Новелла
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2020
Орлов Даниэль Всеволодович родился в 1969 году в Ленинграде. Прозаик, геофизик по образованию. Работал в экспедициях на Полярном Урале. С конца девяностых возглавлял различные журнальные и книжные издательства. Автор сборника стихов и четырех книг прозы. Лауреат премии им.Н.В.Гоголя за роман «Саша слышит самолеты» (2015). Лауреат премии журнала «Дружба народов» (2018). Живет в Кронштадте.
Предыдущие публикации в «ДН» — 2018, № 3, 9.
На праздничный «День села» в конце сентября прилюдно, прямо на торжественном митинге, Афонин облапал владелицу Чмарёвской пилорамы Людмилу Беленькую. Стоявшие на трибуне видели, как долговязый Афонин, еще во время речи главы сельского поселения маячивший сзади, только начались аплодисменты, вдруг как это делают озорники на переменах, стремительно просунул свои руки под мышки невысокой Беленькой и обхватил красными обветренными пальцами небольшую грудь Людмилы Сергеевны.
Накануне Афонин отработал без перерыва двое суток, даже не поехал домой ночевать, а оторвал от ночи толику сна в кабине каблучка «ларгуса», скрючившись на пассажирском сиденье и укрывшись длинной кожаной курткой с пристегивающейся подкладкой. Куртка была старая, давно списанная из гардероба, вся в жирных пятнах от трансмиссионного масла. От нее уютно пахло механизмами. Когда-то это была модная одежда, все носили такие длинные, чуть приталенные, с поясом и накладными карманами. Он купил ее в Судогде, на рынке, где только-только появились первые контейнеры с кооперативной торговлей. Во Владимире можно было найти то же самое, что и в Судогде, но, как правило, раза в два дороже. Куртка была не из какого-то кожзама, а из настоящей добротно выделанной мягкой кожи, на молнии, которая скрывалась под накладной планкой. На ярлыке указывалось «made in London» , но продавцы уверяли, что это честный «заводской Китай».
Первый год эту куртку Афонин надевал только по субботам на танцы в чмарёвский клуб. В клубе не топили, наверное экономили, и кожаную куртку можно было не снимать. Так продолжалось, пока из парадно-выходной куртка вдруг не превратилась в повседневную, и Афонин осенью и весной стал ездить в ней на работу в Судогду. За десять лет каждодневной носки куртка засалилась и вытерлась на воротнике, порвалась в нескольких местах, у нее отвалились заклепки на манжетах, продралась шелковая подкладка под мышками и в карманах. Из-за этих дыр в карманах приходилось долго выискивать ключи и мелочь, которые проваливались куда-то за спину и гремели при ходьбе. Наконец куртка перекочевала в гараж, где еще десять лет лежала на сиденье стоящего без движения, как сама афонинская жизнь, «форда-скорпио». А когда Афонин уволился с мебельной фабрики и устроился в рекламную фирму вначале монтажником конструкций, а после по совместительству шофером, стал носить куртку как рабочую одежду, которую не жалко.
Спецодежду в фирме не выдавали. Все работали в чем придется. Афонин круглый год ходил в комбинезоне, полученном еще на прошлой работе, а поверх застегивал эту самую кожаную куртку. Поздней осенью он надевал подниз свитер, а зимой еще и финское термобелье, привезенное в подарок из-за границы братом бывшей жены, с которым после развода сохранил хорошие отношения. В накладные и внутренние карманы куртки были распиханы инструменты, катушки двустороннего скотча, запасные аккумуляторы для шуруповерта, пакетики с саморезами-«клопами», рулетка, пластиковые хомуты, запасные люверсы и прочее важное при монтаже. Все это обычно пригождалось на высоте, когда Афонин в одиночку натягивал баннерную ткань на очередной стенд.
Из без малого трех сотен конструкций билбордов, которые обслуживала их фирма, сложно было сыскать хотя бы три одинаковых. Большинство было скуплено за гроши у небольших конторок, разорившихся еще после кризиса две тысячи восьмого года или просто присвоено по причине бесхозности, чтобы теперь приносить владельцам основной доход. Впрочем, доходом это было назвать сложно: гроши. Расположенные по краям дорог местного значения от Владимира до Судогды и от Судогды до Гусь-Хрустального, билборды зачастую стояли пустые либо с выцветшей рекламой давно несуществующих компаний. Редко когда пришедшая через крупные сетевые агентства, на стендах появлялась реклама сотовых операторов или банков. За такую рекламу сетевики выторговывали оскорбительно огромную скидку. Но владельцам было не до жиру. Приходилось соглашаться и на такие условия. После того, как в последнее десятилетие в угоду крупным капиталистам местных коммерсантов, как и везде по стране, замучили проверками да задушили налогами, большинство конторок закрылось. Оставшиеся работали «по-черному» и давать рекламу опасались.
Но раз в два-три года на фирму, в которой работал Афонин, снисходила с небес благодать в виде выборов. Тогда на самых лучших местах, сразу на стороне «А», которая по движению транспорта, и стороне «Б», которая на противоположной движению, появлялись строгие чиновничьи лица под патриотическими лозунгами, обещаниями разобраться с коррупцией и построить рай на земле. Лица из года в год были одни и те же, обещания тоже приблизительно одинаковые. В этом постоянстве можно было жить и даже что-то планировать на будущее.
Нынешние выборы местного парламента вселяли в душу Афонина надежду, что вот-вот и он сможет купить через интернет «контрактый» мотор для своего форда и наконец вновь поставит его на колеса. А там, чем черт не шутит, глядишь, останется достаточно денег и на вагонку, которой давно уже пора обшить материнский дом. Будущий прибыток Афонин считал из квартальной премии, которой никак не могло не быть после ударного труда, компенсации за работу в выходные и, конечно же, что было очень важным, за продажу использованных баннеров.
