Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2020
Ирина Богатырёва родилась в Казани, выросла в Ульяновске. Окончила Литературный институт им.А.М.Горького. Автор пяти книг прозы, сборника литературных переводов алтайских сказок и др. Печаталась в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Финалист и лауреат многих литературных премий, в том числе по литературе для подростков и премии «Студенческий Букер». Живет в Москве. Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 3.
— Ищи, Тото! След!
Поводок дрожит в руке, собака тянет. Под брюхом вагона мелькает соседний перрон, кто-то ходит: ноги, ноги, пустота, припорошенный снегом асфальт. Конечно, они там, но им не укрыться: Тото уже взял след, и вот-вот преступники будут пойманы!
— Стоять! Ни с места! Вы арестованы! Тото, взять!
И пусть только посмеет бандит вытащить нож или пистолет! Собака черной пулей бросится и загрызет насмерть. Ведь это Тото, лучший полицейский пес!
Был бы лучшим полицейским псом, если бы был настоящим. Тимка так неожиданно вспоминает об этом, что становится больно в груди. Как будто бежал-бежал и вдруг споткнулся и растянулся на асфальте. Коленки в кровь, но не плакать, только не плакать, большой уже, плакать нельзя. Тимка вжимается лицом в игрушечный бок собаки. Он часто последнее время вспоминает не к месту разные вещи, о которых лучше не думать совсем.
— Ничего, Тотошка. Ты еще вырастешь и станешь настоящим боевым другом.
Стеклянный глаз игрушки блестит в свете вокзальных фонарей. Тимка поднимает голову и щурится. Если сощуриться совсем сильно, ничего не видно, а если оставить щелочку, то свет вспыхнет лучами и заиграет, и все вокруг станет сияющим, праздничным, необыкновенным, на всем загорятся маленькие звездочки. Они с бабушкой так часто играли: бабушка не знала, что можно сощуриваться, но Тимка ее научил. И они иногда всю дорогу от сада до дома шли сощурившись, чтобы звезды в глазах.
Вот, опять: о бабушке тоже нельзя думать. Совсем-совсем нельзя. Иначе в груди приоткроется противная форточка, и начнет тянуть мерзким сквозняком. Нет! Тимка решительно захлопывает ее — и думать нельзя, и плакать нельзя, ведь ты уже большой, а большим вообще ничего нельзя.
— Тимофей! — Мама подбегает и дергает за руку, чуть Тото не выбила. — Ты доиграешься! Сколько раз говорила, не смей прятаться от меня! Пойдем быстрее, от поезда отстанем.
Как от него можно отстать, если поезд вот стоит, прямо под боком? И ничего Тимка не прятался, все время тут был и папу с мамой видел у входа в вагон, где проводница и люди курят. Приятно, что ли, там торчать? Но он же недалеко ушел, маме ровно пять шагов понадобилось, чтобы вернуться и Тимку за собой притащить, как на прицепе. А вокруг искры, звездочки, снег и фонари, и холодно, а в вагоне — душно и противно, вот бы туда вообще не лезть больше, и не ехать никуда, а остаться здесь, непонятно где…
— Тимофей! Ты чего рожи корчишь? Глеб, только посмотри на него! Этот ребенок ничего не понимает!
Мама дергает за руку. Больно вообще-то, но он, конечно, не скажет.
— А я что могу? Следи за ним сама.
Голос папы откуда-то сверху, из сияния и звезд. Тимка все равно плохо сейчас их видит. И это хорошо, что плохо, лучше так.
— Тима, послушай, ну, ты разве не понимаешь: сейчас не время кривляться. Прекрати. Ты слышишь меня?
Мама присаживается рядом, ее лицо загораживает фонари, но Тимка сперва не видит лица, только потом, когда прекращает щуриться, оно проступает — большое и тревожное.
— Я не корчу, это так надо — на фонари. Мы с ба всегда так играли…
— Пассажиры, займите свои места, — равнодушный голос сверху.
И папин:
— Заходим.
Мамино лицо исчезает — Тимку втаскивают в вагон.
