Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Крусанов Павел Васильевич — прозаик. Родился в 1961 году в Ленинграде. В первой половине 80-х — активный участник музыкального андеграунда, член Ленинградского рок-клуба. Четырежды финалист премии «Национальный бестселлер», финалист премии «Большая книга» за роман «Мертвый язык» (2010). Живет в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2019, № 7.
Ночью в сонном аэропорту Вантаа, пока Пётр Алексеевич и Полина в ожидании рейса дремали, утомленные поздним вечерним перегоном из Петербурга в Хельсинки, Иванюта сотворил стихи:
Муж и жена —
Одна сатана.
Муж без жены —
Две сатаны.
Без жены (холост) в странствие отправился именно он, поэтому финальные строки выдавали волну сугубо личных переживаний.
Иванюта потянулся за блокнотом, чтобы записать, но передумал. Нет, не то… С годами минуты озарения нисходили к нему все реже, и сердце уже не отзывалось на них обморочным замиранием. Однако случалось. И когда случалось, слова начинали благоухать, фразы колыхались, как травы, из-под букв выглядывали цветочные венчики, страница превращалась в благодатный цветущий луг, и уже ничего больше не требовал счастливый ум Иванюты.
В юности он считал себя поэтом. Не отрекался от участи и сейчас, но принимал ее теперь смиренно, без трепета и обольщения. Подстать характеру была и лира Иванюты — ее отличал спокойный, уравновешенный, трезвый и даже ироничный лад. Струны этого таинственного инструмента с одинаковой легкостью пели как баллады и оды, так эпиграммы и сатиры, но и в тех и в других напрочь отсутствовал пафос — Иванюта восхвалял без восторга и порицал без страсти. Прописные истины — без них куда? — он высказывал с улыбкой и этим лишал их жала уныния и горечи. Он верил в бессмертие души, но не впадал в пыл религиозности, и если обстоятельства вынуждали его говорить о вере, делал это так, словно рассуждал о гастрономической пользе сельдерея, — он был не пророк, а только прихожанин. Вместе с тем отсутствие патетики не обрекало стихи Иванюты на апатию и остылость — его беспорывный дух умел находить красоту в обыденности, ограняя ее лукавым юмором в мерцающий самоцвет.
А каков он был в эпистолярном жанре! Однажды Пётр Алексеевич (товарищ по жизни и главный технолог типографии Русского географического общества, где Иванюта работал завскладом), памятуя о литературной жилке сослуживца, попросил Иванюту помочь составить отказное письмо поставщику, отгрузившему на склад битые роли бумаги. Послание начиналось так: «Беспокоим Вас письмом лишь потому, что чтение его займет меньше времени, чем телефонный разговор — негодование и гнев при звуке Вашего голоса, без сомнения, помимо воли заставили бы нас бесконечно углублять и расширять нашу недобрую беседу». А заканчивалось следующим образом: «Примите уверения в нашем полнейшем к Вам непочтении и выражение искренней радости при виде Ваших бед, сияющих для нас лучами счастья!»
Вспомнив эту проказу, Иванюта улыбнулся.
Под утро аэропорт ожил, наполнился гомоном голосов, раскатами информационной трансляции и снующими — в одиночку и стайками — пассажирами, выгуливающими разнообразные породы чемоданов. Из Хельсинки в Новый Свет лететь оказалось дешевле, чем из отечества. Даже с учетом расходов на маршрутку из Петербурга в Великое княжество Финляндское. Полина, взбодренная чашкой кофе, выглядела бравой, а Петра Алексеевича ни прерывистый короткий сон, ни душистый эспрессо не освежили — он то и дело встряхивал плечами, как вылезший из воды пес, и прятал в ладонь зевок.
Повозившись с электронной регистрацией, сдали багаж. Изъяснялась за всех Полина — она свободно говорила на английском и испанском. У Иванюты с устным английским были проблемы, хотя читал в оригинале Бёрнса и Донна и даже, как ему казалось, что-то из прочитанного понимал. Что касается Петра Алексеевича, он со школьной скамьи знал полтора десятка слов по-французски и расширять запас не стремился, полагая, что пластичная и емкая русская речь куда больше подходит в качестве языка мировой дипломатии и международного общения, чем любая другая. Просто действительность как всегда запаздывает — мир еще не осознал этого преимущества и не подтянулся.
— Три грации досель считались в мире, но как родились вы, то стало их четыре, — в духе девичьих поэтических альбомов отвесил комплимент изящной Полине Иванюта, когда та у пестрого стеллажа в зоне дьюти-фри перевела ему мелкий текст на этикетке виски.
— Роза вянет от мороза, наша прелесть — никогда, — в тон ему откликнулась Полина.
— Метлу придержи, — добродушно зевнул в сторону Иванюты Пётр Алексеевич. — Сокрушу.
Впереди были пересадка в аэропорту Амстердама, пестрящего всеми цветами кожи, и долгий перелет над Атлантикой в интернациональном соседстве: слева — француз, справа — китаец.
Одиннадцать часов в запертом самолете измотали их окончательно, хотя улыбчивые стюардессы и пытались развлечь, беспрестанно предлагая еду и выпивку.
Иванюта отыскал в базе бортового компьютера несколько фильмов на русском, кликнул первый попавшийся и заткнул голову наушниками. С выбором не угадал — увяз в какой-то несусветной ерунде, сфабрикованной Бондарчуком-младшим. От огорчения сперва принялся следить за зеленой линией на мониторе с картой четырех частей света, разделенных Атлантическим океаном, — линия мучительно медленно удлинялась, отмечая пройденный путь, — потом пошел гулять по аэробусу, благо проходы между тремя рядами кресел позволяли. Отстоял из любопытства очередь в туалет: все было в порядке — вода в горшке сначала журчала и вдруг резко хлопала, как пробка от шампанского. Затем в хвосте самолета обнаружил Петра Алексеевича с Полиной и поточил с ними балясы. Потом вернулся в кресло и открыл «Соляной амбар» Пильняка — взял с собой на случай внезапного досуга. Через час, утомившись литературой, принялся листать распечатанный на цветном принтере атлас-определитель Curculionidae of South America — картинки не требовали перевода, а вся систематика была на латыни…
Да, помимо поэзии, имел Иванюта еще одну склонность — долгоносики. Он собирал долгоносиков. Коллекция его уже насчитывала порядка пятисот видов, причем большинство из них, как и полагается, были представлены парой, а некоторые и пятью-шестью экземплярами, если насекомыши с хоботами-головотрубками ловились в разных регионах или имели отличия в параметрах — размер/расцветка. Некоторые, вроде апионов или рамфусов, не превышали макового зернышка (их на белых плашках расправлял для Иванюты человек редкой профессии — монтировщик насекомых Полубабкин, а с теми, что покрупнее, можно было управиться и самому) — ими Иванюте приходилось любоваться в бинокуляр, под оптикой которого малютки представали во всей красе своих хитиновых доспехов, но были и пальмовые долгоносики — эти едва умещались на ладони. Если Пётр Алексеевич с Полиной, зачарованные экзотической авантюрой, отправились в скитания исключительно за впечатлениями, не в силах противиться манящему соблазну далекого заповедного мира, то Иванюта рассудительно — хотя и с внутренним трепетом предвкушения — уповал на пополнение своего пестрого собрания. Собственно, он и предложил маршрут.
В Лиме на паспортном контроле за всех снова отдувалась Полина: мол, эти два guys со мной — they don’t speak any language. На местную лингву переходить не спешила, должно быть, за редкостью применения не была в своем испанском достаточно уверена, хотя в пору студенчества целый год практиковалась в языковой среде на Кубе.
— Ничего, здесь быстро защебечет, — заверил Иванюту Пётр Алексеевич у ленты багажного транспортера.
Таксист от аэропорта до гостиницы на авениде Ареналес, где забронировал номера Гуселапов, запросил двадцать долларов. Без пояснений было ясно — грабеж.
«Все, что я пишу, — думал в пути Иванюта, — я пишу о любви. Просто любовь, как вода, имеет разные агрегатные состояния. Лед — это замерзшая вода. Ненависть — это оскорбленная любовь». Он хотел столь же чеканно сформулировать соображение и про пар — какому агрегатному состоянию любви он соответствует, — но от художественной мысли отвлекала набегающая перспектива городских улиц за лобовым стеклом машины. Некоторые авениды походили на бульвары, посередине строем стояли пальмы с растрепанными шевелюрами, а тротуары других были обрамлены экзотическими деревьями и незнакомыми ярко цветущими кустами.
Гуселапов, прибывший утром, встретил их в холле гостиницы. Он сидел на низком диванчике и рассматривал сквозь роговые очки две одинаковые сим-карты, в которых совершенно нечего было рассматривать. В юности Иванюта учился с Гуселаповым на биофаке двумя курсами младше Петра Алексеевича. К началу девяностых, несмотря на молодость, Гуселапов снискал в профессиональной среде признание как один из ведущих арахнологов России. Но тут страна, подхваченная вихрем революции стяжания, пошла вразнос и посыпалась. Науку, как бедную сиротку-падчерицу из русской сказки, отправили замерзать в зимний лес под елку, авось, как волк, прокормится ногами, и Гуселапов, спасая от унизительной нужды семью, уехал по приглашению одного исследовательского института в Англию. Думал — ненадолго, пока Феникс не воспрянет, но прошло двадцать с лишним лет, двуглавый Феникс поднялся из пепла и отряхнул с перьев прах, а он все ел британский пудинг. Хотя в соцсетях костил сладко гниющий Запад, подло злоумышляющий против всего дорогого и милого его русскому сердцу, с таким пламенным негодованием, какого не сыскать было и в отечестве. Жар его патриотического темперамента, оторванного от Родины, был полной противоположностью нешумной и иронической натуре Иванюты. Принято считать, что противоположности прельщают и очаровывают друг друга — возможно, в этом и состоял залог их товарищества. Сейчас Гуселапов преподавал в Манчестерском университете и время от времени возил студентов на биологическую практику в национальные парки Коста-Рики, так что, в отличие от вновь прибывших, сельва была ему не в диковинку.