Крепкие виниловые баннеры можно было при везении толкнуть и по две с половиной тысячи рублей за штуку, но Афонин демпинговал и в объявлениях просил только полторы за «три на шесть» и две с половиной за «пять на двенадцать». Но этих конструкций, как их называли «суперсайтов», Афонин обслуживал только три. На участке бывшего шурина, который и устроил его в фирму, подобных стояло с десяток. Шурин тоже торговал старыми баннерами через серверы бесплатных объявлений, но не торопился сбыть, как Афонин, а терпеливо ждал своего покупателя, обычно просыпающегося подобно медведю ближе к весне.
От Анапы и до Архангельска, от Петрозаводска и до Владивостока деревенские крыли баннерами крыши сараев и бань, домов и автомобильных навесов. С крыш на проезжающие по российским дорогам авто смотрели улыбающиеся мужчины и женщины с идеальными зубами, на фоне благ цивилизации, схематичные медведи под цветами российского флага и целый паноптикум бесов помельче. Это всегда было недорого, если вовсе не бесплатно, а служила такая крыша долго. Не брезговали баннерным винилом и дачники. Те еще иногда использовали новомодный полупрозрачный поликарбонат, но под ним летом было жарко, как в теплице. К тому же поликарбонат — материал хрупкий, царапался, а мог и потрескаться зимой от попавшей внутрь влаги.
Чаще всего рекламу у фирмы заказывали ненадолго на месяц, с печатью на бумаге или на пленке, что было дешевле, но во время выборов плакаты с серьезными лицами кандидатов исполнялись как раньше, на виниле и растягивались на конструкциях с помощью шнура и пластиковых хомутов, пропущенных через металлические люверсы. Висели они с конца весны, и в обязанности Афонина входило их обслуживание, то есть периодическое мытье шваброй на телескопической ручке и замена лампочек на тех конструкциях, где еще работала подсветка.
По закону агитация заканчивалась за день до голосования. Потому Афонин в числе четырех, оставшихся после очередного сокращения, монтажников выезжал на ударные двое суток. Районное начальство требовало, чтобы реклама висела до полуночи дня накануне голосования, а потом по мановению волшебной палочки исчезала. На деле рекламу начинали снимать еще утром, снимали весь день, весь вечер, а к ночи по двое собирались в Судогде и Гусь-Хрустальном, чтобы под строгими взглядами чиновников ровно в одиннадцать пятьдесят девять обрезать тросики на конструкциях напротив администрации. Но после этого тоже не отправлялись домой спать, а вновь разъезжались по своим маршрутам и продолжали работать на дальних границах районов. Последние гладкие лица с открытым проницательным взором роняли с высоты в придорожную траву и пыль обочины уже к следующему вечеру.
Несколько раз бдительные наблюдающие от конкурирующих партий подавали жалобы о незаконной агитации перед выборами, но когда возвращались с полицейскими, чтобы составить протокол о нарушении, то находили конструкции уже пустыми. Монтажники работали споро.
Перед нынешними выборами Афонину на своем участке нужно было успеть снять рекордные пятьдесят три баннера «шесть на три» и два «пять на двенадцать». Афонин так спланировал маршрут, чтобы обязательно проехать мимо Чмарёво. Нужно было сгрузить в гараж первую партию и освободить место для остальных. Вначале он наматывал баннеры на несколько имевшихся у него в хозяйстве шестиметровых бобин, пока бобины не стали слишком тяжелыми, чтобы то стаскивать их с крыши «ларгуса», то вновь закреплять вместе с раздвижной алюминиевой лестницей. Остальные уже сворачивал наподобие палатки люверсами внутрь и клал в кузов. К моменту, когда Афонин освободил конструкцию на перекрестке Муромского шоссе возле Лаврово, кузов оказался заполнен под завязку. Часы показывали четверть пятого. Афонин обрадовался, что все верно рассчитал, собрал лестницу, крякнув от натуги, водрузил на багажник и накрепко притянул ремнями.
Дом Афонина, в котором он после развода жил с матерью, находился в Селядино — небольшой деревушке, примыкающей к Чмарёво. В Селядино вело три дороги. Одна почти заросшая, в огромных колдобинах, вечно наполненных ржавой водой, тянулась по берегу небольшого озерца и выбиралась из зарослей ивняка на задах деревни. Если «газель» там еще проезжала, то «ларгус» мог и завязнуть. Вторая дорога, которой пользовались чаще, петляла по Чмарёво, то пылила по грунтовке, то вновь выбиралась на асфальт, делала несколько поворотов под девяносто градусов, пока не приводила к огромному ангару, оставшемуся еще с совхозных времен. За ангаром начиналось Селядино. Это была долгая дорога, по которой никогда не удавалось проехать просто так, чтобы ни с кем не поговорить. Тут все были если не родственниками, то кумовьями или одноклассниками. Ладно бы эти разговоры. Здесь, на улице Мелиораторов жила бывшая жена Афонина со своим новым мужем. Вид их семейного счастья напоказ, с палисадником, в котором до самой зимы что-то цвело, с открытыми во двор воротами, где стоял всегда чисто вымытый непозволительно белый для этих мест «фольксваген гольф», был Афонину невыносим. Он не завидовал, ему просто становилось больно от собственной ничтожности и невозможности вернуться в прошлое, приблизительно в те времена, когда его кожаная куртка была совсем новая. Вернуться, чтобы вновь оказаться однажды на танцах, но не прижать в темноте и мелькании бликов от стеклянного шара Светку Рогову, которая вдруг пригласила его на белый танец, а наоборот, как только заиграло вступление к протяжному медляку «Ticket to the Moon», сломя голову выбежать на свежий воздух. И там курить и смотреть на клубы дыма, прошиваемые в свете фонаря осенней моросью.