Они шагают по вагонному коридору, душному и вонючему. Мама продолжает про то, что можно, а чего нельзя, папа поддакивает — но вдруг оба останавливаются, и Тимка врезается в них сзади, и надо протиснуться, чтобы увидеть, что там, впереди, отчего они застыли — это у двери в их купе толкутся какие-то незнакомые мужики, смеются и громко разговаривают.
— Это еще что такое? — говорит мама, и ее голос наливается гневом.
— А ты что хотела? — неприятно хмыкает папа. — Первое же января.
А Тимка ничего не говорит. Он просто замер и смотрит.
Потому что там, среди всех этих громких и веселых мужчин, стоит высокий, бородатый, в синей шубе и шапке с искрами, с мешком и тяжелым посохом, в общем, такой, как и должен быть — настоящий Дед Мороз.
Мама приходит в себя первой и бросается вперед, как тигрица, отодвинув Тимку к окну:
— Что здесь происходит? Вы что тут делаете? Это наше купе!
В этот момент поезд лязгает и трогается. Медленно катится по рельсам, и колеса под брюхом вагона стукают первый раз: ту-дук. А потом еще раз: ту-дук. Тимка хватается одной рукой за поручень, чтобы не упасть.
Папа подтягивается:
— Мужики, вы местами не ошиблись? Тут вообще-то мы едем.
— Да все путем, с Новым годом, земеля, мы ж так, на дорожку, айда с нами, чего резкие такие, праздник же!.. — кричат чужие голоса.
Мужики — их четверо плюс Дед Мороз — хрустят пластиковыми стаканчиками, выхватывают из карманов горлышки бутылок, лезут обниматься.
— Нет-нет, этого еще не хватало. Глеб! — кричит мама.
— Так, все, идите отсюда, — обрывает их папа.
— У вас вообще какие места? Глеб, зови проводницу, что происходит, в конце-то концов?
— Да что ты напрягаешься, все нормально же! Правда: нор-маль-но…
— Ничего не нормально! У нас ребенок. Тимофей! — Мама бросается к нему и втаскивает за руку в гущу сильно пахнущих мужчин, проталкивается с ним в купе, отбирает игрушку, расстегивает куртку, сажает на нижнюю полку и стягивает ботинки.
А Тимка как обмер там, в коридоре, так и не шевелится, будто сам стал игрушечным. Смотрит в дверной проем, где папа продолжает увещевать мужиков, а они что-то ему отвечают и смеются, и перекрикиваются, но наконец начинают уходить, как будто папа выталкивает их одного за другим из поля зрения, и только Дед Мороз остается с другой стороны от папы, и мужики продолжают кричать ему что-то, тянут бутылку над папиной головой, зовут с собой.
— Колян, мы в ресторан, подтягивайся! — кричит последний, пропадая, а Дед Мороз смеется глухим, пушистым басом, и машет ему ручищами.
— Мама, а он настоящий? — спрашивает Тимка шепотом, пока она стаскивает теплый комбинезон.
Мама быстро оборачивается к двери, где папа уже остался с Дедом Морозом один на один и что-то продолжает ему внушать, негромко, но раздраженно, а тот только гудит низким голосом: «Да без проблем вообще, без проблем…»
— Нет, — говорит мама, дергая за вторую штанину. — Это просто дядя с бородой. Ты разве не помнишь: настоящий Дед Мороз к вам в сад на елку приходил.
Тимка, конечно, помнит. И елку, и того Деда Мороза. Но вот в том, что он был настоящий, сильно сомневается. Он же не маленький, он знает, что существуют актеры, и вообще люди умеют притворяться не теми, кто они на самом деле. И когда они притворяются, то остальные делают вид, что им верят, хотя и понятно, что это понарошку. Просто это такая игра: человек играет, например, кота, и все знают, что он не кот, но верят ему, потому что представляют, как выглядит кот, и понимают, что этот актер ведет себя, как кот. Иначе будет неинтересно.
Вот и тот Дед Мороз в саду, было похоже, просто вел себя, как Дед Мороз: делал голос ниже, хотя слышно было, что это не его настоящий голос, и бороду белую надел, хотя все видели, что у него вообще не растет борода, и еще он все время смеялся из самого живота. Тимка заметил тогда, что многие в группе поверили, что он настоящий, особенно девочки, а может, просто хотели поверить. Или они еще в театре никогда не были и про актеров не знали.
