Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2020
Паин Эмиль Абрамович — политолог и этнограф, кандидат исторических наук и доктор политических наук, профессор НИУ ВШЭ и ведущий научный сотрудник Института социологии РАН, один из зачинателей научной дисциплины «Этнополитология» в России.
Мой любимый автор Эрнест Ренан в 1882 году начал свою знаменитую публичную лекцию «О нации» с заявления: мы собрались для обсуждения вопроса, известного всем, но не понятного никому. Я могу повторить то же самое. Многое в «национальном вопросе» (а это и про этничность, и про нацию) остается непонятным и мне. Хотя я уже более сорока лет занимаюсь этносоциальными, этнополитическими проблемами, каждый раз нахожу для себя много нового.
Начну с двух групп вопросов, отраженных в заголовке.
Первая — об этнических стереотипах. Почему у русских людей, то есть у большинства населения России, этнический негативизм по отношению к одним этническим группам слабеет, а по отношению к другим сохраняется или растет? Кроме того, меня интересует то, как связана динамика этнического негативизма с недовольством населения социально-экономическими условиями в стране и властью, а также с влиянием пропаганды на эти стереотипы.
Вторая группа вопросов касается шаблонных представлений российской интеллигенции об этничности. Дело в том, что в интеллигентских кругах утвердился стереотип восприятия этничности как чего-то заведомо и исключительно нехорошего (архаичного, племенного, связанного с ксенофобией). Развивается что-то вроде «культурного дальтонизма» — нежелание различать культурные особенности и даже называть или упоминать этнические общности. Приемы умолчания в чем-то напоминают религиозные табу (не есть скоромного или не произносить священные имена). Соблюдая такой внутренний запрет, люди преследуют благую цель — «не разжигать межкультурную рознь». Но ложь, даже во спасение, никогда не бывает безобидной. Что касается национализма, то в упомянутых интеллигентских кругах он и вовсе однозначно воспринимается как бедствие. Между тем, во всемирной истории национализм не всегда играл отрицательную роль. В Европе процесс модернизации был во многом связан с переходом от империи к государствам-нациям, а важнейшую роль в таком транзите играл национализм. Я задаюсь вопросом: не потому ли наша страна сохраняет многие признаки имперского синдрома, прежде всего подданнического имперского сознания, что в ней был и остается слабым национализм не только гражданский, но и этнический? В рассмотрении этого тезиса я обопрусь на историю конца ХIX — начала XX века и на сравнение заката двух империй, Австро-Венгерской и Российской.
О двух моделях самосохранения империй
В середине 1860-х годов политическая элита обеих империй стала формулировать стратегии самосохранения имперского режима и многонационального государства. Термин «национальный вопрос» появился в России как раз в эти годы, только стратегия его решения была принципиально иной, чем в соседней стране.
Австро-Венгрия после многих лет борьбы с движениями за независимость венгров, чехов и выступлениями на Балканах приняла в 1867 году новую конституцию и разделила территорию на австрийскую и венгерскую части. В австрийско-немецкой части начались процессы автономизации, и сегодня многие теоретики спорят по поводу того, нужно ли считать Австро-Венгрию империей, не лучше ли называть ее федерацией?
В это же время в России Александр II «Освободитель» как раз в сфере национальной политики не проявил себя либералом. После очередных восстаний в Польше и Литве в 1863—1864 годах власти стали принимать меры к тому, чтобы не упоминались даже слова Польша (вместо этого названия появились новые термины: Привислинский край, или Варшавское генерал-губернаторство с десятью губерниями) и Литва (разделенная имперской властью между двумя губерниями, Виленской и Ковенской). К этому следующий царь, Александр III, добавил полный запрет на преподавание на польском и литовском языках. При нем начались ограничения автономии Финляндии, которые завершились при Николае II.