Поэтому Афонин ездил через пилораму. Это была еще и самая короткая дорога, выходившая почти к самому ключику на краю Селядино. Из этого ключика когда-то брали воду все жители деревни, пока не обзавелись личными колодцами.
Дом матери Афонина, где Афонин и родился, стоял между домом почтальона и домом Пухова. В этом доме он прожил до двадцати одного года, когда после свадьбы переехал вначале в дом бабки, а потом в собственный, выстроенный в Чмарёво за второе женатое лето на заработанные на северах деньги. Пухов приходился Афонину дальним родственником,
Беленькая тоже приходилась Пуховым родственницей. Была она дочерью брата пуховского отца. Однако родство это не спасало от нелюбви. Вообще, Беленькую мало кто любил. Пилорама, которой она после смерти мужа владела, находилась на территории бывшего совхозного тока и мастерских. В годы перестройки, великого зла, которое чмарёвцы и селядинцы так никогда не поняли, а потому и не простили далеким властям, богатый совхоз пришел в упадок. Поговаривали, что вот-вот придут американцы и купят и ферму, и совхозный ток, и мастерские. Дескать, устроят они на этих землях огромное фермерское хозяйство на их американский манер, а всех бывших работников совхоза сделают акционерами. Но американцы почему-то не пришли. Наверное, у них нашлись куда более важные дела. Вместо этого появились темные личности в спортивной форме, которые принялись частями скупать вначале ремонтную базу, потом ферму, а потом и ток. Чмарёвское начальство уверяло, что все делается для общественного блага, что появится сразу несколько частных компаний на западный манер. Мол, вставят пластиковые рамы с двойным утеплением, проведут горячую воду, все будут ходить в униформе, на груди табличка с фамилией, и у каждого рация на поясе. Мол, эти фирмы станут между собой конкурировать за работников, а по законам конкуренции сразу начнется рост окладов, да таких, что кто хочет сможет построить себе кирпичный коттедж с туалетом и душем прямо в доме.
Ничего этого, однако, не случилось. Ферма, насчитывающая когда-то две сотни коровьих голов, была продана, коровы отправлены на убой, а в опустевших коровниках поверх окаменевшего навоза уже пробился упрямый березняк. Поля за Селядино, до самой Войнинги, некогда засеянные кормовой кукурузой и подсолнечником, стояли заросшие пастушьей сумкой и цикорием. В ангарах бывшей машинно-тракторной станции судогодские бизнесмены пытались было смонтировать спиртозавод, но его быстро пожгли лихие люди, приехавшие на четырех машинах из Владимира. Спустя полтора десятка лет с той поры, как последняя совхозная корова с мычанием была погружена в кузов огромной фуры и увезена неизвестно куда, все так и стояло в запустении. Окна коровников разбиты, с крыш кое-где сорвало ветром и покололо листы шифера. Ток напоминал потерпевший крушение инопланетный корабль и сорил под себя ржавеющей жестью. И только в прилегающих ангарах кипела жизнь. Там работала пилорама.
Вокруг тока и мастерских забора не было. Стояла невысокая изгородь, такая устраивается вокруг пастбищ — отесанные от коры еловые столбы, а между ними параллельно земле пара серых необрезных досок. Испокон веков по дороге идущей через ток, ходили селядинцы, чмарёвские пастухи гоняли коровье стадо, по ней же приезжала по вторникам автолавка.
Андрюша Беленький, отставной военный, афганец, одноклассник Афонина и муж Людмилы, что называется, «отжал» эту территорию у прошлого хозяина, купившего в свою очередь ток и ангары у владимирской братвы, в начале века массово потянувшейся в легальные бизнесмены и чиновники. Тогда обошлось без стрельбы. Андрюша приехал с неместными серьезными мужиками в костюмах, показал бумаги в администрации, а потом вместе с участковым и главой поселения составил протокол о вскрытии помещений и описи находящегося там имущества. Уже на следующий день деревенские, нанятые Беленьким по трудовому договору, принялись устанавливать забор из листов оцинкованного железа, прибивая их гвоздями прямо к доскам старой изгороди. Беленький взялся за дело всерьез. За месяц вывез из двух ангаров скопившийся там хлам, включая остовы двух тракторов «Кировец», давно издохших от скверного топлива и кривых рук местных механиков. Самолично купил в Германии и, по слухам, провезя мимо таможни, смонтировал к концу лета две новенькие немецкие пилорамы. Но только-только получил заказы и начал пилить сосновый кругляк на доски, как вдруг его хватил удар. Умер он в скорой по дороге в Судогду. Людмила осталась вдовой.
Пилорама прекратила работу. Мужиков отправили в неоплачиваемый отпуск. Забор повалило осенними ветрами. По железу потоптались чмарёвские коровы, то и дело разбредающиеся по окрестностям тока от нерасторопного пастуха. Наконец помятые листы однажды субботним утром подняли из хрустящей от заморозка травы, отодрали от досок и увезли на приемку залетные цыгане — сборщики металлолома. Селядинцы за эти месяцы только и успели, что пороптать на громкий визг циркулярной пилы, да поделиться слухами, что скоро обнесут железом по кругу всю ферму и ток, а вход будет по пропускам, прощай дорога.