Друзья распахнули встречные объятия.
— Вот, местные симки взял, — доложил Гуселапов. — Одна — моя. Кому вторую?
— Потом, — решительным жестом остановил его Иванюта. — Сначала душ.
Отдали паспорта кареглазой брюнетке за стойкой. Иванюта подселился к Гуселапову, а Пётр Алексеевич с Полиной получили ключ от номера. Полина между делом испытала на брюнетке свой кастильский диалект и осталась довольна.
В номере на прикроватной тумбочке лежали Библия на испанском и рекламный проспект с маршрутом по злачным местам города. Иванюта записал в блокнот: «Кладбище с родильным домом рядом…»
Распаковав вещи, приняв душ и переодевшись, собрались на прогулку — надо было обменять доллары на местные соли и подыскать заведение для ужина. Одну симку Гуселапов вставил в свой телефон, другую взял Пётр Алексеевич. Опробовали — связи не было. Гуселапов энергично выругался, и всей компанией отправились в торговый центр, где днем были приобретены сим-карты. Там же шелестел счетчиками банкнот пункт обмена валюты.
Дело было не в симках, дело было в смартфонах — трагическая рассогласованность систем. Пришлось купить местные трубки — кнопочные, из тех, что подешевле. Связь заработала, и Гуселапов позвонил Паоло — подручному Никиты Аплетаева, с которым (Никитой) имел дела, когда курировал в музее Манчестерского университета отделы арахнид и насекомых. Самого Аплетаева в Лиме сейчас не было, но он заверил, что Паоло передаст «охранную грамоту» — разрешение на вылов — и поможет арендовать машину, а ко времени их отъезда Никита оформит для Гуселапова и Иванюты документы на вывоз собранного материала.
С Паоло договорились о встрече на завтра.
В тихой кафешке с пятью столиками, где даже плазма на стене разговаривала шепотом, подогрели аппетит бокалом писко сауэр с пышной шапкой белой пены, после чего махнули чистого писко, запивая фиолетовой чичей и закусывая севиче, — перуанской разновидностью северного сугудая. Все то же самое, только в сугудай к сырой рыбе с луком, перцем и солью прыскают уксус, а в севиче — сок лайма. На горячее Иванюта и Гуселапов заказали бифштекс из альпаки, Полина печеную форель, а Пётр Алексеевич морскую свинку, которая здесь называлась куй. Иванюта не удержал на языке остроту:
— Не перцовку, не сосиску — подают здесь куй и писку.
Голубоглазый Никита Аплетаев, невысокий, но ладный мужчина зрелых лет, был человеком заковыристой судьбы. Родившись в Харькове, университет заканчивал в Томске, после чего работал на Дальнем Востоке — сначала в Лазовском заповеднике, потом в лаборатории хабаровского биологического института. Занимался чешуекрылыми, но интересы имел обширные, в том числе и в ботанике — написал и опубликовал книгу об орхидеях. В начале девяностых наудачу укатил в Перу — чистая авантюра. Там занялся изучением диких эпифитных орхидей и нелегальным вывозом экзотических животных. Описал пару-тройку новых видов эпифитов, но вскоре был задержан на таможне с двумя живыми анакондами в багаже.
Отсидев срок в перуанской тюрьме, неожиданно для знакомых натурализовался и решил ставить дело на легальные рельсы. Взял ссуду в банке под бизнес-проект экологического парка и арендовал четыре гектара сельвы в восточных предгорьях Анд близ Сатипо. Построил на территории обезьянник, инсектарий, птичник и несколько вольеров для прочей живности, дав работу двум местным жителям; теперь подумывал о серпентарии. Сверх того для размещения экологических туристов и небольших научных экспедиций соорудил на дальней тропической заимке, в долине реки Эне на землях индейцев ашанинка, несколько сараюшек-бунгало, где из удобств — только солнечные батареи и плитка с газовым баллоном. Правительство планировало строить на Эне плотину, вскоре тут все могло прийти в движение и поменяться, если только индейцам, красящим лица красным древесным соком и расписывающим их черным точечным узором, передающим состояние души и смену настроения, не удастся отстоять свой первозданный дом, но кто их спросит… Потом выписал из Харькова мать, кстати оказавшуюся ветеринаром, и усыновил мальчугана-сироту из тех же индейцев ашанинка: будет кого муштровать и нянчить старушке, ну и, что немаловажно, — родственное расположение индейцев. Во время пребывания Аплетаева в дебрях дождевого леса, оперативной связью с нужными людьми и оформлением бумаг в Лиме занимался Паоло — веселый общительный пройдоха-метис, с грехом пополам говорящий по-английски и уже выучивший несколько русских выражений.
Фокус затеи заключался в том, что перуанские законы запрещали вывозить из страны диких животных, выловленных без лицензии в естественной среде. Зато тех, что взяты из питомника, куда попали ранеными или осиротевшими и где были вылечены и вскормлены людьми, а потому сделались неспособными к самостоятельной жизни в сельве, вези сколько хочешь — милости просим, за здорово живешь и засучив рукава. А когда ты добропорядочный гражданин, платишь налоги, даешь работу коренным народам и у тебя есть законный питомник… Такова была подводная часть замысла Аплетаева, значительно превышавшая по объему выставленный на обозрение белоснежный кончик.
На сегодняшний день дело худо-бедно наладилось: Никита поставлял на рынки Северной Америки и Европы экзотических животных, экспресс-почтой отправлял заказчикам со всего света куколки насекомых и надежно упакованный и этикетированный сухой материал, а также предоставлял услуги по транспорту и размещению небольшим научным экспедициям и энтомологам-любителям — уже не столько для заработка, сколько для налаживания связей и укрепления авторитета. Кроме того, он водил личное знакомство с верхушкой Министерства окружающей среды и Генерального директората по биологическому разнообразию, что позволяло оперативно оформлять разрешение на вывоз всего, что он был намерен вывезти, — от ленивца до древесной лягушки. Пожалуй, не клеилось только в личном плане — жену он не нашел ни в былом отечестве, ни в новом — жил с матерью и усыновленным малышом-индейцем. Впрочем, относительно жены он все-таки имел кое-какие планы, но они были сродни наваждению и строились не то что на песке, а на грани вообразимого. Ну а пока — мальчишка ловил насекомых в пахучие, почвенные и световые ловушки, в меру сил помогая Аплетаеву в деле коммерческой энтомологии, а старушка-мать осуществляла помощь нуждающемуся зверью и тосковала по гречневой каше, о которой в этом краю не слыхивали слыхом.
Гуселапов был в курсе страданий старушки и предупредил об этом Иванюту. Тот на пару с Петром Алексеевичем вез четыре пачки гречневой крупы. В Манчестере с гречкой тоже были нелады.
Переступив бортик душевой кабины, мокрый Иванюта посмотрел на свое отражение в зеркале. В последние годы живот его обрел способность колыхаться, а на боках наметились отвратительные складки — покатые и вялые, как валики восточной оттоманки. Иванюта их ненавидел. Временами он предпринимал короткие, но отчаянные попытки борьбы с мерзкими складками, однако стремительные атаки не помогали, а на долгую осаду его не хватало. Черт! — мало того, что он набирал лишние килограммы, ему еще приходилось их кормить.
Из ванной Иванюта вышел не в настроении.
Гуселапов заправлял постель.
— Кроманьонцы сожрали неандертальцев несмотря на то, что у тех объем мозга был больше, — сообщил он, утверждая на носу очки. — А сегодня нас тем же манером едят англосаксы. Только с перцем и солью. Несмотря на то, что размер души у них в сравнении с нашей — клоп против лошади.
— Подавятся, — угрюмо бросил Иванюта. — Но аналогия мне не нравится.
— Почему? Что-то не так с душой?
— По соображениям художественного толка.
— Мотивируй.
— Неандертальцы не расписывали обои в своих пещерах. — Иванюта поддернул одеяло и застелил кровать покрывалом. — А ты наши заборы видел? У нас вся жизнь — сплошь хохлома и палех.
Бурча под нос проклятия коварным англосаксам, Гуселапов отправился в ванную обдумывать аргумент.
Иванюта улегся поверх покрывала и попытался открыть «Соляной амбар», который начал читать еще в самолете, но погрузиться в текст не смог — каждое слово в этой книге пропиталось тоской полета, скукой бесконечного провисания между землей и небом. Похоже, роман был обречен на непрочтение.
Завтракали в буфете при гостинице, заходить в который почему-то пришлось с улицы. Булочка, масло, джем — никаких излишеств. Кофе здесь подавали странно: в кофейнике он был черным, точно деготь, и уже подстывшим — его следовало наливать в чашку как чайную заварку, а потом добавлять кипяток. Ни аромата, ни вкуса. Полина — кофейная душа — была оскорблена: ноги ее в буфете этом не будет больше!
