Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2020
Макс Фрай — автор книжных циклов «Лабиринты Ехо», «Хроники Ехо», «Сновидения Ехо», «Сказки старого Вильнюса», романов «Мой Рагнарёк», «Гнёзда Химер» и др. Ранее — куратор межавторского проекта «Фрам» (изд-во «Амфора»), а сейчас — проекта textus (изд-во АСТ). Живет в Вильнюсе.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2018, № 2.
Испагань не для всех
Я просыпаюсь от колокольного звона; то есть, пока просыпаюсь, мне кажется, будто от колокольного звона, а проснувшись, понимаю, что это звонит телефон; такой рингтон у меня по умолчанию на все звонки установлен — колокольный звон. На самом деле, уже давно надоел, просто забываю сменить на что-нибудь менее пафосное — кряканье утки или паровозный гудок; ай, да какая разница, телефон у меня почти всегда в бесшумном режиме, и сейчас, по идее, тоже, но мало ли как оно «по идее», если этот засранец звонит, как взбесившаяся колокольня, он снаружи, а кажется, прямо во мне, внутри. Ладно, неважно, факт, что я просыпаюсь от колокольного звона, это звонит телефон, кто-то с незнакомого номера, я не жду никаких звонков, но принимаю вызов, просто чтобы прекратить колокольню, прижимаю трубку к щеке, заранее предвкушая, что я сейчас отвечу; если однажды устроят чемпионат проклятий, все призы в категории «гнев спросонок» мои, — злорадно думаю я, но не успеваю даже начать, потому что слышу знакомый голос, который говорит: «Пошла игра», — кажется, по-французски, хотя на самом деле черт его знает, короче, на одном из великого множества неизвестных мне языков, но я все равно понимаю, потому что когда со мной говорит этот голос, язык не имеет значения, и отсутствие языка тоже не имеет значения, и даже отсутствие представлений о том, что такое язык. Не отвертишься, не останешься в сладком неведении, этот голос невозможно не понимать. Я понимаю, что он сказал, и просыпаюсь в поту, не в холодном, а в самом обычном поту, потому что слишком теплое одеяло, ночами сейчас еще зябко, а с утра солнце светит прямо в окно и мгновенно нагревает квартиру, но я просыпаюсь не от жары, громоздкий оранжевый дисковый аппарат стоит на тумбочке в изголовье, и какое-то время я на него изумленно пялюсь, как на музейный экспонат; собственно, для меня он и есть музейный, столько лет прошло с тех пор, как я просыпаюсь майским июльским утром от его громкого звона, техника слишком быстро меняется, а человек ко всему привыкает и отвыкает стремительно от всего. Ладно, это неважно, важно, что прямо сейчас я просыпаюсь в поту не холодном от истошного телефонного крика, еще, как часто бывает спросонок, не помню, кто я, где я, зачем, только понимаю, что аппарат слишком старый, у меня был когда-то такой же, но с тех пор прошло много лет; я просыпаюсь не я, беру трубку телефона, не телефона, и слышу не я сперва только треск и шорох, паровозный гудок, а потом — шум далекого ветра, который дует: «Пошла игра», — и это, — думаю я, не думаю я, не я, опять закрывая глаза, не глаза, тогда, не сегодня, в мае, в июле, потом, гудок паровозный, — гораздо лучше, чем говорить человеческим голосом, до меня так лучше доходит и в кои-то веки не вызывает желания спорить, пусть идет, на то и игра не игра, — я не я просыпаюсь от звона дверного звонка, иду отпирать, паровозный гудок, не надо идти, затаись, убеги, исчезни, если можешь, вернись туда, где можно отказаться родиться и не рождайся, не будь идиотом, тебе не понравится, все знают, кто и зачем звонит в дверь по ночам, но игра есть игра, я не я открываю то, что кажется дверью и дверью, и дверью, и просыпаюсь гудок паровозный за дверью от звона бьющегося стекла, на подоконнике камень, он завернут в записку, там какие-то закорючки, ни на что не похожи, даже на иероглифы, меньше всего на свете на иероглифы, собственно говоря, — думает тот, кто проснулся под одеялом в поту от колокольного звона и паровозных гудков, — это наш тайный язык, мы когда-то его придумали, чтобы скрывать секреты от взрослых, которые в дверь звонят по ночам. Там написано — я на самом деле, конечно, уже не помню, что означают все эти закорючки, но откуда-то знаю, что там написано: «Пошла игра». Я встаю, выхожу прямо в окно, не окно, в дверь, не дверь, там ночь, там звонят, там зима, не зима, гудят паровозы, кулаками колотят, камни бросают, разбили окно, не окно; короче, я выхожу из кинотеатра на улицу, здесь сыро и для зимы на редкость тепло, мокрые тротуары, снег растаял, пока я не я смотрел не смотрел кино; получается, не смотрел, задремал прямо в зале, снилось черт знает что, и до сих пор продолжается, то есть, оно-то уже наяву, не снится, а я сам, кажется, еще снюсь. Теоретически я понимаю, что на самом деле живу, а не снюсь, просто чувствую себя очень странно спросонок, здесь почему-то темно и зима, и колокольный звон, гудят паровозы, и ветер, такой сильный ветер, как бывает только у моря, он дует: «Пошла игра», — все наконец-то сходится, — с облегчением думаю я, просыпаюсь, открываю глаза, поднимаюсь тебе навстречу, как волна, и падаю, как волна, и спрашиваю, не ожидая ответа, просто так, потому что успеть спросить — красиво: «Где твой серп?»