— А вообще, несчастливое место, — судачили меж собой бабы, — Бывший директор совхоза проклял. Людка, вон, одна осталась, хорошо, дите можно матери сплавить, а так куда ей еще лесопилка. Продала бы или мужика себе нового нашла.
Однако, против ожиданий, как только сошел снег, пилорама вновь заработала. Людмила оправилась от потери мужа и взяла дело в свои руки. Оказалась она, против общего мнения о себе, сноровистой и хваткой женщиной. Мало того, в ее небольшом тельце оказался спрятан железный характер. Нерадивых работников увольняла после первого предупреждения, приехавших однажды с проверкой, а по сути с намерением собрать дань чиновников, отбрила таким зычным матом, что было слышно даже на краю Чмарёва.
Были однако и странности. На пилораме работали только чмарёвцы. Селядинских мужиков Людмила принципиально не принимала. Когда Афонин, уволенный с мебельной фабрики, пришел к своей однокласснице узнать про работу, та ответила коротко
— Селядинцы у меня не работают. Прости, Фоня, но это принцип.
Откуда тот принцип взялся, можно только гадать. Афонин подозревал, что было это эхом старинной полудетской вражды межды селядинскими и чмарёвскими. Ни в Подолье, ни в Селядино, ни в остальных окрестных деревнях школы не было. Все ходили в чмарёвскую десятилетку. Но дрались стенка на стенку только ближайшие соседи: чмарёвцы с селядинцами. Дрались на переменах, дрались после уроков, дрались, как чуть взрослели, на танцах. Иной раз умудрялись подраться даже на призывном пункте, где все лысые и похожие друг на друга. После армии все возвращались братьями и в последний раз дрались уже на свадьбах. Чмарёвцы женились на селядинках, а селядинцы на чмарёвинках. У них рождались дети, которые уже к пяти годам в составе ватаг играли в войнушку деревня на деревню.
— Хоть обратно в Чмарёво переезжай, — буркнул в сердцах Афонин.
— А нечего было разводиться, — отрезала Людмила, села в свой джип и укатила, оставив Афонина хмуро стоять посередь двора. Он вдруг вспомнил, что Людмила была школьной подругой бывшей жены.
— Сука ты, Людка! — крикнул он ей вслед, — Всегда сукой была, сукой и осталась!
Но Людмила этих слов конечно уже не расслышала. В салоне джипа громко бухала музыка.
Уже работая в рекламной фирме, Афонин радовался, что не устроился на пилораму. И зарплата на пилораме была меньше, и зараза Людка в качестве начальницы его точно не устраивала.
— Она у меня математику списывала. Все контрольные за нее решал. А захотела владеть мной, как рабом, — говорил Афонин почтальону, когда тот принес «Судогодский вестник» и по привычке остановился у забора покурить-поболтать, — Звала, мол, приходи. Не пошел.
— И правильно сделал. Шут с ней, дурная баба. Как начнет на своих орать, пилу перекрикивает. Иной раз еду от почты, так на меня орет, что мол это частная территория, нечего ездить. А с хера ли она частная? Тут отец мой всю жизнь проработал. Все мы этой дорогой в школу ходили. А тут эта новая русская.
Коров, которых пастух водил через пилораму, Беленькая тоже гоняла. Правда, в стаде были и три коровы ее матери, привыкшие, как и остальные, ходить через бывшую ферму. С пастухом разговаривать было бесполезно. На укоры Беленькой он только разводил руками и показывал на скотину.
— А я что могу? Они привыкли. Я их в обход, они сюда. Я им, мол, куда? А они вот оно как.
Если коров Беленькая еще терпела, то на машины устраивала настоящую охоту. То дачникам запретит проезжать, мол, поворачивайте обратно, тут частная территория, то водителю автолавки нервы треплет, грозится проколоть шины. Тому это дело надоело, и он перестал заезжать в Селядино, изменил маршрут и теперь после Чмарёво заворачивал от церкви сразу в лес и катил до Подолья. А до Подолья селядинцам надо было идти через поле, мимо отходов все той же пилорамы, аккурат столько же, сколько и до магазина. И это еще вначале под горку, а потом в горку, когда уже с покупками. Конечно, ходили и через поле, пусть далеко, и выбор меньше, но продукты дешевле. Тащится какая-нибудь старуха по мокрой от тумана траве с полными куркулями свиных костей, которые тут «рагу» называются, и на чем свет костерит Беленькую и ее самодурство.
Может быть оно, конечно, и совпало, но новый забор Беленькая приказала строить, когда Афонин после очередного сокращения в фирме пересел с пассажирского сиденья «газели» на водительское «ларгуса» и стал приезжать домой за рулем. Минуя конторку, где сидела Беленькая, он поворачивал голову и часто видел, как та грозит ему через стекло кулаком.
— Ну, погрози-погрози, капиталистка херова, — хохотал Афонин и сворачивал за последний ангар, за которым уже стояли дома.
Строить забор Беленькая наняла Пухова и еще одного селядинского мужика.
— Прикинь, — сетовал Пухов Афонину, когда тот остановился возле свежевкопанного столба, — Как фашистка, которая приказывает перед расстрелом самим себе могилу копать. Доделаем забор, навесим ворота и сами же станем ходить в обход. Своими руками столбы вкапываю. Вот этими! — Пухов продемонстрировал сухие красные ладони.
— Что же согласился?
— Деньги нужны. Кто от денег отказывается? Тут на заборе заработаю столько, сколько у себя на мебельной за два месяца. Знает, сучка тощая, на что мужика ловить. Еще родственница. Да таких родственников драть надо.
Между столбами Пухов с напарником прибили брус-пятидесятку и дальше вглухую уже на шурупы посадили двухметровую необрезную дюймовку, да так, что ни щелочки. Столбы под ворота привезли аккурат перед выборами.