Наибольшие репрессии при двух последних царях династии Романовых обрушились на евреев. В мае 1882 г. вступил в силу новый нормативный документ «О порядке приведения в действие правил о евреях», ограничивший для них места проживания, переезда и любые длительные перемещения даже в границах «черты оседлости» — зоны еврейского гетто. Впоследствии к этому добавилось введение жесточайших ограничений на получение евреями высшего и среднего образования («процентные нормы»). Все эти рестрикции историки назвали «крепостным правом для евреев». В других странах Европы еврейские гетто как рудимент Средневековья исчезли уже к концу XVIII в., тогда как в России принудительность жизни в гетто лишь усилилась на рубеже XIX — XX в.в. Гонения властей на евреев открыли путь для вспышки низового антисемитизма, проявившегося в кровавых еврейских погромах 1881—1882 г.г., 1890-х и начала 1900-х г.г., и всегда такие погромы сопровождались слухами о том, что существуют правительственные указания «бить евреев». Каков же был итог репрессивно-русификаторской политики?
История XX века не дает оснований для вывода о том, какая из двух политических стратегий, австро-венгерская или российская, оказалась более эффективной с точки зрения поставленных монархиями целей самосохранения имперского режима, поскольку обе империи распались к концу одного и того же 1918 года. Однако распад Австро-Венгрии стал образцовым примером процесса политической модернизации — перехода центрально-европейских обществ от имперской организации к государствам-нациям (унитарным или федеративным), тогда как распад Российской империи стал началом формирования на большей части ее территории новой империи — советской.
Национализм — против большевизма
Ричард Пайпс полагал, что к началу XX века развитое национально- политическое самосознание проявилось лишь в западных регионах Российской империи: в Польше, в меньшей мере в Финляндии и в Балтийском регионе. Другие историки, соглашаясь с Пайпсом, добавляют к этому еще и Закавказье, прежде всего Армению, где уже в 1890 году в подполье родилась партия «Дашнакцутюн». Однако этно-национальные задачи этой партии были связаны не с Российской империей, а направлены на защиту армян в Турции. Развитое национальное самосознание в Польше, Финляндии и странах Балтии позволило им защититься от большевизма, как бы к этому ни относиться. Иначе ситуация сложилась на большей части территории бывшей Российской империи, где национальное самосознание было менее консолидированным, чем в западных регионах, а расположенность к левым идеям была чрезвычайно высока. Напомню, что политические партии, сформировавшие правительства и другие органы власти первых независимых государств Армении, Грузии и Украины, позиционировали себя как социалистические. При такой симпатии населения к социализму и малой роли национализма большевикам удалось сравнительно быстро советизировать власть в новых независимых государствах, и уже как советские эти республики вместе с РСФСР вошли в 1922 году в состав Советского Союза. Но ведь и в республиках СССР развитие национального самосознания не прекращалось, что во многом обусловило еще один цикл распада империи, уже советской. В 1990-е годы в значительной части республик — не только Балтии, но и в Украине, Грузии — сложились мощные движения, связанные с так называемой «мобилизацией этничности», появились националистические партии, ориентированные на недопущение возврата к империи и на западные, либеральные модели развития. Этой психологической защиты не было и нет в России, что существенно облегчает ее возврат и к всевластию «мундиров голубых», и к «им преданному народу».
Что такое имперский синдром?
Россия по своим формальным политико-юридическим признакам уже не империя, а федеративная республика. Конституция Российской Федерации 1993 года закрепляет принцип народного суверенитета, провозглашая «многонациональный народ» единственным сувереном (источником власти) в стране, и наделяет его комплексом прав демократического волеизъявления. Однако, как писал Салтыков-Щедрин, «строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения», и это утверждение актуально для нынешней России, поэтому за пределами конституционного поля протекает немалая часть той жизни россиян, в которой сохраняются и возрождаются реликты «имперского синдрома». Кратко охарактеризую три его основных элемента.
- Имперское тело. Ареалы компактного расселения этнических сообществ, в прошлом колонизированных в ходе имперских завоеваний или добровольно присоединившихся к России, но до сих пор слабо интегрированных в единое социокультурное сообщество страны. В массовом сознании сохраняется дихотомическое противопоставление: «Мы — и Россия». В Дагестане популярна шуточная поговорка: «Мы в Россию добровольно не вступали и добровольно из нее не уйдем». Эрнест Ренан писал, что в империи народы подобны воде и маслу в одном сосуде — существуют вместе, но не смешиваются. Народы в империи связаны между собой главным образом через подчинение единой верховной власти. Такое подчинение характеризует второй элемент «имперского синдрома» — имперский порядок.