* * *
Предположим, ты вышел из дома, из поезда, из автобуса, доставляющего пассажиров от трапа в зону прилета аэропорта, из кинотеатра имени почему-то Котовского, где по пятницам так называемый «киноклуб», там показывают скучные сложные фильмы, потом их станут называть «кино не для всех»; в общем, ты вышел во двор, засаженный старыми липами, эвкалиптами, рододендронами, нет, стоп, куда тебя понесло, только липами он засажен, откуда здесь эвкалипты, выходи давай на перрон, ты приехал, конечная, надо найти носильщика, у тебя шесть чемоданов, я тоже не знаю, зачем тебе столько, но они у тебя уже есть. Соберись, открывай глаза, просыпайся, предположим, ты вышел все-таки из автобуса, это проще всего: аэропорт, зона прилета, очередь на пограничный контроль, пока будешь стоять, я успею вспомнить, или просто придумать, какой фильм мы с тобой тогда вместе смотрели в кинотеатре Котовского в пятницу двадцать третьего декабря тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года; ну слушай, не придирайся, откуда я знаю, почему обязательно надо встречаться той давней зимой, просто так получилось, так всегда получается, что ни делай, куда ни беги, мы встречаемся именно там. Ладно, хочешь, попробуем переиграть, предположим, ты летом выходишь во двор, где растут высокие старые липы, а на клумбах — ночная красавица и душистый табак, и воздух такой упоительно свежий, какой бывает только ночью в приморском городе после жаркого летнего дня, майским утром, в конце декабря, когда с моря дует теплый западный ветер, главное, поскорей хоть куда-нибудь выходи, я стремительно приближаюсь, я уже почти есть. Предположим, ты выходишь на улицу летом, в мае, все-таки в том декабре, видишь меня, узнаешь, вспоминаешь, даже успеваешь спросить: «Где твой серп?» — вопрос риторический, ты всегда зачем-то его задаешь, поэтому я не отвечу, а просто скажу: «Наконец-то», — скажу: «Пошли выпьем, с меня причитается», — скажу: «Я соскучился», — скажу: «Давай еще раз сыграем, только чур теперь ты будешь смерть».
Сны про море в ночь с воскресенья на понедельник
Юзефа закрывает глаза.
Некоторое время она лежит на спине, вглядываясь в темноту под закрытыми веками. Под ее пристальным взглядом темнота постепенно приходит в движение, загорается разноцветными искрами, становится похожа на дырявый занавес, за которым спрятано — да чего там только не спрятано. Проще сказать, что там спрятано все.
Юзефа умеет засыпать. То есть, уснуть — дурное дело не хитрое, так или иначе, оно удается всем. Но Юзефа умеет выбирать, что будет за дырявым занавесом. Что случится, когда она поднимется, отодвинется в сторону, растворится в скрытых за ним свете, движении, смысле. Иными словами, Юзефа умеет выбирать сны.
Юзефа спит, и ей снится, как она стоит на морском берегу, а волны — разноцветные, пенные, гладкие, как застывающее стекло, быстрые, медленные, мутные и прозрачные — в жизни такого разнообразия не бывает, но во сне-то бывает все что угодно, а Юзефе как раз снится сон — одна за другой волны набегают на берег. Ревет, грохочет, шуршит и ласково шепчет; в общем, шумит прибой.
Волна Валентин Александрович вздымается к небу, винно-красная, густая, тяжелая, пьяная и пьянящая, горячая, безмятежная, бешеная волна. Весь остальной Валентин Александрович счастливо выдыхает: ну наконец-то! Но не просыпается. Что ж он, совсем дурак — просыпаться сейчас?
