Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Долгопят Елена Олеговна — прозаик, кинодраматург. Родилась в г. Муром Владимирской области в семье военнослужащего и учительницы. Окончила Московский институт инженеров транспорта (1986), сценарный факультет ВГИКа (1993). Автор книг прозы: «Тонкие стёкла» (Екатеринбург, 2001), «Гардеробщик» (М., 2005), «Родина» (М., 2016), «Русское» (М., 2018). Публиковалась в журналах «Знамя», «Новый мир». Постоянный автор «ДН».
Саша дождался, когда отстучит поезд, когда уляжется за ним ветер. Закурил. Спустился по выщербленным ступеням и направился по тропинке через поле, через шоссе к частным домам. Уже показалось солнце.
Он помедлил у калитки, осторожно повернул щеколду. В саду опустился на скамейку под яблоней, прислонился к стволу.
Мать открыла глаза. В доме стоял полумрак. Он знала, что сын приехал и сидит в саду.
После чая Саша колол дрова, а мать складывала в поленницу у сарая. Передохнули на крыльце. Саша выкурил сигарету. Мать рассказала, что соседка Надя купила с рук цветной телевизор, два часа он показывал, а после перестал.
— Ты сходи к ней, посмотри.
— Посмотрю.
Телевизор он починил. Надя разогрела котлеты, достала водки, достала соленые огурцы. Посидели. За разговором Надя наклонялась к Саше, касалась его руки. Он отстраненно улыбался. Она сказала:
— Вечером будет детектив по первой программе. Приходи смотреть.
— Я уеду к тому времени.
— Спешишь?
— Утром на работу.
— Поедешь первой электричкой. Ты же легко встаешь.
— Легко.
— Придешь?
— Не знаю.
— У меня наливка смородиновая! Совсем забыла. Погоди, принесу.
— Матери еще помочь надо. Пойду.
Сашина мать не раз говорила Надежде, что на ее сына напирать нельзя.
— Ты знаешь, это его пугает.
— Да не могу я сдерживаться, Раиса Сергевна. Не умею.
Мать качала головой.
— Хитрости в тебе нет.
Надежда соглашалась и просила пять тысяч до получки.
— Опять белиберду нашла в магазине?
Мать вынимала из шкатулки купюру, а вечером или уже на другой день Надежда показывала какой-нибудь блестящий кулончик.
— Сорока, — говорила мать.
— Сорока, — соглашалась Надежда.
Вернувшись от нее, Саша натаскал воду в бочку, слазил в погреб, починил там проводку. Посидел на крыльце, покурил. Солнце уже клонилось к закату. Мать в доме стучала ножом о доску, готовила ужин. Она крошила укроп и все посматривала на часы. Ох и быстро они шли.
Мать проводила его до шоссе.
Уже она его не видела, но всё стояла. Зажглись фонари.
Вечером в электричке было тихо, народу мало, окна открыты. Пахло уходящим летом, стучали колеса.
Почему он выбрал это место в полупустом вагоне? Зачем сел в это отделение? Как будто уловил неведомое другим излучение и не смог ускользнуть.
Так примерно он думал потом, после.
Мужчина читал у окна. Саша устроился у прохода. Вытянул ноги. Мать наложила в рюкзак яблок. Саша вынул одно, протер ладонью. Всё было спокойно. Мужчина читал.
Толстая книга. Обернута в пожелтелую газету, видна программа на неделю. И начало какой-то статьи. «Социалистическое соревнование…»
Бог мой, какая давняя газета!
Углом торчала из книги открытка.
Мужчина перевернул страницу. Приподнял брови.
Чему-то он там, в своей книге, удивился.
Саша надкусил яблоко. Сок брызнул. Саша жевал с наслаждением. Мужчина вдруг поднял глаза от страницы и посмотрел на него укоризненно. Саша мгновенно понял, что раздражает чавканьем. И замер с набитым ртом. Мужчина задержал на Саше взгляд и вновь погрузился в чтение. Саша медленно, осторожно дожевал кусок, надкусанное яблоко вернул в рюкзак.
Поезд шел, в открытые окна врывался вечерний ветер. Саша разглядывал мужчину.
Выбрит. Брюки отглажены. Туфли начищены. Куртка великовата в плечах. Клетчатая рубашка застегнута на все пуговицы.
Отчего-то Саше хотелось, чтобы мужчина расстегнул верхнюю пуговицу, казалось, что ворот ему давит. Саша даже проверил собственный ворот, свободен ли. Свободен, расстегнут. Саша вдохнул поглубже и отвернуться к окну.
