Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2020
Ирина Костарева родилась в 1989 году в п. Приволжский (Тверская область), окончила филологический факультет Тверского государственного университета по специальности «Журналистика». Живет в Москве.
I
Горячей воды в квартире не было, поэтому летом мыться ходили на речку, а в межсезонье — к бабушке, которая держала у себя огнедышащий титан. Зимой никуда не ходили, а тянули из комнаты через коридор черный шланг и впускали в ванну горячую, высосанную из отопительных систем воду. Вода была желтая, и вылизанная ею керамическая лодка-ванна тоже быстро лишилась своей первозданной белизны — небольшая плата за возможность мыться в горячем. Бывало, натаскавшись по сменам, Галя устраивала себе релаксы: приносила из лесочка за огородами пахучие сосновые ветки и запаривала их кипятком. Алёнке такие дни были дороже праздников. Окутанные живым облаком хвойного марева, они делили одну ванну на двоих: расчесывали друг другу волосы, приправляли их шампунем и умасливали скидочной оливкой, экономно растирая капельку масла между пальцами.
Поле к зёрнышку,
Свет к солнышку,
Темя к гребешку,
А волос к волоску.
У Гали волосы черные и длинные — настоящие змеюки в запястье толщиной, но Алёнке материнских волос не досталось. Она родилась совсем лысая, а потом хоть и обзавелась волосиками, но тонкими и хрупкими, не то землистого, не то пепельного цвета. Одну-единственную отсебятинку отец даровал, и та нескладная.
Были у Гали волосы и в других местах (а у Алёны опять не было) — жесткие под животом и под мышками, тоненькие, вроде пушка, на руках и ногах. Женщина и девочка жили без мужчины, и ни к чему им было скрывать свое естество, выхолащивать себя до образа пластмассовой куколки. Так лежали они, каждая в своем углу лодки-ванны, каждая в своем теле — одна в назревающем, молодом, другая в дозревшем, спелом.
— А я буду такая же красивая, когда вырасту, мама? — спрашивала девочка, с интересом разглядывая материнское тело: овал живота и выступающие над водой гладкие камни грудей.
— Ты будешь ещё красивее, — отвечала Галя.
Удобренная лесным духом вода ворчала и убегала в вонючий слив, а вместе с ней бежали дни: сначала одной общей жизни, а потом двух разных. Девочка скоро своими нательными волосиками обзавелась, а женщина стала их срезать под корень — появился в ее жизни мужчина, разнорабочий с именем Максуд, что значит «желанный».
Максуд приехал из утопленного в солнце Азербайджана, куда каждый месяц исправно высылал большую часть небольшой зарплаты — там остались жена и две дочки на выданье. В черных Галиных косах он видел полоски чернозема на окраине родного села, в молодом светлом лице — полуденное солнце, а в губах — и вовсе женины алые губы, и была она для него не сообщницей в измене, а живой памятью о семье и доме. Гале Максуд тоже служил напоминанием — о красоте и молодости, которых все еще было у нее в достатке. Оберегая свою тайну, они любили друг друга, хороня крики и стоны внутри себя, тихо и неистово, как пляшет на степном ветру пламя вечно горящей горы Янардаг. Гале такая любовь была в новинку и, распробовав ни к чему не обязывающее удовольствие, она с удивлением открывала возможности своего и чужого тела.
Последние пятнадцать лет женщина работала на заводе: в девяностые здесь разливали водку, но когда старое здание выкупил богатый москвич, начали делать другое сомнительное лекарство — гомеопатические мази, которые потом развозили по московским аптекам. Единственная в районе работница с образованием биохимика, Галя сама варила смеси, раскладывала их по баночкам и клеила этикетки. Большое заводское здание работало только на четверть — остальные помещения пустовали. Западные окна последнего этажа выходили на застроенный старыми лодочными гаражами берег реки и, налюбившись, Галя и Максуд выходили смотреть, как солнце поджигает макушки сосен на том берегу. Он читал ей по памяти:
— Мне каждый день беду сулит волна твоих волос, источник счастья и обид, волна твоих волос1 .