В пять утра, когда Афонин выезжал на маршрут, как раз заканчивалась ночная смена. Под большой заказ пилорама работала сутками. Во дворе громоздились огромные стопки свежесколоченных поддонов, связанные пластиковыми лентами и готовые к транспортировке. Афонин посадил в салон знакомого чмаревца.
— Все, сегодня ворота навесят. Как ездить станешь? По Мелиораторов или через озеру?
— Как ездил, так и буду, — Афонин сплюнул через окно, минуя стальные столбы с наваренными петлями и блестящими ранами от болгарки, хрустнул колесами по прутьям использованных электродов, вырулил на бетонку и покатил к магазину, — По этой дороге всю жизнь к Подолью ездили. Сама общую дорогу тракторами разболтала, пока обрезки на кучи свозила. И на дорогу все посваливала. Теперь только на тракторе и проедешь. Частная территория у нее, понимаешь. В трусах у нее частная территория. Пусть там мандавошками командует. Мужика в могилу свела своим характером. Зря она к селядинцам, как к говну. Осерчают да и пожгут к едрени фене.
— О как! Все сказал?— попутчик рассмеялся.
Афонин кивнул.
— Ну, бывай!
Афонин пожал протянутую руку, остановился у крайнего перед магазином дома, дождался, пока хлопнет дверь, и резче обычного дал по газам.
Без четверти пять, Афонин привычно направил груженый баннерами «ларгус» по дороге на пилораму. Незнакомые узбеки, невесть откуда взявшиеся в этой глухомани, прилаживали сваренную раму левой створки ворот на столб. Вторая рама уже висела на своем месте, наполовину обшитая профлистом.
— Скоро закончите? — спросил Афонин, опустив стекло пассажирской двери и нагнувшись, чтобы видеть лица узбеков.
— Через час. А та, что на выезде, уже все.
— Что все? Ворота уже стоит. Может быть и закрыта уже, — узбек улыбался. У него был полон рот золотых зубов.
Афонин покачал половой и поспешил мимо тока. Возле входа в бытовку он приметил Беленькую. Та сделала знак рукой, чтобы Афонин опустил стекло.
— В последний раз тут едешь. Это частная территория, здесь производство, зона повышенной опасности. Попадете под разгрузку бревен, мне потом отвечать. Ходят и ездят как у себя дома. Если я буду ездить через ваши огороды, что скажете?
— Повышенная опасность? — Афонина почему-то разъярило именно это, — Прикинь, она мне говорит об опасности, — обратился он к Пухову, неожиданно появившемуся из бытовки с довольным лицом, на ходу пересчитывающему пятитысячные бумажки.
— Когда я с ее мужем-покойником еще сержантом по Салангу на броне караваны сопровождал, там была повышенная опасность. Когда нас с Андрюшкой накрыло огнем из эн-сэ-ве-тэ в Термезе при посадке в самолет, там была повышенная опасность. А здесь дорога к моему дому, а не повышенная опасность и частная территория. Ходил и буду ходить, ездил и буду ездить! А будешь выступать, — Афонин наставил на Беленькую указательный палец, — напишу куда надо, что ты огромные кучи досок по зиме в поле жжешь, так что дым с Агалатова видать. Думаешь, дружки из администрации помогут? Не помогут, я в министерство защиты природы напишу.
— Лучше куртку себе новую купи, — Беленькая презрительно оглядела Афонина, как оглядывают старую вещь, прикидывая, может еще сгодиться или вынести на помойку, — Ты в этой куртке еще девок за титьки в нашем клубе лапал. А туда же. Письмо он напишет. Писатель!
Беленькая покачала головой, повернулась к Афонину спиной, дав понять, что разговор окончен, и ушла в бытовку, закрыв за собой дверь.
— Так и знай! В министерство по защите природы от таких вот блядей, как ты! — крикнул Афонин, чтобы Людмила точно услышала через стекло и закрытую дверь, и стараясь придать голосу убедительности — Приедут и наложат штраф в сто миллионов! Кабзда твоей коммерции!
— Садись, довезу двести метров, — кивнул он Пухову, и тот послушно забрался в кабину «ларгуса».
— Ты чего разошелся? — спросил Пухов, — У нас же как, ну закроет она эти ворота, первое время так и будет, а потом надоест бегать туда-сюда открывать-закрывать. Замок сломается, щеколда отвалится, глядишь, и опять все нараспашку, заезжай — не хочу. А охранника не поставят. С чего платить-то охраннику? Да и что охранять? Бревна что ли? Или поддоны? Так за десять лет, что она тут пилит, ни досочки не украли.
Афонин не ответил. Он высадил Пухова, раскрыл шаткие створки ворот из сетки-рабицы, подъехал задом к гаражу и принялся таскать тяжелые, пахнущие пластиком стопки баннеров. Заглянула мать и спросила, будет ли обедать. Афонин посмотрел на часы, прикинул, что еще минут двадцать у него есть, и согласился.
— Эх, водки бы сейчас, — вздохнул Афонин, уписывая за обе щеки приготовленный матерью борщ.
— Нельзя тебе. Ты за рулем, да еще и на работе. А ну как грохнешься со своей верхотуры. Вот закончишь, приезжай домой, тогда и пожалуйста. На вот, похрумкай в дороге, — мать протянула несколько маленьких пупырчатых огурцов.