Когда вернулись в холл гостиницы, там их уже поджидал Паоло.
— Эждрадуиде! — энергично обратился к ним невысокий коренастый мужчина в расцвете лет, сияя зубастой улыбкой на смуглом лице. — Как деля?
Кажется, на этом знакомство с русским Паоло исчерпал. С английским у него было получше, если судить по обмену несколькими фразами с Гуселаповым, но когда Полина предъявила свой испанский, Паоло пришел в неописуемый восторг. Иванюта даже покосился на Петра Алексеевича, вспомнив его «сокрушу», однако тот был невозмутим. После эмоциональных переговоров на языке Сервантеса и Лорки Паоло повел всю компанию в расположившееся неподалеку итальянское заведение: под обаянием Полины он согласился выдать тайну — где в Лиме водится приличный кофе.
Потягивая густой благоухающий эспрессо, договорились так: Паоло, Пётр Алексеевич и Полина отправляются в контору по аренде автомобилей, а Гуселапов с Иванютой до их возвращения вольны располагать собой как им заблагорассудится. Деньги менять не надо — как заверил Паоло, контора принимает доллары. После этого Гуселапову была вручена «охранная грамота».
— How much? — Гуселапов потянулся за бумажником.
— Нет-нет, — перевела Полина речь Паоло. — Все расчеты с Никитой.
Вернувшись к гостинице, Пётр Алексеевич и готовая после кофе на любые испытания Полина сели в новенький «экоспорт» Паоло. Хозяин явно гордился сияющей хромовыми вставками машиной и в ожидании похвалы заглядывал русским в глаза.
— Ничего железяка, забавная, — скупо высказался Пётр Алексеевич — он ездил на полноценном внедорожнике и любил крепких рабочих лошадок.
Полина перевела, слегка приукрасив восторг.
— Карашо! — сиял Паоло. — Эспасиво! Карашо!
Оставшись вдвоем, Иванюта с Гуселаповым решили прогуляться, предварительно взяв на гостиничной стойке туристическую карту.
Небо застилала белесая пелена — надышал прохладный океан. В сквере росли невиданные деревья, мощные стволы которых покрывала шипастая чешуя, похожая на осетровую: о такой ствол зверь не почешется — шкура в лоскуты. По газонам и плиткам дорожек, требовательно поглядывая на прохожих, ходили голуби с голубыми глазами. Иванюта пригляделся: нет, глаза были серовато-бурые, с черным зрачком, но их окружала голубым кольцом блистающая поросль перышек.
Перейдя шумную авениду, забрели в тенистый малолюдный парк, где повстречали полицейского и два позеленевших памятника — королеве Изабелле и французскому адмиралу Пети-Туару, спасшему Лиму от грабежей чилийцев во времена Войны за гуано. Разительный контраст с шумными улицами, полными автомобилей и тук-туков.
Дальше — старый центр с резными, а то и вовсе кружевными деревянными балконами на фасадах убедительных в своей исторической подлинности зданий. Президентский дворец Каса-де-Писарро, у ограды которого толпа туристов щелкала смартфонами и камерами, — время смены караула. Церемониал был в разгаре — солдаты в черно-красных мундирах с аксельбантами, сияющих шлемах, украшенных бело-розовым султаном, и с взблескивающими обнаженными палашами в руках походили на актеров школьного театра, полагающих, что они достигли вершины представлений о прекрасном. Помесь усердия, смущения, отчаяния и неловкости.
Кафедральный собор с двумя колокольнями и могилой Франсиско Писарро — весь в изукрашенном резцом камне, со святыми в нишах.
Храм иезуитов Сан-Пабло с золоченой утробой и черной статуей Игнасио Лойолы, торжественно вознесшим над головой крест с распнутым Спасителем.
В белокаменном соборе святого Франциска, где туристов было больше, чем преклоняющих колена, Иванюту посетила мысль: «Мы находим вещь красивой лишь тогда, когда она перестает быть исключительно объектом веры, становясь предметом незаинтересованного созерцания». Соображение мелкой вязью юркнуло в блокнот.
На пешеходной авениде кипела пестрая толпа. Кругом магазины, лавочки, торговцы с лотками, снующие под ногами дети и художники, рисующие аэрозолью из баллона на картоне… Тут же лохотрон — метание монеты на расчерченную цветными квадратиками глянцевую простыню: падает монета точно в квадрат с вписанной в нем цифрой — получаешь ее назад с прибавкой, задевает черту — твою монету прибирает хозяин аттракциона. На двоих с близоруким Гуселаповым продули шестьдесят сентаво.
В ряду ларьков со всякой всячиной разместился уличный массажный кабинет. К креслам, похожим на велосипедные тренажеры без педалей, — живая очередь. Несколько специалистов массировали желающим снять груз усталости загривки, плечи, головы, втирая в черепа расслабленные мысли. Тут же в ларьке с вывеской «El Cerdito Crocante» — свежезапеченная свинина. Съели на месте по куску и взяли несколько горячих ломтей с собой — в гостинице у Иванюты осталась бутылка виски, купленная в аэропорту Вантаа, а Гуселапов без закуски не пил.
Подумали о Мирафлорес: не отправиться ли туда? Однако внезапно сообразили, что солнце, тускло сияющее сквозь пелену, уже перекатилось на западную половину неба, а от Петра Алексеевича с Полиной до сих пор нет никаких известий. И тут — о чудо материализации летучих мыслей! — у Гуселапова затренькал кнопочный аппарат с местной симкой. Пётр Алексеевич сообщил, что они только теперь заканчивают дела с машиной: страшная канитель — и он, и Полина вконец измотаны и голодны.
— Почему так долго? — Гуселапов включил в телефоне громкую связь.
— Паоло обещал найти машину подешевле, — пояснил похрипывающий динамик. — Завез в какие-то трущобы. Тут колоритно, но тревожно. Контора левая — по кредитке залог не бронируют, все расчеты только налом. Пока выбирали машину, пока торговались, пока договор составляли, пока деньги пересчитывали, пока каждую купюру фотографировали, пока в навигатор карту с русской речью качали… Словом — бодяга.
— Ёшкин кот, — посочувствовал Гуселапов. — Когда вернетесь?
— Еще разок машине в зубы посмотрю и выезжаем.
Минут через сорок сошлись в гостинице. Пётр Алексеевич с Полиной выглядели изнуренными, зато на парковке красовался свеженький «фортунер»: на спидометре — всего пять тысяч километров.
Перекусили в проверенном вчера заведении, после чего Гуселапов и Иванюта как завзятые знатоки повели Полину с Петром Алексеевичем на вечернюю прогулку — смотреть достопримечательности Лимы.
Спустя два часа, изнемогшие от благолепия и толчеи, забрели не то в какой-то сквер, не то на широкий бульвар, где сели на скамью, чтобы отдохнули гудящие ноги. Оказалось — местный Гайд-парк.
Сначала с невысокого каменного уступа, должно быть, специально предусмотренного для народных трибунов, долго и размеренно говорил смуглый бородач, рассыпая знакомые слова: imperialismo, justicia, socialismo, reformas… Затем место бородача занял долговязый оратор в очках, под которыми темнели большие спокойные глаза. Он говорил, не повышая голоса, но в речи его чувствовался скрытый жар и сдерживаемый драматизм. Слушателей было немного — некоторые прохожие ненадолго останавливались, другие шли мимо, не обращая на витию никакого внимания. Несколько раз в мелодичном выступлении долговязого промелькнула Rusia.
— Что он говорит? — обратился к Полине Иванюта.
— Он говорит, что Россия показывает всем пример, а Штатам — кукиш. Что она одна открыто противостоит болезни и распаду мира — той чуме, которую разносят по свету Estados Unidos.
— Так и говорит? — оживился Гуселапов.
— Так и говорит, — подтвердила Полина. — И еще — что взоры униженных и оскорбленных вновь с надеждой обращены на Россию.
— Молодец какой! — Гуселапов от возбуждения хлопнул себя по ляжкам.
— Чем это униженным и оскорбленным наш веселый капитализм приглянулся? — пробурчал под нос Иванюта.
— Он говорит: вы думаете, Estados Unidos — это демократия? Mentira! Ложь. — Полина прислушалась. — Они заботятся только о себе. Их бог — Мамона. Все остальные страны и континенты для них — тарелка, из которой они хотят черпать своей большой ложкой жирный суп. Для этого у них есть авианосцы и ракеты, бомбы и танки, для этого у них есть печатный денежный станок, благодаря которому они закабаляют долгами народы… В общем, у них есть все. Но у них нет сердца. И душа их negra como carbуn… Черна как уголь.
— Накипело у мужика, — одобрил Гуселапов.
— Где-то я уже это слышал. — Иванюта вытянул гудящие ноги.
— А все равно приятно, — от уха до уха сиял Гуселапов. — И потом — сила правды не в оригинальности.
— А в чем? — поинтересовалась Полина.
Гуселапов снял очки, протер их полой рубашки и изрек:
— Сила правды в истине.
— Браво. — Иванюта оттопырил на кулаке большой палец. — Очень глубоко.
