(М.Гронас. «Краткая история внимания»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2020
Михаил Гронас. Краткая история внимания. — М.: Новое издательство, 2019.
Это даже не краткий комментарий, а только опыт такового. Заметки на полях, избранные маргиналии. Потому что иначе пришлось бы переписать весь сборник и добавить свои примечания. Кстати, большой соблазн и близкий мне жанр, но вряд ли здесь уместный. Сделать небольшую книгу искусственно отяжеленной рефлективными словами; легкое — тяжелым, первичное — вторичным. Оправданно ли?
Хотя цитировать все равно придется много.
Можно сказать и так: это попытка дать ключ, то есть предложить некий инструмент, который, как мне кажется, открывает двери. Открывает для меня.
Хотя не все мной обнаруженные двери будут открыты.
И это вовсе не универсальная отмычка. Помилуй бог, у каждого свои боги.
Собственно, и этот ключ мне дается с трудом, потому что пересиливают лень и осознание тщетности литературоведческого говорения (и говорения вообще), аналитического структурирования, разбора и нового строительства.
Так что это опыт не объяснения вообще, а объяснения себе. Такое применение, примерка Гронаса. Или опыт примирения с ним. Не рефлексия, а эксперимент вживания, существования в инородном теле. Конечно, паразитический по существу. Потому что неизвестно, останется ли в результате что-нибудь от Михаила Гронаса. Ну, кроме цитат. С этого и начнем.
Обложка
На обложке помещены стихи:
Это стихотворение написано автором ночью.
Это — двадцать три миллиона девятьсот пятьдесят три тысячи сто восемьдесят шестое стихотворение после Освенцима (цифра неточная).
В нем выражаются такие чувства, как тоска по родине, любовь к любимым и дружба с друзьями.
Всё это выражено словами.
Понятно, что Гронас апеллирует к знаменитой фразе Адорно о возможности писать стихи после Освенцима. Но есть одна хитрость. Это не возражение, не ответ, но констатация — конечно, любое лирическое высказывание бессмысленно и неуместно. Просто по определению, исходя из того, что такое лирика и что такое Катастрофа.
После Катастрофы для поэзии остаются одни банальности, слова с нулевым содержанием, бла-бла-бла-говорение, извлечение звуков. Так что книжку Гронаса можно рассматривать не как полемику, но как попытку преодоления этого безнадежного приговора, стремление выжать из слова что-то еще, кроме очевидности, оставить нечто более существенное, чем мертвая семантическая оболочка, поверхностный смысл; вывернуть наизнанку пустоту, на которую вроде бы обречена поэзия в мертвом мире, в мире умершего (или ушедшего) Бога.
Мир полностью опустошен. Нет ничего ни внутри, ни снаружи, то есть ни в объективной реальности, ни в субъективной персональности. Приходится все создавать заново, и сотворение Я равносильно сотворению мира. Потому что пока Я отрицает мир, а мир отрицает Я.
Заглавие
Краткая история внимания.
Главное слово здесь — внимание. Это не обозначение концентрации или сосредоточенности. Это внимание, произведенное от глагола «внимать». То есть имеется в виду процесс, опыт постижения: как я внимал (внимаю) себе и миру — прислушивался, приглядывался, притрагивался, постигал и осознавал.
и невнятно всегда невнятно —
что же ты блядь никогда не умеешь внять
Или:
Стало быть жалобы те забудь пока
У тебя на руках дитя —
Сноп бытия
И океан внимания
Краткая история. Не история вообще — а моя, личная, история. Что-то вроде «Выбранных мест». Выбранные места из моего опыта.
Если история — значит, есть сюжет. Или хотя бы хронология. Есть какое-то развитие тем, чередование лейтмотивов. Применительно к сборнику Гронаса — это так. Стихотворения перекликаются, поясняют друг друга, рифмуются друг с другом. За этим интересно наблюдать. Но я ограничусь лишь фрагментами наблюдения.
1
«лети меня свет…»
«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один».
