Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2020
Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Окончил Литературный институт им.А.М.Горького. Печатался в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя» и др. Лауреат многих литературных премий, в том числе «Ясная Поляна» и «Большая книга». Живет в Екатеринбурге. Предыдущая публикация в «ДН» — 2019, № 5.
1
Он считал себя лучшим. В своем деле. Иначе и не может быть — даже самый оголтелый пункер или радикальный психодел, отрицающие все законы написания текстов и музыкальной гармонии, громко и сочно плюющие на популярность, поклонников, внимание, на самом-то деле мечтают стать лучшими. Просто не могут. И завидуют тем, кто может. Ведь их, лучших, слушают, их песни потом поют на тусовках, сторожат новые треки в инете.
Да, он считал себя лучшим, и был таким. Не для всех, но по крайней мере в своем кругу.
Сегодня невозможно подняться до уровня Цоя, Гребня, Летова, будь ты в сто раз талантливей. Не то время. Но быть подобным Цою, Гребню, Летову для нескольких сотен — возможно. Это у Володи — Вэла — Собольцова получилось. Вернее, он этого добился.
В семнадцать, сразу после школы, приехал из маленькой деревушки на севере области в Екат. Не стал никуда поступать; у него имелось восемь песен — они должны были дать ему жилье и пропитание. Восемь отличных песен.
И он не ошибся — появились слушатели, быстро ставшие друзьями, они вписывали, кормили, устраивали концерты… Говорят, квартирники, это прошлое. Нет, и сегодня запросто могут собраться человек двадцать, скинуться по пятисотке, чтобы послушать настоящее. Вживую.
Постепенно подобрались музыканты. Барабанщик, басист, скрипач. И родилась их группа. Играли и здесь, в Екате, и в Перми, Челябе, Тюмени, добирались до Питера, Москвы, фестов на Черном море.
Где-то далеко, в потустороннем мире, маячила угроза загреметь в армию, там, в том мире, существовали люди с уютными, своими, квартирами, машинами, работой по восемь часов пять дней в неделю. Дачи, дети… Где-то там осталась мама в ветшающей избёнке.
Вэл отправлял ей деньги — немного и по возможности. На пятачке «Для письменного сообщения» в квитанции торопливо черкал: «У меня всё хорошо. Обнимаю».
Он не врал — действительно, у него было всё хорошо. Силы на кочевую жизнь имелись с избытком, энергия не испарялась, тексты теперь писались по десятку в месяц, на них без особых усилий ложились мелодии. Алкоголь, трава, колеса не мешали, а помогали мотору внутри не снижать обороты.
Липли поклонницы. Вэл был крепкий, хотя никогда специально не занимался поддержанием формы, широкоплечий, высокий… Однажды он вычитал, что Чехов написал про уральцев: их, мол, делают на заводах, роды принимают не акушеры, а механики. Сначала разозлился, но потом сам стал это повторять, даже песню сочинил:
Мы — брак чугунолитейных заводов:
В сплав сыпанули горсть руды не той.
Так появились мы, чугуноподобные люди,
С незастывающей, вечно горящей душой…
На очередной вписке покопался в компьютере — тогда у него еще не было смартфона, — узнал, что их деревня возникла триста лет назад при заводе, и жители — потомки рабочих. Завод давно исчез с лица земли, даже места, где он находился, никто не мог указать, а люди вот продолжались.
Вэл представил своего отца — огромного, молодого, сильного. Всё рядом с ним становилось игрушечным и хрупким. Не зная, что делать со своим здоровьем, куда тратить силу, отец пил стаканами, сигареты подмачивал и сушил на батарее, чтоб были крепче.
Но оказался он тоже хрупким, как чугун. В тридцать шесть лет поднял зарывшийся по капот в грязь передок «жигуля» на их улице, держал на весу, пока мужики подкладывали под колеса жерди и лапник, а потом заболел, перестал вставать, и умер от болей в животе. «Надорвался», — говорили соседи без удивления. Констатировали. Подобных историй вокруг было полно.
Гроб на кладбище несли восемь человек.
Вэлу было четырнадцать, и он отлично запомнил себя на похоронах. Его трясло. Но не от горя по отцу, а от страха — страха, что он навсегда останется здесь, с матерью.
«Теперь один ты ей помощь, — повторяли люди. — На тебе, парень, хозяйство».
Ему хотелось закричать: «Нет! Не хочу!» — но он молчал: нельзя спорить на кладбище, за поминальным столом. Он молчал и твердил мысленно обрывки строк из песни «Нау»: «Бриллиантовые дороги… следы оставляют боги… чтоб вцепиться в стекло, нужны алмазные когти…»
Уехал. Убеждал себя, что не виноват. Были бы братья, сестры, не осталась бы мать одна, кто-нибудь полюбил бы эту деревенскую жизнь. Почему родили только его?.. Он — не полюбил. Он создан для другого.
Многие уверены, что созданы для другого, и обманываются. Он не обманулся. Он двигался вперед, вцеплялся в стеклянную стену алмазными когтями.
Но всё оборвалось в один миг. Удар — который он даже не успел отметить — и чёрная пустота. Без полета по коридору к свету, без души, смотрящей сверху на лежащее тело. Ничего, чернота. Может, удар был не таким сильным, а скорее, не всем, наверное, дарятся эти видения за гранью жизни. По крайней мере там, за гранью, он ничего не увидел; или не пересек ее, зацепился…
Шел в хорошем таком состоянии после бессонной ночи, приятной болтовни с близкими людьми, нескольких выкуренных косяков, которые медленно отпускали. Над городом вставало еще не слепящее глаза, весеннее солнце, улицы были пусты и тихи, просторны, но далеко за спиной зазвенел трамвай. Наверное, первый.
И чернота. Его сунули в ничто. Он исчез.
А потом короткие, судорожные возвращения. Словно на секунду — нет, меньше — выныривал из плотной глубины на воздух… Вэл когда-то в детстве тонул. Было почти так же. Но тогда он понимал, где он, что с ним, как можно спастись; видел берег, знал, что где-то рядом есть дно. Тогда он помнил, кто он, а здесь выныривало из неизвестности в неизвестность какое-то существо без имени, без памяти, оно не знало, что нужно делать, чтоб снова не захлебнуться пустотой.
