Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2020
Мамедов Афанасий Исаакович — русский писатель, журналист, литературный критик, лауреат литературной премий им.Юрия Казакова (2007, рассказ «Бекар»), премии им.И.П.Белкина (2010, повесть «У мента была собака»), финалист литературных премий «Русский Букер» (роман «Фрау Шрам»), «Книга года», «Ясная Поляна», «Чеховский дар», премии им.И.А.Бунина и ряда других.
Памяти Олега Павлова
В подобных случаях она вызывала меня к себе, а тут вдруг сама нанесла визит: шла к ответственному секретарю — ее кабинет следующий — и заглянула…
Когда вошла, я как раз расслаблялся в кресле: потягивал кофе, слушал Сержа Генсбура, курил и смотрел на дверь сейфа, набитого бумагами с печатью журнала «Ноябрь»: за целый день я так и не удосужился открыть его, хотя намечалась сдача номера.
Я привстал, вырубил Генсбура, рубашку застегнул на пуговицу выше.
Рахметова ценила мою деликатность, в ответ проявляла свою, правда, выходило у нее это временами так, что настораживало меня.
— Сидите, сидите, — сама села на край кушетки, доставшейся мне, как и многое в кабинете, от предыдущего исполнительного директора.
Спина, на которую она частенько жаловалась журналу, сейчас была прямой, как натянутая струна.
Салонно забросила ногу на ногу, покачала мыском полусапожка, нацеленного в сторону отопительной батареи. Мадам де Мертей.
Это я ее про себя так называю, на самом деле, конечно, цели нашего главного редактора и г-жи де Мертей-Лакло не совпадали — ну, насколько мне было известно — однако взгляды на жизнь, подход к людям…
Самое интересное, что я Рахметовой симпатизировал, отчасти конечно; например, мог в девяноста случаях из ста угадать, в какой из четырех дней рабочей недели она вызовет меня к себе проверить документацию и сообщить какой-нибудь окололитературный секрет, который давно таковым не являлся, но с ее подачи, в ее кабинете, на фоне сброшюрованных за восемьдесят лет томов «Ноября», приобретал ту несомненную остроту, что так щекочет ноздри узкому кругу посвященных.
Итак, Рахметова сказала:
— Сидите, сидите… — и с прищуром взглянула на часы, висевшие над моим столом: висеть-то они висели, но не шли столько времени, сколько я здесь работал.
Я опустился в то же самое расхлябанное кресло, в пахи которого за два года успело просыпаться немало служебного пепла, и подумал, чего же такого завершающего не хватает в облике главного редактора.
— Хотите поехать в командировку?
В каких-то случаях она избегала называть меня по имени: то ли я еще не дорос в ее глазах до партии вольтерьянцев, то ли таковая партия существовала не для меня.
Смотрит поверх очков, как умеет лишь она, — ласково, надменно и уничтожающе. Понимаю Пашку Белицкого1, нашего заведующего отделом прозы, когда он перед каждой редколлегией заправляется «Топазом» из стограммовых стаканчиков.
Возможно, я излишне напрягся: пауза могла быть короче.
— Поедете от Филипповского фонда, — сказала она, будто дело было уже решенным. Назвала провинциальный город, в который требовалось съездить на пару дней. — С Олегом Павловым. У вас же с ним неплохие отношения.
— Вполне, — я решил не вдаваться в подробности: из всех, с кем я мог бы поехать, Павлов — не худший вариант.
— Ну так вот, расскажете о нас, о том, что нового происходит в современной литературе, наберете рукописей тамошних писателей. Не забывайте о корпоративной этике, — с недоверием взглянула на заглохшие часы, — и не стесняйтесь, не стесняйтесь, берите побольше рукописей молодых авторов. Здесь разберемся, отсеем совместными усилиями, если понадобится, — приведем их в порядок, опубликуем… Нужно почаще открывать новые имена. Понимаете? — я кивнул. — Поставьте же вы наконец батарейку в эти часы и откройте форточку, впустите свежий воздух.
Где она нашла свежий воздух в двух шагах от издательского комплекса «Правда»?
Лариса Федоровна встала, подошла к столу. Пролистнула мою настольную книгу — «Плоть и кость дзэн». Из сборника посыпались закладки из конфетных оберток. Рахметова извинилась.
Я сказал:
— Ничего страшного, все равно я эту книгу знаю наизусть.
За открытой дверью мелькнула тень.
— Андрей Николаевич, Андрей Николаевич, вы к Инессе Владимировне?.. Погодите, я тоже…
Наконец-таки я понял, чего сейчас не хватало нашему главному: длинного мундштука на предельном отлете. Вышла бы, как на портретах Юрия Анненкова.
Утонченный запах духов, рассыпанные по столу закладки, еще какое-то время напоминали о ее набеге, и рука сама собой тянулась к «Голуазу».
Павлов правда был не худшим вариантом. Он работал в «Ноябре» на удаленке: добросовестно прочитывал самотек. Приходил в журнал раз в месяц. Вываливал из большой спортивной сумки рукописи. Немного говорил с нами о качестве присылаемых ему текстов, после чего мы пили кофе — или не только кофе — в специальной, оборудованной для гостей журнала комнатке.
Если я оставался в ней наедине с Павловым, беседа шла натужно. (Возможно, тому причиной было эссе Олега «Господин азиат», касавшееся не столько даже экзотичности моей прозы, сколько экзотичности моих жизненных предпочтений. Меня его эссе не задевало никак, Олег, напротив, был уверен в обратном.)
Я не представлял себе, о чем мы с ним будем говорить в командировке: он образцово русский писатель, я — показательно не русский, со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. За ним стояли Александр Солженицын, Георгий Владимов, Виктор Астафьев, за мной — Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и «Плоть и кость дзэн». Кстати, к вопросу о национальном.
