Два случая из репертуара
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2020
Борис Минаев — писатель, журналист. Родился в 1959 году, окончил факультет журналистики МГУ, работал в газете «Комсомольская правда», журналах «Огонек», «Story», «Медведь». Автор книг «Детство Лёвы», «Гений дзюдо», «Психолог, или Ошибка доктора Левина», «Мягкая ткань», «Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х», биографии Б.Н.Ельцина в серии «ЖЗЛ», эссе о театре. Лауреат премии «Заветная мечта» за лучшую книгу для детей (2006), премии журнала «Октябрь», премии «Писатель года» (по версии журнала GQ), финалист премий «Русский Букер» и «Ясная Поляна». Живет в Москве.
Случай первый
Украинский драматург Анна Яблонская погибла во время теракта в Домодедово, вместе с другими жертвами взрыва ее оплакали и похоронили родные и друзья, но от нее остались пьесы, и послание ее жизни можно теперь попробовать расшифровать.
Среди сотен московских театров я знаю только два, которые не побоялись ставить в годы войны современных украинских драматургов: это Центр имени Мейерхольда, где шла пьеса Натальи Ворожбит «Саша, вынеси мусор!», и Театр.doc c пьесой Анны Яблонской «Язычники».
Но если пьеса «Саша, вынеси мусор!» — она собственно о войне и о ее последствиях, то пьеса Яблонской — она все же, скажем так, об эпохе довоенной, и если глубже разобраться — она о том, что к войне привело. Да, в «Язычниках» люди еще не знают, какие ожидают их тяжелые времена, какая архаическая бездна обвалится на них из родного телевизора, они живут в обычном мире, где все обыденно, нормально, типично, но в том-то и дело, что из этой типичности быстрыми темпами растет что-то совсем другое.
Там, в «Язычниках», простой сюжет — из другого города приезжает в семью «бабушка», нестарая еще женщина, глубоко верующая, как и все постсоветское население, недавно воцерковленное, и каждое явление новой для нее жизни она рассматривает через эту призму — веры и неверия.
Я помню, как сидел в подвале в театре.doc, в маленьком зале возле Курской в Казенном переулке, в том помещении, которого театр вскоре лишился, — и напряженно вслушивался в реакцию зала.
Зал поначалу от души хохотал над этой карикатурной визгливой теткой, которая как бы вонзилась в жизнь своей новой семьи, не имея о ней никакого представления, — со своими заговорами, молитвами, святой водой, беспрерывными причитаниями. Люди хохотали над тем, как дико она выглядит среди этих вполне современных людей, с их проблемами — мать-риэлтор, которая зарабатывает на жизнь, вечно сидя на телефоне, дочь-студентка, которая ненавидит всех взрослых, не понимающих ее несчастную и страстную любовь, готовая к суициду и совсем, совсем не готовая выслушивать весь этот религиозный бред, ну и так далее.
И помню, как зал хохотать перестал — когда и мать, и отец, и дочь, и все они оказались во власти этой безумной силы, безумной страсти и безумной веры.
«Новый Островский родился, — подумал я тогда. — Или новый Лесков». Но Анны Яблонской тогда уже не было в живых.
Вообще театр.doc — это театр трагический. О нем самом, о его судьбе можно было бы сочинить не просто пьесу, а целый сериал, остросюжетный, социальный, невероятно острый — но вряд ли это произойдет в ближайшее время. О том, как его основатели Михаил Угаров и Елена Гремина, прекрасная театральная пара, начали собирать вокруг себя молодых драматургов, искать пьесы, в которых бы отразилось наше время, пьесы, написанные молодыми людьми по следам самых горячих событий, начали учить их изучать действительность, брать интервью, ставить в пьесах самые острые темы и не бояться, как искали язык этой новой драмы, не боясь самых непроходных слов, как возник этот театр в подвале, который никто не хотел воспринимать всерьез и который стал вскоре самым модным и самым ярким местом в театральной Москве, как родилось движение «новой драмы» и родились новые таланты, о которых заговорили все вокруг, о том, как театр за его остроту и безоглядную социальную позицию стали изгонять из всех мест, где он вновь и вновь открывался, как внезапно умерли друг за другом Угаров и Гремина — он, не выдержав этой битвы с реальностью, не совладав со своим сердцем, и она — не выдержав его ухода.