Зато этот Дед Мороз совсем другой. У него все настоящее, сразу видно. И шуба, и шапка, и борода — она просто растет, и не совсем даже белая, а бело-черная. И посох у него здоровый, пусть и с фольгой на набалдашнике, и басит он по-настоящему, как будто внутри у него бочка.
Просто тот, на елке, изображал этого, догадывается Тимка, настоящего — Дядьмороза!
Мама как раз справилась с комбинезоном, и можно залезть на полку с ногами, сесть в угол, прижимая к груди Тото. Вроде как они вернулись с задания, и пес вылизывает ему лицо, а Тимка говорит: ты сегодня молодец, мы с тобой раскрыли такое сложное дело!..
— Вы переодеваться будете? — спрашивает в этот момент мама. Оказывается, Дядьмороз уже зашел в купе и снял шубу. Под ней — обычные джинсы и свитер. И шапку он тоже снял, и посох свой поставил в простенок между дверью и полками. Но каким-то чудом все равно не перестал быть Дедом Морозом, Тимка его бы и так узнал.
— Нет-нет, не беспокойтесь, — басит Дядьмороз застенчиво и пытается вжаться в стенку за столиком. Головой он достает до верхней полки, ему ужас как неудобно, но он старается уменьшиться, лишь бы не мешать маме. От него пахнет, как от взрослых после праздника. От мамы с папой еще утром пахло так же, пока им из дома не позвонили, и не пришлось срочно от гостей уезжать. Утром они еще не были такие испуганные и раздраженные. И в груди не хлопала эта противная форточка.
— Тогда выйдите, пожалуйста, мне надо переодеться и уложить ребенка, — говорит мама, и голос у нее такой неприятно-стеклянный, что Тимке за нее стыдно. Ну за что она взъелась на Дядьмороза, он вон какой скромный и ничего плохого ей не сделал.
Но он с мамой не спорит, он неуклюже выбирается из-за столика, протискивается в дверь. В последний момент оборачивается и — пока мама не видит — подмигивает Тимке.
Тимку аж подбрасывает. Правда или показалось? Нет, правда, правда, он на него посмотрел, это точно, он подмигнул! Сердце заливает щемящей радостью, и форточку со сквозняком будто заваливает чем-то большим и пушистым.
Дверь мягко скользит по своим рельсам.
Через пять минут мама, переодевшись, дверь открывает, и они входят оба — и папа, и дядя, не глядя друг на друга, причем дядя сияет улыбкой, а папа тюпает телефон.
— Спусти матрасы, — кидает ему мама. Папа поднимает невидящие глаза, не сразу соображая, что от него хотят. Потом разувается, встает ногами на нижние полки, стягивает тяжелые матрасы.
— Тимофей, лезь наверх, мне тут разобрать надо, — командует мама, и Тимка быстро лезет — он давно уже мечтал об этом, со второй полки удобно на всех смотреть, и даже в окно интересней, хотя там ничего сейчас не видно — только ночь, снег, и редкие фонари мелькают.
— Друзья, Новый год, как никак, — слышится внизу теплый, примирительный бас Дядьмороза. Тимка, только успевший залезть, свисает с полки. На столе рассыпаны мандарины, открыт пакет конфет, печенье. Это же из мешка! — догадывается Тимка, и в груди опять все сжимается в ожидании чуда.
Но родители непримиримы:
— Нет, нам надо спать, мы выходим рано, — мама.
— Я что, непонятно объяснил: никаких посиделок, — папа.
— Да ребят, ну вы чего? Я же чайку. Только чайку, — басит Дядьмороз и поднимает руки, как будто сдается.
На столе и правда — четыре стакана в металлических подстаканниках. Ложечки мелодично звякают о стекло. Тимка даже за губу себя кусает, чтобы не завизжать от восторга — их же только что не было, этих стаканов, он-то сверху видел — не было!
Но родители как будто ничего не замечают, бурчат недовольно: «Пейте сами», — мама возится с постелями, у папы брякает телефон, и он втыкается в экран, как в спасение.
Выходит в коридор.
— Тим, слезай, готово, — мамина голова появляется у полки.