Несколько дней назад, мне сюда, в «Ноябрь», позвонила некая особа, дама треф, предложила поехать в США на какую-то конференцию по национальной литературе: «Будете нашим Рытхэу…» После чего рассмеялась в трубку так, как если бы прицельно открыла надо мною бомболюк. Я правильно понял ее: эта поездка могла стать для меня «открытой дверью». Быть может, даже решить какие-то сложные моменты в жизни. Но для того, чтобы ею воспользоваться, у меня не было никакого желания перелетать воды Атлантики в маске Рытхэу, читать доклад от его имени и фотографироваться на память с коллегами, точно я на самом деле был он. О чем я и поведал даме треф. В ответ на очень доходчивом, охлажденном до градуса войны наречии она объяснила мне, что с этой минуты я вылетаю из списка современных российских авторов. Когда закончила, сомнений у меня не было никаких — она поставила на мне крест. Но поскольку «карьера» и «литература» большую часть моей жизни расходились на гоголевские версты, особого внимания словам ее я не придал. В какой-то степени мне даже понравилось, как я сказал ей все, что думаю, а после спокойно выслушал ее. Теперь же я задумался: не есть ли городок неподалеку от Волги, в который мне предлагалось съездить по заданию Филипповского фонда, первый «привет» от дамы треф?
Вся необходимая документация была у Олега. Уезжали мы с Казанского вокзала. Я пришел первым, но ждал его недолго.
Ростом и статью Олег выделялся даже на перроне, в толпе людей самого разного калибра.
На нем был джинсовый пиджак с накладными карманами, сидевший несколько мешковато, а очки, будто позаимствованные у доктора Фрейда, не очень шли его начинающей седеть бороде и широкому лицу с православной штриховкой, казалось, суживали природный размах. На плече та самая сумка, в которой он регулярно приносил в редакцию прочитанные рукописи.
— Привет, Мамед, — назвал меня так, как называли ребята в армии. Каким образом Олег почувствовал, что в моем случае лучше сокращать не имя, как это делают обычно, когда хотят выйти на короткую дистанцию, а фамилию? — Буду тебя поить!..
— Хорошо, что не отпаивать.
— Отпаивать тебя будут дома после нашей командировки, — заговорщически показал бутылку македонской мастики ноль семьдесят пять и — назад в сумку. — Это только начало.
Я вздохнул: у нас с Олегом были разные весовые категории, к тому же я давно предпочитал вискарь всем существующим в мире напиткам.
Поезд тронулся, мы с удовольствием стали вытряхивать из сумок то, что бог послал, вернее, что жены наши успели сложить и завернуть в фольгу. Курица, еще одна курица, яйца, еще одни такие же; зелень, помидоры; плавленые сырки, правда, немного отличались… Короче — то был самый что ни на есть стандартный набор для тех, кто вечером уезжает, а утром приезжает.
Стартовали резко. Можно сказать, свечой. Уже в Гусь-Хрустальном, когда вышли покурить, были тепленькие. Вернее, я был тепленький, а Олег с его комплекцией только набирал обороты.
Не успели закурить, как на нас накинулись местные с гусь-хрустальной продукцией — вазочки, рюмочки, штофы, скляночки… Все это из сумок, рюкзаков, чемоданов ставилось прямо на асфальт. Рекламировалась продукция таким образом, что хотелось незамедлительно сделать то, что, казалось бы, обязано было делать государство, но почему-то не делало.
О том, чтобы просто покурить и поговорить о современной русской литературе, как когда-то в институтском дворе, а потом в журнале «Ноябрь», не могло быть и речи.
Мне удавалось отбиваться, Олегу было сложнее. Вероятно, к миру он относился с большим доверием и интересом. Наверное, это и почувствовала внезапно появившаяся женщина, с виду мать-одиночка, предложившая ему керамические горшочки для жаркого. В точно таких же горшочках в Азербайджане готовят пити — суп из баранины, с картошкой, горохом нохудом, луком и алычой. Олег поинтересовался у женщины, почему все здешние на перроне и почему все как один торгуют хрусталем? Женщина ответила, что им просто выдают зарплату изготавливаемой продукцией, денег у них нет, а кормиться надо. Дети, знаете ли, старики…
Встретившись с Олегом взглядом, я понял, что именно эти горшочки, напомнившие мне о родине, мы привезем в подарок женам.
В поезде Олег повертел упаковкой: засомневался, что его половина окажется довольной ими. Сказочными их, конечно, назвать было нельзя, но я успокоил его, сказал, что из-за одних этих горшочков можно было отправиться в командировку. Он, вернув на место съехавшую бороду, заметил, что я несерьезный человек. Я возразил: разве мы не помогли этой женщине тем, что купили у нее горшочки? Он согласился со мной, и какая-то тяжесть спала с его души.
Олег недавно вернулся из Кракова, с книжной ярмарки и делился впечатлениями: читают только «Гарри Поттера». Потом мы с ним долго говорили о Ясной Поляне. Ему было интересно мое мнение о людях, которых он хорошо знал.
— Ты читал мои «Яблочки от Толстого»?
Я сказал, что не читал, но мне о них рассказывали, в частности — Рахметова и советовала прочесть перед поездкой в Ясную.
— Как приедем, обязательно прочту, — пообещал я Олегу.
И тут он мне:
— Мамед, ты прости меня за «азиата», это все Пашка, пристал ко мне: напиши да напиши…
— Пашка Белицкий?
— При чем тут Белицкий!..
До меня дошло, о ком он. Сказал ему:
— Не переживай. Ты высказал свое мнение, на которое имел полное право. В конце концов, я даже польщен, ведь «господин азиат» — цитата из моей вещи.
— И все-таки, если бы не Пашка, написал бы иначе.