Видел белое мельтешение над собой, слышал металлический звяк, прерывистый писк, сдавленные голоса. Случалось, успевал различить людей в масках на лицах, оставляющих только глаза. Позже, через десять или, может, сто коротких возвращений, стал отмечать одну девушку, перепуганную, но красивую, на которую тянуло смотреть (инстинктивно обрадовался, что способен воспринимать красоту), и другую, смутно знакомую, но неинтересную — даже не хотелось вспоминать, откуда она знакома…
Все говорили что-то ему и между собой. Слова вязли в густом пространстве, будто он действительно лежал на глубине, под толщей. Доходило лишь бу-бу-бу. У людей в масках оно было деловитым, у красивой быстрое и слезливое, а у второй успокаивающе-печальное, быстро обвивающее сном. Сном, после которого можно проснуться таким, как они. По ту сторону толщи.
Боли он поначалу не чувствовал. Но сколько длилось это поначалу — не знал. Вообще время изменилось. Оно возникало, когда он появлялся из пустоты и пытался всплыть, и исчезало, когда пустота утягивала его в себя.
Боль пришла. Не такая, как бывает после ушиба или перелома, — боль была другой, какой-то общей. Она резала и кости, и мясо, внутренности, мозг. Она была одновременно и невыносимой, и в то же время как бы не совсем его… Его словно бы разобрали, оставив лишь нити вен, нервов, жил, и боль шла по ним из полуотделённых кусков тела к голове. Но и в голове всё было разобрано, разъято, висело на нитках…
Однажды Вэл вынырнул, хлебнул воздуха и не погрузился обратно, как бывало. Остался. Закачался в обжигающих, кипящих струях. «Ни фига я вчера накурился! — сформировалась первая мысль, и тут же возмущенное недоумение: — Зачем меня держат в горячей ванне?!»
Он хотел вскочить, но не получилось, что-то сковывало, мешало. И — боль. Такая боль, что он снова стал тонуть. Сотни пил врезались в него, заработали.
Вэл тонул и тут же поднимался. Как поплавок удочки, на крючке которой крупная, зубастая рыба.
Над ним появился человек. Без маски. Мужчина. Всмотрелся и спросил:
— Бу-бут?
И затем, как эхо, пришло слово «болит?»
Вэл застонал, дрожа веками.
— Это хорошо, что заболело. Значит, живой. У мертвых ничего не болит. Ноги как — болят?
Слова тоже доставляли боль — падали на голову камнями. Но это было лучше, чем давящая толща и глухое «бу-бу-бу». И Вэл снова застонал, утвердительно: болят.
— Отлично! — радовался человек. — А руки? Руки? Левая рука болит?
Она не просто болело, ее выворачивало, жевало. Вэл попытался увидеть — скосил глаза, их залило горячим. «Зачем льют кипяток?» Но перед тем как зажмуриться, успел заметить: рука висела на чем-то вроде штатива и была от кисти до локтя проткнута спицами, прикрепленными к кольцам. Кожа багрово-синяя, ногти как темный виноград…
Полежав в полуотключке, дождавшись, когда пилы перестанут кромсать, вспомнил страшное еще по школе — «аппарат Илизарова». Одноклассник на мопеде раздробил ногу, и ему поставили такой аппарат.
— Хорошо, хорошо, — приговаривал, посыпал человек словами-камнями. — Жить будем. Сейчас поспим, сил наберемся, а потом и станцуем, может. И споем…
Он что-то поделал рядом, и в Вэла стало капать не горячее, а теплое, сладковатое, уносящее не в толщу темной пустоты, а в морской заливчик… Где это: Утриш? Лиска? Новый Свет?..
С этого момент началось возвращение. Медленное, трудное, страшное и удивительное. Позже он напоминал себя тех недель похороненным заживо, который упорно выбирается из могилы. Да так оно, по сути, и было.
Общались с ним в основном санитарки и врачи; постепенно он запомнил имя и отчество того, кто появлялся чаще других, — Борис Львович. Девушки возникали изредка, смотрели на него ожидающе и исчезали. Но вот красивая подошла, долго вглядывалась в его глаза и не исчезла.
Вэл попытался улыбнуться — в палате от ее лица стало светлее. И она улыбнулась, заговорила:
— Здравствуйте! Как вы?
Хотел ответить, но рот не слушался — столько сил, чтоб произносить слова, еще не накопилось.
— Ему нельзя, — объяснил голос Бориса Львовича. — Говорите вы. И постарайтесь быть лаконичной. Гаишник названивает по три раза на дню — рвется допросить. Завтра, край, послезавтра утром я буду вынужден его впустить.
— Да-да, — девушка готова была заплакать, — я постараюсь. Я… — Она снова всмотрелась в лицо Вэла, точно не доверяя, что он слышит. — Дело в том, что я… это я вас сбила. Из-за меня вы вот так… Я… — Она выхватила откуда-то бумажный платок и стала промокать им глаза. — Простите меня, простите, пожалуйста…
Камни падали, падали на голову. А там, под черепом, лежал отбитый, накачанный лекарствами мозг. Вэл не мог морщиться, лишь дрожал скулами и часто моргал.
Воспринимать сказанное было и больно и трудно. Он старался заглушить боль, любуясь красотой говорившей, наблюдал, как быстро шевелятся ее губы, приоткрывая белые, как подушечки «Орбита», зубы… Вспомнилось или придумалось: «Красота врачует». Действительно, врачевала.
Но слова-камни нужно было принимать — они касались его, объясняли, что с ним случилось, почему он здесь.
— Я уже наказана, Владимир, поверьте. Я так мучаюсь… Мы — я, папа — мы готовы на всё. Лучшие препараты, все условия, отдельная палата… Только, пожалуйста… Мне стыдно… — Красивая промакивала глаза, они блестели всё ярче. — Только, Владимир, пожалуйста, не пишите заявление. Я не перенесу суд, остальное. И мама… И для папы это будет удар, понимаете… Я отравлюсь тогда, на первом же допросе… Пожалейте нас…
Она замолчала. Всхлипывая, смотрела на него. Ждала. Ухоженная и покорная. Это всегда трогает, когда такие девушки становятся покорными… И Вэл кивнул; тут же сморщился от рези в голове. Понял, что кивнул слишком сильно. Когда резь стала слабеть, выдавил:
— Да.
На ее лице появилось удивление. Подержалось и сменилось благодарностью. Она погладила его правую, здоровую, руку.