…Все это, конечно, остается за рамками спектакля, но тем не менее мы, зрители, это помним — его (и спектакль, и сам театр) создавали люди, уже ушедшие и прекрасно понимавшие, что наша жизнь, вдруг взорвавшаяся изнутри, обнажившая самые потайные уголки сознания и самые тяжелые застарелые болезни общества, — требует такого же острого и ясного ответа, как если бы это была операционная в больнице.
В «Язычниках» этот ответ достаточно прост — сила «бабушки» Натальи, которая то и дело заговаривает все «дьявольское», беспрерывно крестится, как на аркане тащит всех в церковь, она попросту в слабости всех остальных. Слабые, отчаявшиеся, запутавшиеся в своей жизни люди — они готовы подчиниться любой навязанной им сильной воле.
Наталья называет свою дочь и внучку, всю свою семью «язычниками», но на самом деле язычник тут только один — она сама. Слепая вера в обряд, ритуал, в то, что придет священник и «освятит» место, где будут дальше жить эти люди, и жизнь их наладится, — она, конечно, идет от языческих корней, и она не имеет отношения к осознанной вере, это понятно и так, без пьесы. И нет хорошего выхода из этой ситуации, «бабушку» можно прогнать, но невозможно прогнать из нее самой — это новое язычество. Оно в ней уже навсегда.
Вопрос в другом — во что превратится эта вера в дальнейшем, какие цели обретет эта ядерная ракета, на кого упадет этот гнев?
Анна Яблонская умерла в 2011 году, а через три года началась другая эпоха.
И в этой эпохе новоявленные «язычники» обрели новую веру и новые символы, новые поводы для страстной любви и страстной ненависти, и с той и с другой стороны конфликта.
Когда мы смотрим пьесу Яблонской (она до сих пор идет в театре) — мы понимаем, что, в сущности, ее можно было написать и на российском, и на украинском материале. И тот и другой народ оказались во власти этого нового искушения — слепой безоглядной веры.
И это бесконечное количество вопросов, которое открывается в пьесе, в спектакле описанием нового язычества, — они до сих пор остаются без ответа.
Случай второй
В спектакле «Язычники» есть одна трудноуловимая черта — смыслы в ней множатся и как бы раскрываются во все стороны, все больше и больше, несмотря на самые простые повороты действия. Само узенькое пространство театрального зала этому способствует — вот идет в квартире бесконечный ремонт, сыплется краска, валик с краской елозит по стене, и вы сразу понимаете, что этот вечный ремонт и вечное обновление — больше чем судьба конкретного персонажа, который никак этот ремонт не доделает до конца. Это наша общая судьба.
Совсем другая история — с премьерой во МХАТе имени Горького. Там вас не ждет ничего трагического, и никто, слава богу, не умер, и все еще только начинается.
Пьеса молодого белорусского драматурга Ивана Крепостного «Последний герой» стала первой премьерой нового творческого коллектива МХАТа на Тверском бульваре (бывшего Дорониной) — худрука Пускепалиса, директора Боякова, завлита Прилепина и других известных деятелей патриотической (как они себя сами называют) культуры. И верно, на премьере, где довелось побывать, кого только не увидел — и философа Дугина, и героев Донбасса с медалями, и зрителей в казачьих лампасах. У этого театра, который явно поддерживают и министерство культуры, и иные облеченные доверием государства инстанции, явно светлое будущее. И вот их — несмотря на скандалы со старой труппой — конечно, никто гнать из помещения не будет, это точно.