В один из таких дней они увидели зверя. Озираясь по сторонам, он пробирался между ржавыми ракушками, не ведая как выдает его золотистый луч, выхвативший поджарую фигурку из темноты, отметивший ее. Это был лис. С тех пор они видели его постоянно, и скоро Максуд начал потихоньку ходить к гаражам и оставлять зверю еду. Вечерами, прощаясь с бабами, Галя спешила неприметной тропкой к реке и часто заставала их вдвоем — мужчину и лиса, который благодарно вверил свою жизнь человеку.
— Вот погляди, опять пришел, — как бы оправдывался перед Галей Максуд, жестом показывая в сторону куста, где прятался лис. Так извинял он и себя, не устоявшего перед непрошенным подарком судьбы, пусть оно и претило его природе — не зверя, но мужа.
II
Замещенная в Галином бытии Максудом и впервые за жизнь предоставленная себе, Алёнка проводила свободные от школы отрезки дней, впервые осознавая свою некрасивость. В спальне, стащив с себя ситцевое платье, она подолгу всматривалась в зеркало шифоньера. Не сбылись материны предсказания — девочка пошла в отца. Странно это было: походить на неведомого человека, существовавшего за пределами знакомой реальности; странно и несправедливо, как и не походить на женщину, в чьей утробе оформилась, плоть от плоти которой появилась на свет, под чьим взглядом выросла. Долговязая, плоская, как трафарет, да еще и волосы — бесцветные и жидкие, как у старой куклы… Если бы только добавить им цвета!
В поисках разного рода красителей Алёнка сначала перепробовала все доступные средства — помада делала пряди похожими на грязные пакли, зеленка пачкала лицо и руки (как и чернила), пудра не давала ощутимого эффекта, необходимого для преображения, — а потом, наконец, нашла, что искала. В старом, выставленном на лоджию буфете она обнаружила банку серебрянки. Запустив в пластмассовую горловину ладонь, девочка решила, будто погрузилась в смолотый в песок камень, но когда вытащила руку на свет, та блестела, как первый снег. Зачерпнув из банки крупную горсть, она посыпала порошком волосы, и они заискрились, засияли. Девочка была в восторге, и стала дожидаться мать на табуретке в прихожей — на всякий случай не шевелясь, чтобы не растерять серебро. Мать пришла в ужас: серебрянка, коснись ее солнце, сразу бы вспыхнула. Произошедшее Галя прочитала как божественный знак-предостережение. Целую ночь она мучилась раздумьями, а следующим днем, как тому ни противилась внутри, решила больше не пытать судьбу и прекратить свои встречи с хоть и желанным, но не принадлежащим ей мужчиной.
Пожар все-таки случился. Тем летом Алёне исполнилось пятнадцать. На каникулы к скандалистой бабе, что жила на лестничной площадке, приехал погостить сын с новой женой и падчерицей — двенадцатилетней Наташей. Когда она прыгала по вонючим, пропахшим кошачьей мочой ступенькам подъезда, выжигала искры: собранный бархатный резинкой высокий хвост ее медных волос пылал, как костер. Встречая ее, Алёнка замирала в изумлении — все равно что обнаружить золотой перстень в животе огромной пятнистой щуки, вроде той, что Галке по дешевке отдает приятельница, потому что сама терпеть не может разделывать рыбу.
Сначала Алёнка любовалась Наташей издалека, а в один из дней спустилась в подвал, чтобы взять там банку клубничного варенья — его ели с чаем вместо не водившихся дома конфет и прочих магазинных сладостей, — и услышала в сырой темноте три голоса. Первые два принадлежали Рыжему и Серому — сводным братьям из соседнего подъезда, которых запихнули в один класс, хотя у них была разница в год или два. Третий голос был Наташин, но она не говорила, а хныкала — мальчишки прижали ее к стене.
Скованная по рукам, она выглядела такой напуганной, что Алёнка подскочила к ребятам и тряхнула Рыжего за плечо. Серый попятился в глухую черноту и сразу растворился в ней, но Рыжий отступать не собирался:
— Тебе что тут надо, манда!
Вместо ответа Алёнка шагнула к Наташе и сжала ее холодную ладонь своею — гораздо теплее. Животное, успокаивающее чувство добралось до самого локтя, расслабило его.
— Пошли-ка отсюда, — сказала одна девочка другой.