Вровень с поездом шла машина. Свет ее фар прыгал по дороге. Поезд прибавил ход и обогнал машину, и это было весело, правильно. Некоторое время Саша ждал, что она всё же появится, но нет; может быть, свернула. Вскоре Саша забыл о ней. Он услышал вдруг музыку.
По вагону шел парень, в руке его женским голосом пел смартфон. Парень сел в смежное отделение, совсем рядом.
Голос пел негромко, что-то протяжное, восточное. Саше пение нравилось, подходило его настроению.
Читатель поднял глаза, посмотрел на парня сердито и вежливо попросил:
— Простите. Вы не могли бы выключить? Мешает.
Парень доброжелательно улыбнулся, но песню не выключил.
Ссадина на щеке. Загорелый, небритый.
— Наденьте наушники.
— Не могу! Нету!
— Хотя бы потише. Я вас очень прошу.
— Тс-с, — сказал парень. — Щас. Допоет.
Да, — подумал Саша, — пусть, пусть допоет.
Голос у нее жалобный или даже скорбный, чем-то она потрясена, о чем-то просит, умоляет. Тебя. Того, кто слушает. Того, кто слышит.
Читатель положил ладонь на открытую книгу. Прикрыл глаза. Ждал тишины. Терпел. Голос же не прерывался.
— Когда же это кончится? — взмолился читатель.
И почти тут же голос пресекся.
Читатель открыл глаза. И в тот же миг тот же голос завел новую песню.
— Это что? — спросил читатель.
— Новая песня! — крикнул парень.
— Это надолго?
— До Москвы хватит!
Читатель смотрел на парня неподвижным взглядом. Парень затянул вместе с голосом припев. Что-то вроде: ей-йе-ееее …
Читатель вытянул за угол открытку, заложил страницу и закрыл книгу. Спрятал ее в сумку. Встал, сунул руку в карман куртки. Пояснил Саше:
— Слов он не понимает.
И вынул из кармана складной нож. Лезвие выскочило беззвучно.
Саша вскочил и преградил дорогу.
Женский голос начал новую песню и смолк.
— Отойдите, — попросил читатель.
— Не могу, — отвечал Саша. — Я должен вам признаться.
— Что?
— Я тоже люблю читать. У меня дома книги, книги, очень много, как у вас.
— Я дома книг не держу, они же не молчат, они воздействуют, я в библиотеку хожу.
— О, как я вас понимаю, — горячо согласился Саша. — Они воздействуют, это очень верно, я иногда слышу, и некоторые совершенно невозможно держать рядом, в соседстве, Толстого и Достоевского.
— Достоевского и вообще невозможно, я от него болею.
— Я детские книги люблю.
— Знаете, я тоже.
Саша почувствовал — читатель на миг позабыл о своем обидчике.
— Темно как, — произнес Саша. И указал на окно.
И читатель обернулся к окну, за которым и в самом деле тьма совершенно сгустилась. Электричка шла каким-то большим полем, и даже огоньков не было видно, хотя бы самых крохотных, дальних.
Саша быстро взглянул на притихшего парня и указал ему глазами на дверь. Парень как будто только этого указания и ждал. Подхватился и поспешил к выходу. Уже у самых дверей обернулся. Читатель смотрел на него.
— Пусть уходит, — сказал Саша, — без него лучше.
— Это правда.
— Давайте сядем поговорим.
И Саша сел первым, только не у прохода, а у окна, прямо напротив того места, куда, чуть помедлив, опустился читатель. Так что они оказались лицом к лицу.
— Что это за книга, которую вы читаете?
— Фантастика.
— Про будущее?
— Про него.
Молчали, смотрели друг на друга.
— Хорошо там у них?
— В будущем? Хорошо.
— Жалко, что не доживем.
— Мы дожили. Это старая книга.
— Значит, не угадал автор.
— Не угадал.
— Тогда неинтересно.
— Мне, — сказал читатель и чуть помедлил. И вновь повторил: — Мне. — И договорил наконец: — Интересно.
Поезд меж тем сбрасывал скорость, и читатель сообщил:
— Мне пора.
Он подхватил сумку.
— Рад был знакомству.
Протянул руку, и Саша ее пожал.
Показалась освещенная платформа, поезд остановился.
Тихо стало в вагоне. Саша вынул из рюкзака надкусанное яблоко, принялся жевать, смачно, сочно. Поезд плавно тронулся.
Саша увидел за окном читателя. Он шагал быстро, одно плечо выставив вперед, и на ходу носовым платком вытирал лезвие ножа. Саша вскочил, бросил огрызок на пол и кинулся к вагонным дверям. О рюкзаке он не вспомнил.