- Имперский порядок. Политический режим, направленный на сохранение имперского тела посредством иерархического соподчинения территориальных обществ и концентрации полномочий в руках центральной власти. Она же произвольно устанавливает и изменяет политические правила.
- Имперское сознание. Комплекс проявлений «вертикального сознания» — подданического по отношению к власти и презрительно-патерналистского по отношению к сообществам, рассматриваемым как нижестоящие в имперской иерархии. Имперское сознание — это «культ государства» и возвеличивание его правителей, а также имперские амбиции самой большой (протяженной) страны мира.
По данным исследований Института социологии РАН, проведенных в 1990 — 2000-х годах, у представителей так называемых титульных национальностей республик РФ этническая и регионально-республиканская идентичность преобладает над общероссийской. Совсем иная ситуация в русских регионах, здесь слабо проявляются этническая и региональная идентичности и доминирует общероссийская.
Различия в приоритетах идентичности
Русских в России большинство, и структура их идентичности преобладает в стране. Известный социолог Леокадия Дробижева отмечает, что для россиян «самым значимым фактором для консолидации является государство: оно набирает вдвое большее число голосов, чем любое другое значимое представление, объединяющее россиян, — 60—75%». При этом речь идет о государственно-центрической идентичности, а не о гражданской — в том ее значении, какое вытекает из теории политической культуры как гражданского активизма и заинтересованности граждан в разнообразных формах участия в политической жизни своей страны и ответственности за нее. Исследования «Левада-центра» за последние 25 лет показывают, что этот важнейший признак гражданской культуры рос очень недолго, лишь в начале 1990-х годов, затем наметился застой, а в двухтысячные началось снижение доли респондентов, которые хотели и считали себя способными оказывать влияние на политику государства. В России наблюдается процесс, описанный Эрихом Фроммом («Бегство от свободы»): атомизированный человек, теряя остатки горизонтальных гражданских связей, все больше стремится прислониться к властной вертикали, к сильной личности, к вождю.
Реанимация имперского синдрома
Российское государство в 2000-е годы все больше овладевало обществом, поэтому участие граждан в общественной и политической жизни слабело. Спектр политических инструментов, используемых властями для демобилизации гражданской активности, весьма широк: от административных барьеров и судебного давления до манипуляции массовым сознанием. Важным элементом такой манипуляции имперским сознанием являются различные формы поощрения страхов и ненависти к культурно «чужим».
Исследования «Левада-центра» (2004—2018 годы) указывают на волнообразный характер подъема и спада негативных этнических стереотипов. Пик подъема пришелся на 2012—2013 годы. Это время характеризуется двумя важными чертами: с одной стороны, ростом недовольства населения, проявившегося в частности в протестных акциях на Болотной площади в Москве, а с другой — небывалой активностью антииммигрантских выступлений политиков проправительственного лагеря Сергея Собянина на выборах мэра Москвы 2013 года и национал-имперских сил, прежде всего партии «Родина». Спад же ксенофобных настроений произошел в 2014 году, после присоединения Крыма к России. Радость возвращения Крыма в Россию охватила абсолютное большинство населения и на короткое время вытеснила ксенофобию в отношении почти всех прежних «чужих», кроме американцев и украинцев. Но уже в 2018 году «эффект Крыма» стал слабеть, а ксенофобия по отношению ко всем чужакам — расти. Сопоставление волн подъема и спада этнического негативизма у россиян с динамикой индексов «доверия к власти» (по исследованиям того же «Левада-центра» 2004—2018 годов) указывает на высокую зависимость между этими показателями: в периоды низкой социальной удовлетворенности и низкого доверия к власти — рос этнический негативизм. Он частично заслонял собой более глубинные формы недовольства и служил своеобразным «переключателем», переводя недовольство с властей на мигрантов и других культурно «чужих».
«Чужие», «другие», «свои»
Начну с характеристики двух основных понятий. Этнические стереотипы — под ними в социальной психологии понимают массовые представления людей, причисляющих себя к тому или иному этническому сообществу, об образах «своего» народа (автостереотипы) или «других» (гетеростереотипы). Эти образы более или менее устойчивы в историческом времени. И хотя они всегда упрощенные, а оценки качеств своего и других народов редко соответствуют реальности (народ может идеализировать себя или, напротив, демонизировать «чужих»), исторические изменения этнических стереотипов всегда отражают некие важные общественные процессы.