лети меня свет
теням ответ
и ветра ветошь
за окном забывают как будет утро
и я подсказываю первую букву
ни на да
ни на не
ни на и
непохоже
мироздание
ни на бы,
ни на будто
Все начинается с сотворения мира и себя, и себя в мире.
Это дверь (врата) и вхождение, только вот демиург забыл слова, которые были внутри и вне, в и за, и не знает, откуда свет в нем и вовне. И он не равен свету, который сила, несущая его.
Это мироздание не просто без определенности, без разделенности, но не сравнимое ни с чем, лишенное какого бы то ни было как. Так и будет дальше жестко (ну, или более внятно) сказано:
что такое это как? с чем сравнить тебя, сравненье?
ты раненье или нить, зашивающая рану?
все подобия — надгробья и созвучия замучат
я хочу забиться в угол и смотреть на то, как вещи не похожи друг на друга
Только дело в том, что у Гронаса почти нет отдельных вещей. Все перетекает во все, все сливается: сон — явь, внутри — снаружи, тело — душа, небо — земля, так что не только тело и душа — одно, но тело и земля, тело и небо. Это мир, который не разделен на да и нет, или мир, протянутый между этими полюсами:
Времена настанут такие, что да и нет
Именами станут двух последних планет,
И меня растянут по длинной тонкой струне
Между ними.
И я буду смотреть, как падает из гнезда,
Продолжая тлеть, оплавленная звезда,
Поджидая смерть, пересвистываясь с ней иногда
Тихими позывными.
(Тихие позывные в разговоре со смертью. Две последние планеты да и нет и падающая звезда. И в общем, разницы нет между планетами — путь от бытия к небытию — и звездой, стремящейся к гибели. В этом мире нет никакой опоры, Я тщетно пытается опереться на самое себя в окружающей пустоте. Единственное, что остается, — дрожание, звук натянутого как струна Я, пересвист со смертью или со звездой смерти. Но это не только внутренний звук. Весь мир — внятный голос гибели, крик (мычание) бегущего к смерти, своей лунной ипостаси.
Слышишь ли разговор
Выше гор, ниже нор, ближе пор?
Это шепчутся валуны, что их ночи и дни сочтены,
Или провод дрожит в окоёме,
Или овод жужжит о своём,
Или мчит дорогою мимо
И мычит круторогая Ио
О старении, смерти
И о
Растворении в свете луны.
Заметим сразу, луна у Гронаса агрессивна — «Тыльная сторона ладони луны Тянется к моему кадыку» — ничто, поглощающее материальность.)
Или:
туда где сходятся орбиты
звезда хвостатая горит
и да и нет в единый слиты
светоответ
Поэтому трудно подбирать не только сравнения, но и просто слова, то есть обозначения вещей и явлений.
Слова ушли в глубину, илом осели на дно:
лечь на дно родной речи
глядеть на то, как она зацветает в протоках,
и снова ползти по дну в иле до слов прости, пойду или
мне одиноко
Слова оказываются пустыми, точнее — не обозначающими, сопричастными ничто, тавтологии, слова обращены во тьму и пустоту:
Ну-ка отвечай, родная речь!
Вечно отвечай, автоответчик <…>
пустоты разметчик, тьмы разведчик…
Слова перестают быть словами. Это надгробные плиты погибшего смысла, камни смерти. Речь становится колоколом без языка, голосом пустоты:
тишина безмолвие бессловесность
наша местность наша окрестность наше становье
даже любовью не раскачаешь колокол
и никакого
нет языка в нём
поэтому я извлекаю не звуки а камни
Слово борется с самим собой, и в этой борьбе лучше отказаться от всякого смысла, лучше в попытке что-то выразить довериться звуку, мычанию, заиканию, косноязычию:
исчезая не ищи величия
в заикании и косноязычии;
междометию, глоссолалии, как будто коверкающей всякое рациональное содержание, любую семантическую окраску:
Когда мы придем к власти мы отменим
Все цвета кроме белого
Все события кроме встречи и смерти
Все слова и дела кроме прикосновений и междометий
Поэзия бросается, как в омут, в небытие, чтобы в этой гробовой темноте и тишине усвоить язык небытия — «шершавый язык пустоты идёт по небесной склере» — вновь обрести способность выражать, артикулировать.