В соседнем вагоне стоял у стены парень и зажимал рукой рану в животе. Смартфон валялся на полу, женский голос пел из него свою восточную песню.
Парень улыбнулся Саше виновато и сполз на пол. Саша опустился перед ним на колени. Кто-то кричал в динамик машинисту насчет скорой. Машинист отвечал:
— Понял.
Глаза парня смотрели неподвижно. Он был мертв.
* * *
Саша подписал показания, следователь Гаврилов их перечитал, отложил.
— Да, — произнес. — Да. Вот так.
Посмотрел на Сашу, как будто ждал ответа на свою реплику. Но Саша отрешенно молчал.
— Как думаете, он в Москве живет или в области?
— Не знаю.
— Но впечатление у вас какое сложилось?
Саша не отвечал.
— Я ведь вас помню, — признался следователь, — вашу историю. Я к ней отношения не имел, но слышал. Я тогда только-только в милицию пришел, сразу после армии, потом уже институт закончил. Заочно.
Саша молчал. Смотрел он на следователя равнодушно.
— Вы извините, — попросил следователь.
Он отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонился, распустил на ботинках шнурки.
— Новые. Жмут, мерзавцы.
— Покупайте на размер больше.
— На размер больше как лыжи. У меня подъем высокий, не подберешь.
Он поднялся, прошаркал к окну, встал спиной к подоконнику.
— Ничего, разношу. Будут как родные. Вы курите?
— Да.
— Закуривайте, не стесняйтесь. Вон пепельница.
— А вы?
— А я подышу. Курить нельзя, но дышать еще не запретили.
Саша усмехнулся, но закуривать не стал.
— А я вот что думаю, — размышлял вслух Гаврилов. — Не московский он житель, не столичный. Думаю, что он именно на своей станции и вышел. А ехал откуда-нибудь из Александрова с работы, со смены. Охранником, скажем, трудится. Как вам такая версия?
— Не знаю.
— И я не знаю. Чистые домыслы, без оснований. Интуиция.
Гаврилов вернулся к столу, сел.
— Вот так, вот так. Убийца на свободе, а мы с вами здесь сидим и что делать, не знаем.
Взял листок с показаниями, посмотрел в него и отложил.
— Что ж, Александр Иванович, вы свободны. — Взглянул на часы. — Время, конечно, неудобное, самый что ни на есть мертвый час. Последняя электричка ушла, до первой ждать и ждать. Хотите здесь перекантоваться? Чаю выпьем?
— Я лучше на воздух.
Саша поднялся.
— Не спешите, я вам такси вызову. — Следователь взялся за телефонную трубку. — За казенный счет.
— Что ж, — сказал Саша.
Машина свободно катила по ночной Ярославке к Москве, Саша бездумно смотрел на дорогу.
* * *
Убийца остановился. Он был один на платформе, скудно освещенной. Направился к лестнице, медленно спустился с нее и вновь остановился. Один.
Звук мотора.
Проехала через переезд машина.
Мотор еще слышен. Стих.
Как хорошо. Людей нет. Тишина.
Звук собственных шагов. Тень, которая растет перед тобой.
Он шел по обочине дороги, хрустел под ногами гравий. Ночь была теплой. Ночь была долгой. И если бы она не кончалась, было бы еще лучше. И ему казалось, что он может ее длить одним только своим желанием.
Дорога повернула, показались одноэтажные дома. Собака залаяла. Он поморщился. Поправил на плече сумку и направился по тропинке к домам.
У калитки он замер. Ему почудился проблеск света в темном окне.
Он выждал и повернул щеколду. Прошел по тропинке, задевая разросшуюся траву. Поднялся на крыльцо. Вынимая из кармана ключи, заметил на брюках небольшое темное пятно. Вздрогнул. Оглянулся. Никто на него не смотрел. Никому он не был интересен. Какое счастье. Какой покой.
Он отворил дверь и вошел в дом.
Щелкнул выключателем, и темная комната осветилась. Он зажмурился.
Он снял с себя всю одежду, разделся догола. Грязное сбросил на пол.
Вынул из шкафа аккуратно сложенное белье, треники, рубашку, носки. Оделся. Сунул ноги в тапочки. Закатал рукава рубашки.
Зажег газ. Водрузил на огонь огромную кастрюлю с водой.
Поставил на табурет таз. Опустил в таз брюки. Черпаком набрал из кастрюли горячую воду. Тер и мылил брюки хозяйственным мылом. Тер и мылил куртку. Носки.
Спустился с крыльца с тазом, полным выстиранной одежды.