Мне было странно это слышать от него — человека, казалось бы, независимого, и я предложил выпить и покончить с «господином азиатом». Что мы и сделали, пустившись в пространный разговор о наших коллегах. А их было немало, и, судя по тому, как Олег поглядывал на бутылку, — больше, чем немало.
Потом он сказал:
— Мамед, тебе уже хватит.
Тут я действительно обиделся на него, но ненадолго, в купе вошли еще два пассажира, мы въехали на мост, за окном под нами темной лентой разлеталась Волга — река, на берегах которой родился один из моих дедушек, и которую я, провожая взглядом, тихонечко назвал про себя Итиль-рекою.
Я пободрствовал немного на верхней полке, потом сорвался в прерывистый, с перекатыванием с боку на бок железнодорожный сон и проспал практически до самого города N.
На перроне мы решили подождать, пока все разойдутся. Прошло чуть больше пяти-семи минут, наверное, прежде чем мы увидели одинокую фигуру, медленно приближавшуюся к нам.
Было что-то тоскливое в покачивающемся приближении незнакомца. Я уже чувствовал, что оно, это приближение, было незапланированным, или запланиро-ванным на всякий пожарный случай. Но мы же знаем: в России ничто так часто не случается, как пожарные случаи.
Шестое чувство Павлова, видимо, подсказывало ему то же самое: его зигмунд-фрейдовские очки теперь идеально подходили слегка растерянному лицу.
Незнакомец представился как Виктор Александрович, зампред местного Союза писателей, после чего внес маленькое, но весьма существенное уточнение:
— Можно просто Виктор…
— На пенсии? — Олег окинул взглядом Виктора, его винтажный костюм, растянутый ворот водолазки, запыленные ботинки (Киплингу бы понравились) с развязанным шнурком.
— Отчего же на пенсии? — Виктор протянул Олегу газету, которую только что извлек из кармана пиджака, сложенную таким образом, чтобы можно было легко нанести удар по надоедливой мухе. — Когда-то возглавлял отдел публицистики, сейчас освобожденный сотрудник нашей организации.
Пока он сложно разворачивал перед Олегом газету, я спросил его:
— Машина далеко? — не знаю, с чего я еще надеялся на старенькую «Волгу».
— Машины не будет, — пообещал зампред и публицист. — Машина на поминках Лебединской.
— Кто такая? — Олег наконец решился взглянуть в неожиданно заблестевшие влагой глаза Виктора.
Виктор сообщил, что Лидия Лебединская была поэтессой, лауреатом Сталинской премии второй степени, три дня назад она оставила этот лучший из миров, и по этому поводу пишущая братия города N скорбит третий день.
Он ткнул пальцем в некролог чуть ли не на целую полосу.
Я увидел фотографию женщины, похожей на Ольгу Берггольц.
Виктор сказал, что, как только доведет нас вон до той гостиницы, это пешком минут пятнадцать, он присоединится к своим товарищам, членам Союза писателей города N. Если кто-то из нас устал, он с удовольствием понесет наши сумки. Это не услуга, мы должны понимать его правильно.
— Шнурок завяжите, — предостерег я зампреда от неминуемого падения.
Гостиница, в которую мы попали, была трехзвездочной и внушала ровно столько же доверия, сколько Виктор.
В фойе он решил нас оставить или, как он выразился, — «покинуть».
— Я вас покину, товарищи. А завтра ровно к десяти на этом месте ждите меня.
— Погодите!.. А что мы будем делать сегодня? — Олег едва себя сдерживал. — На сегодня у нас, между прочим, запланирована встреча с читателями!
— Встреча? — Виктор задумался, облизнул тонкие сухие губы, как это делают люди, лишившиеся зубов, потискал пальцами мочку уха. — Перенесем на завтра, сегодня все члены Союза писателей на поминках…
— …Лебединской, — опередил его Павлов.
Я сказал Олегу глазами, чтобы он оставил в покое зампреда, нам же легче будет.
Расположились на третьем этаже. Двери Олегова номера были прямо напротив моего. Поскольку нам показалось, что в девятиэтажной гостинице кроме нас ни души, решили двери не закрывать и переговариваться через коридор.
Я ходил по номеру и искал хотя бы одну исправную розетку: телефон давно начал разряжаться. (Вспомнил даму треф и ее обещание повлиять на мою судьбу.) Хотел включить телевизор, главным образом потому, что он был родом из моей бакинской юности, но телевизор тоже не работал. В каком-то смысле с его стороны это было логично. Тогда я преисполнился желания побриться, но и воды в кране не оказалось: ни горячей, ни холодной. Даже классический кувшин с трехдневной водой на холодильнике, что обычно вздрагивает по ночам, и тот отсутствовал.
Я поинтересовался через коридор, какова ситуация в номере у русского писателя.
Ровно та же, что и в номере у нерусского.
— Спущусь вниз, куплю минералки, хочу побриться.
— Красиво живешь, — сказал Олег, — спустимся вместе. Поедим, погуляем, потом купишь своей минералки.
— В этом городе есть что посмотреть?
— Я слышал, тут продают отличную копченую и вяленую рыбу. Вообще тут рыбы много.
Утешил.
Я подождал его, и мы спустились вниз, в ресторан, который больше напоминал железнодорожный буфет на полустанке.
Олег заказал себе тарелку пельменей и захватанный стакан сомнительной водки. Я — два бутерброда с какой-то колбасой и бодяжный кофе, в котором неприятно буравило глаз пятно необъяснимого происхождения.
Олег поднял стакан, сказал:
— Ты на меня не обращай внимания, мне надо…
— Будь!.. — сказал я и отвернулся.
Минеральной, как я и предполагал, в этом заведении не оказалось. Зато в избытке — салфетки и выпрямленные настойчивыми пальцами буфетчика алюминиевые вилки.
Пока ели, заряжали мобильники.