Под социально-культурной дистанцией понимается разная степень восприятия близости или отчужденности между этническими общностями, выраженная в опросах общественного мнения через показатели негативных и позитивных оценок стереотипного образа того или иного народа. Основой для анализа послужили материалы исследований «Левада-центра» почти за три десятилетия (начиная с того времени, когда он еще назывался ВЦИОМ). Эти материалы дают представление об отношении россиян к разным этническим общностям. Фактически же речь идет об отношении этнических русских к другим народам, поскольку в выборочной совокупности русские составляют около 80% опрошенных, что близко к их доле в составе населения Российской Федерации. Я тоже имел некоторое отношение к этим исследованиям — по своей методике обрабатывал массив опросов общественного мнения в 1990-е годы. Это стало точкой отсчета для анализа современных процессов. Тогда были выделены следующие группы:
«Чужие» — чеченцы и цыгане. Это были единственные группы, негативное отношение к образу (конструируемому в массовом сознании) которых демонстрировало более половины респондентов в 1990—1997 г.г. Замыкали тогда группу «чужих» азербайджанцы (доля негативных оценок около 30%).
«Другие». Из народов бывшего СССР умеренный негативизм проявился к евреям и эстонцам: доля негативных оценок к этим группам колебалась по годам от 13 до 20%. Из народов Запада в эту группу, с тем же интервалом негативных оценок, попали американцы.
«Свои». Это прежде всего этнически родственные для русских группы с минимальным уровнем негативных оценок, не превышавшим в 1990-е годы 10%, — украинцы и белорусы. В эту же категорию входили тогда (и входят ныне) татары и башкиры — единственные в данной категории этнические общности, большая часть представителей которых исторически связана с исламом. Отношение именно к этим, преимущественно мусульманским народам Урало-Поволжья доказывает, что в России негативные стереотипы пока формируются в основном по этническому, а не по религиозному признаку и направлены они не столько на «иноверцев», сколько на «инородцев». Отношение к татарам и башкирам мало изменялось во времени, оставаясь преимущественно позитивным.
О динамике негативных этнических стереотипов
Сравнивая те данные с материалами более поздних опросов, мы видим постепенное смягчение этнического негативизма по отношению ко всем народам России. В 2000-е годы ни одна из этнических общностей, представленных в исследованиях «Левада-центра», не оценивалась негативно более чем половиной респондентов, как это было в 1990-х годах. Все общности, отношение к которым замерялось в это время, находились преимущественно (на две трети) в зоне положительных и нейтральных оценок.
Есть еще одна категория, которую я называю «неизвестные». Это этнические общности, стереотип восприятия которых не сложился или попросту отсутствует в массовом сознании. Оценки респондентов по отношению к представителям этой категории не менялись под воздействием информации в прессе. Например, в 1990-е годы в российском массовом сознании еще не сложился негативный образ арабов, связанный с терроризмом («арабские террористы»). В 1990-е годы как террористы чаще упоминались в российских СМИ представители российских северокавказских народов, а также баски в Испании и ирландцы в Великобритании (только к 1998 году были достигнуты договоренности о прекращении вооруженной борьбы баскской организации ЭТА и ирландской ИРА). Постоянные же сообщения о террористических актах на Ближнем Востоке не влияли, судя по опросам, на реакцию российского общественного мнения, не формировали негативного образа арабов среди основной части населения.
Но если не сложился стереотипный образ некоего сообщества, то отсутствует и дистанция отчужденности по отношению к нему, и это создает ограничения для формирования негативного образа народа в массовом сознании. Иногда в связи с этим пользуются термином «ксенофобия», однако зададимся вопросом: каковы границы использования устоявшегося и широко понимаемого термина «ксенофобия»? Я считаю, что его не следует применять ко всем случаям проявления этнического негативизма по ряду причин. Во-первых, термин «фобия» заимствован из психологии и подразумевает некий устойчивый, иррациональный, навязчивый и патологический страх или неприязнь. Мы же часто видим, что в этническом негативизме доминируют отнюдь не иррациональные мотивы, а вполне понятные и актуальные политические или социальные задачи, например, мобилизация этничности в условиях экономической, социальной или политической конкуренции.