Вообще для меня это здание на Тверском бульваре — оно какое-то заколдованное. Я не знаю, почему. Но мне кажется, еще с середины семидесятых годов, когда сюда пришел Олег Ефремов, от него веяло смертельным холодом. И поначалу в этом здании у знаменитого режиссера ничего не получалось, несмотря на громкий успех «Господ Головлёвых» — увы, но народ в театр не шел. Заполнить этот полуторатысячный зал было нереально. Да и вообще это здание не похоже на театр, скорее, на какой-то провинциальный гигантский дом культуры. Этот советский промышленный дизайн, необъятные холлы, неудобные лестницы, сиротский буфет на последнем этаже, неработающие лифты, холод, идущий из каждого угла… Я не знаю, чем можно перешибить эту карму, какими усилиями. Помню, как ходил тут на прекрасный спектакль молодого режиссера, и у меня вдруг разболелась голова, да так сильно, что я до сих пор не могу вспомнить ни автора пьесы, ни названия. Помню, как мутило меня от советского пафоса спектакля «Валентин и Валентина», хотя это была знаменитая вещь. Из театра медленно уходила жизнь, пока он не перебрался обратно в проезд Художественного театра (ныне Камергерский). И только Доронина с ее могучим характером могла взять на себя эту неподъемную ношу — вернуть жизнь в этот мертвый театр.
Удастся ли это новому коллективу, не знаю — но первый спектакль ответа на этот вопрос не дал.
Дело в том, что смыслы и ходы, которые в пьесе, вообще-то говоря, есть, сам театр руками режиссера Руслана Маликова упорно постарался закрыть и, как-то даже мне показалось, плотно закупорить.
Ну скажем, главный герой спектакля, отставной советский офицер, от бедности и общего жизненного неуюта спрятавшийся на закрытой военной базе, к месту и не к месту вспоминающий единственный славный момент своей жизни — воздушный бой с американцами во Вьетнаме, он в пьесе персонаж явно комический, хотя смотрит на него автор и с некоторым состраданием. Этот самый бывший ракетчик где-то находит настоящее боевое оружие, угрожает им, открывает пальбу, пугает людей. Он — тень своей жизни, карикатура на самого себя, но в спектакле он оказывается символом всех гражданских доблестей и человеческих совершенств.
И играет его актер Криворучко — хороший, надо сказать, актер — на самой что ни на есть трагической ноте. То, что задумано Иваном Крепостным как явное издевательство над всем патриотическим дискурсом, превращается здесь в настоящий звонкий пафос, без всяких полутонов — полковник готов к вооруженному мятежу против власти, лишь бы вернуть себе прошлую жизнь, верит всякой ерунде, лишь бы с оружием в руках бороться за возвращение СССР, в его речи то и дело пышным махровым цветом цветут забытые ныне анахронизмы — Горбачёв у него «меченый», Чубайс — рыжая падла или как-то вроде того, словом, если вы помните бабушек и дедушек из телерепортажей 90-х, ходивших под красными знаменами по московским улицам, — так это точно один из них. Просто замаринованный в какой-то театральной банке.
…А вот мимо очевидных и важных моментов пьесы режиссер проскальзывает, не задумавшись.
«Реконструкторы», то есть люди, всерьез играющие в военные игры, показаны тут как какие-то тряпичные клоуны, как дурная гламурная мода, как официозная забава. Меж тем в реальной жизни — это ясно и на примере донбасского главнокомандующего Стрелкова, и на примере бонопартиста Соколова — это среда как раз очень серьезная, опасная, тяжелая, кислотная. В отличие от придуманных «фашистов», которыми авторы нас пугают.
Вообще весь этот гром, тарарам, бесконечные люди в коже, с цепями и с ножами, прожектора в темноте, лязгающие звуки, оглушительная стрельба, слезливые монологи — это все-таки больше для провинциального ТЮЗа, чем для драматического московского театра. Так мне показалось. Да ТЮЗ, честно говоря, тоже будет жалко. Там тоже нужен зрителю хороший вкус.
Впрочем, со всеми ними — и с фашистами, и с реконструкторами — главный герой, бывший офицер-ракетчик, расправляется лихо, дерзко, по-боевому, благо где-то в подпольном «военторге» прикупил настоящий автомат и готов из него палить во всех «плохих» подряд. Да и про Чубайса и Горбачёва вокруг все в зале согласно кивают — так их, гадов. Да и с американцами у нас опять тяжба, опять-таки история про Вьетнам обрела актуальность. Герой Криворучко уходит со сцены просто победителем. Он еще свое возьмет, он от этой новой жизни, которая началась в 91-м году, будьте уверены, камня на камне не оставит. Зритель в лампасах и без лампас от души бьет в ладоши.
А на душе как-то тяжело.