Здесь важно остановиться, потому что я уже нарушил последовательность чтения сборника Гронаса, увлекшись перекличкой тем и образов, проводя цитаты из стихотворений, в книге порой далеко отстоящих друг от друга. В каноническом комментарии можно было бы просто ввести систему отсылок, чтобы читатель мог при желании забежать вперед, увидеть, как впервые возникший мотив развивается дальше. В статье же это сделать трудно. Ну, или мне просто лень. Поэтому я лишь перечислю некоторые темы и мотивы. Но сначала еще одна важная вещь.
В середине сборника помещены переводы. Эта вставка важна композиционно и просто важна. У Гронаса вроде бы смутно, неясно выраженное, как будто недосказанное часто повторяется затем уже более отчетливо и определенно. Например:
войдя в зрачки теки теки по руслу их реки до устья
раз в год приснись развод ресниц над грустью этих вод
я есть я вот я здесь — на дне твоих излучин
светла вода широк поток беззвучен развод ресниц
раз в год приснись потом когда-нибудь
Что это за пробуждение, что за движение — извне или изнутри, из мира в душу или из души в мир? Где устье, а где исток? Это один человек или два? Это странное пространство становится понятней в другом стихотворении:
закрыты глаза
но за ними видней
живущее за
и зовущее вне
сквозная дыра
но из этой дыры
сознанье глядится
в пустые миры
сознание спит
за изнанкою век
сознанье не знает
что я человек
сознанье, вставай
и давай сознавать!
давай мирозданье
с тобой создавать!
проснись и коснись
меня светлым крылом
и веди меня ввысь —
в невидимый дом.
Или, скажем, такой образ: жизнь, стирающаяся о мир и оставляющая следы, как мел, перетекает из стихотворения «Ходить ходить выхаживать…» («Наконец стереться/ На стене последнего дома /Написать исчезающим пальцем:/ Существование — чрезмерно») в стихотворение «Фасады, трение об эти здания, златая пыль…».
Поэтому вставка из переводов из Рильке, Целана, дю Белле — тоже что-то вроде пояснения. Освещение сказанного чужим словом, своей речи созвучием языка Другого, перенесение иного, уже выстроенного мира в свой. И здесь тоже важна последовательность, очередность стихотворений (как и во всем сборнике), поскольку у этой вставной новеллы из переводов свой сюжет.
2
Дальше коротко.
Что же за мир, который творит Гронас, в котором бьется, переживает и тоскует его лирическое Я?
Это бездомность, обреченность. Это гул тишины, каменных слов, позывные падающей истлевающей звезды. Это Ничто, в котором плавают полые тела, стирающиеся до пыли сущности.
Где многоцветное побеждается белым и черным. День поглощается ночью, растворяется в бледном лунном свете. Где царят снег, метель, зима.
Где живое биение сердца затуманивается сознанием. Я, слышащее в себе, что «где-то на дне меня меня / Лежит монетка звеня звеня», — выходит из тела, выворачивает душу наизнанку (другое тело) в порыве к подлинному бытию и сталкивается с пустотой.
Где слиты «изнутри» и «снаружи», где за закрытыми глазами видней «живущее за и зовущее вне».
Прилетает голубь с оторванной головой и говорит: «Лучше бы ты не родился».
Где душа рвется из тела к небесному жениху, разговаривает с ним, только этим живет и дышит:
Здравствуй, птица, большая, восьмикрылая, финист, спасибо, что прилетела.
Возьми, милая, меня с собою, вынеси из этого тела.
По большому счёту не всё ли равно, с кем я связался,
какие напялил одежды?
Лишь бы сам от себя не отвязался, лишь бы верёвочки, которые меня держат,
Не перетёрлись.
Где идет обреченная и отчаянная борьба с холодом небытия, смысл которой в самой борьбе:
Идёт наступление небытия.
Сила противника в том,
Что противника
Нет.
Тем не менее следует
Оказать достойное сопротивление,
Раз уж мы оказались
На передовой.