— Нет, я хочу спать тут.
— Никаких нет, что за новости!
— Но ты обещала! Мы когда еще туда ехали, ты сказала, что на обратном пути я сплю сверху!
— Прекрати немедленно! Ты что, не понимаешь, что сейчас другие обстоятельства!
— А я не хочу обстоятельства! Я хочу сверху! Ты обещала, обещала!
Он чувствует, что сейчас зайдется слезами. Уже и рот кривится, и в носу щекочет, и ничего с этим поделать нельзя. Он даже забыл было про Дядьмороза, и хоть сейчас уже вспомнил, и стыдно до невозможности, что ревет при нем, но ничего поделать с собой не может — ведь обидно!
— Что у вас происходит? — в купе возвращается папа. — Ну-ка, прикрути звук, — бросает Тимке. — Пять секунд не можете вместе побыть.
— Глеб, сними его.
— Я буду сверху спать! Ты обеща-ала-а!
— Слышать ничего не хочу! Глеб!
— Ой, оставьте вы меня в покое! Я ничего такого не вижу, хочет наверху — пусть спит, большой уже.
— Глеб, ты совсем, что ли? В пять лет наверху нельзя! Мне еще не хватало всю ночь дергаться и ждать, когда он оттуда навернется. Ты хочешь еще и сына потерять?
В папе что-то щелкает. Тимка прямо это слышит, а папа поднимает глаза — у него сегодня лицо серое и глаза чужие — и вот-вот что-то скажет. Тимка даже сжимается весь, прячется за Тотошку от того, что папа скажет, — как вдруг в дверях появляется проводница, и в руках у нее какие-то ремни. Она мягко отодвигает папу и начинает ворковать, помахивая этими ремнями перед лицом у мамы:
— Защита же есть, вот такая защита, никуда он не свалится, не переживайте, чего же вы сразу не позвали, я бы еще и постелила вам, ну вот, зачем же ругаться, не портьте друг другу праздник… — И ловко пристегивает ремни до потолка, так что Тимка оказывается как будто за решеткой, но это не страшно, главное — снимать его отсюда уже не будут.
А в коридоре за спиной проводницы маячит ухмыляющееся лицо Дядьмороза. Ловит Тимкин взгляд и подмигивает опять. Это он все устроил! — понимает Тимка и подмигивает ему в ответ. Плохо, он пока не умеет по-нормальному. Но изо всех сил подмигивает и шумно хлюпает носом — пронесло.
— Да уж, праздничек, — ворчит папа, когда проводница уходит. Мама ничего не отвечает, она садится за столик, демонстративно отодвигает конфеты и мандарины и вываливает гору бутыльков из косметички. Тимка в другое время с удовольствием бы посмотрел сверху, как мама будет себе «лицо стирать», но вместо этого бухается на подушку и замирает, упираясь взглядом в потолок, и не дышит, прижимая к себе Тотошку.
Потому что на соседнюю полку, совсем рядом, лезет, как медведь, Дядьмороз. Кряхтит и тоже ложится. Он такой огромный на этой полке, что кажется, застрянет там. И он не достает ни телефон, ни газету, ни сканворды разгадывать. Он просто ложится, складывает руки на груди и тоже смотрит в потолок.
Тимка боится пошевелиться. Настоящий — стучит в голове. Он настоящий! От предвкушения чуда снова перехватывает горло. А вдруг… вдруг он и желания умеет исполнять!
Все молчат, только слышно, как стучат колеса по рельсам, как в других купе переговариваются люди и как мама перебирает свои бутылочки. Сейчас я посмотрю на него и скажу: спасибо, — думает Тимка. А он скажет: не за что. Тимка прямо представляет, как Дядьмороз скажет это своим басом и как улыбнется, и от этого мурашки бегут по спине, и на душе становится лучисто, будто от фонарей.
— А потому что не надо было никуда на эти праздники уезжать. Можно было догадаться, что не надо, — говорит вдруг мама внизу отчетливо и зло, и Тимку как будто обжигает холодом. Будто разом открыли все окна, и наружная стужа, весь снег и зима врываются в купе, кружат пургой и насыпают сугробы. Но хуже того — распахивается гадкая форточка, та самая, которую заколотил своими чудесами Дядьмороз, и дует из нее таким ужасом и зимой, каких Тимка еще в жизни не знал.