— Спасибо. Спасибо огромное. Мы вас не оставим… Спасибо…
А на другой день с ним разговаривал инспектор по дознанию из ГИБДД. Правда, разговора не получилось — инспектору пришлось рассказывать, как всё произошло.
Вэл шел по тротуару, а красивая, которую звали Ольга, не справилась с управлением и вылетела с проезжей части. На безлюдной утренней улице на сотни метров был один только он, Владимир Собольцов, и такое вот совпадение — машина нашла именно его.
— Должно было банальное дэтэпэ случиться, а вот как вышло. — Инспектор вздохнул. — М-да… И вы действительно ничего не помните?
— Нет.
— М-да-а… — вздох протяжней и горше. — Конечно, удар, сотрясение. Месяц комы…
— Седации, — поправил голос не видимого Вэлом врача.
— Ну да, ну да… Прискорбно, конечно… И Ольгу Константиновну жаль — совсем молодая девушка, и с таким клеймом оказаться может… Но ведь у вас, Владимир Викторович, гм, в организме обнаружили… — Инспектор замялся наверняка специально, пристально смотрел на Вэла. — Гм, наркотические средства обнаружили.
Вэл выдержал его взгляд. Да, выдули они тогда немало, но это вряд ли относится к делу — сам инспектор говорит, что он шел по тротуару. Не скакал ведь по белой разделительной полосе…
— Нет, я всё понимаю, — продолжил инспектор мягко и каким-то оправдывающимся тоном. — Я понимаю: музыкант, неформальная жизнь. Но и вы поймите: реакция замедляется, сознание, гм, изменяется. Были бы в форме, могли бы отскочить… Нет, я не оправдываю, просто должен предупредить, что в случае открытия дела очень много чего завертится, расхлебывать придется долго. По мне так: лучше без этого. Договориться… Составим протокол, что вырвало шаровую опору. А? В том месте как раз такие колеи… куда дорожники смотрят… Обстоятельства непреодолимой силы… Они… ну, Ольга Константиновна, готовы компенсировать. Я бы договорился. — Подождал. — А? Владимир Викторович?
И Вэл снова сказал:
— Да.
Спустя время, перебирая в голове эти разговоры с Ольгой и инспектором фразу за фразой, оценивая свое согласие не писать заяву, Вэл каждый раз приходил к одному выводу: ни она со своим богатым отцом, ни этот старлей-инспектор не были гадами, не разводили его. Может, инспектор предлагал «договориться» бескорыстно. Зачем, типа, действительно портить жизнь девчонке? Зачем вся эта возня со сбором материалов, доказательств? Суд, адвокаты, прокурор, ее попытки выгородиться, его, Вэла, усилия если не посадить ее реально, то уж точно впаять условку. Ведь не будет же он на заседаниях говорить: ничего не помню, ничего не знаю, упал-очнулся-гипс… Зачем тогда в суд пришел?.. Ну, там адвокаты должны включиться, но их еще нанять надо, платить им… Наверняка придется врать, что траву один пыхал, сам собрал, насушил, никого не угощал… Тьфу…
В общем, дело не завели, чем там отделалась Ольга, он не знал, да и не хотел знать. Насчет помощи не обманула: из реанимации перевели в отдельную палату, лекарства ему поступали такие, каких в государственных больницах не видывали, медсестры были добрыми. Сама Ольга приходила раза по три-четыре в неделю, приносила фрукты, разную вкуснятину из магазина «Гипербола» для состоятельных слоев.
Первое время она разговаривала с Вэлом с неизменной жалостливой нотой, вела себя как виноватая, но потом стала смелее, шутила, делилась впечатлениями о его песнях, которые нашла на музыкальных сайтах. Многие хвалила, и смотрела на него восторженно. Глаза поблескивали, и ему даже стало казаться, что она в него влюбилась.
«А что, — думал, оставаясь один, лежа на измученной, зудевшей, несмотря на все процедуры, кремы и порошки спине, глядя на подвешенную, медленно сраставшуюся руку, — было б неплохо. Милая, небедная, стопудово со своей квартирой. Пора выбираться из андеграунда. Бобом Диланом я уже не стану».
Куда чаще Ольги — каждый день, а то и по два раза — у него бывала другая, та, которую смутно узнавал, всплывая на мгновения из пустоты.
Вторую звали Ирина, красотой она не цепляла, но была заботлива и одновременно тиха. Не лепетала, не тараторила. Сидела на стульчике в углу палаты молча, если Вэл в ней не нуждался. Когда просил, рассказывала городские новости, какая погода, читала электронные книги, посты в Фейсбуке.
Постепенно он вспоминал ее все лучше, подробнее. Не потому, что возвращалась память — многие часы, а по сути сутки за сутками, проводимые в бездействии, однообразно, заставляли мысленно уходить в прошлое, просеивать его через мелкое сито. Любая мелочь могла стать алмазиком, пустяк — событием, кем-то когда-то рассказанный анекдот, над которым тогда даже не улыбнулся, теперь веселил так, что Вэл стонал от приступов смеха.
Ирина… Только сейчас, здесь, она выделилась из сотен людей, которых он периодически видел, встречал в той, до аварии, жизни. Она приходила почти на все их сейшены. Не лезла, как большинство девок, после выступлений с предложениями потусить или глупыми вопросами типа: «А что ты в этом куплете имел в виду?» Громко не хлопала и не визжала в финале очередной песни. Сидела, слушала, смотрела на него. Смотрела не влюбленно, а слегка грустно, что ли, или умно, или просто задумчиво. Вэл, как ему казалось, и не обращал внимания на этот нейтральный, не подпитывающий энергией взгляд. А вот теперь оказалось, что помнил. Может, он вообще все помнит, каждый день поминутно — нужно только остаться надолго одному, не двигаться, и его прожитые двадцать девять лет развернутся огромным подробным полотном…
Остальные парни из группы тоже не выделяли ее, и она ни к кому не цеплялась. Так — приходит, платит свою пятисотку или сколько там стоил билет, слушает, уходит.
Нет-нет, что это он — память открыла новую дверцу — она выделялась, конечно, у нее даже было свой никнейм. Он не заменял имени, а использовался вместо него. Имена, данные при рождении, в тусовке ничего не значили, людей выделяли по чертам характера, поступкам. Ее вот называли Девушкой со струной.
И сейчас, вспомнив, Вэл радостно опознал:
— Девушка со струной!