За оградой горел электрический фонарь, освещал сад, и сад казался ненастоящим, декорацией.
Веревка была натянута между двух яблонь. Убийца развесил на ней мокрую одежду: куртку, брюки, нижнее белье. Всё, в чем он был в электричке. И сумку, тоже мокрую, отмытую.
Стекала в траву вода.
Вернулся домой, разобрал постель, почистил зубы, умылся, лег, раскрыл книгу. На тумбочке возле кровати мирно светила настольная лампа.
Он принялся читать, и лицо его стало умиротворенным, тихим.
Перевернул страницу. И вдруг заметил на ней бурое пятно. Вскрикнул, отшвырнул книгу. Она шлепнулась на пол.
Он смотрел на книгу с ужасом.
В печи горел огонь. Убийца стоял на коленях у открытой дверцы. Он вынул из книги закладку-открытку. Придирчиво рассмотрел. Пятен не нашел. Отложил открытку подальше на чистый пол.
Сжег книгу, страницу за страницей.
В доме на соседнем участке распахнулась дверь, из нее вылетела собака.
Лениво, в накинутом на ночную рубашку халате, выступила на крыльцо соседка убийцы, дородная женщина по имени Галя.
Она смотрела на его дом. На дым из печной трубы. Смотрела изумленно. Произнесла:
— Замерз он, что ли?
* * *
Саша вошел в полутемную прихожую. Не сняв обуви, прошагал в квартиру.
Зажег в кухне свет, задержал взгляд на горе немытой посуды.
Побрел в комнату.
Диван. Телевизор в углу. Стол, заваленный книгами. Книги на полках, книги на полу, на подоконнике, на стуле.
Саша забрался на диван. Лежал на боку, подложив руку за щеку, смотрел в пустой экран телевизора.
Экран вдруг осветился.
Саша вообразил черно-белый фильм, из прежних, полудетских. Он и она. Идут по набережной. Солнце встает. Они идут, взявшись за руки. Солнце освещает их мир.
Саша приподнялся на локте. Экран был слеп. Всё еще шла ночь.
Саша вернулся на кухню. Поставил чайник. Чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. Хорошо. Тихо. У чайника мокрые бока.
Утро едва брезжило, когда он покинул квартиру. Спустился в метро, в прохладное подземелье, сел в полупустой вагон.
* * *
Убийца сладко спит. На столе ярко освещен солнцем чисто вымытый нож.
Солнечный луч перемещается и светит в лицо спящему. Он морщится, отодвигается в тень, открывает глаза. Смотрит на солнечную зелень за окном. Улыбается. Отбрасывает одеяло.
Выбирается в сад. Щупает белье, не просохло ли. Зевает.
Подбирает в траве яблоко, яблоню гладит по стволу.
— Ты моя девочка.
Замечает соседку Галю. Она, согнувшись, пропалывает морковь на своем участке.
— Галина Николавна, доброе утро!
Соседка выпрямляется. Машет ему рукой.
— Доброе утро, Альберт Иваныч!
И тут же вновь склоняется к грядке.
Подняв еще несколько яблок, Альберт (теперь мы знаем, услышали его имя) возвращается к дому.
Он входит в комнату с прохладными яблоками в руках и видит Сашу.
Саша сидит у стола. Здоровается.
— Доброе утро.
Альберт приближается, аккуратно кладет на стол яблоки. Садится напротив Саши.
Саша берет чистый нож.
Альберт смотрит на Сашу.
— Я так и знал, что вы меня найдете.
Саша кивает.
— Это было несложно.
Он отрезает кусок от яблока. Кладет его в рот. Жует.
— Московская грушовка, — поясняет Альберт.
— Сладкая.
— И твердая.
— Я такие люблю. Ничего, что я чавкаю?
— На здоровье. Вы мой гость. Чаю со мной выпьете?
— Почему бы мне и не выпить с вами чаю.
Альберт поднимается. Зажигает под чайником огонь.
— У меня очень хороший чай, индийский. Чая сейчас много, но всё ведь плохой, а мне всегда хороший придерживают.
— С чего вдруг такая любезность?
— Не вдруг, не вдруг.
Альберт ставит на стол чашки из буфета, сахарницу, вазочку с печеньем.
— Меня здесь все уважают, все ценят, потому что кто, если не я?
— Загадками говорите.
— Я объясню, не торопитесь.
— Я и не тороплюсь, — говорит Саша и смотрит в окно. — В такое утро торопиться решительно нет охоты.
Альберт прихваткой снимает с электрической плитки закипевший чайник, осторожно наливает в заварник дымящуюся воду.