Вид из окна убеждал нас в том, что на улице стояла хорошая погода, можно сказать, бабье лето, поэтому, когда мы вышли, сразу решили воспользоваться хотя бы погодой и отправились на рынок пешком.
Рыбы на рынке было много, и стоила она действительно в разы дешевле, чем в Москве. Похоже, кто-то из пишущих друзей Олега успел побывать в городе N и даже вернуться с трофеями, что не могло не радовать.
Олег купил для дома жирного леща горячего копчения и выводок вяленых воблушек… Удивлялся, почему меня, человека, выросшего на берегу моря, не интересует рыба. Потом мы пили теплое пиво в какой-то забегаловке неподалеку от больницы, потом купили себе корма на вечер и побрели назад в гостиницу через какие-то рельсы со шпалами, гаражи и мусорки, над которыми летали хичкоковские чайки, издали казавшиеся бумажными.
Я вспомнил, что так и не купил минералки. Олег убедил, что возвращаться назад не стоит:
— Все равно все на поминках Лебединской.
Лег я рано: после очередной паузы в разговоре Олег, спохватившись, нашел для себя какое-то неотложное дело — кажется, пошел звонить жене; мне на время поездки выпали сигареты «Голуаз» и «Плоть и кость дзэн». Я успел перечитать всего одну историю — про павлинов, которые едят яд, превращая его в красоту своих перьев: из воздуха города N можно было делать сильнодействующие таблетки для страдающих бессонницей.
Сначала мне снилась Лебединская, похожая на Ольгу Берггольц, обе сталинские лауреатки смеялись надо мной прицельным смехом дамы треф, потом Лариса Федоровна собирала каштаны, которые всё падали и падали перед входом в редакцию «Ноября». Во сне я был убежден, что каштаны — это очень опасно и сбор их повсеместно запрещен законом.
Разумеется, Виктор опоздал. Но мы к этому были готовы.
Он выглядел утомленным, хотя уже и не таким мрачным, как вчера: вероятно, успел опохмелиться.
— А где же председатель, где все? — поинтересовался Олег, когда мы вышли на улицу, которую в данную минуту пересекал харизматичный черный кот. — Вообще в Союзе писателей нас кто-то ждет?
Виктор шумно втянул ноздрями воздух, в котором недавно растворилась душа Лебединской.
— Писатели еще не вернулись. Но мы сейчас пойдем в Союз, и я обещаю вам, что вы не пожалеете. Слово даю, — он пальцем чиркнул по красной шее.
Я был заинтригован. Я был заинтригован еще больше, когда мы оказались перед большим домом, какие у нас обычно называют немецкими, потому что их строили военнопленные немцы: неужели вся эта махина с колоннами, башенками, арками и есть тот самый Союз писателей города N? Обычно такие дома союзами вообще, и писательскими в частности, заселяются в самую последнюю очередь — если вдруг обнаруживается случайно незаселенный угол.
В фойе, неподалеку от широкой, под мрамор колонны, на высоком пюпитре стоял уже знакомый нам по газете портрет Лидии Лебединской с траурной лентой. Под портретом лежали увядшие гвоздики.
Мы с Олегом переглянулись: значит, Лебединская все-таки была!
Мимо Лебединской, несмотря ни на что молодой и красивой, мелькали безнадежно усталые, погребенные под спудом житейских дел люди. Одни спешили на выход, другие — к лифту и лестнице. Покойница только и делала что успевала одаривать каждого из них роскошной черно-белой улыбкой. На которую никто, разумеется, не обращал внимания.
Виктор, будто его вчера не было на поминках, подошел к портрету, поклонился Лебединской, сосредоточенно пробубнил что-то свое, а потом бросил резко в нашу сторону:
— Лифт убегает!.. Ловите его!
Но мы были не в том настроении, чтобы кидаться останавливать лифт.
Здешний Союз писателей представлял собою несколько небольших навечно прокуренных комнат, заставленных стеллажами, внутри которых посетителей встречали угрюмые корешки книг с трудночитаемыми и банальными названиями, поставленные обложкой к стеклу поэтические сборники неведомых авторов советской поры кривились и заворачивались, то же самое происходило с почетными грамотами, календарями с достопримечательностями города N, свернутыми в трубочку географическими картами и т. д., и т. п. В довершение ко всему этому с полу на меня глядел пасмурным взглядом приставленный к стене то ли Фадеев, то ли Федин, всегда их путаю.
Виктор поставил свою сумку на длинный лакированный стол с ожогами от сигарет и принялся выгружать содержимое: бутылка водки, еще одна, кирпич серого хлеба, лещ, завернутый во вчерашнюю газету с некрологом Лебединской. (Зампредовский лещ казался ближайшим родственником леща, купленного Олегом. Я знал, что бывают города хлебные, оказывается, рыбные тоже бывают.)
Виктору показалось мало того, что он достал из сумки, и поскольку больше он уже достать не мог, начал перекладывать то, что достал, с места на место. Я внимательно следил за гостеприимной чехардой его рук: мне хотелось знать, чего же такого я не пожалею. Наконец Виктор сел и по-фронтовому взялся за хлеб. Он нарезал его на весу, от себя, большими кусманами, почерневшим от времени ножом-лисичкой, этим опинелем2 советских времен. На его водолазке появились созвездия крошек, которые он стряхнул вниз, предварительно шумно отъехав назад на стуле. Потом Виктор сказал сердечно: «Ё-п-р-с-т!..» и пошел к письменному столу. Выудил из ящика три граненых стакана. Освежил своим дыханием все три и поставил на стол.
Я уже был готов выпить за упокой души сталинской лауреатки, когда широко распахнулась дверь и в комнату влетел человек, похожий на Дудаева каким он был еще в СССР в чине полковника.
Человек встал верстою посреди комнаты и спросил:
— Кто из вас Мамедов?