Она заулыбалась, стала кивать. Улыбка была счастливой, искренней и поэтому некрасивой. Улыбаться ведь учатся, а она, наверное, не училась. Или в этот момент забыла, как правильно надо…
Но улыбка быстро исчезла, появилась забота, ожидание, что он что-то попросит — ведь зачем-то позвал, — желание как-то помочь.
Как ему можно помочь, распяленному на кровати? Единственное — не бросать насовсем, но и не донимать вниманием.
Она сидела в сторонке, а он вспоминал. Концерты, тусы, поезда, гостиницы или вписки, репетиции, споры, пропахшие слюной микрофоны. Всё это было теперь так дорого и казалось навсегда потерянным… Он боялся смотреть на левую руку, боялся двигать пальцами. Это будет хуже смерти, если рука окажется полумертвой. Ему она необходима вся, до последнего капилляра.
Отгонял разъедающие голову мысли, старался находить светлое, забавное — то, что быстрее поможет вернуться.
Ирина была из забавного. Так теперь оказалось. Из забавного, но и трогательного. Именно то воспоминание, что лечит. Именно то…
У Вэла часто рвались струны. Особенно вторая. Бывало, доигрывал без нее, но если предстояли песни со сложными партиями, приходилось прерывать выступление, натягивать новую. И однажды замены не оказалось.
Вэл пожаловался в микрофон:
— Вот ведь — хотел зайти за запаской… Извините, друзья, придется продолжать без наших душевных запилов.
И тут внизу, под сценой, поднялась рука с конвертиком:
— Есть струна! Есть, держите.
С тех пор эту девушку стали называть «Девушка со струной». Случалось, Вэл специально рвал струны, зная, что у нее есть запасные. Это было круто — преданная фанатка помогает группе.
2
Ее любимым фильмом была «Асса». С детства. Многого она ни тогда, ни теперь в сюжете не понимала, но ей очень нравилась главная героиня — милая, открытая, легкая и при этом умная девушка с необычным, волшебным именем Алика. Она хотела стать такой же. Только чтоб у нее не было этого старого и злого то ли мужа, то ли любовника, а был веселый, с чудинкой музыкант, похожий на Бананана.
Может, такие и жили в восьмидесятые, но Ирина в восьмидесятые родилась, а мир стала познавать в середине девяностых, когда чудаковатость, оригинальность, вообще романтика оказались признаком неполноценности.
В то время над поэзией смеялись, рок был музыкой родителей-неудачников, а фильм «Асса» кто-то из одноклассников Ирины назвал отстоем. Тогда она услышала это слово впервые. Отстой…
Ее в последних классах тоже считали отстойной. Не травили, не говорили открыто, но она чувствовала, знала, что считают. Она была нужна тем, кто бы мог и хотел ее затравить — она хорошо училась и помогала им, давала списывать, переводила слова учительниц на их язык — язык будущих гопников.
Ее терпели, ей пользовались, но с ней не дружили.
У них была своя музыка — «Мальчишник», Богдан Титомир, «Любэ», какие-то рейв-группы, названия которых Ирина не знала и не хотела узнавать.
Ее «Аквариум», «Адо», «Теплая трасса», «Африка», феньки и длинные пестрые юбки вызывали ухмылку… Да и некрасивой она была. Она сама это знала.
Она могла придать лицу приветливое, соблазняющее выражение, но удержать его не умела. И когда неожиданно взглядывала на себя в зеркало, пугалась какой-то угрюмости или, может, кирпичной серьезности. К такой вряд ли кто захочет подкатывать… И фигура — вроде бы, по канонам, нормальная: не коротконожка какая-нибудь, грудь бугорками, тонкая шея, и в то же время, что называется, костистая, узловатая.
Да и не в костистости дело… Однажды — Ирине было лет семнадцать, самый мучительный возраст — услышала на улице обрывок разговора. Две женщины шли и говорили. И она ухватила именно тот обрывок, который ей всё, кажется, объяснил о себе.
— Вот я не понимаю, чего они в этой Женьке находят. Она ж страшная, как я не знаю что, — удивлялась одна, а вторая отвечала усмешливо-безысходно:
— А мужикам и не нужна красота. Им манок нужен.
— Какой манок еще?
— За каким они побегут, как кобели за сукой.
— Течка, что ли?
— Вроде того. Только у баб другой манок — похоть, или как это называется… В общем, это самое в ней должен быть, течь из нее. Вот из Женьки оно течет. Из глаз, из губ, из жопы. Отовсюду. Из кожи самой. Видела, кожа у ней какая — прямо не оторвешься. Вся целиком страшная, а везде у нее манок. И мужики липнут.
— Да?.. И как сделать, чтоб он был, манок этот чертов?
— Никак, Настюш. Ни-как. Притворяться можно, что он есть, но мужик быстро заметит. И убежит. И еще мстить будет, что обманула… От природы зависит — она дает.
И словно, действительно, сама природа подтолкнула к ней на людной улице Куйбышева этих неюных и наверняка не очень-то счастливых женщин — чтоб поняла: у тебя манка нет, прими это и успокойся.
Но замуж вышла рано — на втором курсе. За однокурсника. Он был у нее первым, и она у него первой. Встретились, как говорится, два одиночества. Два одиночества без манков и с желанием секса. Пожили вместе в съемной однушке неполные два года и разбежались.
Ирина вернулась к родителям. Старший брат как раз женился и съехал, и трехкомнатка в доме тридцатых годов, с большими окнами и высокими потолками, стала совсем просторной и тихой. Родители большую часть времени проводили у себя, Ирина — у себя. Собирались на ужин, накрывали стол в зале.
Окончив универ, она удачно устроилась в отделение Росгосстраха, где и работала, прилежно и старательно, уже двенадцатый год. Поднялась до заместителя начальника филиала. От родителей давно съехала, купила в ипотеку двушку недалеко от офиса. Завела кота Клюшу.
Мужчины случались. И довольно часто. Но… Да, «но» — огромное и непреодолимое, как стена — но мужчинам просто нужно разнообразие, и Ирина была таким разнообразием. Сначала страдала, негодовала в душе, когда очередной мужчина исчезал, а потом как-то привыкла, что ли. Смирилась и послушно принимала предназначенные ей крупинки того, что называют любовью.
Не предохранялась. Хотела ребенка. Кто будет отец — уже не имело большого значения. И опять же это проклятое «но» — но забеременеть не получалось. Анализы показывали, что всё у нее в порядке, а вот — не получалось никак. То ли и в этом природа поставила на ней крест, то ли берегла для встречи с настоящим, со второй половиной, о которой так много повсюду написано, спето, рассказано.