— А что такого? — удивился Гуселапов. — Не видишь разве, как нас разводят? Зайди в автосалон и посмотри на цены. Они же это специально. Они нас вынуждают красть и под статьей ходить, чтобы в этаких красавцах ездить. Роскосмос, Росатом, средства на сирот и инвалидов, пенсионные фонды — отовсюду чтоб тянули, разворовывали в прах, дотла. Только и забот у них, что искушать да в грех вводить… Чистые бесы.
— Учись соотносить потребности с возможностями, — улыбнулся Иванюта. — Это несложно.
Обычно в вопросах политики Пётр Алексеевич держал себя высокомерно и в беседе участия не принимал, но тут не утерпел и подыграл лукаво патриотическому пылу Гуселапова.
— Белым американским конгрессменам нельзя говорить неграм, что те черны, — изрек он. — На адвокатах разоришься. И евреев тоже не подкузьмить — закон все жилы вытянет. Про женщин нечего и говорить: в их сторону только чихни — размажут за сексизм. Единственное, что у них осталось — это русские. Их хоть Магогами, хоть Гогами крести, за это не посадят. Вот и пылят. Мы — их заветная погремушка. Отними ее, и весь этот детсад поедет с петель. Невроз. Мозг разнесет заряд подавляемых страстей.
Полина посмотрела на Петра Алексеевича с гордостью.
Куда подевались яксы? Этот вопрос последние несколько месяцев не давал Аплетаеву покоя. Куда откочевали? На Укаяли? На Урубамбу? На Мадре-де-Дьос? Черт возьми — куда? Французы ждали от него вестей, чтобы определить сроки экспедиции и выстроить маршрут, а он все тянул и тянул с ответом. На привычном пути передвижения по сельве индейцы ашанинка яксов не видели, а Никита обещал французам, что снова выведет им дикое племя под камеру. Вопрос репутации. К тому же французы платили неплохие деньги. Да и не во французах было дело, если говорить начистоту. Самого Аплетаева яксы заботили ничуть не меньше — даже больше, поскольку именно они являлись ключом к осуществлению его плана. Того, что на грани вообразимого. Они должны были вывести его к дереву хьяло — матери лесных дев. Это дерево сделалось его навязчивой идеей, мечтой, ради которой он, подобно влюбленному, готов был отказаться от всего, что было дорого ему прежде. Включая орхидеи и чешуекрылых. Впрочем, пока вопрос еще не встал ребром.
Вечером Аплетаев отправился в инсектарий отлавливать забравшихся туда мерзавцев, способных покуситься на жизнь его чудесных брассолид с совиными глазами на изнанке крыльев. Обычно этим занимались работник — метис Володя из предместий Сатипо (русские имена вошли здесь в моду еще в пору восторженного преклонения перед страной победившего социализма) — или усыновленный Хуан, но Аплетаев знал, что дело идет как надо лишь до той поры, пока сам держишь палец на пульсе. Передоверишь другому, каким бы он ни представлялся исполнительным умельцем — пиши пропало.
Следом за Аплетаевым увязалась Хавроша — забавная пакарана, живущая в угодьях у Никиты не то в качестве вольного гостя наравне с заскочившими мимоходом обезьянами, туканами и попугаями, не то на правах домашнего животного вместе с рыжим котом и двумя сообразительными и отважными дворнягами, которые не пасовали ни перед опоссумом, ни перед броненосцем, ни перед дикобразом. Пятнистая спина Хавроши подрагивала возле ноги Никиты, словно потешный и вместе с тем полный достоинства грызун был к ней привязан.
По обе стороны тропинки темнел лес. В воздухе в лучах вечернего солнца взблескивали слюдяными крыльями муравьиные принцессы и принцы — брачный полет, пора роения у крупных рыжих муравьев. На ветке дерева с кустящейся бромелией сидела игуана и подвижным взглядом, полным холодного любопытства, следила за воздушным танцем царственных особ.
Собрав в инсектарии с порхающими между стволов бабочками проникших туда хищных кузнечиков, клопов и пауков, Аплетаев обнаружил у садка для куколок небольшую пеструю змею. Она была не опасна ни для бабочек, ни для человека — питалась слизнями и улитками, — но Никита все равно забрал ее с собой и посадил за сеткой на банановое дерево.
Завтра ни свет ни заря надо было отправляться к ашанинка, в деревушку Пичигуйа. Володя уже заправил машину и загрузил в багажник дары (мачете, маис, соль), канистру с горючкой и несколько пустых клеток-переносок. Индейцы отловили в сельве для Аплетаева кое-каких зверюшек: стоило посмотреть, а заодно расспросить про яксов — может, появились вести.
Если сравнить с другими неконтактными аборигенами, водящимися в амазонской сельве, яксы в первом приближении напоминали тагаери, один из родов ваорани, отказавшийся переселяться из джунглей в деревни. Те тоже были низкорослы, не знали одежды, предпочитали самоизоляцию общению (убивали пришельца, рискнувшего зайти в их угодья, будь то индеец соседнего племени или священник-миссионер), охотились на обезьян и пекари с помощью копий и духовых трубок с ядовитыми иглами, и у них, как у яксов, были необычные ступни — деформированные так, что могли обхватывать ствол и цепляться за сучья. На этом сходство заканчивалось и начинались различия. Тагаери как полукочевой народ жили на определенной территории, редко выходя далеко за ее пределы и строили временные дома из колючей пальмы чонта, в то время как яксы не знали дома, вольно кочевали по лесу следом за стадами обезьян и жили на деревьях, сплетая себе гнезда для ночлега. Тагаери делали каменные орудия и готовили пищу на огне, который добывали трением, а язык у них был общим с языком ваорани, — яксы не знали ни каменных орудий, ни огня и говорили друг с другом на особом птичьем наречии, состоящем из свиста, щелчков и цоканий. И наконец, если тагаери по сведениям от оседлых ваорани были уверены, что их народ произошел от союза пернатой гарпии и ягуара, благодаря чему убийство той или другого приравнивалось к убийству близкого родственника, то что о своем происхождении думали яксы, оставалось полной загадкой — от сношений с чужаками они категорически отказывались.
Впрочем, рассказывали о яксах и более странные вещи, мол, в этом племени рождаются только мальчики, потому что жены у яксов — лесные девы, которые, как цветы, растут в заповедной чаще на дереве хьяло, чьи корни доходят до изнанки мира. Когда юноша якс мужает, он тайным путем, полным опасностей и тяжких испытаний, добирается до дерева хьяло, высматривает себе деву, срывает ее с ветки и делает женой. И та на всю жизнь остается ему верна, так что когда якс умирает, лесная дева умирает вместе с ним.
Аплетаев не был подвержен недугу позитивизма и за долгие годы знакомства с сельвой уяснил: здесь в ткань реальности жизнь постоянно вплетает нитку невероятного. А иной раз расщедрится и на узор невозможного.
Об этом диковинном народе Никите поведали ашанинка и даже дважды водили в чащу с ними на свидание — в сезон, когда кочевье яксов располагалось неподалеку, километрах в десяти от их деревни, в пойме Эне, где в эту пору было вдоволь ревунов, капуцинов и паукообразных обезьян, собравшихся на вызревшие фрукты и орехи. Яксы были осторожны и недоверчивы, ближе чем на тридцать шагов к себе не подпускали — если чужак переступал незримую черту, в ход шли смертельные духовые трубки с иглами. Никита издали рассматривал чудных древесных человечков и, пользуясь зумом, даже сделал десяток снимков. Женщины, которых ему удалось разглядеть, действительно, все как одна, походили на сказочных дриад, поражая красотой, изящным сложением, пугливой грацией и невинностью своей наготы. Аплетаев был очарован и пленен. Тогда и зародилась у него навязчивая мысль отыскать дерево хьяло, на чьих ветвях распускаются эти бутоны, и взять лесную деву в жены — в своей разнообразной жизни он ничего прекраснее не видел.
Потом кому-то из приехавших на дальнюю заимку энтомологов Аплетаев рассказал о самобытном племени, охотники которого способны, подобно нетопырям, висеть в кронах головой вниз, ухватившись за ветку ловкой стопой. Про лесных дев, жен яксов, он не сказал ни слова. Но и без того история производила впечатление — потянулась сарафанная молва.
Немногим больше полугода назад на Аплетаева вышли французы — смесь антропологов с киношниками. Они хотели снять яксов на камеру — оказывается, народ этот ни в одном научном источнике даже не упоминался, и если достоверно засвидетельствовать его существование, то это, пожалуй, будет сравнимо с открытием какой-нибудь невиданной доселе кистеперой рыбы. Аплетаев съездил к ашанинка в Пичигуйа и попросил дать знать, когда в их лесу появятся гнездовья яксов — он и сам хотел узнать об этом племени как можно больше, поскольку дерево хьяло его не на шутку манило, а как самостоятельно подступиться к яксам он не знал. Когда известие пришло, Никита написал французам, и те на всех парах примчались из Парижа в затерянный посреди горного леса Сатипо.
Аплетаев привез группу в деревню ашанинка, откуда проводник-индеец сначала на лодке, а потом пешком вдоль ручья — притока Эне — доставил их в глушь сельвы. Трое голых невеличек-яксов вышли к ручью и встали неподвижно на почтенном расстоянии. Ближе подходить нельзя — черт знает, сколько древесных дикарей скрывается со своими ядовитыми иглами в зелени. Вокруг то тут то там раздавались зловещий птичий клекот, посвисты, щелчки и трели. Французы в надежде на контакт разложили на берегу ручья подарки и отступили, не сводя с индейцев объектива камеры. Три смуглых человечка недоверчиво приблизились к гостинцам и стали изучать невиданные подношения: нюхали, лизали, ковыряли ногтем, пробовали на зуб. Не то… все было не то. Ненужные, дурные вещи. Соль — в воду, сахар — в воду, рис — в воду… А мыло… Мыло надкусили, возбужденно зачирикали и стали грызть. Душистое мыло понравилось необычайно.