И не хотел бы знать.
Потому что мама сказала то, что крутилось у них троих в голове с самого утра. Крутилось, но сил не было произнести. Да и не стоило говорить, все понимали, что не стоило, ничего хорошего в этих словах нет, одно зло, обида и боль.
Но вот мама сказала — и теперь все стало совсем плохо.
— Та-ак, — говорит папа. — А что это твоя идея была, забыла? Поехали, развеемся, Гончаровы давно зовут, погуляем по Москве, не привязанные же, — говорит он, изображая что-то злое и гадкое, но Тимка понимает: он изображает маму, хотя мама никогда, вообще никогда таким противным голосом не говорит. — Забыла, да? Мне за тобой записывать в другой раз?
— Ну и что? Что с того? У тебя своей головы нет? Должен был отговорить, настоять. Ты же не мог не понимать. Что это в любой момент, сам говорил ведь!
— Понимать — что? Что тебе надоело это все? Что у тебя терпения больше не было? Ну уж нет, теперь не получится все на меня свалить! Не выйдет!
— Я сваливаю? Да ничего я не сваливаю!
— Да она вообще сама постоянно твердила: поезжайте, съездите куда-нибудь, не сидите дома. Ты что, не помнишь?
— Ну и что, что твердила! Она просто такая, все для нас, ты как будто не знаешь! Удобно было, конечно, жил на всем готовеньком, она тебя до последнего обслуживала. Привык!
— Ну все, это уже переходит всякие границы! — говорит вдруг папа таким голосом, будто задыхается, и выскакивает из купе.
Шарахает дверью так, что она отъезжает обратно на своих рельсах.
Но маму уже не остановить. Она бросает свои тюбики — и выскакивает тоже:
— Нет, ты не думай, что от разговора уйдешь, я долго терпела, я столько лет молчала, я все должна… — шипит там злым шепотом, но дверь закрывается — и их голоса становятся глухим, неразборчивым бормотанием.
Только Тимка их слышит.
Даже если ему сейчас уши закрыть, даже если его на другой конец света забросить — он и тогда будет их слышать и от этого не сможет дышать. Ни дышать, ни шевелиться. Ни шевелиться, ни закрыть глаза. Его уже совсем засыпало снегом, погребло под сугробом, и один верный Тотошка согревает своим горячим игрушечным сердцем.
Тук. Тук-тук.
— А его как зовут? — слышит вдруг и вздрагивает всем телом от неожиданности.
Сугроб осыпается, и Тимка видит — Дядьмороз. Улыбчивое лицо. Глядит на него со своей полки. Лежит на боку, голову подпер ладонью. Непринужденно, как будто не в поезде, а где-нибудь на пляже.
— Собаку твою как зовут, спрашиваю? — повторяет, и Тимка в недоумении смотрит на игрушку. Если бы Тотошка сейчас оказался настоящим, он бы, наверное, не удивился.
Но тот глядит стеклянными глазами.
— Тото, — выдавливает Тимка и чувствует, что губы замерзли. И даже лицо. И руки, в которых держит пса. Пальцы побелели и затекли. Тимка расслабляет их. Выдыхает. Пробует улыбнуться. — А когда хорошо себя ведет, Тотошка.
— Он сегодня хорошо себя вел?
Тимка кивает.
— Да, — говорит тихо и почему-то хрипло, как будто осип. — Мы с ним бандитов ловили. И он меня спас. Он кинулся на главного бандита и укусил прямо вот здесь, — Тимка показывает чуть повыше запястья.
— Перегрыз? — Дядьмороз делает большие глаза.
— Не-ет. Но он пистолет бросил, а другой — паф, паф! — рассказывает Тимка, все больше оживляясь. — А мы — быщ! И под вагон, а поезд поехал, и эти туда. А Тотошка следом.
— И остановил поезд? — изумляется Дядьмороз.
— Нет, — Тимка мотает головой, понимая, что остановить поезд сложно даже для такой смелой собаки, как Тото. — Он просто вагон догнал, прыгнул и всех бандитов перекусал. А потом я прилетел, на вертолете, и они сами все сдались.