Волна Катерина прозрачная, чистая, серебрится в лунном свете, как рыбья чешуя, и катится медленно-медленно, растягивает удовольствие, только затем и нужен берег, чтобы никогда его не достичь, — думает Катерина, прижимаясь во сне к горячему винно-красному боку мужа, и прямо сейчас, не просыпаясь, вспоминает, как когда-то в него влюбилась — вот за это, не за что-то другое. Словно заранее откуда-то знала, что когда они оба станут бушующим морем, Валентин Александрович окажется бешеной, пьяной, сладкой, теплой темно-красной волной.
Волна Алёнка ярко-зеленая, как ее самый любимый лимонад, и газированная, как лимонад. Она очень умная, во сне дети гораздо умнее взрослых, это нормально, они просто пока лучше помнят, как тут надо себя вести. И сейчас Алёнка сразу сообразила, что можно не разбиваться о берег, а прыгать туда-сюда, вперед-назад, гоняться за другими волнами и от них удирать, а иногда перемешиваться, потому что это очень красиво, все в мире будет красиво, если в него добавить ярко-зеленый газированный лимонад. Волне Алёнке так весело, что спящая Алёнка вертится во сне с боку на бок, отбрасывает в сторону одеяло, зябнет и кутается в простыню. В конце концов Алёнка падает с дивана на пол, вернее, на мягкий ковер, не ушибается, даже не просыпается, только смеется во сне — вот это сейчас был прыжок!
Волна Сигуте как бы мозаичная, из отдельных фрагментов, не просто разного цвета, но и из разных материалов, не только из воды. В волне Сигуте попадаются густые, тяжелые лоскуты ртути, пригоршни песка, кусочки ткани и меха, и еще кружева, а в водяных частях этой сложносочиненной волны мечутся мелкие рыбки, ползают крабы, даже один воробей затесался, мокрый, взъерошенный, зато, похоже, двоякодышащий, то есть воробей не гибнет в морской воде. Волне Сигуте так интересно быть волной Сигуте, что она даже не осознает, что кроме нее существует целое огромное море. Но это не страшно, у волны Сигуте есть время, чтобы разобраться в себе и начать оглядываться по сторонам, все время этого мира — ее.
Волна Мартинас обнимает волну Сигуте, то есть, спящий Мартинас обнимает Сигуте, но и волна, которой он себе снится, тоже обнимает волну; волна Мартинас большая и темная, но почти невесомая, неощутимая, призрачная волна. Быть этой волной так сладко, что уже почти страшно; впрочем, будем честны, не «почти». Мартинас просыпается от крика волны Мартинаса, к счастью, Сигуте ничего не услышала, он ее не разбудил.
Мартинас — уже просто сонный Мартинас, но все-таки еще немножко волна — долго лежит на спине, старательно, как когда-то на йоге учили, дышит, надувая живот при вдохе и втягивая при выдохе, успокаивает себя, думает: «Я есть, я же точно есть», — он действительно есть, но все равно получается как-то неубедительно, поэтому Мартинас очень осторожно, чтобы не потревожить Сигуте, встает, идет босиком на кухню и долго, большими глотками пьет воду, хотя пить не особенно хочет, его не мучает жажда, просто надо разбавить призрачную, слишком легкую воду, из которой он все еще состоит, нормальной, обычной водой.
Напившись, Мартинас возвращается в спальню, ложится, обнимает Сигуте, засыпает, и теперь ему снится, что он — нормальная, то есть, никакая не призрачная, а настоящая, мокрая, тяжелая, весомая, горько-соленая морская волна.
Волна Тадеуш хочет быть самой главной волной в этом море, выше всех других волн. Но волне Тадеушу приходится быть осторожной, потому что на ее белопенном гребне безмятежно покачивается серый полосатый кот. На самом деле кот спит, примостившись на подушке Тадеуша, то есть на его голове, они оба давно так привыкли, и обычно кот не мешает Тадеушу спать; спать он, собственно, и сейчас не мешает, зато меняет сюжет сновидения, в ходе которого волна Тадеуш вместо того, чтобы вздыматься к небу и бушевать, с ревом и грохотом обрушиваясь на берег, очень аккуратно и бережно несет на своем гребне нахала-кота.
Волна Энрике сама не знает, как выглядит, волне Энрике не до того, волна Энрике пляшет и вовсю веселится, хорошо, хорошо быть волной!