Оператор все снял, но материала для полноценного сюжета оказалось мало. А яксы назавтра пропали. Полноценный контакт, на который Аплетаев рассчитывал ничуть не меньше французов, так и не состоялся.
Будь его воля, Иванюта сразу бы махнул в дебри. То есть он, конечно, осмотрел бы фундаменты Куско и залез на Мачу-Пикчу — эти места хранили память о зодчих, говоривших с богами на языке камня. Ну а потом — в сельву, где жизнь разбегается из-под ног, выглядывает из листвы и брызгами мерцает в воздухе. Однако Пётр Алексеевич, Полина и даже Гуселапов хотели плотнее прикоснуться к чудному преданию, хотели погрузиться в загадочное представление, которое сложилось в старосветских головах о доколумбовой обители Солнца. Словом, прежде чем забраться в дождевую чащу, предстояло потоптать столбовые туристические тропы.
Из Лимы выехали затемно. За рулем — Пётр Алексеевич. Рядом — сменщик Гуселапов. Иванюта и пахнущая ландышем Полина — сзади. Несмотря на старательную сосредоточенность, по лицу Петра Алексеевича плутала бессонная ночь.
Пригороды Лимы — сплошь промзона, грязь, трущобы…
Только поднялось светило, выскочили на Панамерикану.
Городок Писко — пуп винодельческого края. Повсюду кишат беспорядочно снующие тук-туки. Вдоль улицы — лотки, лотки, лотки с разнообразнейшими винами (даже из инжира) и национальным крепким пойлом. Остановились, чтобы подкрепиться — сок и бутерброд с тунцом.
Из Писко двинули в Паракас.
Иванюта бросал взоры в окно, переживал и заносил в блокнот дорожные заметки — пригодятся, когда перуанский стих найдет и позовет к перу бамбуковая флейта. Но перуанский стих не находил, молчала в сердце бамбуковая флейта. Зато в щель между путевыми впечатлениями влетели строки, явившиеся в миг, когда он перевел взгляд с пустынного пейзажа на Гуселапова, сменившего за рулем Петра Алексеевича:
Был Гусев-Лапчатовский молодцом.
Он пиво пил и лопал антрекоты,
Но мог, отринув все свои заботы,
Однажды стать бойцом или купцом.
Иванюта снова посмотрел на Гуселапова, как смотрит портретист на натуру, подбирая с лица все крошки.
Но он не стал ни тем и ни другим.
Бойцы имеют слабость разбиваться,
Купцы имеют слабость разоряться,
А это было не любимо им.
Перечитав, Иванюта заменил «Гусев-Лапчатовский» на «Конев-Неваляйский» — эпиграмма обрела вид архетипического обобщения.
Паракас — ржаво-серая пустыня, обрывистыми берегами падающая к океану. Солнце жгло даже через облака. На кромке прибоя — труп выброшенного волной тюленя. Отколотая от берега скала, напоминающая контурами церковь с куполами, усыпана бакланами, пеликанами и чайками. Купола и стены выбелены выцветшим пометом.
Отыскав спуск к океану, вышли на песчаный пляж — Иванюта и Пётр Алексеевич не удержались и полезли в воду. Та была на удивление холодной, но это, разумеется, не повод, чтобы не…
Дорога на Ику — сплошь серые пески. На карте это мертвенное пространство, вытянутое вдоль Великого океана и омытое его зябкой струей, называлось словом «коста» — побережье. Иванюта записал в блокнот: «Земля вокруг пустынна и безжизненна настолько, что ясно представляешь, как выглядела твердь, прежде чем первая травинка и первая каракатица выползли из лона океана». Про каракатицу — что она выползла — Иванюта уверен не был, но оставил — звучит.
Гостиницу Полина забронировала по телефону прямо из машины, благодаря путеводителю с контактами отелей, предусмотрительно прихваченному в странствие Петром Алексеевичем.
Утром, запасаясь перед зеркалом враждебными чувствами к завтраку, Иванюта обнаружил, что лицо его и руки красны от рассеянного, но жгучего перуанского солнца.
Пока он стоял под душем, на Гуселапова напал коварный апельсин. Не надевая очки, Гуселапов решил его раздеть — едва поддел кожуру ногтем, как апельсин пустил ему в глаз едкую эфирную струю. Пришлось промывать око под краном.
После завтрака, минуя пересохшую мусорную речку, отправились из Ики в Наску. На бензоколонке Полина научила Петра Алексеевича и Гуселапова волшебным словам: подошедшему заправщику надо сказать «танке льена», после чего тот все делал сам.
На знаменитом плато забрались на холм и убедились, что черную (каменный загар) сковороду равнины действительно расчерчивают линии и испещряют знаки. Туристический сервис предлагал осмотреть геоглифы с самолетика, но решили, что холма достаточно.
Красивее дороги, чем Панамерикана между Наской и Каманой, видеть Иванюте еще не доводилось: слева — громады гор, справа — сияющий бирюзой и нефритом бескрайний океан, машина идет по краю высоченного отвесного обрыва, а сзади, с северо-запада, бьет ослепительное предвечернее солнце, пылая в лобовых стеклах встречных авто. Такие виды, что нет желчи даже на медлительные фуры, хотя «фортунер» бежал резво и легко делал большегрузы, если позволяли обстоятельства.
Переночевав в Камане, двинули от океана вглубь — на Арекипу. Полина благоухала уже не ландышем, а смесью пачулей и жасмина. Иванюта вдохнул и записал в блокнот суровый приговор: «Все старики попадут в ад, потому что вожделеют молоденьких без любви».
Пустынный пейзаж вокруг понемногу оживал — по сторонам дороги появились пучки колючих трав, цветущих сиреневыми звездочками, а на горизонте проступили снежные вершины. На двух с половиной тысячах пустыня вдруг сделалась цветной — на желтом песке засверкали серебряные дюны. Пропустить не смогли — свернули на обочину и, устремившись к застывшим, слепящим глаз, как снег на солнце, волнам, вдоволь поплескались.
Забронированная Полиной гостиница в белокаменной Арекипе располагалась в бывшем доме епископа: арки, покатые своды, внутренний дворик с садом — колониальный стиль. Здесь решили задержаться на пару дней — к высоте надо привыкать постепенно, а то в Куско начнет плющить: там уже три четыреста.
Захватив пакеты с несвежей одеждой, отправились на прогулку до ближайшей lavanderia.
Расчерченная авенидами на квадраты, как шахматная доска, где все фигуры — белые, Арекипа с первого взгляда пришлась Иванюте по сердцу, хотя и Лима оставила вполне благоприятное воспоминание. Но здесь определенно дышалось легче.
Сдав вещи в стирку, пообедали в трактире с писко сауэр. Потом — осмотр монастыря Святой Каталины, из-за стен которого взметались ввысь столетние араукарии. Целый город в городе, раскрашенный в два цвета — терракотовый и синий. Цвета определенно что-то означали, делили монастырь на два несмешиваемых пространства, но в чем смысл этого деления не поняли ни Иванюта, ни вдумчивый Пётр Алексеевич. Остановились на гипотезе о двух степенях посвящения в здешнем женском ордене (Пётр Алексеевич сказал: «братстве») — высшие, синие, уже освободили свой дух от бремени страстей и были готовы прямиком вспорхнуть на небеса, в то время как терракотовым еще предстоял долгий духовный труд, дабы отделить божественное начало в себе от греховной глины тела.
Перед тем, как забрать белье из lavanderia и отправиться в гостиницу, прогулялись по окруженной соборами и дворцами Plaza de Armas.
Посмотрев на заезжую девицу в шортах и топике, качающую ногой на скамейке (точь-в-точь молодая Волочкова — того и гляди растянется в шпагате), Иванюта записал в блокнот: «Наши достоинства в гораздо меньшей степени могут служить причиной наших творческих порывов, чем наши недостатки».
Гуселапов в аркаде местного гостиного двора купил толстую газету, заглавную страницу которой украшал цветной портрет Путина.
Родина не отпускала их.
В ущелье Колка, где летают кондоры, отправились на рассвете — спешили, поскольку царственные падальщики парили по часам, и вскоре после полудня аттракцион заканчивался — что-то там происходило с восходящими потоками. Переставали, что ли, восходить.
Дурила «Кончита» (так Пётр Алексеевич окрестил навигатор), пыталась запутать и погубить, отмстить за гибель высочайшей из империй.
— А мы причем? — возмутился Гуселапов.
— Не надо липнуть к европейцам, — подзадорил Пётр Алексеевич. — Считаешь, ты такой же — бери на себя их грехи. У них как в банде — все за одного.
— Да кто к ним липнет? — опешил Гуселапов от наглой клеветы.
Вдали курился вулкан. По склонам гор бродили изысканные викуньи.