— Хозяйственный вы.
— Этого не отнять.
Альберт возвращает чайник на плиту и садится напротив Саши.
— Меня, видите ли, зовут Альберт.
— Редкое имя.
— Неслучайное. Папа мой, царство ему Небесное, назвал меня так в честь великого Альберта Эйнштейна. Вы знаете, кто такой Эйнштейн?
— Физик.
— Папа мой был пьющий и добрый. Мягкий человек. Мама им помыкала. Она просила его записать ребенка Михаилом, а он записал Альбертом. Имя — это судьба. Дети дразнили меня Адольфом.
— Били?
— Мать била больнее. Она работала на заводе и если злилась на меня, то привязывала к батарее собачьим поводком. Оставляла на полу кусок хлеба и миску с водой. Снимала с меня штаны и трусы. Чтобы не запачкал. Я гадил от страха.
Саша молчит. Яблоко забыто.
— Не будем о грустном! — восклицает Альберт.
И разливает по чашкам дымящийся чай.
— Все прошло, все быльем поросло, отец спьяну попал под машину, мать я пырнул ножом. Несильно. Зажило. В милицию она меня не сдала. И более меня не трогала.
— Сколько вам было?
— Пятнадцать. С тех пор я заставлял ее мыть полы два раза в день. Утром и вечером. Утром и вечером. И стало у нас дома тихо и чисто.
— Она жива?
— Не знаю. Она сбежала от меня к своей сестре, когда я окончил школу. В Калугу, кажется. Вы пейте чай, а то остынет. И конфетку берите. Свежие конфетки, дорогие. Такие сейчас мало производят.
— Конфеты тоже для вас придерживают?
— А как же. Ведь я имя свое оправдал.
— Физиком стали?
— Я во всякой технике разбираюсь. Отремонтирую все. Телевизор, компьютер.
— Телевизор и я могу починить.
— Не всякий.
— Всякий никто не починит.
— Я починю всякий, — мягко уверяет Альберт.
— Не зарекайтесь.
— Не верите в меня?
Саша не отвечает. Он разворачивает конфету. Кладет целиком в рот. Жует.
— Вкусная.
— Я рад, что вы оценили.
Альберт доволен собой, смотрит на Сашу удовлетворенно. И вдруг видит, что Саша улыбается.
— Вы улыбаетесь? Чему вы улыбаетесь? Я сказал что-то смешное? Я сделал что-то смешное?
Саша не отвечает, улыбается.
— Прекратите. Это обидно. Я вам душу открыл.
Саша смотрит серьезно.
— У тебя нет души.
Секунду Альберт смотрит на Сашу и внезапно вскакивает. Одновременно он опрокидывает в сторону стол (звенит разбившаяся посуда) и успевает подхватить с падающего стола нож.
Саша пятится, упирается спиной в стену.
Альберт вбивает нож в грудь Саше.
Саша пытается вдохнуть, валится на бок.
Альберт смотрит на неподвижное тело. На Сашиной рубашке набухает пятно крови.
Альберт отступает.
Потрясенный, оглушенный, Альберт выходит в сад.
Он опускается на лавочку под яблоней.
Светит солнце. Чирикает пичуга. Яблоко падает в траву. Трепещет паутина. Галина кричит:
— Альберт Иваныч!
Альберт оборачивается, смотрит на нее.
— Вы не зайдете к нам? Приемник барахлит.
Альберт встает и, не обращая на соседку внимания, возвращается к своему дому.
Соседка пожимает плечами.
— Чудак.
Альберт осторожно входит в комнату.
Там все тихо, все спокойно. Нет ни убитого, ни следа.
И стол на месте.
И две чашки на столе, полны простывшего чая.
Альберт медленно приближается, недоуменно смотрит на эти чашки.
Опускается на стул, загораживает ладонями лицо.
Становится темно.
* * *
Саша лежал и смотрел в пустой телевизионный экран. Экран осветился.
Саша вообразил черно-белый фильм, из прежних, полудетских. Он и она. Идут по набережной. Солнце встает. Они идут, взявшись за руки. Солнце освещает их мир.
Саша приподнялся на локте. Экран был слеп. Всё еще ночь.
Саша поднялся, побрел на кухню. Поставил чайник. Чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. Хорошо. Тихо. У чайника мокрые бока.
Утро едва брезжило, когда он вышел из дому. Спустился в прохладное подземелье, сел в полупустой вагон.
На проходной Саша показал пропуск.
Он сел за свой компьютер.
— Как выходные? — спросил Толик.
— Нормально.
— Кофе хочешь?