Волна Ульяна Михайловна внезапно обнаруживает в себе русалку, в точности как из сказки — девчонку с рыбьим хвостом, немного похожую на внучку Нийоле. Сама Ульяна Михайловна не любит и не умеет играть с детьми, даже с сыном никогда не играла, только покупала ему игрушки; говорила вслух: «Ничего для сына не жалко, — а про себя добавляла: — Сам с этой фигней возись».
Но волна Ульяна Михайловна все на свете умеет, на то она и волна. Ей понятно, чего хотят такие маленькие девчонки, — кружиться, кувыркаться, играть. И саму волну Ульяну Михайловну такая перспектива совершенно устраивает, не то что наяву. Поэтому волна Ульяна Михайловна, собиравшаяся неторопливо катиться к берегу, как положено нормальной приличной волне, без сожалений меняет свои планы, обнимает покрепче девчонку-русалку и говорит ей: «Ну, дорогая, держись!»
Андрюс не спит, он — «сова», три часа ночи для него — рабочее время, самый разгар. Такое счастье, что теперь стало возможно работать из дома, по удобному тебе графику, и если четко выполняешь договоренности, соблюдаешь дэдлайн, никого не волнует, когда ты ложишься и когда поднимаешься. Хорошие пришли времена! Андрюс уже давно так работает, а все равно не может нарадоваться, каждый день заново благодарит судьбу, что так удачно сложилась; в юности-то казалось, выбор у него из двух зол: или мучиться, пытаясь вписаться в общий режим, жить унылой выморочной полужизнью или совсем пропадать.
В общем, Андрюс не спит, он работает, но внезапно, еще сам не понимая, зачем это надо, встает, подходит к окну, стоит, прижавшись носом к холодному стеклу, крепко держится за подоконник, потому что даже не пол под ногами, а весь мир ходит сейчас ходуном, и сам Андрюс ходит ходуном вместе с миром. Вроде стоит на месте, но всем телом, так же ясно и внятно, как ощущают тепло или холод, Андрюс чувствует, как вздымается к небу счастливой тугой ревущей волной.
Андрюсу кажется, что так проходит целая вечность, но потом, вернувшись к компьютеру, он убедится, что прошло всего восемь минут, вздохнет, мечтательно улыбнется — мама, что это было? А можно еще? — и закурит прямо там, в кабинете, хотя обычно выходит курить на балкон.
* * *
Юзефа открывает глаза. Юзефа проснулась, но пока не встает, лежит на спине, уставившись в потолок, думает: отличный у нас получился сон. Даже не ожидала, что им так хорошо зайдет! А я-то, дура, им то романтику пихаю, то какие-нибудь катастрофы. Надо, получается, чаще про море сны выбирать.
Наконец Юзефа встает, потому что время неумолимо, и пространство неумолимо, и рабочий график неумолим, и, тем более, шеф. В этом мире вообще слишком много неумолимого, — думает Юзефа и тихонько смеется, разбивая яйца на раскаленную сковородку: — Такой несговорчивый, непокладистый достался нам мир!
У Юзефы есть час десять минут, чтобы позавтракать, выпить кофе, умыться, одеться, привести в порядок прическу, наложить неброский дневной макияж, вылететь в окно, немного покружиться над городом, а потом приземлиться и быстренько добежать до автобусной остановки, успеть на самый удобный автобус, экспресс, без пересадок, прямо до офиса, отъезжающий в восемь тридцать пять.
Валентин Александрович просыпается за полчаса до будильника, такой отдохнувший, словно неделю проспал, и почему-то очень счастливый. Слишком счастливый для понедельника. Нормальному человеку утром понедельника быть таким счастливым просто неприлично, нельзя, — весело думает Валентин Александрович и смеется — беззвучно, чтобы не потревожить жену Катерину, которая так сладко сопит, положив ладошку под щеку, что жалко ее будить.
Некоторое время Валентин Александрович лежит и бездумно, бессмысленно улыбается. Наконец встает и идет в комнату дочки. Так и знал, опять свалилась с дивана, спит, завернувшись в простыню, на ковре. Хорошо, что Катерина не видит, она почему-то всегда очень пугается, хотя чего тут пугаться? Мы все в детстве иногда падали с кровати во сне, это просто нормально, — думает Валентин Александрович, сгребая дочку в охапку. Говорит ей: «Привет! Хорошо спала?» Алёнка энергично кивает и пытается объяснить: «Мне снилось такое… такое… не знаю, какое, но самое лучшее в мире!» «И мне, — говорит Валентин Александрович. И с удовольствием повторяет: — И мне».