После непродолжительной паузы, похожей на заболевание с высокой температурой, Олег указал на меня.
И тогда человек воскликнул:
— Земляк?! Из Баку?!
Плавательное взмахивание руками — и человек в щегольских усиках двинулся ко мне.
В тот же момент со своего места катапультировался Виктор.
— Земеля твой, земеля! — возвысил голос зампред до самой люстры. — Я сразу это понял, как только стало известно об их прибытии. Смотрю: написано — Мамедов, думаю — значит Намика земляк.
А я сразу понял, что вошедший по имени Намик и есть тот самый обещанный сюрприз, о котором мы не должны пожалеть.
— Намик, — представился сюрприз и крепко сжал мне руку. — Я из Лачинского района.
— О!.. — сказал я, вспомнив, что Лачинский район в свое время был местом серьезных боевых действий.
— А ты из Баку?
— Из Баку, — и добавил: — Я — кёмюр-мейданский3.
Теперь настала очередь Намика говорить «О!..», но он почему-то не сказал. То ли не разбирался в районах Баку, то ли экономил эмоции.
Павлов с интересом следил за нами сквозь очки эпохи венского психоаналитика.
— Это что такое? — Намик указал на стол. — Ты чего, на лестничной площадке чебурахнуть решил с кентами?!
Из трехсот четырех синонимов слова «выпить» это, по-видимому, было триста пятым. По-русски Намик говорил с акцентом, но правильно.
— Ты же знаешь… — взмолился Виктор
— Знаю только, что мы отсюда должны бежать.
Никто из нас против не был.
Мы миновали радиостанцию, книжное издательство, газету, в которой был опубликован некролог Лебединской, туристическую компанию с подсвеченными Мальдивами на рекламном щите, темный конец коридора, который занимала фирма, торгующая нежным женским бельем, — и везде Намику салютовали, везде он был своим.
Что касается «Волги», я не зря на нее надеялся.
Черная отполированная «Волга» с мерседесовскими колпаками ждала нас внизу.
— Прошу! — сказал Намик, двумя руками распахивая двери перед нами.
Я уселся спереди, Олег — сзади.
— Для тебя лично, — Намик включил мне магнитолу, — а я сейчас, на минутку.
Из колонок полился знакомый с детства голос: «Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка и в глазах любовь…»
Сказать, что это была «Волга»-люкс, означало бы не сказать ничего. Сиденья были из чистой кожи, а передние — еще и ортопедическими. По бокам и спереди салон был украшен вставками из карельской березы, все горело, и все сверкало, руль был обшит мягкой серой кожей в тончайшую дырочку, а под зеркалом-панорамой покачивалась, защищая от сглаза, волчья лапа…
Я понял: хозяин этой машины вполне бы мог позволить себе «Мерседес» премиум класса, но он прекрасно понимал, что это было бы не совсем то, о чем он мечтал долгие годы: ему хотелось быть крутым в те времена, когда он не мог себе этого позволить. А потом рассыпалась страна. Потом началась война на его родине… И вот теперь он нагонял упущенное уже в чужой стране.
Намик стоял на углу улицы и отчитывал Виктора, как мальчика. Вскоре Виктор скрылся за углом, а Намик начал с кем-то говорить по телефону. Причем жестикулировал так, что Олег, дождавшись паузы между песнями моей юности, высунул голову между двух сидений и осторожно, будто в машине был установлен жучок, сказал:
— Кажется, Намик — смотрящий.
— И сейчас нас с тобой повезут в какое-нибудь злачное местечко. Ты готов?
«Злачным местечком» оказался небольшой, но респектабельный — по провинциальным меркам, конечно — ресторанчик, расположенный прямо в парке с джазово осыпавшейся желтой листвой и шнырявшими повсюду прирученными белочками.
Намик сообщил нам, что приходит сюда с семьей регулярно, давая понять, что место это приличное и держат его приличные люди.
Мы прошли насквозь зал, огибая занятые столики, над которыми висели хорошо знакомые каждому икеевские люстры. Миновали и два банкетных зала, шумную кухню, долгий синий-синий коридор с какими-то коробами на потолке, мы могли бы и его пройти, если бы Намик не толкнул по-хозяйски дверь с правой стороны.
Это был небольшой зальчик, стены которого украшали чучела животных.
— Вот этого кабана я подбил в Ленкорани, сюда вез — целая история вышла. А вот этот олень из здешнего заповедника. Красавец, правда?!
Еще бы — рога во всю стену.
Мы с Олегом сели за стол. Тут же появились две прехорошенькие официантки в таких коротких юбочках, что я засомневался в том, что Намик ходит сюда со своей семьей. Регулярно — это может быть, это даже наверняка, но никак не с семьей. Мне показалось, девочки были из одной школы и пропускали один и тот же урок. Еще час назад я был уверен, что самой красивой женщиной этого города являлась сталинская лауреатка Лебединская и что нынешнее положение его дел в этом смысле выглядит крайне удручающе, теперь же видел подрастающую смену.
— Все как обычно, — сказал девочкам Намик. Щелкнул пультом плазменного телевизора размером в боковую стену. — И побыстрее.
Пока на боковой стене бесшумно разыгрывалась футбольная баталия, девочки влетали и вылетали на своих длинных ногах, и на столе появлялись покрытые инеем «Русский стандарт», «Золотое кольцо», «Парламент»; следующим заходом — блюда с зеленью и овощами, мягкими и твердыми сырами, вазочки с черной и красной икрой, тарелка с колечками красного репчатого лука, политого соком граната, специально для настоящего ценителя восточных застолий, соленья, лаваши и чуреки…
— Земляк, ты оценишь: зелень и сыр прилетели сегодня из Баку. Правда, утром, извини, зелень держат в мокрых полотенцах и каждый час перебирают.