Во-вторых, называя всякий негативизм ксенофобией, мы лишаемся возможности отличать свежие и, как правило, неустойчивые стереотипы от исторически глубинных предрассудков, рациональные основания для возникновения которых уже забыты, но порожденная ими ненависть осталась. Такая ненависть как раз и может быть иррациональной, необъяснимой для субъекта, поскольку она выступает как основа того, что часто называют «зоологической» ксенофобией (например, «зоологический антисемитизм»).
В-третьих, в политических целях фобиями называют критику политического режима или даже конкретных политических действий властей той или иной страны, хотя эта критика совершенно не связана с отношением к этничности. Например, критику действий России по отношению к Украине российские политики и государственная пропаганда часто называют «русофобией», а критику вторжения войск Турции на территории проживания курдов турецкие политики определяют как «туркофобию».
В-четвертых, методики, которые обычно применяют социологи (в том числе и «Левада-центра») для измерения этнического негативизма, на мой взгляд, не дают возможности выявить собственно фобии, хотя они хорошо фиксируют динамику этнических стереотипов разного происхождения. В качестве такой методики чаще всего используются вариации шкалы социальной дистанции Эмори Богардуса, известной уже почти сто лет. В ней индикатором крайней формы негативизма (в исследовании «Левада-центра» она названа «ксенофобией») выступает утверждение «не пускал бы их („чужих“) в страну», а высшей формой благожелательности — «принял бы в свою семью».
Сотрудники «Левада-центра», используя шкалу Богардуса, по материалам своих многолетних исследований построили в 2018 г. график приливов и отливов этнического негативизма, отражающий волновую, или маятниковую динамику этнических стереотипов.
Пик волны негативизма — в 2013 году. После проявления массового социального недовольства, во многом стимулировавшего сравнительно массовую поддержку протестных выступлений в Москве 2012 года, это недовольство нашло (или ему помогли найти) иную нишу — этнический негативизм практически против всех «чужих». Зато в 2014 году, после присоединения Крыма, подъем негативных настроений сменился их беспрецедентным спадом. Это был минимальный уровень негативных оценок за тридцать лет наблюдений. Эксперты заговорили о закате ксенофобии в России. Я думаю, этот период еще будет предметом исследований историков, психологов, социологов и этнополитологов, потому что пока все же непонятно, что тогда произошло. Можно лишь охарактеризовать внешнюю канву событий: после присоединения Крыма что-то необъяснимое случилось с массовым сознанием россиян: ими вдруг овладела любовь ко всем этническим группам, ну уж во всяком случае резко оборвалась нелюбовь к большинству этнических групп.
Более чем в 4 раза снизилась нелюбовь к евреям (с 17.4% до 4.9%), примерно то же самое можно сказать о немцах — уровень их негативных оценок в 2015 году упал с 14,3% до 4.7%. В три раза сократилась доля негативных оценок в отношении грузин, а это значит, что заглохло эхо русско-грузинского конфликта 2008 года. В 2010 г. в тройку «чужих» — лидеров по уровню негативизма — входили чеченцы, цыгане и китайцы. По отношению к каждой из этих национальностей уровень негативных оценок превышал 30%. В 2015 году из этой группы вышли (и пока больше не возвращались в нее) китайцы и чеченцы, но вошли в нее американцы и украинцы. Они стали единственными двумя группами, применительно к которым негативные оценки в посткрымский период возросли. Что касается американцев, то негатив к ним возрос незначительно: 19% было в 2010 году, 20,7% стало в 2015-м. За тридцать лет наблюдений показатель негативизма в их адрес вообще вращается в районе 20% (умеренный негативизм) вне зависимости от политических обстоятельств.
Действительно радикально возрос негативизм только по отношению к одной группе — украинцам. Однако это сугубо политический показатель, потому что показатель во второй части шкалы Богардуса, который в качестве высшего уровня благоприятного отношения к определенному этносу берет готовность «принять в свою семью», за те же тридцать лет по отношению к украинцам вообще не менялся, включая и годы противостояния России и Украины вокруг Крыма и Донбасса. Остаются украинцы и наиболее желаемыми для русских брачными партнерами. Никакие политические события не меняли этой ситуации, что видно не только по опросам общественного мнения, но и по материалам анализа межэтнических браков. В связи с этим поделюсь одним из моих общих выводов.