Афонин поблагодарил, встал из-за стола, сунул огурцы в карман комбинезона, взял у матери из рук завернутые в алюминиевую фольгу бутерброды и вышел через заднюю дверь во двор к машине. Нужно было поторапливаться. До половины двенадцатого ночи, когда условились они с шуриным встретиться перед судогодской администрацией, было еще далеко, но и концы предстояли немаленькие: пять стендов по дороге от Попелёнок до Смыково, потом еще три от Смыкова до перекрестка на Мичурино, а дальше еще с десяток перед поселком Радужный. И перед Радужным надо было снять обязательно. В Радужном жила сплошная интеллигенция. Заметят, что агитация не прекратилась, развоняются на всю область.
Афонин аккуратно выехал со двора, остановился у фонаря, вылез из машины, закрыл ворота, помахал матери, хлопнул дверью и покатил в сторону пилорамы. Он уже от своей калитки видел, что ворота закрыты. Но что они закрыты изнутри на засов, Афонина удивило. Афонин подергал, пнул пару раз ногой, обутой в тяжелый «катерпиллер», ругнулся, сплюнул, посмотрел, как слюна повисла на пыльном кустике полыни и решил ехать через Чмарёво. Стараясь не провалиться в глубокую колею, продавленную тракторами, что возили обрезки с пилорамы в поле на дороге к Подолью, Афонин аккуратно развернулся в три приема на траве. «Ларгус» было забуксовал, но обошлось. Афонин выбрался на деревенскую улицу и сразу нервно погнал мимо домов. Щебенка стучала по днищу. За поворотом возле мусорных баков, когда до края деревни оставалось совсем немного, Афонин ударил по тормозам.
Прямо поперек дороги лежала свежеспиленная толстенная ветла, некогда росшая перед домом пуховского напарника. И сам Пухов, вообружившись бензопилой, обрезал огромный сук у самого комеля.
— Покури, сосед. Тут нам еще минут на сорок колготни. Вон, теща евоная говорит, мол, огород затеняет. А я говорю, огород и перенести можно. А она говорит, пилите давайте. А я говорю, что надо так пилить, чтобы вдоль дороги упало, а не поперек. А как ее так спилишь, когда она наклонютая стоит?
Афонин зашипел от злости, крутанул руль, резко сдал назад, чуть не задев при этом скамейку перед штакетником и, вывернув на дорогу, погнал обратно. Крупный щебень летел из под колес. Последняя надежда у Афонина была на дорогу на Подолье, ту что вела через поле и по которой селядинцы ходили теперь к автолавке. Однако, поднявшись на холм, он остановился на повороте под стенами крайнего коровника. Здесь примыкала колея от пилорамы, и с этого места дорога превращалась в сплошное месиво глины. Последнюю неделю шли дожди.
— У, Людка! — взревел Афонин. Часы показывали без четверти пять. Времени на работу при естественном освещении оставалось все меньше и меньше. Афонин поехал задним ходом, развернулся возле пуховского дома и вновь направил «ларгус» к пилораме.
Если со стороны Чмарёва на ворота крепили крашенный зеленым профнастил, то со стороны Селядино это были обычные оцинкованные листы, но высотой два с половиной метра.
— Не допрыгнешь, даже если захочешь, — пробормотал Афонин.
Никаких ручек со стороны деревни не предусматривалось. Афонин со всей силы ударил носком ботинка в левую створку, так что осталась заметная вмятина.
— Беленькая! Отворяй ворота, зараза! Отворяй, гадина! Я на работу опаздываю! — заорал он, — Людка, сука! Я сейчас снесу эту твою фортификацию! Ей богу, снесу к едрене фене!
Он оглядел ворота в поисках какого-нибудь отверстия, чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь на его призыв. Отверстий в новых воротах не нашлось. Тогда он отошел в сторону и попытался найти дырку от сучка или щель в заборе, но Пухов работал справно, щелей не допускал.
— Не слышат, — подумал вслух Афонин, — как тут услышишь, когда визг такой.
И правда, шум работающей пилорамы перекрывал любой крик. Афонин достал из кармана телефон и покопался в записной книжке, в надежде найти номер Людки. Но номер Беленькой он никогда не записывал — без надобности. Там был номер бывшей жены, но звонить ей Афонин не решился бы, даже паче чаяния провались он в колодец и некого позвать на помощь. Его вдруг затрясло нервной дрожью, как это бывало в Афганистане, когда они уже погрузились на броню, но колонна еще не выехала, а ждала отмашки головной машины. В растерянности Афонин огляделся по сторонам и вдруг понял, что ему делать. Он заглушил двигатель, сунул ключи в нагрудный карман, открыл кузов «ларгуса», достал и начал быстро разматывать по направлению к столбу с фонарем пятидесятиметровую бухту провода. В выключателе на столбе были просверлены две маленькие дырочки, заткнутые жвачкой, чтобы не заметили проверяющие, к дырочкам внутри он лично провел однажды провода и укрепил розеточные муфты. Туда всегда подключались, когда нужно было постричь траву электрокосой вдоль фасадов: общая территория, с хера ли свое электричество тратить?
Афонин выковырял розовые шарики жвачки, вставил в отверстия вилку и побежал обратно к машине. Из кузова каблука достал болгарку, споро снял аббразив и, навертев на шпиндель отрезной круг, воткнул в розетку удлинителя. Он не стал пробовать вырезать люк посередине, чтобы скинуть щеколду, как предполагал, пока разматывал. Нет. Афонин с отчаянным злорадством впился шустро вертящимся кругом в то место, где, по его прикидкам, должны были быть петли. Из-под круга вырвался сноп искр. С левой створкой он управился за полторы минуты. Она не упала, рама повисла на щеколде. Афонин протиснулся внутрь и уже со стороны двора за несколько секунд обрезал петли другой створки. Ворота рухнули в грязь.