— Молодец! Тогда он даже не Тотошка, он Тотошище! — говорит Дядьмороз. Тимка улыбается и чувствует, что согрелся весь, до кончиков ушей, и хорошо опять, и пахнет на все купе мандаринами.
И даже родителей почти не слышно из коридора.
— Это потому что он породистый, — говорит Тимка, садясь и ставя Тотошку рядом.
— А какой же он породы?
— Ищейка.
— Ищейка! — Дядьмороз кивает с пониманием.
— А вообще мне его бабушка подарила, — продолжает Тимка. — А когда мне будет десять, она настоящую собаку подарит, она обещала. А бабушка у меня, знаешь, какая — она все-все, что обещает, все делает всегда!..
И обрывает себя.
Не думать. Не думать.
Форточка хлопает. Тимка закрывает глаза.
— В какой руке? — слышит и открывает.
Перед лицом — два здоровых кулачища. Но не страшно.
— В правой, — Тимка выбирает, не задумываясь. Кулак переворачивается, раскрывается — и появляется огромная ладонь.
Совершенно пустая.
Что-то ойкает внутри, но Дядьмороз щелкает пальцами, ладонь ныряет за ухо Тимке — и возвращается через мгновение, а в ней — мандарин.
— Аллергии нет? — спрашивает Дядьмороз строго. Тимка мотает головой. — Тогда ешь, — разрешает Дядьмороз, и мандарин падает Тимке в ладони.
Тимка чистит. Он счастлив. Как будто не ел этих мандаринов никогда. Как будто еще вчера ими не объелся. Но не всякий же мандарин у тебя из-за уха достают.
— А что, парень, вопрос можно? — спрашивает Дядьмороз, и Тимка радостно кивает: хоть два! — Чего у тебя родители такие нервные? Стряслось что?
— У меня бабушка умерла, — говорит Тимка с набитым ртом, и сам не понимает, как ему это далось, так просто — взял и сказал. — Вчера еще. Мы в Москву уехали, а сегодня маме позвонили утром. Мы собрались и поехали назад, а так бы еще долго у тети Вали с дядей Петей жили, у них Леночка и Пуся, Пуся это свинка, а Леночке два с половиной, она уже говорит.
Дядьмороз кивает, а Тимка чувствует, что не может остановиться. Что что-то случится, если он сейчас остановится и замолчит, поэтому он сгладывает мандариновый сок и бормочет с набитым ртом:
— Только мне эта Леночка не понравилась, с ней не интересно, а бабушка болела давно, и когда болела, она лежала, к ней тетя Зуля ходила, она помогала, но это не всегда, а потом мы уехали, и ну… вот…
Он все-таки сбился. Сидит с разверстым мандарином в руках и чувствует, как сок течет по пальцам. И руки теперь липкими будут, и мамы нет, чтобы салфеткой обтереть, и что делать, непонятно совсем.
И зачем только он все это сказал, как сказал…
— Да, брат, дело… Грустное дело. Но теперь, конечно, все понятно, — говорит Дядьмороз.
Форточка в груди хлопает, и ничем ее не завалить. Тимка сидит с растерзанным мандарином. Потом ложится на бок и обнимает Тотошку. Прижимает его к груди, прямо липкими руками, но ему все равно — может, хоть пес прикроет форточку?
Нет. Хлопает и хлопает. Задувает из нее.
— Мама сказала, что старые люди всегда умирают.
— И старые. И не старые. Всякие. Но старые, конечно, чаще, — говорит Дядьмороз, и голос его такой спокойный, что Тимке как будто становится легче. И вроде бы дует поменьше. И хлопает не так громко.
— А чтобы не умирали, бывает? — спрашивает Тимка, лишь бы что-то сказать, лишь бы снова услышать его пушистый голос, укутаться в него и закрыться.
— Бывает, что долго живут, — басит Дядьмороз именно так, как Тимке надо.
— И папа умрет? И мама?
— Когда-нибудь. Что делать, братишка, это закон природы.
— И я?
— Ну, это не скоро. Совсем не скоро.