О границах влияния политических факторов,
в т.ч. политической пропаганды, на этнические стереотипы
Тридцать лет наблюдений указывают на ряд устойчивых этнических предпочтений русского населения, которые определяют собой стереотипы большинства населения страны и слабо реагируют на политические воздействия. Так, даже вооруженный конфликт 2008 года лишь на короткое время (7 лет) отклонил в отрицательную сторону в целом позитивное отношение русских к грузинам. Политическая пропаганда ухудшила отношение российского общества к украинцам в политической сфере, но не затронула позитивного бытового отношения к ним. А вот в отношении к китайцам наблюдается противоположная тенденция. Китай с 1990-х годов занимает второе место после Белоруссии по позитивности политического образа в российской прессе. А китайцы как этнос с 2010 года располагаются в зоне преимущественно негативного отношения, в целом более негативного, чем к американцам, которые опять же с 1990-х рассматриваются в России как главный политический враг. То есть политические и бытовые оценки не совпадают, и политика мало влияет на предпочтения в бытовой сфере. Возможно, это происходит до тех пор, пока государство не начинает указывать и в быту, кого считать врагом, а кого — другом.
Теперь обратимся к современной ситуации, опираясь на материалы исследования того же «Левада-центра», проведенного в 2018 году, и уделим основное внимание двум группам, занимающим крайние позиции в иерархии социально-культурной дистанции. Первые образуют категорию «почти свои» (низкий негативизм, до 20%), и эту нишу в 2018 г. занимали только евреи. Вторая категория, «чужие», характеризуется самыми высокими показателями негативных оценок — и это выходцы из Средней Азии, Африки и цыгане. Показатели негативных оценок здесь велики (43%), но все же ниже, чем они были в 1990-е годы.
Радикальные перемены в содержании «еврейского вопроса»
Напомню, что в исторической части статьи я говорил о положении евреев в Российской империи, которое, безусловно, было наихудшим среди всех ее народов. Только евреи были ограничены в правах выбора места проживания и ареалов передвижения и обязаны жить в «черте оседлости», которая официально существовала до 1917 года. В программе партии «Союз русского народа», поддерживавшейся царской властью, сказано: «СОЮЗ РУССКОГО НАРОДА обязывает своих представителей в ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ домогаться, чтобы все проживающие в России евреи были немедленно признаны иностранцами, но без каких бы то ни было прав и привилегий, предоставленных всем прочим иностранцам». После чего перечисляются восемь пунктов ограничений «Чтобы евреи не могли быть допускаемы»: в армию, в государственную и общественную службы, в учебные заведения, для участия «в выборах в общественные учреждения и самоуправления, а равно иметь в оных своих представителей по назначению административной власти», и заканчивается этот пассаж пунктом 9 — «Воспрещения евреям — иностранным подданным — пребывать в России <…>». И ведь подобными декларациями проблема не ограничивалась. Вскоре последовали погромы 1905—1907 годов. Далее была эпоха сталинского государственного антисемитизма, в частности «борьба с космополитизмом». Но после всего этого евреи стали «почти своими» На мой взгляд, к решительной в историческом плане перемене отношения к евреям привели несколько обстоятельств.
Первое связано с радикальным изменением соотношения численности и присутствия данной группы в наших широтах. Если во времена первой переписи населения (1897 год) в России было сосредоточено свыше 2/3 всего мирового еврейства, то в советское время доля его стала составлять меньше 10%, а сегодня уже меньше 1%. Сообщество переместилось в другие края. Иногда мне говорят, что известны случаи антисемитизма и без евреев, и приводят в пример Польшу, Литву, которые почти лишились еврейского населения, но сохранили тенденцию антисемитизма. Я считаю, что эти примеры не релевантны для России. Польша, Литва, Белоруссия и Украина — это зоны бывшей черты оседлости, где веками располагались еврейские местечки и где существовал действительно прочный, исторически укорененный антисемитизм. Кроме того, в католических странах развитию антисемитизма способствовал иезуитско-католический подход к еврейству как виновнику гибели Христа. Что касается современной России в ее нынешних границах, то здесь большая часть евреев — это жители городов, поселившиеся там в советское и постсоветское время. Глубинного, массового, накопленного, исторически удерживаемого антисемитизма здесь почти нет, во всяком случае, нет как массового явления. Разумеется, такой антисемитизм проявляется на уровне отдельных идейных групп, однако они ныне маргинальны и малочисленны.
