Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Павел Кошелев родился в 1997 году в Северодвинске (Архангельская обл.). Учился в Рязанском Радиотехническом Университете, во ВГИКе (сценарный факультет). Печатался в журнале «Новая юность». Живет в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Бабушка боялась грозы. Когда начинало сверкать, бабушка бросала лейку и бежала домой. Еще не добежав, она кричала, чтобы я выключил из розетки телевизор и все остальные приборы тоже, но в первую очередь телевизор. За телевизор бабушка боялась больше всего.
— В окно не смотри, гроза не любит этого, — тихо говорила она, а сама, отодвинув штору, посматривала.
Я не боялся грозы. Разве что в те моменты, когда молния падала совсем близко, и на секунду серая, будто набитая мокрым войлоком комната ярко вспыхивала, а затем растворялась в громе. Казалось, что в небесной ткани лопаются древние швы. Почва дрожала, и с корневым равномерным треском медленно падали сосны, цепляясь лапами за провода.
Бабушка покачивалась, сидя на стуле, и еле слышно молилась. Смысла священных слов я не понимал, но знал наизусть. Перед сном она всегда повторяла их, стоя напротив импровизированного иконостаса, выставленного на книжной полке. А я не спал, я слушал. Интересное скрывалось в конце, когда сама молитва заканчивалась, и она говорила: «…помоги мне завтра», а затем, почесывая одной ногой другую, судорожно составляла планы: «значит, полить огород, прополоть свеклу, вещи постирать… что же еще?» Я еле сдерживал смех. «Разве можно говорить с Богом о такой ерунде?» — думал я. Но во время грозы ни о каком огороде речи не шло. Бабушка просила, чтобы это поскорее закончилось и чтобы мы остались живы.
Я же втайне от бабушки беззвучно молился, наоборот, чтобы гроза продолжалась. Пока она длилась, все тихо сидели в своих избах и даже не смотрели в окна. Это были долгожданные часы спокойствия. Но, видимо, бабушкина молитва всегда оказывалась сильнее моей. Гром утихал, мы включали телевизор обратно в розетку, солнце робко светило, а собаки радостно гонялись за тракторами и рылись в мокром песке.
Некоторые грозы были сухими, без дождя. Таких гроз бабушка боялась больше всего. Она говорила, что молния может попасть в дерево, оно вспыхнет, и тогда весь лес сгорит. А лес был нужен. Лес был скрипучим и черным, но если бы не лес, то нам бы совсем не было покоя. В лесу скрывался наш с ней покой. Там росла черника. Местные собирали ее и сдавали, а потом на городских заводах из нее делались йогурты. Я с детства знаю, из какой черники делаются такие йогурты. Такие йогурты делаются из черники, собранной холодными, дрожащими с бодуна руками, на которых не хватает нескольких пальцев. Сдав чернику, эти руки сгребали мелочь и несли ее в единственный магазин. На прилавках лежали гнилые фрукты, мизинчиковые батарейки, липкие ловушки для мух — создавалось впечатление, будто много всего, хотя ничего толком и не было. Разве что портвейн. И вырученной с черники мелочи хватало как раз на него. А иногда не хватало. И когда не хватало — покоя у нас не было.
Бабушка работала в школе. Преподавала химию, биологию и географию. Все местные когда-то были ее учениками (двоечниками, разумеется). Из-за этого им казалось, будто они не чужие, будто всегда могут зайти. А может, дело было в том, что наш дом стоял отдельно от всей деревни, на песчаном пустыре возле автомагистрали. Может быть, местные думали, что мы чувствуем себя слишком отчужденно. Что они — красные, зарубцованные, с выгоревшей на солнце щетиной и хриплыми голосами — скрашивают наше одиночество. Но приходили они, конечно, не за этим.
Иногда настойчиво предлагали купить окуня или протухшую говяжью печень, скользящую по дну эмалированного таза, но обычно просто просили в долг. Долгов они, понятное дело, не возвращали, делали вид, что не помнят, а может, и правда не помнили. Бабушка никак не могла привыкнуть к их настойчивости. Хотя в особо удачные разы ей удавалось договориться на чуть меньшую сумму. Так или иначе, с пустым карманом местные не уходили никогда.
Конечно, я боялся их. Я их ненавидел. Но еще сильнее я боялся именно стука в дверь. Сама его возможность держала меня в постоянном напряжении, заставляла вздрагивать от каждого шороха, вызванного моим же воображением.
Чтобы не сойти от бесконечной тревоги с ума, каждое утро я уходил в лес. В нем мне было гораздо спокойнее. Тропа называлась волчьей. Некоторое время я, зажимая нос, бежал мимо мусорных куч. После свалки начинался сосновый бор. Тропа постепенно сужалась, и я попадал в лесную чащу. Деревья скрипели и тянулись верхушками в серое небо, покачиваясь там, в вышине, как гигантские щупальца, покрытым прочным корневым наростом. Я исследовал норы и звериные следы. Отплевывался от паутины и искал ветки, похожие на автомат, чтобы стрелять в воображаемых врагов. При этом я совсем не беспокоился о том, что запросто можно встретить реальных — мохнатых, голодных, злых.
Возвращался, когда начинало темнеть. Ночью не стучали. Могли постучать ранним утром — это запросто. Но ночью — никогда. Поэтому в тот раз я испугался особенно сильно. Осторожно посмотрев в окно, я увидел на крыльце человека, непохожего на тех, что обычно приходили к нам. Он был совсем молодой — не старше двадцати пяти. Обхватив плечи бледными тонкими пальцами, он нервно оглядывался по сторонам. Лёша был одним из лучших бабушкиных учеников, а иначе не смог бы после школы поступить в институт и переехать в город.