И Толик достал термос.
* * *
Альберт отнял ладони от лица. Мирное утро. Солнечные блики на стене.
Альберт осторожно встал, как будто в доме кто-то спал и ни в коем случае нельзя было его разбудить. Неслышно ступая, Альберт выскользнул из утренней комнаты. Прошел коридором мимо приоткрытой в чулан двери. За ней было темно. Единственное слепое (так его называла когда-то мать) оконце с ладонь величиной выходило на север, в тень; и днем, и ночью в чулане приходилось жечь электричество, включать лампу, она свисала с потолка на витом шнуре. Голая лампочка в черном патроне. В чулане стояла газовая плита, она подсоединялась к красному баллону, хватало его на несколько месяцев, Альберт готовил редко, просто: кипятил чайник, варил яйцо или картошку. Зимой он и вовсе не пользовался газом, чайник ставил на шесток на печи.
Альберт выступил на крыльцо, плотнее закрыл за собой дверь. Выдохнул. Успокоился. Спустился с крыльца.
Яблоко упало. Альберт поднял его и бережно положил на скамью.
Он принялся выдирать разросшуюся возле тропинки траву и за работой успокоился совершенно. Услышал шорох, оглянулся. Женщина стояла за калиткой. Солнце уже пекло.
— Извините, — сказала она. — Здесь живет Альберт Иванович?
Роста она была небольшого, средних лет. Лицо узкое, смуглое, с высокими скулами, а глаза голубые.
Альберт приблизился к калитке.
— Я вас слушаю.
Она смущенно объяснила, что тревожит его по поводу забытой в книге открытки.
— Я читала книгу до вас. Умолила библиотекаршу дать ваш адрес. Открытка мне дорога. Уж простите.
— Всё нормально. — Он повернул щеколду. — Входите.
— Вы уж простите за беспокойство. Это кажется такой ерундой.
— Не кажется. Я понимаю. Вы подождите меня здесь, в саду. Я принесу.
Рукомойник висел в коридоре возле чулана. Альберт тщательно намылил руки, ополоснул. Промокнул полотенцем и прошел в комнату. Открытка лежала на буфете, но Альберт не стал брать ее сразу, подождал, когда руки высохнут. Приблизился к окну. Женщина сидела на скамейке. На что-то она смотрела. Ему любопытно стало, на что. Махнула ладонью, отогнала мошку.
Женщина повернула голову, и Альберт отшатнулся от окна.
Он взял открытку и рассмотрел внимательно, перед расставанием он хотел запомнить каждую мелочь.
Адреса. Даты на почтовых штемпелях. Залом угла.
Перечитал надпись:
«Дорогая мама! Поздравляю тебя с наступающим весенним праздником 8 Марта. У нас все хорошо, Тёма лопочет без продыху. Думаем делать ремонт, я в ужасе. Как ты? Вася передает привет. Целуем. Мы».
На обороте, на ровном синем фоне, желтели мимозы.
Открытку отправили в середине февраля из Новосибирска. К месту назначения, в Московскую область, она добралась через месяц; весенний праздник 8 Марта уже прошел. Долгая дорога.
Перед тем как покинуть комнату, Альберт посмотрел на себя в зеркало, поправил воротничок рубашки. Пригладил челку.
Он бесшумно, призраком, вышел в сад и приблизился к сидящей на скамейке женщине так тихо, что она не заметила. Он помедлил и произнес:
— Ну вот. В целости и сохранности.
Она вздрогнула, обернулась, встала. Он протянул ей открытку, признался виновато:
— Я не мог не прочесть.
— Конечно. Вы извините за беспокойство. Мне жалко стало, что она пропадет.
— Я очень понимаю.
Они стояли друг перед другом и молчали. Им казалось, что нельзя вот так просто распрощаться, нужно еще что-то объяснить друг другу.
— Яблок в этом году тьма, — сказал Альберт.
— Немеряно.
— Говорят, к войне.
— Не дай бог.
— Я хотел вам сказать. Чтобы вы не думали. Я прочитал вашу открытку, но я ни во что ваше не проник. Постороннему человеку никогда не проникнуть. Будь он сам Шерлок Холмс.
— Конечно.
— Правда? Вы тоже так думаете? — Он обрадовался. — Это удивительно.
— Что же тут удивительного? Вы прочли открытку, но вы не узнали ни Васю, ни Тёму, они для вас икс, игрек, никто, кто угодно.
— Так и есть.
Она улыбнулась. Ни за что не хотелось Альберту, чтобы она ушла, покинула его.
— У вас картошка в этом году хорошая?
— Да.