Заботилась о Клюше, купила «Ниссанчик», работала, ходила на спектакли в театр Коляды, на концерты. Случайно попала на выступление Вэла и сразу… Не влюбилась — это не то — песни пронзили, стали жить внутри отдельными запомнившимися строчками, мелодиями. Сразу, будто выспевшие семена попали в подходящую землю.
С тех пор вот уже лет пять она старалась не пропускать его концерты. Помогали сайт группы, информация от людей, с которыми знакомилась в зале, на квартирах. Знакомилась, но почти не общалась — здоровались, обменивались вопросами и новостями, демонстрирующими товарищество, но не требующими долгих обсуждений. Потом садились рядом, если был квартирник, вставали поближе к сцене, если большой концерт, слушали.
Ирина заметила, что у Вэла часто лопаются струны, и стала покупать их, брать с собой на всякий случай. Иногда пригождались. В такие моменты она чувствовала себя нужной, значительной и счастливой и радовалась, когда Вэл или кто-то из его музыкантов, поклонников группы восклицал при встрече:
— О, привет, девушка со струной!
…О том что Вэла сбила машина, узнала на следующий день — прочитала на сайте. И бросилась в больницу. Не пустили. Она и не рвалась — как бешено мчалась через полгорода, наверняка нахватав штрафов, так сразу притихла, лишь врач отчеканил:
— К нему нельзя.
Притихла, точно ее прибили, стукнули по макушке. Но врач спасительно добавил:
— Жить, наверное, будет. Только в каком виде — вопрос.
«Хоть в каком», — отозвалось в ней, и она удивилась этому голосу. До сих пор не видела и не представляла Вэла иначе, как поющим и играющим на гитаре; она не тусовалась с ним после концертов, не сидела в кабаке «Штаб» или рюмочной «Маруся». А сейчас вдруг осознала, не умом, а чем-то более важным в ней, что он дорог, необходим ей хоть какой. Пусть будет как Клюша или алоэ на подоконнике.
Приезжала в больницу по два раза в день: в обеденный перерыв и вечером. Сидела сначала у дверей реанимации, потом в самой реанимации у двери палаты, заглядывая внутрь на мгновение, когда входили или выходили врачи и медсестры. Потом ее стали пускать в саму палату на две минуты, на пять, на десять — не потому, что Вэлу становилось лучше, просто к ней привыкли или жалостью прониклись, а может, уважением за терпение.
Иногда приходили музыканты, вечно испуганные и робкие, толклись в коридоре; раза три в неделю Ирина встречала ту, что его сбила. Высокая, поджарая, но при фигуре, симпатичная. И главное — таких она теперь хорошо опознавала — с манком… Сталкиваться с ней не хотелось, и Ирина отходила, поворачивалась спиной. Не возмущенно-брезгливо, а так… Не хотелось быть поблизости. А та вряд ли ее замечала — была поглощена разговорами по телефону, наблюдением за Вэлом. Явно ожидала, когда он очнется, чтоб что-то ему сказать. Да ясно что…
Ожидание продолжалось больше месяца. Врачи по-прежнему не могли определить, каким он вернется. Тяжелая травма головы, позвоночника. Про раздробленную левую руку и не упоминали — для них она была ерундой. Речь шла о том, сможет ли он ходить, будет ли человеком или окажется растением, животным.
Много раз казалось, что вот-вот вернется. Приоткрывал глаза, вздрагивал. Врачи, Ирина бросались к нему, звали, но он снова уходил. На день, на неделю…
И вот на тридцать шестые сутки случилось. Вечером.
Ирина после своего дежурства на стульчике уже хотела ехать домой и уловила шевеление на кровати. Смотрела в айфон, но краем глаза уловила. Когда многие дни там, прямо и справа, неподвижность, можно уловить самую слабую жизнь.
Опустила айфон, уставилась на Вэла. Он лежал на высокой подушке, почти сидел. Во рту трубка, глаза закрыты, щеки в золотистой щетине — его брили, но нечасто — на голове узкая полоса бинта, закрывающая шов после трепанации. Этот шов как венчик на покойнике…
Долго, холодея от страха и надежды, всматривалась. Однообразно попискивал аппарат контроля гемодинамики — за этот месяц Ирина выучила много больничных слов — не замедляясь, не ускоряясь. И когда она решила, что померещилось, поднялась и потянулась к висевшей на крючке сумке, Вэла подбросило. Он громко, булькающе задышал; пунктирный писк аппарата превратился в верещание, такое бешеное, что Ирина присела. А потом выскочила в коридор.
Из дежурки уже бежали врачи, медсестры.
Позже Вэл рассказывал, что очнувшись, «вынырнув», первым делом удивился: «Мощно я вчера погулял», — а когда увидел провода, почувствовал трубку, царапающую горло при попытке взглотнуть, хотел вскочить, побежать. Сил, говорит, в тот момент было немеряно.
Его окружили, прижали к койке, изучали глаза. Сначала видели в них дикое безумие, затем, начав успокаивать, объяснять, где он, что с ним, заметили отзыв, мысль, и определили:
— Человек.
Ирина стояла за стеной белых спин, хватала слова врачей, и когда услышала это — «человек» — заплакала. Без рыданий, тихонько…
С этого пошло быстрое, удивлявшее врачей выздоровление.
— Молодость, — пытались объяснять они, больше самим себе, чем Ирине, парням из группы, Ольге. — И от природы организм крепкий — затягивает, срастает.
Через неделю Вэла перевели из реанимации в общее отделение. Выделили отдельную палату, наверняка благодаря семье Ольги — они были реально богатыми. Еще через несколько дней он попросил перевести денег его маме — у него была какая-то сумма на карте; Ирина перевела свои.
— Не сообщать, что с тобой? — спросила.
— Не надо. Потом, может. Или сам сгоняю попроведую.
Он сказал это, лежащий на койке, с громоздким аппаратом Илизарова на синеватой руке, с загипсованной ногой, корсетом на пояснице, бинтом на голове. И Ирина задышала, глотая набегающие слезы. Не надо показывать, что не верит, что он когда-нибудь будет «гонять».
Сняли аппарат, потом гипс с ноги; Вэл стал пробовать ходить. Медленно, поддерживаемый с двух сторон. Его почти таскали, но ноги передвигал, спину держал прямо и в то же время с явным напряжением, как старающийся не горбиться старик.