— Икра тоже наша? — поинтересовался я, осторожно надрывая веточку любимого базилика, прилетевшего из родных мест.
— Конечно наша! Здесь что, есть, что ли? Давайте, налегайте, не стесняйтесь!.. Скоро кутабы подадут с зеленью и требухой, шашлык из осетрины с печеной картошкой… Вы попали в мои руки — расслабляйтесь.
Я чувствовал, что расслабиться-то Олег как раз и не может, слишком резко все переменилось, но и отказаться от угощений мы тоже не могли. Неудобно как-то, люди ведь со всею душою. Я подмигнул Олегу, сделал жест руками: а что тут можно сделать? Действительно, что?!
Вскоре появился и Виктор.
— Все в порядке? — Намик посмотрел на него сурово.
— Железобетонно!.. — сказал Виктор с видом сицилийского специалиста. — Можешь не сомневаться. Эмма подготовилась.
Он сел рядом с Намиком напротив нас. Засучил до локтей расползающиеся рукава водолазки.
Официантка обожгла меня коленкой на память и убежала.
Рашид Бейбутов переехал со всем оркестром из автомобиля сюда. Теперь матч между Севильей и Валенсией проходил под бакинские песни, самое интересное, что выглядело это более чем естественно.
Девушка с обжигающе горячей коленкой все больше и больше напоминала мне Джейн Биркин времен «Бассейна»4 . Мне показалось заслуживающим внимания, что в этом городе все кого-то напоминают. Было ли это привилегией исключительно местных, задался я вопросом, или я тоже уже кого-то кому-то напоминаю? Ну, может быть, того же Рытхэу? Я взглянул на Олега. Пока что он оставался русским писателем Олегом Павловым, даже порывался спорить с Намиком. Это произошло после того как Намик, решив блеснуть перед нами, завел разговор об «Истории Российской» Татищева. Олег был категорически не согласен с точкой зрения Намика по поводу «норманнской версии»: Намик подверг ее сомнению. Несогласие Олега росло с количеством выпитого.
— Вот ты, Намик, приехал сюда…
— …Я не приехал, я здесь служил и решил остаться.
— Хорошо. Ты здесь служил и решил остаться…
— …Я не просто остался, я тут женился, между прочим, на русской.
— Хорошо. Но тебе тут дали обосноваться, дали подняться, наконец…
— …Мне никто не давал подняться, я сам поднялся.
— Хорошо, — разворачивался Олег во всю ширь своей натуры.
Я не помню, какую по счету пустую бутылку уносили со стола, когда этот спор прекратился, мы выпили кофе и вышли в парк. По правде сказать, я и не очень хорошо помню, как мы с Павловым оказались в гостинице. Единственное, что отчеканилось у меня в голове, так это то, что на следующий день перед отъездом у нас было запланировано участие в передаче на здешнем телевидении.
Как я могу привести себя в порядок, если нет воды? Я только хотел посетовать на это вслух, как к нам поспешил администратор гостиницы и сказал, что в наших номерах дали воду и электричество. Я не стал спрашивать, починили ли еще и телевизор, я сразу воскликнул:
— Хвала Намику! — И на восточный манер вскинул руки.
— Дернул же меня черт с ним поспорить, — сказал Олег.
— Не переживай, кажется, Намик не просто так нас кормил и поил. Виктор тоже, по-моему, тот еще жучило. Интересно, он побежал на поминки Лебединской или ему хватило наших посиделок?
Мы разошлись по номерам.
Оставшись один, я подумал, что, наверное, зря обиделся на даму треф: может, Рытхэу — чукотский Маркес или даже Фолкнер? А я…
С этими мыслями и уснул.
Самое печальное в шикарной жизни, разумеется, то, что она слишком быстро заканчивается, вроде как знаешь это и готов начать жить по старому укладу, но стоит войти в колею, думаешь: черт возьми, лучше бы этого кусочка шикарной жизни не было вовсе. А тут еще наутро голова болит, и хочется кофе, хорошего кофе.
Когда мы спустились вниз, буфетчик вручил нам от Намика два пакета со вчерашней едой и каждому по бутылочке минеральной воды «перье». (Правда, крышки со вчерашнего вечера были открыты, но вдавлены в горлышко сильной рукой.) От себя буфетчик, не скупясь, добавил салфеток.
Пока мы ели, я объяснял Олегу, что Лачинский район входит в число тех азербайджанских районов, которые условно называют «буферной зоной». Это такая зона размежевания между Арменией и Азербайджаном.
— Так что, возможно, Намику просто некуда было возвращаться, — я залпом выпил всю минеральную воду. — Его дом перестал быть домом. Я не понимаю, почему он этого тебе сам не сказал.
— Наверное, знал, что ты скажешь. Мамед, мне так неудобно… Как ты думаешь, он еще появится?
— Думаю, да. Хорошо бы еще Виктор появился.
Виктор был легок на помине, легок — я бы даже сказал чрезмерно — он был просто летуч и к тому же подозрительно свеж. Уж не знаю, на какой круг выходил сейчас зампред Союза писателей города N, учитывая затянувшиеся поминки Лебединской.
Я снова указал ему на развязанный шнурок. В ответ он промычал что-то нечленораздельное и наклонился, чтобы завязать его.
— Намик приедет? — спросил его Олег.
— Намик будет ждать нас на телевидении, — сообщил Виктор снизу, опять, как вчера. — Поднимитесь в номер, возьмите свои книги, возможно, вас будут о них спрашивать. Я подожду. Об остальном — на телевидении.
— Но у нас же перед выступлением на телевидении еще запланирована встреча в Центральной библиотеке, — напомнил Олег забывчивому зампреду.
Тот выпрямился с багровым лицом, взял продолжительную паузу. Тяжелая работа мысли обозначилась на его морщинистом челе. Наконец Виктор вышел из заточения, в которое сам же себя и загнал.