— А я замучился с жуком, собираю и собираю, а он не убывает.
Помолчали.
— Сейчас и не пишут люди письма, — сказал Альберт, — всё по телефону.
— Мне пишут.
— Простите, как вас зовут?
— Анна Васильевна.
— А меня — Альберт Иванович. Отец назвал. В честь великого физика Альберта Эйнштейна.
Он следил за ней внимательно, не усмехнется ли. Нет, не усмехнулась.
— Могу я предложить вам чаю? У меня прекрасный чай.
Она взглянула на крохотные наручные часики.
— Вы спешите? — огорчился Альберт.
— Нет, спешить некуда, перерыв в электричках.
— А где вы живете?
— Сорок третий километр.
— До двух не будет электричек.
— Я с удовольствием выпью с вами чаю.
— Прекрасно! Мы устроимся на терраске, там светлее. Я угощу вас идеальным клубничным вареньем.
— Не откажусь. — Она улыбнулась.
— Прошу.
И он повел ее по тропинке к дому, радуясь, что тропинка у него вымощена красным кирпичом.
Они дошли до крыльца и увидели незнакомца. Он стоял за калиткой и наблюдал за ними. Возможно, давно.
— Добрый день, — поздоровался незнакомец. — Я следователь Гаврилов. Могу я с вами поговорить?
* * *
— Понимаете, — объяснял Гаврилов Саше через несколько дней. — Он нисколько не удивился, не поинтересовался, о чем я хочу поговорить. Он и так знал. Сказал обреченно: «Да, конечно». Может быть, из-за того, что рядом была та женщина. И он не хотел перед ней потеряться. Ему было страшно, но виду он не подавал. Отвечал вежливо, тихо. На веревках возле забора сохла вся его вчерашняя одежда, включая носки. И не только одежда. Сумка. И башмаки он тоже вымыл. Эксперты говорят, что с мылом. Башмаки стояли на крыльце. Всё это практически высохло к моему приходу.
— Он признался? — спросил Саша.
— Он не говорит ни да, ни нет. Его опознали свидетели. Эксперты обнаружили следы крови. И на ноже. Он не подумал его выбросить. Он чистил им яблоко. Сказал, что не может есть яблоко в кожуре, должен снять. Снять. Именно это слово он употребил. Вот так, дорогой мой друг. Мы его нашли.
— Я рад.
— Это было несложно. Обзвонили библиотеки. Словесный портрет имелся. Я угадал, он подмосковный житель.
— Значит, вы довольны?
— Нет. Нет. Иначе я бы не стал вас тревожить. У меня к вам просьба, вот что. Вы не могли бы с ним встретиться?
— У вас и без меня есть свидетели.
— Дело не в этом. Он хочет вас видеть. Просит. Я лишь передаю.
— Нет, — сразу и твердо отвечал Саша.
— Мне почему-то казалось, что вы согласитесь.
— Вы ошиблись.
— Я думал, что вы должны ему сочувствовать, как ни странно.
— Я ему сочувствую. Но встречаться не буду. Нет и нет.
— Ну что ж. Не смею, так сказать.
Гаврилов поднялся. Они беседовали с Сашей в саду. На скамейке под яблоней. Мать глядела на них из окна.
Гаврилов ушел. Саша закурил. Мать смотрела на него.
Саша отбросил сигарету. Ушел.
Чайник кипел на электрической плитке, шипел, плевался, стучал крышкой. Но мать не слышала.
Саша громко, кулаком бухал в дверь. Надя открыла. Смотрела на него спокойно. Оба молчали. Вдруг Саша переступил через порог, обхватил ее, обнял.
Прошли несколько шагов в обнимку, пока Надя не уперлась спиной в стену. Саша задрал подол ее затрапезного домашнего халата, она расстегнула ремень на его брюках. Оба торопились, словно у них не было времени. Надя вдруг оттолкнула его, Саша смотрел растерянно. Надя легла на пол, согнула, раздвинула ноги.
Он торопливо расшнуровал ботинки, сбросил куртку, перешагнул через брюки. И всё молча, молча.
Саша медлил, смотрел на нее сверху вниз. Опустился на колени, раздернул ее халат, одна из пуговиц отлетела. Он лег на нее всей тяжестью своего худого, костлявого тела. Тронул языком светло-розовый твердый сосок, взял его в рот. Надя не шевельнулась. Дышала тяжело. Обхватила его ногами.
Пот стекал по его лицу, капал на нее.
Надя вскрикнула.
Он лежал на полу, повернув набок голову, смотрел на отлетевшую пуговицу, на торчащие из нее нитки. Он слышал, как Надя встает, как уходит в комнату и гремит там чем-то.