В квартире Алёнка усадила Наташу на табуретку, распустила ее благоухающие карамельками и подвальной сыростью волосы и взялась за расческу. Деревянная массажка скользила по блестящим локонам, как лодочка.
— Что они делали? — спросила Алёна.
— Ничего. Просто целовали, — ответила Наташа.
Рассердившись почему-то ее ответу, Алёна сильно дернула расческой по Наташиным волосам, но Наташа, хоть и зажмурилась от боли, промолчала. Придя в себя, Алёна ласково погладила подругу по голове, а потом заплела ее волосы аккуратными колосками. С тех пор они виделись постоянно, и странная эта дружба продолжалась месяц. В конце лета Наташа уехала и больше не вернулась — улетела в Америку вместе с матерью, которая бросила временного мужа, как только нашла заграничного.
III
Лиса начали видеть в поселке — говорили, будто он таскает кур, а однажды его чуть не поймали с жирным гусем в зубах: дорога, меченая испачканными красным перьями, терялась за заводским забором.
Максуд боялся, что люди, жалея свою птицу, убьют, не жалеючи, зверя, и решил отвезти лиса в лес. О машине договорился с заводским водителем Степаном, обязанным Максуду за то, что тот не единожды прикрывал запойного пьяницу перед начальством. Оставалось только поймать зверя. Он, по-животному остро чувствуя любую опасность, хотя и безрассудный с домашней птицей, с человеком держался осторожно. Про подмогу Максуд загодя не думал, но увидев в дверях Галю, которая уже собиралась домой, вдруг выдал ей свою затею. Женщина все поняла и сама предложила помощь — все-таки лис был как бы их общим.
Выманив лиса, они затолкали его в клетку и, погрузившись в дребезжащую машину, поехали к лесу. Солнце уже село, и в лесу было темно, поэтому когда мужчина и женщина выпустили зверя, он сразу исчез, впитанный чащей.
До того стояли дожди, и напоенный небесной влагой лес пах землей и сырыми деревьями. Глядя перед собой, Галя сказала:
— Это было правильно.
— Ты этого знать не можешь, — возразил Максуд.
Тот вечер был для них последним — прошли выходные, а в понедельник Галя узнала, что разнорабочий с именем Максуд, ссылаясь на семейные обстоятельства, уволился.
Тем же днем в брошенном кабинете, где раньше они бывали вдвоем, она нашла на подоконнике оставленный ей подарок, маленький блестящий кулон с фигуркой стрельца — Галя была стрельцом по зодиаку. Подвеска, отнявшая часть причитающихся чужой семье доходов, стала для нее вроде нательного крестика, что носят православные, забытые своим богом, как она — любимым.
Остались девочка и женщина снова вдвоем — волосы свои растить, косы друг другу заплетать. Вечерами Алёна забиралась на материнскую кровать, продрогшая от вечной квартирной сырости, и принималась Галиных змей укрощать. Придушит их у основания, завяжет в узел, голову змеиную подоткнет, и получится цветок вроде черной розы — розы ветров, миров и реальностей.
К концу девятого класса, пока одноклассницы превращались из утят в лебедей, Алёнка походила на фламинго: высокая, тощая, с неистово розовыми перьями волос. Когда этого ей показалось мало, она вставила в губу кольцо, подоткнула белесую бровь металлической штангой, и тогда начала себе нравиться — наконец-то яркая, наконец-то заметная. Учителя кривились, осыпали жалобами Галю, но та только пожимала плечами: учебе же не мешает. Но учебе мешало — Алёнка возненавидела школу, и все ее тетрадки пухли не диктантами и упражнениями, а рисунками диковинных красавиц с цветами в волосах. Классная сказала прямо:
— Давай, думай, куда пойдешь, потому что учиться в десятом классе тебе смысла нет — только статистику портить.
Стали думать, и однажды, бросив взгляд в зеркало, Галя как-то по-новому посмотрела на собранную дочерью прическу и совершенно серьезно сказала: «Тебе в парикмахеры надо». Так и решили.
Волосы в Алёнкиных руках оживали, и позарившиеся на бесплатную, пусть и ученическую, стрижку бабы уходили от нее преображенными — впервые не то что взглянув на себя, а увидев. Галя тоже была волосами увлечена. Один седой волос, другой — начали змеи ее серебриться, шептаться, что красоту потерять как вздохнуть, одно мгновение. Перестала тогда женщина по желанному своему тосковать, по себе стала, и появился у нее новый ухажер — электрик Санька.