— Ничего, ничего, — приговаривал лечащий врач Борис Львович, — разработаем. Главное — нервы целы.
Вэл пытался улыбаться, хотя это плохо получалось — губы кривились. Левая рука приводила его в отчаяние — кости и сухожилия срослись, а двигать кистью удавалось с большим трудом, пальцы шевелились как у робота — рывками. Не разрабатывались. Он стонал.
— Больно? — спрашивала Ирина.
— Было бы больно… Как чужая, блин…
В середине октября заговорили о выписке. Другого наверняка бы выписали раньше, но за Вэла платили — администрации не было резона выставлять его быстрее на улицу. И все-таки больница есть больница, а дом есть дом. Домой ему хотелось.
Но где был дом Вэла? Не вписки, не съемная конурка, не материна изба, а дом…
Перед выпиской кругом самых близких ему — музыканты, несколько фанов — собрались в кабаке «Штаб», где когда-то Вэл пил пиво после концертов. Собрались, и как-то никто не выражал желания поселять его у себя. Мялись, вздыхали, утыкались взглядами в беззвучно работающие телевизоры на стенах или просяще смотрели друг на друга… И Ирина, словно проснувшись, обнаружила, что тоже мнется, вздыхает, просит взглядом одного, другого… Встряхнулась, сбрасывая это мерзкое состояние, этот взгляд, и сказала:
— Если он захочет, я заберу. Комната свободная есть.
Все мгновенно обмякли, отвалились на спинки сидений. Прошелестели, как ветерок, выдохи облегчения.
Вэл согласился. Почти равнодушно, а может, безвольно. Наверняка ожидал, что возьмут к себе не бедствующие в квартирном смысле барабанщик или скрипач. Или снимут жилье, будут по очереди помогать. Общение, тусовки в щадящем режиме, попытки репетиций. А придется жить у этой…
«Нет, — убеждала себя Ирина, будто думала не о себе, а о другой женщине, — у доброй, заботливой, но не из его круга. Она не сделает из своего гнездышка флэт, базу для реп».
«Флэт не сделаю, — отвечала. — А репетиции — почему бы нет».
«Репы и тусы — одно и то же. Не знаешь? Это не класс в музыкалке».
Внутренний спор обрывался, стоило посмотреть на Вэла. Как он ковылял, при каждом шаге оседая к полу; санитары, крепкие парни, держали, а так бы, казалось, осыпался, как груда обтянутых кожей костей… Левая рука была согнута в локте, пальцы висели щеточкой.
Выписали. Довели до Ирининого «Ниссана». Усадили на заднем сиденье. В багажник положили сумку со скопившимся за эти месяцы скарбом. На Вэле был спортивный костюм нелепого голубого цвета с красными полосками, купленный Ольгой или ее отцом; они обещали купить тренажер-трансформер для восстановления мышц, укрепления позвоночника. Деньги присылать. И, надо признать, сдержали обещания: тренажер грузчики привезли через два дня, приличные суммы падали на карту Вэла все семь месяцев, пока он жил у Ирины. Наверное, и потом падали — она точно не знала.
Как они прожили вместе эти месяцы? Как… Да хорошо прожили. Хорошо. По крайней мере Ирина.
Да, находилась в постоянном напряжении, но оно было каким-то благодатным, что ли, какое испытывают женщины с детьми. Вэл был ее ребенком.
Каждый день она ожидала от него нового: что вот сегодня он согнет пальцы сильнее и легче, сделает шаг шире и уверенней, сам, без помощи, переберется через бортик ванны, добавит нагрузку на тренажере еще на килограмм…
Действительно, она ощущала себя матерью, а Вэла ребенком. Не сыном, не дочкой, а именно ребенком. Ребенком, который развивается, растет, крепнет, но требует внимания и вызывает тревогу. Вдруг что.
Куклы, в которые Ирина очень любила играть в детстве, да и взрослой часто рассаживала вокруг себя, причесывала, переодевала, оживали только на время, когда ты проявляешь к ним внимание. Кот Клюша иногда удивлял, казалось, он вот-вот заговорит человеческим языком, сварит кофе, включит кондиционер, когда жарко, или хотя бы сам насыплет себе корма в миску, а не будет просить. Но он оставался котом, не больше.
Нет, кот, это немало, и все же он никогда не может стать человеком. Кот останавливается у черты и не развивается дальше. А ребенок — человек. Ребенок то по чуть-чуть, на какой-то микрон, то вдруг скачком меняется.
Вэл менялся. Всплывал, как он говорил, выше и выше.
— Знаешь, — объяснял медленно, с усилием, но с усилием не физическим, а с тем, когда стараются вспомнить, — я ведь не заметил, как меня… как сбило. Шел, и чернота. И ничего. Ничего там не увидел. А потом стал всплывать. На секунду, даже меньше. Раз, два, сто раз, наверно… Это очень… мучительно, в общем… Потом всплыл по-настоящему, но так — одно лицо здесь, а сам остальной там еще… Я тогда как бы концами пальцев за жизнь зацепился. — Вэл смотрел на пальцы левой руки и ухмылялся. — Нет, наверно, зубами. Зубами зацепился. И теперь перехватываюсь всё дальше, выше.
Клюша вел себя странно. Да нет, поначалу ничего: когда в доме появился немощный человек, он ластился к нему, осторожно ложился на колени. Пытался лечить. Ведь кошки, даже врачи признают, вытягивают из людей болезни. Но Вэл окреп, сделался почти хозяином здесь, и Клюша принял его за соперника. Тем более после того как Вэл перебрался спать к Ирине.
Она закрывала дверь в спальню — Клюша противно мяукал и шипел, бился, скребся. Ирина не выдерживала, впускала, он заскакивал на кровать и ложился по центру, свирепо глядя на Вэла.
Раньше Ирина думала, что это байка — когда коты гадят в обувь неприятному человеку. А оказалось, правда. Клюша испортил тапки Вэла, исцарапал сидушку тренажера, наделал затяжек на спортивном костюме. Был бы не кастрированный, наверняка бы пометил всю квартиру.
Правда, однажды чудесным образом он перестал проявлять агрессивность к Вэлу. Но на Ирину продолжал смотреть без былого дружелюбия, как бы спрашивая: «Ну и когда он уйдет?»