Важно отметить, что помимо традиционного антисемитизма порой возникает сконструированный: в каких-то случаях евреи просто заменяют собой некое абстрактное зло, которое может иметь принципиально разную направленность. Скажем, на Северном Кавказе и в Чечне исторического антисемитизма не было. Но он появился сравнительно недавно. Что любопытно: Аслан Масхадов в 1998 году, начиная бороться с ваххабизмом и салафизмом, заявил, что ваххабизм и салафизм — это происки врагов, что, мол, Кремль и евреи насаждают эти течения в Чечне. Прошло 8 лет, Доку Умаров — основатель «Имарата Кавказ», который опирается на идеи джихада и салфизма, — в свою очередь заявил, что джихад, ваххабизм демонизируются нашими врагами — Кремлем и евреями. То есть евреи как «нечистая сила» всплывают в разных контекстах, иногда в принципиально противоположных, но используются как синоним слова «плохой». Тем не менее могу сказать, что даже в небольших группах, где стереотипы быстро распространяются от власти к населению, представить себе, что антисемитизм углубится и останется в исторической памяти, пока трудно. Мы не можем ничего утверждать, но нет никаких оснований полагать, что, скажем, через несколько лет эта инструментальная фобия закрепится в качестве давней и длительной.
Второй важный момент в изменении отношения к евреям связан с фундаментальными сдвигами в ценностных ориентациях населения. Если в Российской империи и в Советском Союзе образ предприимчивого еврея оценивали преимущественно негативно, то ныне абсолютно те же черты воспринимаются скорее со знаком плюс и даже как предмет зависти. «Достижительность» — это здорово, это достойно, это первый класс, люкс.
Visual Others
Теперь перейдем к категории «чужие». В ней представлены те группы, образ жизни которых радикально отличается от урбанизированного. Это visual others, «видимые чужие», те, кто заметно отличается от остальных. Поэтому устойчивость негативного отношения к цыганам, единственной общности, которая не выходила из этой категории в течение тридцати лет наблюдений, обусловлена не только исторически накопленными фобиями, но и реальными особенностями социального состава, образа жизни и повседневного поведения значительной части представителей этой группы в разных странах мира. Мне приходилось и на международных конференциях говорить о том, что одной лишь защиты дискриминируемого меньшинства недостаточно для заметного и устойчивого изменения отношения к ним со стороны этнического большинства. Такие перемены станут возможными, если национальные лидеры (а это довольно влиятельная группа, лидеры общественного мнения) внутри этнических сообществ будут добиваться изменения образа жизни и роста массовой ориентации своего сообщества на его модернизацию.
Этнический негативизм и доверие к власти
Если провести сравнение двух графиков, выведенных специалистами «Левада-центра», — графика волн изменения этнического негативизма и графика волн изменения доверия к власти за 2000 — 2019 годы, — то видно, что в период низкой социальной удовлетворенности и низкого доверия к власти наблюдается рост этнического негативизма. Росли не антиправительственные настроения, рос этнический негативизм, что служило «зонтиком» для сохранения политического рейтинга власти при всех изменениях экономической и политической ситуации. Но сейчас можно наблюдать первые признаки того, что ситуация меняется. По крайней мере, в крупнейших городах становится заметно, что культурные «чужие» перестают быть громоотводом для недовольства. Такие проблемы, как социальное неравенство, а прежде всего произвол — полицейский, судебный, — в значительной мере прямо формируют недовольство теми, кто его чинит, а вовсе не случайными «чужими». У россиян проявляется и делается заметным рост ценности гражданского достоинства.