Санька был на семь лет младше Гали, и казался двадцатилетним. Длинный, щуплый и эластичный, он напоминал скорее тень, чем живого человека. Александр — победитель, это с греческого, но Санька Александром был только по паспорту, и числилась за ним только одна победа. Пошел он как-то на почту за материной пенсией, а купил лотерейный билет и выиграл сто тысяч рублей. Тут же, в местном магазине, под косым взглядом продавщицы Надьки, он накупил гостинцев, с коими заявился к Гале. Галя — красавица, особенно в сравнении с местными бабами, — никаких особенных видов на Саньку до того не имела: слишком беспомощным он ей казался. Но живые деньги в руках совершили в нем странную метаморфозу. Он вдруг почувствовал себя способным если не на все, то на многое, и его тело мигом откликнулось на этот позыв: распрямилось и приосанилось. Перебросив толстую косу-змею на плечо, Галя благодарно приняла пакеты и принялась готовить обед. Санька разулся, по-хозяйски прошел в комнату и, приняв форму кресла, потянулся за пультом.
В своем желании заполучить в объятия эту женщину забыл он только об одном — о ее дочери, но и с нею сложилось по-мирному. Неизвестно, как повел бы себя мужчина, окажись в его власти ладненькая семнадцатилетка вроде тех девочек, что собираются вечерами на детской площадке и, придерживая сигаретку красными коготками, пробуют на вкус озорные слова. Но Алёнка с ее нелепыми волосами и андрогинным телом его не влекла — избавленный от всяких внутренних терзаний Санька был чрезвычайно доволен тем, что обходится Галей.
Обходился, как и положено, ночами, и, вслушиваясь в доносившиеся из спальни тихие всхлипы и скрипы, Алёнка представляла мать в объятиях постороннего с неудовольствием, от чего утром бывала с нею злее и говорила обиднее.
— Подстрижешь, может, Саньку? — просила Галя, запуская пальцы в копну плохо причесанных волнистых волос.
— Сама стриги, — огрызалась Алёнка, снимая с крючка над мойкой ножницы, которыми Галя обычно отстригала рыбьи плавники, — ножницы дать?
IV
Выигрышные Санькины деньги утекли, но он, избалованный один раз счастливой случайностью, искать настоящую работу не спешил и перебивался тем, что вправлял соседям поломанные розетки и перематывал покусанные собаками и другим зверьем провода. Стать его, впрочем, никуда не делась — уверенность теперь давали ему не деньги, а наличие рядом присутствие Гали, и Галю это по первости устраивало. Но время шло, и она начала замечать: заплеванную раковину, которую только помыла, грязь на полу, который только вытерла, пустой чайник, который только пополнила водой и, наконец, пустой холодильник. Растерянная в своей беспомощности, она пробовала говорить — регулируя настройки тона и степени громкости, — но каждый раз натыкалась на монолит полного Санькиного непонимания. Он в упор не видел ни беспорядка, ни проблемы.
Обида копилась в Гале, как нестираное белье в барабане стиральной машинки. Одним днем, когда они лежали в спальне и Санька перебирал сухими пальцами ее ползучие локоны, она в задумчивости потеребила цепочку на шее и вдруг спросила:
— Нравится мой кулон?
Она рассказала ему о своей любви, сделав ударение на романтических Максудовых жестах и даже добавив кое-что от себя. Все это звучало укором, после которого Санька стал молчалив и отчаянно грустен — Галя даже подумала, что переборщила с откровениями. Вид несчастного мужчины пробуждал в ней инстинкт, который она как мать, никогда не проявляла в отношении своей дочери: та с малых лет была для нее скорее ровней, чем подопечной. Но маленькая эта хитрость сработала, и одним вечером Санька обрадовал новостью: устроился на работу. Изумило Галю не столько это событие, сколько собственная женская мощь — никогда прежде она не пробовала манипулировать мужчиной. Поэтому когда Санька сказал ей снять цепочку и навсегда забыть о желанном своем Максуде, она согласилась, радуясь тому, что сама взрастила в нем эту уверенность и силу.