На перекрестке дорог в кафе с площадкой для туристических автобусов, возле которой индейцы кечуа устроили небольшой базар, торгуя народными промыслами, выпили по чашке мате-де-кока — тут, на высоте, уже дышалось тяжело и перетягивала ватный мозг кольцом горняшка, а листья коки бодрили, снимая болезненные признаки кислородного голода. В буфете продавали леденцы, ириски и козинаки с кокой — их Пётр Алексеевич предусмотрительно набрал с собой, чтобы не вырубило за рулем.
На высоте четыре тысячи четыреста — горная пампа, где среди пучков колючей травы пасутся белые кудрявые альпаки.
Набрав еще сто метров, остановились, чтобы размять ноги. У дороги — каменистое болотце, булыжники покрыты то ли влажным лишайником, то ли мхом. Иванюта решил поворочать камни — может, где-то притаился жук. Его примеру последовал и Гуселапов в надежде отыскать неведомого паука. Под обломком известняка сидели две небольшие карабиды, которых Иванюта тут же поместил в пластмассовую баночку. Он счел необходимым брать здесь всех жуков подряд, не только долгоносиков, чтобы составить хороший обменный фонд — в любительских сообществах на форумах порой проходили заманчивые сделки.
Когда Иванюта распрямился, перед глазами поплыли круги, а гулкие виски сдавила невидимая сила — так сдавила, что в ответ на радость Гуселапова, поймавшего в пробирку высокогорного тарантула, едва сложил губы в бледную улыбку. В машине Иванюта сунул в рот ириску с кокой — отпустило.
На перевале «Кончита» показала цифры: 4860. Справа от дороги крутился маленький торнадо — танцующий пылевой столб.
За перевалом начинался спуск в Чивай. На склонах долины — древние террасы, полторы тысячи лет индейцы выращивали здесь дарованный богами маис. Остановились, чтобы насладиться видом.
И тут им на голову свалились немцы. Такое экзотическое приключение: группу возрастных туристов автобусом завезли на гору, посадили на велосипеды и пустили по серпантину вниз. Катись себе по склону среди могучих Анд — даже педали крутить не надо. Автобус уехал, чтобы встретить группу в Чивае; замыкал растянувшуюся вереницу небольшой грузовичок, доставивший на гору велосипеды.
Бодрые немецкие пенсионеры чередой проследовали мимо припаркованного на обочине «фортунера», как вдруг последнюю, отставшую от остальных старушку повело в сторону, крутануло, и она неловко грохнулась с велосипеда на бок метрах в двадцати от любующихся видом долины русских. Хорошо, скорость была невелика.
Пётр Алексеевич подбежал первым, за ним — остальные. Полина заканчивала в студенческие годы курсы медсестер, поэтому тут же принялась деловито хлопотать над обмякшей, как пластилин, немкой: куртку под голову, ноги приподнять…
— Гипоксия, — определил Петр Алексеевич. — Надо срочно вниз. Спустимся метров на пятьсот, сама отпрыгнет.
Тут из-за поворота выехал грузовичок. Из кабины выскочила сидевшая рядом с водителем черноволосая перуанка — сотрудница турагенства — и быстро залопотала по-испански. Было видно, что перепугалась.
Следуя указаниям Пётра Алексеевича, опустили спинку переднего сиденья «фортунера» и перенесли на него немку. Велосипед, Иванюту и Гуселапова забросили в грузовичок, а безостановочно стрекочущую перуанку и Полину посадили на заднее сиденье «тойоты».
По дороге немке стало немного лучше — взгляд ожил, но все еще плохо фокусировался на предметах.
В Чивае старушку, уже ожившую до робкой улыбки, передали взволнованным немцам. Узнав, что спасли ее русские, они не нашли в ответ и слова благодарности. Только сопровождавшая группу перуанка твердила без конца «gracias, muchas gracias» — особенно после того, как в специальный бланк переписала паспортные данные Полины и Гуселапова, засвидетельствовавших, что туристку на дороге никто не сбивал (ни велосипедисты, ни машина), что рухнула сама, сраженная высотным головокружением.
Благодаря этой истории в Cruz del condor опоздали, оказавшись на смотровой площадке в полном одиночестве. Но вид гигантского ущелья был прекрасен и без грифов, как царский дворец без царя.
Хотя с хозяином дворца, конечно, было б лучше.
Аплетаев сидел за рулем старенького «паджеро-пинин»; сзади дремал Хуан, допоздна ловивший на ртутную лампу обитающих в ночи крылатых тварей. Небо сияло синевой, одинокий самолет дымил в высях, поднявшееся над лесом солнце золотым ветром палило левый висок. Дорога вела в Пуэрто-Окопа, где предстояло пересесть в моторку и по Перэне чесать вниз, до полноводной Эне. Аплетаев справился бы и один, но маленький Хуан, родом из ашанинка, еще не забыл родной язык, что было важно при переговорах с местными индейцами — в особенности при расспросах о том, что сейчас интересовало Никиту ничуть не меньше, чем поджидающие в деревеньке Пичигуйа редкие зверюшки.
Благодаря доверительному отношению, через Хуана он многое узнал от ашанинка о повадках обезьян Гумбольта, капуцинов и тамаринов, об охоте на тапиров, свиней-пекари и капибар, о лакомых личинках и жалящих муравьях, о нравах гигантских выдр, ягуаров и кайманов, о кипящей реке, в воде которой можно заварить мате, о съедобных и ядовитых плодах, о деревьях, источающих приятный аромат или дающих краску, о ягодах, чей сок наяву уносит человека в незримый мир духов, и травах, отвар которых освобождает глаза, так что они становятся способны видеть одинаково ясно и то, что творится рядом за глухой стеной, и происходящее вдали за сотни километров. Вот только о дереве хьяло, чьи корни проходят сквозь землю на изнанку мира, ашанинка не могли сказать ничего определенного: да, есть такое, цветы его — прекрасные лесные девы, но где растет и как пройти, никто не знает.
Удивительны были и сведения о племенах, населяющих сельву: одни не чурались общения, другие жили скрытно, убивая зашедших в их владения чужаков, поскольку были избраны духами-покровителями и никого за пределами рода не считали себе ровней. Некоторые затворники леса внушали ашанинка страх — например, такие, как свирепый народ барпус, который недавно явился из чащи, как злой осиный рой, и теперь регулярно совершал набеги на общины их родственников, живущих на бразильской стороне в долине реки Энвира — по соседству с дружелюбными мадижа и хуни-куи. С другими племенами ашанинка сосуществовали в мире и согласии, как с мамоя, поедающими прах своих умерших и сожженных на костре родственников, чтобы душа покойника, увидев погребение в живых могилах, успокоилась и умиротворенной отправилась в загробный лес. С третьими уживались без видимых раздоров, как деревья в лесу, но лишь при условии строгого соблюдения границ владений и добрососедского завета: мы вам ничего, и вы нам ничего. К последним относился народ амаваки, в чьих селениях не было старых женщин. Каждый мужчина-амаваки строго следовал заветам предков: когда жена начинала увядать и терять привлекательность, он отводил ее в глухую чащу и возвращался уже один, чтобы вскоре жениться на молодой — мужчины здесь были крепки в корню до самой смерти. В былые времена амаваки тоже жили замкнуто, строго в кругу своей общины — охотились, рыбачили, выращивали перец, тыкву и батат, — однако в последние годы, пусть без особого радушия, но все же вышли на контакт с иными, принимая от гостей в качестве входного билета на посещение своей деревни мачете, еду и одежду. Вот только шума в своем лесу они не терпели — на шумных пришельцев их скупое гостеприимство не распространялось.
Был в деревне амаваки и Аплетаев — его ашанинка представили хозяевам как друга, и старейшина общины разрешил Никите беспрепятственно приходить к ним и даже приводить с собой — в обмен на полезные подарки — любопытных белых. Ашанинка, опираясь на опыт давнего соседства, предупредили Аплетаева, что гости не должны шуметь ни в деревне, ни в лесу и что лучше не брать сюда молодых женщин — в первом случае амаваки по воле духов просто убьют возмутителей тишины, а во втором, не в силах побороть соблазн, могут впасть в неистовство, и тогда все прежние договоренности теряют силу.
Полтора года назад Никита повесил у себя на сетевой страничке краткий рассказ о деревне амаваки, снабженный несколькими фотографиями. К нему тут же постучались поляки из города Кракова, заинтригованные необычайной половой конституцией тамошних мужчин. Кажется, они намеревались выведать у амаваки секрет их мужской доблести с целью его дальнейшей монетизации. Прежде Никита с поляками дел не вел, поэтому согласился за разумное вознаграждение доставить трех человек в деревню могучих в чреслах мужчин и молодых женщин. Впоследствии он очень сожалел о своем участии в этом предприятии, но, увы, не имел власти переписать печальную страницу.