Спать они стали вместе примерно через месяц… Вэл пришел и лег рядом. Просто лег, даже не погладил ее. А Ирина чуть не заплакала. От какого-то небывалого умиротворения. Так спокойно стало. Лежала и слушала дыхание человека. Родного.
Да, она знала, что он родной. А родные должны быть рядом, вместе. И секса не надо, поцелуев, обнимашек, ласковых слов. Вот так — вместе. Этого достаточно.
Все мужчины, которые бывали здесь, включая тех, с кем был приятен секс, кого она представляла мужем, вызывали раздражение. Раздражало, как они шлепают тапками, сопят, вообще шевелятся, что трогают ее вещи, посуду, жарят глазунью, варят кофе, занимают туалет… Ее пугало это раздражение, казалось, ни один мужчина не приживется у нее, даже если будет ее действительно любить. Она выдавит, как нечто инородное.
И вот появился Вэл, и вот он все уверенней хозяйничает, и раздражения не возникает. Наоборот, хочется, чтоб он коснулся всего, был своей частицей в каждой мелочи.
Заметила — после того как стали спать вместе, он стал по-настоящему крепнуть. Не только умом, а как-то весь захотел скорее вернуться к себе тому, каким был до больницы. Остервенело захотел.
Ирина боялась, что сделает себе хуже, организм не выдержит нагрузок. Снова сломается, на сей раз навсегда. Читала, парализованные или после травмы позвоночника, особенно молодые, почувствовав улучшение, часто торопятся и становятся инвалидами уже до конца жизни. У большинства долгой и мучительной.
Вэл крутил педали, тянул железную трубку, поднимая все более длинный столбик чугунных или каких там кирпичиков, висел на турничке, подтягивался, приседал, отжимался, мял и мял эспандер, но больше всего времени проводил с гитарой.
Репетиций не было. Вэл собрал было ребят, они попробовали вскоре после выписки, и тут же стало ясно, что пока рано: ни играть, ни петь Вэл не мог.
Ему принесли дешевенькую шестиструнку, и он стал упражняться. Вернее, учиться играть заново. Сначала по несколько минут. На большее не то чтобы не было сил — его убивала неспособность левой руки брать даже самые простые аккорды.
Но постепенно несколько минут разрослись до четырех, шести, восьми часов. Бренькал — так сам называл эти упражнения, скрывая за мусорным словом обиду и досаду — закрывшись в комнате, напевал поначалу хрипло и задыхаясь, а потом чище и звучнее свой хит:
Я смотрю на восток:
Заря прогоняет тьму.
Ночь не останется здесь,
Я никогда, никогда не умру.
Бетонным тучам меня
Не поймать, не согнуть.
Помаши мне рукой —
Я отправляюсь в мой путь…
Ирина стояла у двери, слушала, мысленно помогала.
Помогать хотела и делом, тем главным делом, для которого природа создала ее женщиной. А Вэл вряд ли в ней сильно нуждался. Да, спали вместе, но почти всегда именно спали — лежали рядом.
Сначала она объясняла себе: он все-таки болен, истощен, потом поняла — как женщина она ему неинтересна. Иногда случалось, мужчины без этого долго не могут, но происходило без страсти, без россыпи поцелуев. Это напоминало онанизм, в котором собственную руку заменяет другой человек.
Тогда и стала себя убеждать, что секс — не главное. Они ведь родные. Не по крови, а чему-то большему. Секс будет только принижать, грязнить эту их высокую родственность. Убеждала, понимая, что обманывает. Секс в таких отношениях необходим: мужчина и женщина примерно одного возраста не могут быть только друзьями, их должно влечь друг к другу. Если они это влечение по одной из многих причин подавляют, это, наверное, правильно, а если кто-то из двоих его не испытывает, то это не дружба. Признательность, благодарность, симпатия, но не дружба. Вэл не испытывал.
Наутро после близости он был мрачен, стеснялся ее, почти весь день проводил в комнате. Зато когда просто спали рядом, поднимался бодрым, приветливым, веселым. Они завтракали, шутили, Вэл рассказывал забавные случаи из гастрольных кочеваний, а потом шел к себе и занимался на тренажере или мучил — опять же его словцо — гитару. Но вечером делался раздражительным, явно томился, не находил себе места. И в итоге ложился к ней в кровать.
В конце зимы стал выходить из дома. Сначала вместе с Ириной, затем — один. Сидел на скамейке, как старичок, гулял по детской площадке, делал одно, другое подтягивание на турнике.
В начале апреля первый раз поехал в центр. Ирина хотела его сопровождать, он отказался:
— Не надо. Я на такси. Постою на Плотинке, погуляю там…
Через два часа вернулся тихий, но светящийся радостью, будто выполнил трудную необходимую работу, прошел сложное испытание.
Перед сном объявил:
— С пятницы начинаем репать.
— Правда? — Ирина прижалась к нему. — Классно!
Да, она была рада. Искренне рада. И одновременно испугана; в голове застучало, как метроном: «Ну вот. Ну вот. Ну вот».
Ну вот и заканчивается их жизнь вместе. Вдвоем. Вэл вырос — окреп — и готов вылететь из гнезда. Хорошо, если круг сделает, перед тем как исчезнуть.
«Куда он исчезнет, — с горьковатой усмешкой, но усмешкой там, за губами, внутри, успокоила себя. — В городе останется, и всё продолжится, как до аварии».
Наверняка продолжится. Он будет поблизости. Но нынешний, ее домашний Вэл исчезнет.
И через недели две случилось. Надо же было совпасть им на том перекрестке Ленина и Мамина-Сибиряка. Хоть и центр, но Ирина без машины не бывала там ни разу за последние годы — не ее маршрут, — и вот оказалась. «Ниссан» сдала на переобувку, смену масла, диагностику после зимы, а сама решила проверить, так ли хорош новый маникюрный салон, который все хвалили.
Маникюр ей понравился, и еще мелькнула мысль, что Вэл заметит, похвалит. Шла такая радостная к трамвайной остановке — давно не каталась на трамвае. Тепло было, хорошо. И тут увидела Вэла и девушку.
Сначала подумала, что та самая Ольга. Тоже светлые волосы, тонкая фигура, отшлифованное личико… Нет, эта была моложе, взгляд наивный и счастливый, щеки пухлые и тугие, как бывает только в юности. И у Вэла счастливый взгляд. Он что-то увлеченно сыпал, быстро-быстро, без всякого усилия. Ирине он никогда вот так ничего не рассказывал — даже шутки, забавные ситуации все равно получались у него с пробуксовкой. Она объясняла это травмами, слабостью.