Алёнка в семейные дела не вникала. В колледже готовились к конкурсу причесок: девочки наконец получили возможность сделать что-то посущественнее химзавивки. В тетрадке Алёна нарисовала устрашающую лесную воительницу с вплетенными в волосы ветвями и спадающими с них прядями. В лесу она собрала разлапистых веток, отмыла и отполировала их шкуркой до янтарного блеска; заказала на китайском сайте настоящие волосы. Они были блестящими, скользкими, как атлас, и живыми — будто только-только с головы китайской красавицы. Носить их могла только одна девушка — бывшая одноклассница Ленка, высокая плотная брюнетка с внушительной грудью и совершенно детским лицом, которое не шло телу: вострый носик и большие, как у новорожденного, голубые глаза. У Ленки не было отбоя от ухажеров, но она никому не отвечала взаимностью. Она жила в соседнем подъезде и проводила вечера на детской площадке под окнами. Там Алёнка ее и нашла. Ленка сидела на качелях и раскачивалась, упершись ногами в землю. Металлическая цепь качелей вдавливалась в обнаженное бедро — короткая юбка смялась складками.
На предложение она отозвалась не сразу и вместо ответа спросила:
— А фоточки будут?
С того вечера она приходила к Алёнке дважды в неделю, и та усаживала ее на табуретку перед зеркалом, как когда-то Наташу, расчесывала волосы, пускала между пальцами, сплетала с покупными, которые давали нужный объем. Гладкие локоны она подвешивала на торчащие, как рога, ветви, и те падали с них атласными лентами; у корней высаживала мхи, украшала их бисером. Наконец, все было готово, и в зеркале вместо Ленки вдруг проявилась лесная колдунья. Ленка вздрогнула:
— Как-то жутковато, — а потом добавила: — Но красиво, блин.
За то время, что две разные девочки с одним именем провели вместе, каждая разглядела в другой то, чего раньше не видела, и обе были рады своим открытиям. Галя в эти дни переживала другое — устроенный и всем вроде бы ладный Санька был ей противен. Не имея возможности и дальше списывать раздражение на домашний беспорядок или мужнину неустроенность, Галя осознала, что вовсе никогда его не любила.
Санька нелюбовь и безразличие ощутил остро: ощерился, начал попрекать Галю невниманием, а потом еще хуже — возрастом. Ругались запойно и рьяно, но не до драк — словами все равно выходило больнее. Кончилось тем, что в один из дней Галя собрала скудные Санькины пожитки — двое безымянных штанов, две безымянные футболки, олимпийку «Адидас» и три пары застиранных носков, — побросала их в пакет из «Магнита» и выставила за порог. С семейной жизнью было покончено.
* * *
В первую ночь без мужчины Галя видела во сне лес. Сосны, высокие и стройные, с гладкими, как китайские палочки, стволами, скрипят от ветра. Она идет вглубь леса, и высокая трава щекочет гусиную кожу на коленках. Она вышла из дома, как была, в ночной рубашке в мелкий цветок. Вдруг из лесной чащи выходит лис. Она не сразу его замечает, только видит, как помахивает растопыренными лапами встревоженный папоротник. Но вот появляются медный мех и острые уши. Она машинально опускает руку себе на плечо: упокоенную на нем косу она поглаживает в моменты замешательства, как мудрецы — бороды. Рука скользит по голой шее и касается ключицы.
* * *
Санька заявился в ночь перед конкурсом. Изгнанный Галей за две недели до этого, он скрылся в материной квартире и выбирался из нее, как вампир, только в сумерках; в растянутых трениках он мчался до ларька через дорогу, где покупал полторашку пива, от которой тут же улетал. Он и теперь был поддатый, а Галя этого не выносила. Она проводила его в кухню и налила стакан воды. В окно светила громадная бляшка луны, и в этом бело-сизом свете Санька отчетливо видел очертания Галиных грудей под ночной рубашкой. Охмеленный нежностью, он притянул ее к себе, и только теперь заметил крошечного золотого стрельца, уже натянувшего тетиву. Уязвленный, Санька пришел в бешенство. Он вскочил с табуретки и схватил первое, что попалось на глаза — висевшие над мойкой ножницы. В следующую секунду щелкнула сталь, и на пол разомкнутым кольцом упала и застыла неподвижно черная змея — Галкина коса.