Парни оказались на редкость своенравными, такого видеть Аплетаеву еще не доводилось. Да — Коперник, да — Потоцкий, да — Домбровский, да — Шопен, да — Мицкевич, да — Войтыла, да — Лем и Стахура, но… Стена этой цитадели имела брешь. Никита уяснил: привычное отношение поляка к окружающему миру — бесконечная череда как остроумных, так и мелочных претензий — за несколько веков обрело статус народного характера и теперь представляет собой одну разбухшую, как флюс, заносчивую претензию. В стране, которую Аплетаев успел понять, принять и полюбить, краковским гостям не по нраву было абсолютно все — здешние огурцы, жара, чай, формы перуанских женщин, пиво, влажность, то, что местные не говорят по-английски, и даже сама мировая история, как выяснил Аплетаев в ознакомительной беседе, виделась им сплошным коварным заговором — против каждого поляка в отдельности и против Польши в целом. Разумеется, они не могли быть в восторге и оттого, что Аплетаев — русский. Об этом вслух не говорили, но недовольство проступало на челе. Они словно бы чувствовали себя опоздавшими на раздачу, когда все лучшее уже разобрали другие, а им достались крохи со стола, — эта роковая несправедливость выжигала им души и отравляла кровь. В своей харьковской юности Аплетаев встречал дерзких щенят, которые мнили себя взрослой шпаной, исполняя в дворовой банде роль петушков, задирающих прохожих, — те велись и шли с сопляком за угол, чтобы в воспитательных целях его отшлепать, но за углом уже ждали серьезные пацаны с кастетом и пером. Тот самый случай. Вот только этих, дойди дело до порки, за углом никто не прикроет — подставят. Беда — сто раз уже ученые, усвоить эту азбуку они словно бы не могли.
Выслушав требования к поведению в деревне амаваки и окружающем ее лесу, которые Аплетаев настоятельно просил их соблюдать, поляки обменялись между собой такими пылкими фонтанами шипящих звуков, будто речь шла о наложении на них ярма, колодок и цепей. После чего последовал ответ: пусть пан их ясновельможества туда доставит и обеспечит толмача, а остальное — не его забота. За то берет он деньги. Никита был в ярости. «Панове понимают, что могут не вернуться в Польшу, если не станут соблюдать необходимых правил?» — едва сдерживая раздражение, поинтересовался он. Гордый взгляд поляков возвещал: мы пуганые, мы Сибирь видали и пробовали задницей германский штык, теперь за это мир обязан вокруг нас волчком вертеться. Ничего не попишешь — такие из упрямства подосиновики будут искать под осиными гнездами.
Денег с поляков Аплетаев брать не стал, устранился — передал их с рук на руки ашанинка, чтобы тур к амаваки им обеспечили они. И слава богу. Выведали желанные секреты у индейцев краковские паны или нет, но на обратном пути в качестве последней демонстрации своей несгибаемой свободной воли им пришла в голову блажь заночевать в сельве — поставили палатку, развели костер, врубили полонез Огинского в портативной колонке. Ашанинка их увещевали, как могли, но те — на гоноре, уперлись: все, что нельзя, то можно.
Ашанинка ушли, поляки остались. Больше их никто не видел.
Аплетаев, переживая свое участие к этой скверной истории, дважды использовал заветный отвар ашанинка для освобождения глаз, чтобы отыскать хоть какие-то следы — а вдруг живы? вдруг амаваки накинули на них хомут, и те теперь ишачат на грядках с тыквой и бататом? Но тщетно. Не было следов.
В Пуэрто-Окопа Аплетаева уже ждала лодка. Едва успели перегрузить скарб, как на пристани появился вооруженный патруль — солдаты были увешаны боеприпасами и амуницией, как сваи морского пирса мидиями. Тут же приступили к досмотру. «Сияющий путь», развязавший в восьмидесятых здесь настоящую гражданскую войну, понемногу угас — так, тлели еще угли в сьерре, — однако оживились кокаиновые бароны, да и область, куда держал путь Аплетаев, несмотря на правительственный замысел о плотине имела статус особо охраняемой природной территории — с браконьерами здесь не церемонились. Хотя, конечно, размах нелегального отлова и вывоза животных по-прежнему был ужасающим — Никите ли не знать.
После проверки поклажи и бумаг с печатями Министерства окружающей среды, Аплетаев получил «добро» и сел с Хуаном в лодку. Индеец-лодочник завел мотор, поддал газу и посудина, оставляя за кормой покато расходящиеся волны, резво побежала по речной глади — вперед, в дикий край, под сень тропического леса, нависающего с берегов над темной водой, где дремали сомы и сторожили удачу кайманы.
Солнце еще не поднялось над горизонтом, когда «фортунер» двинулся из Арекипы в Куско. Спросонок все были неразговорчивы. Пётр Алексеевич крутил баранку, Гуселапов клевал носом, на кончик которого сползли очки, Полина рассматривала в зеркальце обветренные губы. Только Иванюта молчал сосредоточенным молчанием: в щель между сумерками и рассветом к нему искрой метнулась минута вдохновения, и он, предвкушая ароматы небесной кадильни, раздувал ее в блокноте:
Попробуем сказать хоть что-нибудь.
О пламени июльского заката,
О доблести сорвавшихся когда-то
Под знаменем Писарро в путь.
Задумавшись, Иванюта закусил зубами колпачок ручки. Учитывая обстоятельства, все, вроде, было к месту, но из-за последней строки выглядывали конквистадоры, а это — паразитарная аллюзия на Николая Степановича… Однако было не до размышлений: время поджимало — слова, благоухая, одно за другим слетались к нему невесть откуда, пестро толклись в голове, как бабочки над лужей, и, чтобы не упустить их, Иванюта принялся плести из мерцающего трепета ковровую дорожку, оставив чистовую правку на потом.
Записанные в движении строчки плясали, гнулись, спотыкались, но ничего — свой глаз не подведет и разберет каракули…
Попробуем сказать о ерунде.
О том, что на столе вино томится
В зелёной замурованной темнице…
Не дело — оставлять его в беде.
Попробуем сказать о том о сём.
О давней радости шальной проделки,
О фонаре с расколотым стеклом
И профилем летающей тарелки,
О Гоголе, бегущем в первый Рим
Из третьего, о кладбище с роддомом рядом…
(Вот и пригодилась заготовка.)
Давайте обо всём поговорим,
Но только о поэзии — не надо.
Забудем рифм звенящий перебор
И — к прозе, как подсолнух — к свету…
Внезапно облако мерцающих бабочек поредело, словно их сдул порыв налетевшего ветра — Иванюта едва успел ухватить последних.
Тра-та-та-та-та тра-та-та забор,
Тра-та-та-та-та тра-та-та газету.
Дальше предстоял труд кабинетной обработки. В две последние строки следовало всыпать самую соленую соль и самый жгучий перец. Бог весть, когда их подвезут.
Иванюта пробежал глазами написанное и, возбужденный творческой горячкой, процитировал Петру Алексеевичу и Полине сложившиеся четверостишия. Те высказаться не успели — разбуженный рифмами, очнулся Гуселапов: с треском потянувшись, посетовал на черную неблагодарность немцев, чью подругу они спасли вчера от гипоксии.
— Лучше помянем их добрым словом, — миролюбиво предложил Пётр Алексеевич. — В конце концов они не совершили во всем объеме того зла, на которое были способны.
— Что? — Гуселапов проснулся не совсем.
— Помянем, говорю, добрым словом. — Пётр Алексеевич проглотил зевок. — Могло быть хуже.
— Ты о чем?
Все посмотрели на Гуселапова с недоумением.
— О двух мировых войнах, — сказал Пётр Алексеевич.
— О Тане Савичевой, — сказала Полина.
Иванюта тоже открыл было рот, чтобы предъявить свой счет, но замешкался, выбирая: газы Первой мировой, генерал Карбышев, Йозеф Менгеле? Пётр Алексеевич увидел в зеркале заднего вида следы трудной внутренней работы на лице Иванюты и упредил:
— Береги тот драгоценный инструмент, из которого извлекаешь столь дивные гармонии.
Иванюта сомлел. Много ли человеку надо? Доброе слово — и довольно.
— Все это в прошлом, — заверил Гуселапов. — Знаете, кто сидел в кресле министра обороны при Ангеле Меркель?
— Тоже какой-нибудь ангел? — обернувшись и выразительно посмотрев на Полину, предположил Пётр Алексеевич.
— Точно. — Гуселапов удовлетворенно поправил на носу очки. — Фройлян Урсула. По образованию — врач-гинеколог. Потом она пошла в председатели Европейской комиссии.
— Эмансипация женщин, — сказала Полина, — сопровождается феминизацией мужчин.
— Клыков-то нет, — Гуселапов улыбнулся, показав собственные крепкие зубы, — вот они и брешут. А по-волчьи уж не хватануть.
— Что-то у вас все никудышные. — Иванюта ощутил в себе чувство небольшого протеста. — Американцы — бессердечные невротики, немцы — исчадья ада, сточившие клыки…
— Я тебе сейчас про англичан расскажу, — обернулся к Иванюте Гуселапов.
— В другой раз, — охладил Пётр Алексеевич.
Дорога то ровно стелилась по плоской высокогорной пампе, залитой небесным ультрафиолетом, то заламывалась серпантином с предупредительными знаками «curva peligrosa» (Пётр Алексеевич перед каждым слепым поворотом давал уведомительный гудок, а Гуселапов острил: «Тут скурвиться недолго»), то обращалась в пологий тягун, понемногу набирая или сбрасывая высоту. Миновали мелководное озеро, усеянное долгоногими фламинго, обогнали индейскую свадьбу на трех машинах, туго набитых гостями в пестрых костюмах, проскочили череду деревень, где указатели San Pablo и San Pedro перемежались непроизносимыми надписями на языке кечуа…
Перед самым Куско небо потемнело, и «фортунер» угодил под грозовой дождь — настоящий тропический ливень. Хорошо, в черной туче воды хватило ненадолго.