Когда она, одетая в лучшее свое платье, вернулась в коридор, Саши уже там не было. Она подобрала забытую им куртку, повесила на гвоздь.
Он шел к электричке.
Через два часа он уже был дома, в спасительном полумраке. Лег на диван, уставился в мертвый экран.
* * *
Комната небольшая, окон нет, дверь заперта.
Саша сидит через стол. Молчит. Альберт его разглядывает.
— Вы хотели со мной поговорить?
— Хотел. На ты. Можно, мы будем на ты? Как ты живешь? Вот что я хотел спросить.
— Нормально.
— После всего? — удивляется Альберт.
— Нормально живу.
— После всего, что они с тобой сделали?
— Чего только люди с людьми не делают. Мне еще повезло.
— О.
— В сравнении с тобой, к примеру.
— А я считаю, что это мне повезло в сравнении с тобой. — Альберт усмехается уголком рта.
— Ты отсюда не выйдешь.
— И слава богу. Я урод. А ты был нормальным.
— Я и сейчас нормальный.
— Нет. Нормальный человек не стал бы со мной разговаривать. Ни тогда в электричке, ни сейчас здесь.
— Ты знаешь, как должен себя вести нормальный человек?
— Да. Это я знаю.
— Удивительно.
— Так бывает. Еще спрошу. Извини, но спрошу. Как они могли ошибиться?
— Она пропала после дискотеки, с которой я ее провожал. Я довел ее до самого дома, но дома она не появилась. По дороге мы ссорились, я кричал на нее, толкал, люди видели.
— Ты? Не могу вообразить.
— Я был другим. Молодым. Я ревновал. Поначалу меня допрашивали как свидетеля. Я был не в себе, у меня дрожали губы. На третий день меня арестовали. Меня били, я признался.
— Эх.
— Да. Показал место, где задушил ее. За гаражами.
— А труп?
— Доволок до пруда, там недалеко, привязал камень, утопил.
— Чем привязал?
— У нее пояс был на платье. Труп не нашли.
— Еще бы.
— Меня освидетельствовали и признали ненормальным.
— Врачи!
— В психиатрической больнице я провел почти год.
— Ты что-нибудь помнишь?
Дребезжит вдруг звонок.
— Очень мало.
Звонок не прерывается
— Тебе звонят, — говорит Альберт.
— Я мало что помню.
— Ты оглох? Звонят. Эй.
* * *
Саша моргнул. И тут же увидел вместо лица Альберта темный экран.
Звонок не унимался. Саша поднялся с дивана. Добрел до прихожей.
Повернул замок, отворил дверь. Надя.
Смотрели друг на друга. Молчали.
— Ты куртку оставил.
— Да. Бог с ней. Спасибо.
Он протянул за курткой руку.
— Через порог нельзя.
— Извини.
— Хоть посмотрю, как ты живешь.
— Нормально живу.
Она прошла в квартиру. Он остался в утробной темноте прихожей. Слышал ее голос:
— О, книг сколько. Ты все их прочитал?
Не отвечал.
Шум воды, звяк.
Он потащился на кухню.
Она мыла посуду.
Он взял полотенце и начал вытирать мокрые чашки. Молча.
— Хорошее лето, — сказала Надя. — Солнечное.
Он вытирал чашки. Молчал. Смотрел ей в спину. И вдруг произнес:
— Я отупел в первое время, от лекарств.
Надя оглянулась. Он смотрел невидящими глазами.
— Слюни пускал.
— Саша. Не вспоминай.
Тренькала бежавшая из крана вода.
— Через несколько месяцев меня перестали глушить, я стал немного соображать.
— Не вспоминай.
— Тошно было, но иногда ничего. Мы что-то рисовали. Я рисовал. Дерево. Яблоню, кажется. Мать приходила пару раз.
— Почему она поверила? — тихо спросила Надя.
— Все поверили. Я сам поверил.
— Но ведь следов не нашли?
— Нашли. Кто-то что-то тащил от гаражей к пруду.
— Как ее звали?
— Оля.
— Оля.
— Через одиннадцать месяцев и двадцать дней она вернулась домой.
— Стерва.
— Она же не думала, чем обернется ее пропажа. Она тогда разозлилась на меня и на весь белый свет, рванула к бабке, никому не сказавшись.
— Дура. И бабка дура, могла бы и написать родным.
— Бабка писала, да только письма Оля до почты не доносила. Такое у нее было настроение тогда.
— Бедный ты бедный.
Надя заплакала.
Он подошел к ней, погладил по голове.