V
Вцепившись искусанными ногтями в портьеру, Алёна всматривалась в темноту зала. На сокурсниц ее прическа эффекта не произвела — а может, они просто не подавали вида, — и она впервые подумала, что задумка, видимо, не так хороша, как ей казалось. Да еще и Галя не пришла — утром она почувствовала себя плохо и осталась в постели — не прошел даром разрушительный Санькин визит. Алёна тяжело, всей грудью вздохнула, потом выдохнула, и так трижды, каждый раз повторяя про себя простенькую мантру: «Вдыхаю, отпускаю». Теперь все зависело только от девочек. В ожидании выхода они сползали по стене под тяжестью своих париков и в белом свете люминесцентных ламп были, как выхваченные светом фар ночные животные, — слабые и дезориентированные.
— Бу? — Ленка вытянула из крохотного рюкзачка горлышко бутылки, и стекло блеснуло, подмигивая.
— Ого, откуда это? — удивилась Алёнка.
— Да так, дядя Максим задолжал, — съязвила Ленка.
В бутылке был настоящий, едкий и густой портвейн. В девяностые Ленкин дядя, еще совсем пацан, перегонял иномарки, а, подзаработав, эмигрировал в Европу. Чем он там теперь занимался, никто в семье не знал, но приезжал он всегда с заграничными гостинцами. Перепадавшие Ленке дары в свое время буквально сделали ее звездой класса: больше ни у кого из девочек не было ни трусов «неделька», ни блеска для губ с блестками.
Портвейн отдавал сырой землей и мокрыми деревьями — будто глотаешь лес после дождя, — и, разливаясь по желудку, ударял в голову. Затопленная светом сцена «Дворца молодежи» походила на корабельную палубу, и старые доски стонали под напором высоких каблуков, как в шторм. Ленка была великолепна: сложная прическа уравновесила всю ее фигуру. Так единственно верное слово помогает выразить мысль. Алёнка смотрела на нее, как когда-то на Наташу — загипнотизированная ее величием, несовместимым с привычной реальностью. Сейчас она скорее бы поверила, что находится в таком сне, после которого просыпаешься в слезах, не в силах продлить намечтанное и только что осязаемое счастье. Но счастье было рядом — руку протяни.
Час спустя они сидели в кафе «Кафе», высасывая из трубочек сладкую густоту молочного коктейля, вдыхая липкий запах ванили и портвейна и безостановочно хихикая. На конкурсе Алёнка стала третьей, но это было неважно. Опустевшая наполовину бутылка все еще лежала в Ленкином рюкзаке, и когда, пьяные, они вывалились на улицу, та достала стеклянный флакон и припала к нему губами.
— Ээй, хватит, — запротестовала Алёнка, вытягивая бутылку у подруги из рук. Вырвавшийся из красного Ленкиного рта глоток плюхнулся на дорогу.
— А знаешь, Максим скоро опять приедет, — вцепившись в бутылку, сказала Ленка, — на папин юбилей. А знаешь, что еще? Я из дома убегу к тому времени. Потому что иначе… Иначе я его убью.
На ледяной скамейке сквера она рассказала Алёнке про то, как с самого детства дядя Максим заставлял ее мерить при нем трусы в обмен на подарки, и как влепил ей звонкую оплеуху в последний свой визит — первый раз, когда она его не послушала, как, перепуганная, она рассказала об этом маме, и как та посмеялась над ней: «Трусы не жопа, а жопа не брильянт».
— Не-на-вижу. Ненавижу их всех, — промычала, закатывая глаза, Алёнка.
По дороге домой она думала, согласится ли Галя, чтобы Ленка жила с ними, и сколько нужно денег, чтобы уехать наконец из ненавистного города. Злость прочищала голову, как пылесос. Но оказавшись в квартире, девочка вдруг нырнула в непривычную для этого времени дня тишину и поежилась. Что-то было не так. Не разуваясь, она прошла в материну спальню и обнаружила Галю в постели, с красными отметинами на переносице и щеках. Точки напоминали следы волчьих зубов.