— Так-то, бля! — хохотнул Афонин.
Он быстро смотал провод, забросил бухту в кузов, завел двигатель и покатил мимо сваленного в ожидании распила кругляка. Возле бытовки «ларгус» замедлил ход. Афонин опустил стекло, чтобы показать Беленькой неприличный жест, но в окне вагончика свет не горел, а на дверях висел замок.
— Черт с ней, — решил Афонин и поспешил к парадным воротам. Здесь он уже ничего не ломал, а неторопливо, походкой милостивого победителя вышел из машины, вытащил щеколду и забросил подальше в заросли крапивы.
— Вот так-то, бля! — повторил он, словно поставил точку, и распахнул ворота настежь.
Чтобы точно успеть до ночи, Афонин изменил маршрут: не поехал на Смыкова и Мичуринское, а сразу двинул на объездную и на Радужный. И правильно сделал. Только с одним суперсайтом он провозился час. Баннер крепил не он, сменщик, а тот мало того что протянул трос и не снял после этого фал, так еще через каждый люверс закрепил баннер пластиковыми хомутиками к раме, что никто и никогда не делает, но что, наверное, положено по инструкции. Афонин, чертыхаясь и призывая все кары мира на голову тому, кто это сделал, переставлял лестницу вдоль конструкции, залезал, обрезал, вытягивал трос, спускался, опять переставлял и так, пока огромное полотно с шелестом не упало, повиснув на единственном забытом хомутике.
После этого Афонин, сердито сопя, то и дело поглядывая на часы, в страшной спешке снимал оставшиеся баннеры по дороге на Радужный, комкал их уже кое-как и бросал в кузов каблука. Потом гнал по темной Муромской трассе до Судогды со скоростью сто тридцать, рискуя вылететь в кювет. Потом они с шурином устраивали цирк на глазах администрации. Потом он опять гнал по Муромской трассе до совхоза имени Воровского, где до половины третьего ночи освободил еще пять билбордов, пока окончательно не умаялся и не решил перекемарить в кабине «ларгуса». Афонин напился чая из термоса, съел приготовленные матерью бутерброды с колбасой, укрылся кожаной курткой и включил приемник, настроившись на волну радиостанции, передающей старые шлягеры. Играла «Ticket to the Moon».
Эту протяжную композицию группы «Электрик лайт оркестр» Беленький, гонявший еще до армии в чмарёвском клубе дискотеки, всегда запускал на магнитофоне, прежде чем объявить белый танец. Одну и ту же песню он ставил из года в год. Все уже привыкли. И девушки шли приглашать парней, даже если Беленький из одному ему известных соображений делал вид, что забыл объявить. После дембеля в клубе работал уже другой парень, но «Ticket to the Moon» все так же обозначала сигнал к белому танцу.
— А ведь Людка меня не любит, — сказал как-то Беленький, складывая полученное из дома письмо обратно в конверт и убирая за пазуху армейского «пэ-ша».
Они тогда уже вернулись в Ташкент, и до приказа оставалось меньше полугода.
— С чего решил? — удивился Афонин.
— А ни с чего. Чувствую. Вот, про себя рассказывает, про тебя спрашивает, а про мои дела нет. Я ей пишу, она благодарит за письма и опять: «а что там у Фоньки?». Было у тебя с ней что?
— Дурак ты, Беленький! Я у друзей девушек не отбиваю. Что я, падла последняя?
— Да я так, — махнул Беленький, — от отчаянья.
После дембеля Беленький пошел в военное училище, Афонин во Владимирский авиамеханический техникум, выучился на электромеханика. Поженились они в один год, Афонин на своей жене, теперь бывшей, а Беленький на Людке Пуховой, которая, как оказалось, из армии ждала, да и потом ждала, пока Беленький и Афонин учились. Ни с кем, по слухам, и не гуляла.
Когда Афонин сказал Беленькому, что женится, Беленький обрадовался:
— Вот и молоток! Я тоже думаю, что нечего тянуть.
И уже на следующих танцах сделал предложение Людке. Та согласилась.
— Она у меня кремень! — говорил Беленький. — Характер! Ты только не обижайся, сказала, что Светку твою, ну и тебя за компанию на свадьбе видеть не хочет. Наверное, поругалась с подругой. Бабы, что с них взять. Ты не в обиде?
Афонин не был в обиде, но странным образом, после женитьбы друзья стали общаться меньше. Беленькие уехали в дальний гарнизон, на границу с Китаем. Афонины жили в Чмарёво, строили дом, а потом медленно разрушали целый мир на глазах у соседей, пока однажды Афонин не собрал вещи, покидал в тачку и покатил по направлению к дому матери. Людка к тому времени уже десять лет как была хозяйкой пилорамы.
Закончилась «Ticket to the Moon», началась какая-та незнакомая Афонину песня, и он выключил приемник.
— Ну сука, конечно, как с ней Андрюха жил, не понять, — Подумал Афонин уже без злобы и почти сразу заснул.
Проснулся он в половине шестого утра и весь следующий день работал даже без перерыва на обед. Когда в десятом часу вечера, с забитым пыльными баннерами кузовом и стопкой таких же, лежащих на пассажирском сиденье, он подкатил к Чмарёву со стороны Судогды, уже стемнело. Поклонный крест в начале деревни был освещен яркой луной.
Решив лишний раз не дразнить Людку, он съехал с шоссе сразу за крестом и поехал по улице Мелиораторов. Перед большим ангаром на краю тока Афонин повернул налево, в Селядино. Вдалеке при свете луны были хорошо видны новые зеленые ворота пилорамы.