— Хорошо, поедемте в Центральную библиотеку. Думаю, маленький зальчик мы вам наберем, в библиотеке сейчас как раз много студентов.
В городе N, казалось, до всего было рукой подать. И это «рукой подать» было либо проходными дворами и мусорками, либо открытыми шлагбаумами перед сквозными промзонами, либо старыми парками с желтой листвой. Странно, все аллеи по большей части оказывались пустыми, никто не гулял с детьми, никто не выводил собак, никто не катался на велосипеде, роликовых коньках или скейтбордах. Перспектива была божком здешних мест, тут все до одного поклонялись самой удаленной точке, в которой сходилась неизбывная грусть, встать поперек нее, должно быть, для здешних людей означало совершить немыслимое кощунство.
С тоской взглянув на одну из аллей, мимо которой мы проходили, я увидел вдали лицо на рекламном щите, и мне померещилось, что это Намиково лицо. Но может, это был не Намик, а человек, похожий на Намика.
Зал размером в школьный класс быстро заполнился студентами. Не знаю, кто приложил к этому руку — Намик, Виктор или директор Центральной библиотеки города N.
У студентов были добрые, правда, несколько изможденные лица. Было понятно, что они относились к нам, как к не слишком сложному препятствию, которое возникло случайно перед решающим сражением.
Чтобы студенты поскорее вернулись на свои места, я выбрал небольшой кусок из «Фрау Шрам», Олег тоже читал недолго что-то из своей «Русской трилогии». Вопросов у молодежи к нам не было, у нас к ней — тоже. На телевидении мы оказались раньше положенного времени. Походили, постояли, спустились в буфет.
Стоя в очереди за выпивкой, я думал о том, что могло бы помочь человеку вернуть бесцельно потраченное время, и может ли оно, это возвращенное время, оказаться записанным в книгу, по сути, стать самой книгой, ну, или, на худой конец, маленьким рассказиком?
— Давайте за тот стол, — Олег указал нам на круглый столик в уголке, над которым едва тлела лампочка за прожженным картонным абажуром.
— Что может быть заманчивей огней чужого города, — сказал я, садясь под лампу.
Повесив пиджак на спинку стула, Виктор вдруг открылся весь и сразу.
— У меня к вам небольшая просьба. Вы же видели, какой Намик человек, — он немного подождал кивка хотя бы одного из нас, не дождавшись, продолжил: — Душевный человек во всех смыслах… Сердце вот!.. — обрисовал руками сердце Намика, задел кого-то проходившего, сердечно извинился.
Я вздохнул, перечеркивая собственную догадку: не хотелось, чтобы все было так утилитарно, лишено какой бы то ни было романтики.
— Несомненно, — сказал я так, будто сто лет знал Намика.
Олег не был столь категоричен, но он и не был земляком Намика.
— Вам виднее, — вышел из положения Павлов.
— В нашем городе сложная ситуация, — разоткровенничался неожиданно Виктор, — выбираем мэра. Вы не могли бы сказать на камеру, что Намик Тимурович — тот самый человек, в котором наш город давно нуждается?
— Как вы себе это представляете? — теперь настала очередь Павлова широко разводить в стороны руки. — Мы будем говорить о современной литературе и тут вдруг перейдем на Намика?!
— Не переживайте, все уже подготовлено, — Виктор созидательными движениями рук открыл нам заветный уголок вселенной, в котором все уже было расставлено по своим местам, от чего, по его мнению, у нас должно было сладко сжаться сердце. — В какой-то момент ведущая задаст вам вопрос: понравился ли вам наш город, спросит о достижениях в области культуры, тогда-то вы и вспомните Намика Тимуровича, скажете, что лучшей кандидатуры на пост мэра просто не сыскать.
— Да, но при чем тут Намик? Где Намик — и где культура? — Олег переглянулся со мной, ища поддержки.
— Намик?! Намик один из самых щедрых благотворителей города! Да знаете ли вы, что Намик… да без Намика!.. — Виктор протянул Олегу сложенный вчетверо листок. — Вот!..
— Что это? — Павлов развернул его и припал венскими очками к листу.
— Список пожертвований Намика… Тимуровича…
— Он что, построил драматический театр?
— Он спонсировал его ремонт, как и ремонт библиотеки, в которой вы сегодня были, он спонсировал также покупку дорогого медицинского оборудования для больницы в Ленинском районе, на его деньги мы будем издавать собрание сочинений Лебединской…
— Он уже погасил ее задолженности по коммуналке? — неожиданно для самого себя съязвил я.
— Он дал деньги на ее похороны и обещал устроить в квартире Лидии Давыдовны мемориальный музей. Разве этого мало?
— Откуда вы знаете, что Намик сдержит свое обещание? — удивился я наивности этого, казалось бы, тертого жизнью человека.
Виктор посмотрел на меня взглядом библейского всевидца: не было сомнения — он только что среди многих относительно сносных черт моего характера разглядел одну чрезвычайно неприятную.
Два прожектора и две камеры были направлены на нас и ведущую передачи — дамочку лет тридцати пяти, в очках, с седой прядью ровно по центру и в зауженном костюме карамельного цвета. Вот уже третий сезон она не сдавала своих позиций ведущей развлекательных ток-шоу. Уверен, она встретила бы нас не так кисло, если бы за нами не притащился Виктор, которого она тут же отправила туда, откуда он пришел.
— Ты можешь полчаса подождать в буфете?!
— Эм-ма!.. — Виктор посмотрел на нее, как на облетающую цветок бабочку.
Олег был задумчив, мне показалось, он еще не решил, что будет говорить о Намике, и будет ли вообще говорить о нем.