Они выходили с бульвара на перекресток, а Ирина двигалась им наперерез.
Сейчас Вэл оторвет от этой взгляд — нужно ведь будет переходить улицу — и наткнется на нее. Ирина резко развернулась, встала к ним спиной. Сделалось странно неловко, точно это она совершила плохое и ее сейчас поймают… Да, он вполне может решить, что следит. А она не следит. Случайно. Или это судьба такая — получать удары на улице: тогда про манок услышала от шедших рядом тёток, теперь это…
Не заметил, прошли мимо, перебежали на красный свет через Ленина, повернули направо в сторону Исети. Там, на набережной, сейчас много людей. Много счастливых людей. Гуляют после рабочего дня. А она… Она одна снова.
Вэл пришел домой вечером. Не поздно, часов в девять. Сперва выглядел обычно, но, кажется, заметил что-то в Ирине, изменился.
— Слушай, я сказать хотел, — присел к столу на кухне, за которым она пила чай, а вернее, делала вид, что пьет: нужно было показать, что у нее все хорошо — заварник с цветочками, джем, печенюшки в вазочке; бергамотом пахнет, клубникой…
— Да? — Она изобразила удивление. — Что-то случилось?
— Да нет, не случилось… Мне просто… — Вэл мялся, скулы подрагивали от желания и боязни произнести важное; ей вспомнился он тот, в реанимации, скулы у него подрагивали так же, но тогда от отсутствия сил, физических сил. — В общем, пора мне, Ир. Извини, ухожу, в общем. Пора.
Встретились взглядами. Его глаза просили: «Можно?» Ее — она хотела верить — были спокойны. Мудры. Внутри, конечно, клокотало, но как-то не очень. Она думала, будет больнее, будет так, что не сдержится… Нет, сдержаться не требовало больших усилий… Может, если бы он не сказал этого, а пошел играть на гитаре, вечером лег с ней рядом, она бы взорвалась, превратилась в визжащую бабу. А может, и нет.
— Знаешь, я с девушкой познакомился… У нас, — Вэл заторопился, — у нас не было ничего. Да. Но я… я влюбился, по ходу… Нет, не в этом дело. Пора просто. Извини, Ир.
«По ходу» вставил наверняка специально. Мог бы другое слово подобрать, но выбрал это. Из их лексикона. «По ходу», «в натуре», «кайфово»…
— Понимаешь, Ир?
— Да, я понимаю. — Она услышала, что голос у нее деревянный; кашлянула, кивнула на чайник: — Будешь?
— Не хочу… Я тебе очень благодарен, Ир. Очень, без дураков! Если б не ты… Я тебе песню посвящу — я уже начал писать. Девушка со струной. Это ведь метафора целая… Ир… Спасибо тебе.
Он взял ее руку, сжал в своей и отпустил.
— Я пойду.
— Конечно.
— Да?
Ее развеселило это детское «да?», и давящее на плечи, сгибающее спину в горб свалилось.
— Володя, что ты спрашиваешь? Как маленький. Можно, конечно. Я рада, что ты здоров. Что вернулся. Мне было хорошо эти месяцы, точнее, мне это было нужно. Я поняла, что я сильная.
— Ты сильная, Ир, — с готовностью подтвердил он с излишней даже готовностью. — Ты удивительная. — Снова взял ее руку, щупая пальцами костяшки, перебирая их, как чётки. — Я и не знал, что такие бывают. Правда! Все ведь, знаешь… Не знаю… Спасибо тебе.
Собрался он быстро. Гитару, тренажер оставил. «Потом, может, ладно?» Через десяток минут стоял в прихожей с рюкзаком на плече… Ирина вспомнила, что рюкзак он купил с неделю назад. Она тогда не поняла зачем — решила, просто понравился.
— Да, я признаться хочу, — сказал после того как они не очень-то крепко, как знакомые, обнялись. — Я тогда твоего кота побил. Ну, когда он совсем уж… И пообещал, что уйду скоро. И он перестал…
Ирина улыбнулась и кивнула. Поцеловала его в щеку и толкнула к двери.
Он вышел, растерянно постоял на площадке, будто забыв где что, а потом торопливо пошагал по лестнице. Лифт вызывать не стал.
Ирина закрыла дверь, повернулась лицом к квартире. Двухкомнатной и тихой. Но что-то где-то мягко шлепнулось, и из спальни, подняв хвост, выбежал Клюша.
3
Двадцать пятого мая в клубе «Дом печати» группа Вэла давала первый концерт. Не сольный — выступала перед знаменитой «Курарой» — но все равно это было событием. Настоящим возвращением, считай, с того света или, уж точно, из тюрьмы инвалидности. Мало кто верил, и вот случилось.
Ирина, конечно, пошла.
Во дворе толклись знакомые и незнакомые, одни традиционно обсуждали внешность вокалиста «Курары», другие — ту уже давнюю аварию, удивлялись, как Вэлу удалось выкарабкаться. Некоторые были в курсе как и приветливо-благодарно кивали Ирине, шепотом, слышным ей, объясняли, кто это…
Стали запускать. Ирина купила билет, пробралась ближе к сцене. Постояла, оглянулась — зал был почти полон. Наверняка из-за Вэла.
На сцену вышли барабанщик, басист, скрипач. Занялись инструментами. Сыграли короткий джем, заодно подстраиваясь. Потом появился Вэл. Такой же, как год назад. Высокий, с золотистыми прядями, крепкий, сильный. Легко поднял прислоненную к монитору гитару, перебросил ремень через плечо, поправил микрофон и стал говорить:
— Как вас много. Спасибо! Я вернулся, чуваки!
В зале радостно засвистели, заулюлюкали, захлопали. Вэл остановил шум поднятой рукой:
— Я хочу поблагодарить вас всех, что верили в меня, не забыли. Я хочу сказать спасибо Ирине, которую многие из вас знают как Девушку со струной. Если бы не она… Она меня спасла, короче. Реально. Я хотел написать о ней песню, но пока не нашел таких слов, чтоб выразить. Я просто хочу сказать ей: «Девушка со струной, спасибо, что я живой!» Спасибо, Ирина… А сейчас наши старые и новые вещи. Поехали!
Ирина стояла внизу, в толпе, и улыбалась.