— Билет, мать его, на луну, — ругнулся Афонин, — Улетел мудак хренов, вернулся, а земли-то и нету, забором обнесена.
На следующее утро Афонин побрился, надел костюм и сразу после завтрака пешком отправился вдвоем с матерью голосовать.
— Надо ходить. Для сердца полезно. Нечего километр, как баре, ехать! — ответила мать на афонинское предложение поехать на машине. — Не наездился за эти дни? Смотри, геморрой заработаешь. Не ленись, пешком, значит пешком. А если тебе выпить захочется, а ты на машине?
Афонину выпивать не хотелось, но полностью исключить возможность выпивки он не собирался. На площадке перед клубом толпился народ. Это были те, что уже проголосовали. Вокруг бегали дети, возбужденные от такого количества народу в одном месте. Не успевшие заполнить бюллетень торопились в школу, где были устроены кабинки, чтобы по той же дорожке вернуться к клубу. Здесь все уже было готово к торжественному митингу по поводу Дня села. Афонины прошли в школьный спортзал, получили бюллетени, поставили галочки напротив каких-то фамилий. После мать отправилась болтать с родственниками, а Афонина поманил Пухов, примостившийся на скамейке на задах магазина.
— Гляжу, ты при параде, — приветствовал он Афонина. — А Беленькая вчера весь день с красными глазами пробегала. Зачем же ты так с воротами? Подождал бы, мы вон за двадцать минут управились, оттащили ствол, можно было проехать. Куда тебя понесло-то?
Афонин пожал плечами.
— То-то и оно, что не знаешь, зачем набезобразил. Теперь извиняться придется. Она баба дурная, но не злая. Заплатила мне даже больше, чем договаривались. Вчера к матери твоей приходила, плакала. Не говорила мать, что ли?
Афонин удивился, что мать про то промолчала.
— Наделал делов. Все вчера про твой подвиг трещали. Моя говорит, мол, жениться Афонину надо, чтобы дурь из башки выбило, а то энергию девать некуда. Ну это она всегда на негативе. Я-то тебе завидую. Свободный человек. Будешь? — Пухов раскрыл сумку, висевшую на плече, и показал горлышко бутылки.
Афонин отказался.
— Это потому что можешь выпить в любое время, никто тебя не ограничивает. А у меня что ни стакан, то подвиг разведчика.
Начался митинг. Заиграл школьный оркестр. На сцену поднялась ведущая и объявила праздник открытым. Опять заиграл оркестр, и к микрофону вышел глава сельского поселения, держа в руках листочек с каким-то списком.
— Иди, сейчас грамоты давать будут. Тебе полагается от района.
— За что это? — удивился Афонин.
— Как за что? За подготовку к выборам, конечно! Ты же плакаты эти вешал, потом не знаю, что с ними делал, потом снимал. Вот тебя и отметили. Начальство, наверное, твое постаралось. Иди, говорю! Моя вчера их заполняла, ты там точно есть. Говорила, смотри, мол, этому терминатору Афонину тоже дали. Иди уже!
Пухов толкнул Афонина и тот поспешил вперед, аккуратно протискиваясь между людьми.
— Андреев Алексей Игоревич — за организацию клуба юных моряков села Чмарёво, — торжественно читал по списку глава.
— Где у нас тут море, — буркнул под нос Афонин, протискиваясь между зрителями. — Болото что ли это перед Селядиным?
На сцену под бурные аплодисменты поднимались награждаемые. Глава пожимал им руку и вручал грамоты в блестящих рамках.
— Аристархов Илья Сергеевич — за неустанный труд на благо села Чмарёво и благоустройство своими силами детской площадки.
— Следующий я, — в панике подумал Афонин и стал энергичнее работать локтями.
Он уже почти добрался, когда за спиной крайнего ряда зрителей вдруг запнулся за торчащий корень сосны, не удержал равновесия и полетел вперед, широко выставив руки. Он даже не успел заметить, как, падая, обхватил кого-то за туловише. Уже через секунду осознал себя уже сжимающим грудь Людмилы Беленькой. Она охнула, обернулась и молча вцепилась в запястья Афонина в попытке отодрать. Но Афонин, который уже успел восстановить равновесие, от неожиданности лишь часто моргал и не отпускал.
— Афонин Денис Михайлович, — произнес в микрофон глава, не то с ужасом, не то с интересом посмотрев на Афонина, — за доблестный труд по подготовке выборов в парламент Владимирской области.
— Я тут, — не своим голосом проскрипел Афонин, отпустил наконец грудь Беленькой, аккуратно отодвинул женщину в сторону и вышел на сцену.
— Ну ты орел, — шепнул ему на ухо глава, вручая диплом.
— Спасибо, — не то за диплом, не то за это неожиданное «орел» поблагодарил Афонин.
Он спустился со сцены и, не помня себя, почему-то опять вернулся к Беленькой, встав рядом. Беленькая взяла его под руку и больно сжала пальцами бицепс.
— Все, Фоня, доигрался. Теперь если не женишься, по судам затаскаю. И ворота тебе припомню. Усек?
Афонин кивнул и как-то затравленно оглянулся по сторонам. Ему показалось, что все смотрят на него со значением и улыбаются. Тут он различил у магазина, в тени березы, Пухова. Тот стоял ногами на скамейке, держал в руке бутылку водки, смотрел прямо на Афонина и что-то ему показывал. Афонин сощурился в попытке разглядеть. И вдруг понял. Фигу!
Пухов показывал то на бутылку, то на Афонина, то поднимал руку вверх и медленно сворачивал из пальцев фигу. И Афонин подумал, что зря отказался выпить. Надо было выпить, пока еще был свободен. Теперь уже поздно.