Тимка оборачивается и глядит на него. На языке дрожит вопрос: «А ты?» — но он не пускает его, держит изо всех сил. Пусть даже Дядьмороз не такой старый, как бабушка, но все равно, это же ерунда, глупости — ну как может умереть Дед Мороз? Ведь он чудесный, он ненастоящий! Хотя какой же он ненастоящий, если вот, лежит напротив и дышит, и борода у него топорщится. И это он самый что ни на есть настоящий, а ненастоящий был тот, в саду…
Тимка чувствует, что путается.
— А я тебе говорю: ты всегда о себе, только о себе! — доносится вдруг из коридора мамин голос, подхваченный новой волной скандала, и Тимка опять весь сжимается — а потом вдруг мысль вспыхивает в голове, и от нее ухает в груди, и сердце принимается бешено колотиться: а что если бабушка!.. а что если — попросить!..
Садится, цепляется липкими ладонями за ремни, которые защищают его от высоты.
— Дядьмороз, а ты же можешь, желание — можешь? Я уже просил, но это же в том году, а в этом не считается, правда, можно, я сейчас, а потом не буду, я честно, обещаю, я ничего больше не буду, но можно прямо сейчас? — говорит он быстро и сбивчиво, дыхания не хватает.
— Э, парень… — Дядьмороз тоже почему-то волнуется, кряхтит и пытается приподняться на своей полке, но только стукается о потолок головой. — Ты погоди. Ты, того, подумай. Я ведь желания-то какие — чего-то там принести, вещи или конфеты, игрушки, ну, другое чего, самокат там — хочешь самокат? Но ты же понимаешь, это все фокусы, просто фокусы. А чтобы настоящее что-то, ну, вот чтобы такое — это, парень, я…
Но он замолкает и смотрит на Тимку.
И Тимка смотрит на него.
И оба как-то понимают, что хотят сказать. И понимают, что говорить этого не надо.
Тимка первым ложится и отворачивается к стене. Сжимается, обнимает собаку. Форточка хлопает. Колеса стучат. Родители ругаются.
«Хоть бы они прекратили уже, — думает Тимка. — Хоть бы прекратили».
Поезд едет, колеса стучат, и ничего приятного в этом стуке, никакого ожидания чуда, чего-то хорошего и нового, только пустота — Тимка уже это знает, догадался. И догадался, что так будет долго — много дней впереди этой самой пустоты. Но пусть бы хоть они не ругались, как же страшно, когда они ругаются.
— Ох, парень, парень, — вздыхает на свой полке Дядьмороз и по-медвежьи спускается вниз.
Шоркает, влезая в тонкие поездные тапки. Открывает дверь — оттуда выносит родительские голоса — закрывает — голоса становятся тише.
Тимка лежит и не дышит. Потом садится опять и застывает столбиком. Он боится поверить, он не понимает: может, сказал? Может, он это вслух сказал? Но нет, он не говорил, он просто так сильно этого пожелал, что Дядьмороз его услышал!
И вот бас вклинивается в звон родительского скандала. Тимка не разбирает слов, но понимает: пушистый голос, он прикрывает их, словно большая теплая шуба. И морозный звон мамы становится реже, мягче. И острый голос папы притупляется. Они отвечают все тише, спокойней. И вот уже еле слышно журчат два ручейка, обтекают улыбчивое медвежье бурчание.
А потом и вовсе стихают.
Кто-то тянет дверь за ручку, и Тимка падает обратно на подушку, закрывает глаза. Он спит, он давно спит, он не подслушивает.
Они входят все вместе. Мама всхлипывает. Кто-то покрывает его одеялом, поправляет подушку.
— Спит? — папа, шепотом. Голос мягкий, хороший.
Мама:
— Ага.
Оба укладываются внизу. Скрипит соседская полка — это лезет Дядьмороз. Щелкает выключатель. Становится темно, только белый свет придорожных фонарей стремительно перечеркивает купе.
Колеса стучат. Мама шмыгает носом. Потом стихает и она. Тимка оборачивается к соседней полке и приоткрывает глаза.
Так и есть: Дядьмороз улыбается ему и подмигивает.
— Спи, парень, — говорит еле слышным шепотом. — Теперь можно.
Тимка улыбается ему в ответ.