Бабушка говорила с золотым медалистом через дверь, закрытую на крючок. На ночь она вынимала вставную челюсть, отчего ее речь была смешной и неразборчивой. Впрочем, сам Лёша говорил очень путано, его лихорадило, казалось, что парень с трудом вспоминает слова. Но даже из этих сумбурных отрывков я понял, что ему нужны деньги на дозу. Постепенно он перешел на сбивчивый крик.
— Я же верну вам! Я верну!
Бабушка пыталась объяснить, что у нее таких денег нет. Она не обманывала. Сумма действительно была слишком большой.
— Лё-ша, Лё-шень-ка, и-ди дом-ой, — говорила бабушка.
Она произносила это отчетливо, по слогам, будто пытаясь впечатать свою простую мысль в чужой воспаленный мозг, пробиться к сознанию. Но голос ее дрожал. Можно было прислушаться и различить хаотичные частые удары ее сердца. Но я слышал только свои.
Спустя несколько минут бесполезного разговора, Алексей перешел на «ты».
— Да я тебя все равно достану, тварь! Слышишь?!
Он всхлипывал и рыдал. Бабушка не отвечала. Она смотрела в пол и тяжело дышала, зажмурив глаза.
Бабушка зашла в комнату, села рядом со мной на кровать. Мы напряженно прислушивались.
— Кажется, ушел, — облегченно произнесла она.
Окно разлетелось с таким грохотом, что если бы не осколки, засыпавшие пол, я бы принял это за гром. В опустевшей оконной раме показались руки. Лёша пытался забраться внутрь, но ему не хватало сил, чтобы элементарно подтянуться. Остатки стекла впивались в кожу, Лёша нечеловечески выл, не столько от боли, сколько от обиды и беспомощности.
Дрожащими пальцами, едва попадая в нужные отверстия телефонного диска, бабушка набирала номер милиции.
— А зачем мы к вам поедем? — скучающим голосом спрашивал дежурный.
— Как? А если он нас убьет?
— Не бойтесь, не убьет.
Алексей разбивал стекла одно за другим. Иногда он брал паузу, и мы снова наивно думали, что все кончилось, но тут же вдребезги разлеталось новое стекло.
— Лёша, уходи! Уходи, говорю! — повторяла бабушка.
В ответ Лёша рычал и топал ногами. За этим рычанием наверняка скрывались проклятия. Он снова и снова пытался пробраться внутрь, как будто новое окно могло дать новый результат. Сил у него оставалось все меньше, а руки были так исполосованы, что казалось, будто он просто окунул их по локоть в ведро с алой краской.
Лишь через несколько часов тишины, на рассвете, мы решились выйти из дома. Осторожно обошли участок, присматриваясь к свежим кровавым следам.
Его нигде не было. После этого случая никто его больше не видел. Пропал без вести. Мы решили, что он заблудился в черном скрипучем лесу и там его съели волки. Я успел заметить, что у него был маслянистый взгляд безумной собаки, а волки страх как любили заблудших деревенских собак. Вот синий дымчатый рассвет, вот лес, вот изможденная человеческая оболочка передвигается от одного зловещего дерева к другому, оставляя на каждом кровавый отпечаток. Запинается о корень, падает на влажный мох, продолжает свой путь на четвереньках и смиренно встречает любопытных голодных волков, может быть даже пытается почесать одного из них за ухом.
Я представлял это перед сном, укрывшись тремя одеялами, под которыми спасался от сквозняков. Последний летний месяц уже набрал критическую массу, и ночи становились холодными. Днем я все так же гулял в лесу, но скорее просто по привычке — было понятно, что никому не придет на ум просить что-либо в таком доме. Жилища местных, как правило, представляли собой гнилые бараки, но даже они выглядели лучше, чем марля вместо стекол и засохшая кровь.
Как-то утром снова раздался стук. Было интересно посмотреть, у кого хватило наглости. Я с любопытством открыл. Так много людей у нас на участке, кажется, не было никогда. Десятка полтора. Там были все, кто в последнее время приходил за деньгами. Возглавлял их Свисток — усатый худой дядька в камуфляжной куртке — самый частый наш «посетитель». История его прозвища была забыта в напластованиях многих однообразных лет. Бабушка вышла следом за мной.
— Мы тут это… С миру по нитке, как говорится. Не чужие люди ведь… Правильно? — стесняясь, сказал Свисток. Последнюю фразу он произнес, глядя на меня, будто нуждаясь в поддержке.
Только тогда я заметил, что каждый из них держит какой-нибудь инструмент, а позади, за забором, блестят новые стекла, хоть и со старыми, облупленными рамами.
Мужики долго ходили вокруг дома, осматривая его и обсуждая, с чего будет правильнее начать. Когда обсуждать стало совсем уже нечего — они лениво взялись за работу. Дело двигалось медленно. Что-то всегда шло не по плану, и приходилось переделывать. Мужики громко матерились. Каждые полчаса они прерывались на совместный перекур. Казалось, они и сами не верили, но тем не менее к вечеру стекла были на месте.
Забыв все долги и обиды, бабушка предложила местным остаться на ужин – за весь день они ничего не ели, только пару раз пили колодезную воду прямо из ведра. Мужики отмахнулись и, синхронно кашляя, неторопливо куда-то побрели. Их сутулые фигуры долго отбрасывали длинноногие тени на оранжевую землю, прежде чем скрыться из вида. Словно их и не было здесь. Словно с домом ничего не случалось.
Пока не стемнело, мы так и смотрели им вслед. Я и бабушка. А потом все пошло по-старому, по-привычному. Только стука в дверь я бояться перестал. А грозы сами прекратились.