Не вижу смысла обсуждать жестко примордиалистский1 , расистский подход к этничности как предопределённому, навечно пришитому к телу некого этноса свойству. А вот культурный дальтонизм, то есть нежелание видеть этнические различия, стремление избежать даже употребления самих названий этносов, эту проблему обсуждать стоит. Повторю: отказ от признания этнического разнообразия, ложь во спасение никогда не бывают полезными. Даже разговор о том, что у преступности нет национальности, тоже не совсем верен. Именно так говорили, например, в 1894 году в связи с делом Альфреда Дрейфуса. Мы, мол, судим преступника, изменника, а вовсе не еврея! Это, дескать, господин Золя придумывает, бросает тень на нашу власть, на нашу армию, говоря, что якобы мы судим его по этническому принципу. Кстати, Эмиля Золя тогда осудили за клевету. Но ведь и сегодня мы видим скрытые проявления дискриминации по этническим признакам, а еще чаще проблемы в повседневном общении между представителями разных этно-территориальных групп. Все это требует внимания и общественного обсуждения, а вовсе не замалчивания.
Факторы ослабления имперского синдрома
Даже при гигантском влиянии в России государства и зависимых от него «свободных» масс-медиа, не все в жизни страны подчиняется их воле. Развиваются в РФ и такие долгосрочные социальные и демографические процессы, которые ведут к ослаблению имперского синдрома.
Этнодемографическая ситуация со времен Российской империи и СССР изменилась. Тогда численность русского населения в колонизованных районах росла, сейчас в республиках она сокращается практически повсеместно. И эта ситуация, пусть не везде, но порождает множество конфликтов. Русская национальная элита, например, смирилась с тем фактом, что она фактически выбыла из большинства республик Северного Кавказа, но там, где этнические русские составляют большинство населения или являются второй по численности группой, их недовольство нарастает, и возникают требования перемены культурных условий в пользу русского населения. Например, именно в последние годы конфликтность все чаще проявляется в вопросе о национальных языках республик Российской Федерации. На их изучении в государственных школах настаивает местная элита, но этой практике сопротивляется русское население.
Федеральная власть поддержала русское большинство, приняв 25 июля 2018 года новый закон об изучении родных языков и сделав изучение государственных языков республик необязательным. Такой закон демонстрирует переход российской власти от классической имперской модели управления (надэтнического) к принципу «опора на этническое большинство». Так уже было в начале XX века в Османской и в Российской империях и в обоих случаях знаменовало их закат. Такой процесс неизбежно переводит национальные элиты в состояние оппозиции имперскому порядку.
Воспроизводству традиционной имперской ситуации препятствует и радикально возросшая в постсоветские годы территориальная мобильность населения. В эпоху классических империй как колонизированные народы, так и жители метрополий веками сохраняли свои особые уклады, поскольку большая часть населения рождалась и умирала в границах своих этнических территорий. По переписи 1926 года, даже после пертурбаций гражданской войны только 25% населения СССР жили за пределами мест, где они родились, тогда как по данным последней российской переписи 2010 года, таких было уже более половины (53,8%). Территориальная мобильность в Российской Федерации иная, чем была в СССР. И масштаб, и структура миграционных потоков изменились. В Советском Союзе свободное перемещение сдерживалось государственным регулированием: институтом прописки, дефицитом жилья и отсутствием собственности на него. Так или иначе, после распада СССР свободная миграция в пределах России, а также отток людей из страны и особенно приток в нее из бывших постсоветских республик существенно возросли и стали более разнообразными по сравнению, например, с 1980-ми годами. А миграции сминают имперское тело, приводят к смешению населения, особенно в крупнейших городах.
Горожанство и гражданство — термины, связанные в большинстве европейских языков. Города, особенно крупные, всегда были и остаются источником развития гражданской культуры в силу большего разнообразия социальных и культурных групп и большей их независимости от власти. Львиная доля всех институтов гражданского общества в России сосредоточена в крупнейших городах, здесь же концентрируется активность в социальных сетях и в наибольшей мере проявляется демонстрация гражданского достоинства.
Имперский синдром устойчив, но его устои постепенно подтачиваются как развитием гражданской культуры, так и процессами защитного этнического самосознания. Например, защитниками идеи федерализма в России — пока не очень сильными и смелыми, но реальными — выступают национальные элиты большинства республик.
Так или иначе, крот истории продолжает рыть, пусть пока и очень медленно.
1 Примордиализм — одно из теоретических направлений в гуманитарных науках, рассматривающее культурно-отличительные и социальные группы (например, этнические и расовые) как изначальное, обязательное и всеобщее объединение людей.