Следующие пять дней женщину почти все время тошнило, но больше всего мучили суставы: они распухли и болели, будто приделанные наспех неумелым кукольником. Вызвали врача, он измерил температуру и, объяснив недомогание лихорадкой, прописал покой и много жидкости. Когда пятна распространились на шею и грудь и множественные красные узелки начали покрываться чешуйками, вызвали скорую. Галю положили на обследование в районный центр, но в больнице держали недолго: врачи только разводили руками, будто они были не в медицинском учреждении, а в общественном бассейне. Но Галя и не нуждалась в их ответах: она во всем винила Саньку, лишившего ее косы, а с нею — жизненной силы и, возмущенная, цедила проклятия ему и всему его роду. Алёнка успокаивала мать, гладила ее по голове, повторяя знакомый с детства стишок.
Поле к зёрнышку,
Свет к солнышку,
Темя к гребешку,
А волос к волоску.
Она ухаживала за матерью вместе с Ленкой, которая теперь бывала у них чаще, чем у себя. Ленка-то и предложила примерить Гале конкурсный парик, и тогда Алёнка достала из ящика стола отрезанную Галкину косу и приладила ее к проволочной конструкции. Заготовку пришлось переделать. Вместо того чтобы закреплять ее на голове, вплетая в настоящие, живые волосы, Алёнка сделала подобие короны. Галя в ней походила не столько на человека, сколько на существо вроде оленя: обтянутые кожей скулы и большие, на пол лица грустные глаза.
Тем вечером отключили свет — провода порвались под тяжестью снега, — и двухэтажка провалилась в темноту. Наощупь Алёнка добралась до кухни, нашарила в буфете, свечи и старую керосинку — подожженный фитиль зачадил, но потом оправился, вздохнул, и пламя застыло на тонкой веревочке уже совершенно ровное, как бумажное. Расставленные на серванте свечи множились в отражениях зеркальных створок. Галя сидела на кровати, опершись на подушки — в высокой короне из веток, с черной змеей, обвивающей голову. Девочки сидели в ногах: Алёнка заплела Ленкины волосы в тяжелые полукольца, подоткнула их сухими, бог знает с каких времен сохраненными розами.
Когда в дверь позвонили, воздух дрогнул, как бывает, дрожит стекло, неплотно втиснутое в расшатанную деревянную раму. Вооружившись керосинкой, Алёнка пошла открывать. На пороге, в абсолютной подъездной темени, стоял Санька.
— Я это… узнать, как мать, — замялся гость, заглядывая девочке через плечо.
Подсвеченное прямым светом, лицо его казалось плоским — как маски актеров в японском театре Кабуки. Но потом вдруг рот поплыл вниз, а щелочки глаз расширились до размера пятирублевой монеты. Санька попятился назад, столкнулся спиной с дребезжащими перилами и бросился вниз. Оступившись в темноте, кубарем покатился вниз, а вписавшись в стену, поднялсяи снова бросился наутек с криком: «Ведьмы!». Финальным аккордом грохнула тяжеленная подъездная дверь. Завороженная этим перформансом Алёнка опомнилась только когда все смолкло, и тогда же увидела, что все это время за спиной ее стояли две совершенно инфернального вида темные фигуры: с цветами и ветками в волосах и лицами, искаженными дрожащим пламенем свечи.
VI
Галя умерла через три дня, и Алёна сама готовила тело к похоронам. В лесу она набрала сосновых веток и заварила их кипятком. Сосновый дух напитал комнату, вобрал в себя плотный запах мертвого тела. Галя, свежая и прекрасная, лежала в гробу в голубом ситцевом платье, которое осталось у нее еще с выпускного, когда она забеременела Алёнкой. Голову ее обвивала толстая черная змея — отрезанная Санькой коса.
Процессия была недлинной — в городке судачили про ведьм. Впрочем, сам Санька, в сердцах бросивший этот глупый слушок, пришел. Эластичное его тело смялось, как погнутая проволока. Из провалившихся глаз вытекали слезы, и он смахивал их рукавом. Видела Алёна и другое, странное: когда приехали на кладбище, из леса показался зверь — рыжее пятно на грязном снегу. Ленка, впрочем, ничего такого не заметила, так что, может, и померещилось.
1 Цитата из стихотворения средневекового азербайджанского поэта Хабиби в переводе Татьяны Стрешневой.