И тут, словно почувствовав сомнения Олега, появился сам Намик. У него не было возможности толком поздороваться с нами: он только высунул голову из-за черных кулис, окинул нас цепким взглядом будущего отца города, после чего помахал рукой в нашу сторону, как если бы одновременно и поприветствовал нас и разрешил Эмме начинать.
Эмма, кстати говоря, оказалась дамой со вкусом, вполне разбирающейся в литературе, и не только в русской. Мы были так увлечены беседой с ней, что чуть не сорвали повесть о замечательном человеке.
Я вытирал гостиничной салфеткой остатки тона на лице, когда ко мне подошел Олег.
— Мамед, я думаю, Филипповскому фонду лучше всего этого не знать, — и добавил: — Рахметовой тоже.
— Не думаю, что мы сыграли какую-то зловещую роль на выборах мэра. Но пусть будет по-твоему.
Как только мы вышли из-за черных кулис, к нам подскочил Виктор и несколько раз пожал руку мне и Олегу.
Несомненно, за то время, что шла передача, он успел не раз сбегать к стойке в буфете.
— Какие люди! — трещал без умолку Виктор. — Какие замечательные люди наши москвичи!.. — А главное, вовремя приехали, хотел сказать я, но попридержал коней. — Сколько живу, столько убеждаюсь: литература — это невероятная объединяющая сила. Порою даже неважно, понимаем мы друг друга или нет…
— А где же Намик? — перебил его Павлов.
— Намик?
— Он будет нас провожать?
— Он уехал. У него дела. Много дел. Я буду вас провожать. Я собрал кучу рукописей. Вы думаете, Виктор не работает, вы думаете, Виктор умеет только ляля-тополя?! А вот нате-ка вам!..
Когда я гонял с ребятами во дворе мяч и, случалось, разбивал соседям стекла, я чувствовал себя так же, как сейчас на перроне. Я поглядывал на часы, хотелось поскорее уехать из города N, для начала хотя бы сесть в вагон. Но сесть в вагон мы не могли, ждали Виктора с рукописями. А Олег еще и Намика.
— Не может же он не попрощаться с нами.
Я не хотел его разочаровывать. Олег вздыхал, выразительно бросал в сторону оставленной нами гостиницы беззвучное «н-да», тянулся за сигаретой.
Портилась погода.
Темно-серая клубящаяся туча несколько театрально напирала на город N, словно ее специально держали для заключительной сцены.
Виктор появился за несколько минут до отхода поезда с неподъемным клетчатым баулом, какой спасал челночников в девяностые годы. Да и вид у Виктора был такой, будто он собирался махнуть в Турцию на том же поезде, что и мы в Москву. Поставил свою эпохальную полипропиленовую сумку на скамейку у будки с окошечком и впервые за то время, что мы были с ним знакомы, страшно запаниковал.
— Давайте перекладывать!.. Хорошо бы еще на посошок успеть.
Достал с десяток рукописей разной толщины, без слов, не разделяя, перекинул в сумку Олега, достал еще и туда же… Рукописи сопротивлялись, казалось, им не по душе было такое обращение, но Виктор продолжал их с силой запихивать в Олегову сумку. А потом он принялся набивать текстами мою. В его сумке оставалось, наверное, с четверть от того, что было, когда вдруг подул сильнейший ветер, какой обычно случается перед проливным дождем.
Из рук Виктора вырвало рукописи; освободившиеся, они закружились, понеслись по перрону на разной высоте. Мало того, каким-то странным образом из баула Виктора продолжали вылетать и вылетать рукописи. Будто были живые и ни за что не хотели ехать в Москву.
Олег с Виктором бегали по перрону меж прощающимися людьми, подпрыгивали, ловили на лету страницы повестей, рассказов, романов, пьес и стихов. Я накинулся на баул, сдавил его зев: подождать бы, пока стихнет порыв ветра. Напрасно. Тот лишь усиливался, и по перрону разлеталась во все стороны чужая непрочитанная жизнь.
Заходившие в свои вагоны пассажиры вместо того, чтобы полностью отдаться расставанию, окинуть последним грустным взглядом близких людей, обалдело глядели на Виктора и Павлова, носившихся по перрону.
Полыхнула молния. Небо треснуло где-то над нашей гостиницей.
Тронулся поезд.
Проводники в предсказуемых позах заняли свои места.
Крупный человек в джинсовом пиджаке, только что увлеченный ловлей чужих рукописей, теперь побежал за поездом. С плеча бросил сумку к ногам проводницы и, обернувшись, закричал:
— Мамед, ну, где ты там?! Давай сюда скорее!..
Скорее я не мог: бежал с двумя сумками.
И пока бежал, думал о том, что было бы неплохо перечитать «Господина азиата», рассмотреть заново все претензии Олега ко мне: до звонка дамы треф я был уверен, что знаю, как надо писать, но после — даже не представлял себе, кто бы мог поделиться со мной сокровенным знанием. Когда закинув сначала одну сумку, потом другую, я вскочил на подножку, мне вспомнилась концовка знаменитого коана из сборника «Плоть и кость дзэн»: «Зачем спрашивать, если сам все знаешь!..»
Пролетавший под нами перрон чернили первые капли дождя.
Где-то вдалеке остался человек с развязанными шнурками на ботинках. Он махал нам рукою.
1 Павел Белицкий (1968—2013) — поэт, критик, в прошлом сотрудник «Независимой газеты», долгие годы заведовал отделом прозы журнала «Октябрь», участник поэтического объединения «Алконостъ» (прим. автора).
2 Имеется в виду французская фирма «Opinel», изготавливающая знаменитые на весь мир ножи.
3 Кёмюр мейдан — Угольная площадь (когда-то Воронцовская площадь), старый район Баку.
4 «Бассейн» (1969) — детективный художественный фильм режиссера Жака Дере, в котором снималась Джейн Биркин.