Сигуте и Мартинес просыпаются одновременно и смотрят друг на друга, пытаясь собраться с мыслями. Обоим есть что друг другу сказать, но нужных слов никто из них не находит. Хорошо, что можно просто обняться, иногда обняться — единственный способ поговорить.
Потом, когда оба встанут и нарочно, для смеху, толкаясь локтями и бедрами, будут варить кофе — Сигуте Мартинасу в старой армянской джезве, а Мартинас Сигуте в новой гейзерной кофеварке «мока», ей больше нравится так — Сигуте скажет Мартинасу: «Забей на того заказчика, ты мне нужен живым и здоровым, всех денег не заработаешь, ты же его давно хочешь бросить, вот и бросай», — или не скажет, а только подумает, что вечером обязательно надо будет об этом поговорить. А Мартинас совершенно точно не скажет, потому что это сюрприз, но с удовольствием будет думать, как обрадуется Сигуте завтра, когда он принесет ей годовой абонемент в тот шикарный бассейн, про который неделю назад говорили, сокрушаясь — ах, не можем себе позволить! А на самом деле, еще как можем. Мы, — будет думать Мартинас, — можем все.
Тадеуш просыпается оттого, что кот мурлычет, уткнувшись ему в макушку, и одновременно щекочет ухо хвостом. Тадеуш вспоминает, что ему снилось, и смеется в голос — ну и сон! Гладит кота, выгнув руку — очень неудобно, но не погладить нельзя. Наконец встает, выходит на кухню, где уже, приплясывая, крутится у плиты Энрике, студент-медик из Гватемалы, каучсерфер, Тадеуш решил попробовать, как это, и Энрике — его первый гость. Вчера Энрике Тадеушу не особо понравился: плохо говорит по-английски, с таким ужасным акцентом, что почти невозможно понять, выглядит по-дурацки, одевается, как подросток, и не пьет даже пива, пришлось покупать ему лимонад. Но сегодня Энрике колдует над сковородкой, подмигивает Тадеушу: «Завтрак готов!» — и дело даже не в том, что приятно, проснувшись, сразу получить горячий омлет, а в том, что глаза у Энрике такие веселые, что Тадеушу тоже становится весело. И он думает: «Да нормальный он, этот Энрике. Надо будет вечером позвать его на концерт».
Ульяна Михайловна просыпается от удивительного ощущения: у нее в кои-то веки ничего не болит. Встает по привычке осторожно, неторопливо, внимательно прислушивается к ощущениям — спина в порядке, и колени в порядке. То ли дурацкие витамины с айхерба, присоветованные невесткой, действительно помогают, то ли, как в том анекдоте — если у вас с утра ничего не болит, значит, вы умерли. Вот как, оказывается, — весело думает Ульяна Михайловна, — выглядит рай. В раю у меня двухкомнатная квартира и новые тапки, точно такие же, как купила вчера. Вот интересно, в раю всегда понедельник? Смешно совпало, что именно в понедельник у меня выходной!
Ульяна Михайловна накидывает поверх пижамы старое шерстяное пальто, переведенное в ранг домашней одежды, выходит на балкон и долго-долго стоит там, глядя по сторонам, словно не всю жизнь в этом дворе прожила, а только вчера приехала. Ну, или правда поверила, будто попала в рай. Такой Сведенборговский рай, простой и понятный — все осталось, как было, только ничего не болит. И двор, засаженный туями, вдруг стал похож на маленький парк. И явно теплее на пару градусов, чем обещали синоптики. И небо чуть-чуть голубее, чем положено в январе.
Выпив чаю, Ульяна Михайловна достает телефон и набирает номер Юргиты, невестки. Говорит: «Извини, дорогая, я вчера отказалась забирать Нийоле на лето, а сегодня подумала: ну я и дура! Вдвоем же в сто раз веселее. Так что поезжайте спокойно в свою Аргентину. Отлично мы с ней будем жить».
Андрюс спит; он лег почти в половине шестого утра, это даже для него слишком поздно, зато работу закончил и отослал. Андрюсу снится, что из квартиры на втором этаже, где на самом деле — он даже во сне это помнит — живет такая строгая тетка, похожая на директора школы, поздоровается при встрече, а кажется, что сейчас начнет тебя распекать; так вот, Андрюсу снится, что из квартиры на втором этаже вылетел ангел, покружил над двором, хлопнул себя по лбу: «Ай я балда, опять перепутал, здесь же нельзя летать в таком виде!» — быстренько превратился в галку и полетел по своим непостижимым ангельским делам.