В городе «Кончита» снова задурила — то и дело норовила завести машину в узкие непроезжие улочки, которые внезапно переходили в лестницы. Пришлось бросить «фортунер» и отправиться искать гостиницу, где Полина забронировала номера, пешком, благо вежливый сеньор с больным голосом вызвался проводить.
Гостиница спряталась в старом квартале, как мышь в хворосте, но на деле оказалась что надо: поднималась террасой в три ступени на горный склон (из уличной щели нельзя было и предположить), а с верхней площадки открывался широкий вид на весь Куско. Двое ребят из гостиничной обслуги помогли загнать машину на стоянку — в этом городе, сплетенном из каменных нор-улочек, где было трудно разъехаться даже на самокатах, без них бы ни Пётр Алексеевич, ни Гуселапов не управились.
Ужинали в уютном ресторанчике с помпейской печью, в которой для Полины запекли форель под ягодным соусом. Иванюта в свою очередь выбрал в меню блюдо с названием, подобным отголоску отечества, докатившемуся до местных ущелий: alpaca stroganoff. «Эхо Москвы», — подумал Иванюта.
Утром в гостинице сами заварили себе мате-де-кока — банка с листьями стояла на столе веранды, где подавали завтрак, кипяток по требованию изрыгал железный аппарат. После чего отправились на прогулку по великой столице погибшей цивилизации.
От инкских зданий остались только могучие фундаменты, на которых теперь возвышалось то, что осталось от колониального владычества Испании, — такой город-химера. Одно могущество взяло верх над другим, но вскоре тоже оказалось поверженным, и оба обратились в сросшуюся окаменелость.
Иванюта открыл блокнот и записал экспромт:
Однажды в лужу плюнул я.
Был удивлён, замечу, —
Оттуда копия моя
Плевала мне навстречу.
На центральной площади творилась круговерть. Вначале Иванюта решил, что тут манифестируют меньшинства, но Пётр Алексеевич объяснил: радужный штандарт — это церемониальный флаг Куско, наследие великих инков, индейцы называют его випхала. Действительно, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что на площади проходило какое-то официальное праздничное действо — сначала маршем прошла колонна военных в песочной форме, потом колонна чиновников в серых костюмах. За ними — нарядные школьники и школьницы, сосредоточенные и слегка смущенные важностью события. На строевой шаг марширующих солдат и чиновников нельзя было смотреть без умиления — потешная смена караула у президентского дворца в Лиме выглядела в сравнении с этим парадом классическим балетом.
К площади примыкала улочка, на которой чередой располагались туристические конторы. Обсудив предлагаемые маршруты, купили тур в Мачу-Пикчу и тур в сельву. В последнем случае Иванюта настоял на двойном сроке — шесть дней вместо трех.
Не успели пройти и несколько кварталов, как на город обрушился град. Настоящий ледяной град, скачущий по черепице крыш и плитам мостовой. Укрылись во дворике за ветхими воротами, где затаилось заведение с расписным изваянием Девы Марии — ни одного иностранца, только местные. Столик накрывал крылом клеенчатый зонт, небо рассыпало по нему звонкую дробь. Пиво здесь подавали в бутылках, коричневое стекло которых украшал узор в виде причудливой каменной кладки инков, — тянули пенное пойло, пока не иссяк небесный лед.
Гуляя по Куско с его бесконечными подъемами и спусками, изрядно устали. Но это была приятная усталость, мерцающая впечатлениями от соборов с дивным убранством, улочек-лестниц и фундаментов из титанических гранитных блоков, сцепившихся друг с другом в крепком рукопожатии.
Будильник в смартфоне Иванюты запел в три пятнадцать. А в три двадцать пять в номер постучал портье и сообщил, что пришла заказанная накануне вечером машина. Каким-то чудом пролезла она в ущелье улочки и, забрав пассажиров, покатила вплотную к стенам, толкая перед собой воздух, точно поршень в цилиндре.
В Ольянтайтамбо добрались к рассвету. Оттуда — по железной дороге до Агуас-Кальентес, а там уже рукой подать до Мачу-Пикчу. Горы за окнами вагона преображались: зеленели, пестрели яркими тропическими цветами — на склоны наползала сельва. То тут то там открывался вид на рукотворные террасы с колосящимся маисом. Несколько раз за окном появлялась быстрая речка — свет, отброшенный играющей на перекатах водой, плясал на берегу, как пляшет дырявая листвяная тень под ветром, но ветра не было. Иванюта занес в блокнот эту причудливую пляску воды и света.
На перроне в Агуас-Кальентес их ждали — черноволосый гид с белым флагом и табличкой «Pedro group». Над его головой в столбе солнечного воздуха вилась стайка мотыльков.
Серпантин над ущельем, в бездну которого Полина не могла смотреть без писка, автобус одолел с одышкой. Проход в священный город — через турникеты, как в аэропорту на таможенном контроле. Сходство театрально обыграно: предложили ударить штампом в паспорт, мол, был у Сапы Инки в граде на холме.
Мачу-Пикчу сразил Иванюту торжеством человеческой воли: выровнять седловину горы и на пятачке, откуда рукой дотянуться до звезд, возвести из обтесанных камней по единому плану террасы, святилища, дворцы, дома — целые улицы зданий — это казалось ему непостижимым. А окружающие виды? Они были воистину божественны и достойны жертвенной крови. Горные пики, поросшие тропическим лесом, поражали первозданной красотой — не крутые, а просто отвесные, точно земля вытянула гигантские пальцы, чтобы почесать небу пузо. Внизу глубоко врезанные, укрытые прядями не то поднявшегося тумана, не то спустившегося облака лежали зеленые и узкие долины… С ветки неизвестного куста, росшего возле площадки, откуда открывался неописуемый вид, Иванюта прихватил трофей — плоскую кассидиду, желтую, с черным ободком по краю надкрылий.
Город-призрак, если осматривать в подробностях, было не обойти и за день, а тут как назло зарядил дождь. У домов не было крыш — только каменные стены: по проулкам бродили мокрые люди, по окружающим террасам — мокрые ламы. Мимо протопала подготовленная группа: все были в полиэтиленовых накидках, гид — под зонтом. Гуськом прошли в каменные ворота здания, под которыми укрылись Полина с Иванютой — Пётр Алексеевич и Гуселапов еще до того, как разверзлись хляби небесные, отправились к храму Луны на пике Уайна-Пикчу. Гид под зонтом что-то сказал по-испански Полине. Та что-то по-испански ответила.
— Любезничает? — улыбнулся Иванюта. — Клин подбивал?
— Куда там! — Полина махнула рукой. — Сказал, что дождь скоро закончится.
— А выглядело, как неприличное предложение.
— Мне уже давно никто не делал неприличных предложений.
— В самом деле?
— Вот именно. — Полина вздохнула. — Никуда не годится.
Иванюта, пока не ускользнула мысль, достал блокнот и записал: «Человек готов сочувствовать чужому горю, если оно имеет привлекательную форму. Некрасивое страдание приводит в замешательство, отталкивает и пугает».
Промокшие Пётр Алексеевич и Гуселапов ждали Полину с Иванютой внизу, за турникетом. В храм Луны они не попали — на крутую тропу к вершине Уайна-Пикчу пускали только четыреста посетителей в день. Лимит был выбран еще до их появления.
Индейцы изловили для Аплетаева большого черного падальщика с желтой головой, ночного бродягу броненосца, нахохленного гоацина, пахнущего навозом, и двух чертенят-игрунок — усатых тамаринов. Были и попугаи — ары, амазоны, аратинги. Особенно обрадовался Никита бородатой пенелопе — редкой птице, которую за двадцать лет, проведенных в Перу, видел лишь третий раз. Однако никаких сведений о яксах индейцам ашанинка раздобыть не удалось — куда откочевали, где вьют теперь гнезда и бьют из духовых трубок обезьян? Аплетаев расстроился: во-первых, на неопределенный срок откладывались поиски дерева хьяло, где, еще не зная того, наливалась нектаром его будущая жена, во-вторых, придется, видимо, давать отбой французам, а не хочется — на кону и деньги, и репутация.
Раз уж оказался в деревушке ашанинка Никита решил навестить заимку, временно пустующую, поскольку последняя группа из новосибирского биологического института, возглавляемая пятидесятилетним академиком, увлеченным иммунными реакциями насекомых, улетела домой на прошлой неделе. Жаль, ребята были веселые, бойкие, интересные, особенно богатырского сложения академик, сочетавший в себе простоту нравов с вольностью кругозора античного философа. Аплетаев расщедрился и подарил ему на прощание для музейного собрания института десяток крупных коллекционных жуков (сухой материал): рогачи, голофы, усачи… Иной раз Никита вопреки здравому смыслу, как всякий русский, обретал способность к широкому жесту и бескорыстному порыву. Так он проявлял благодарность. За что? Аплетаев ценил талантливый дружеский круг: даровитая компания, в которой он иной раз оказывался, и самого его побуждала думать, воображать и работать, такое окружение вкладывало в него новую требовательность, вынуждало поднимать планку, и он уже хотел от себя того, чего не хотел прежде. Вот только, забравшись в глухой угол за тридевять земель, попадал он в подобные компании не часто. А без того — как? Выбирая недостойных друзей, невольно принижаешь себя, становясь подстать им ничтожным и мелким. Нет, настраиваться надо по высокой ноте — слышать ее и искать круг безупречных. Без него — уж лучше жить отшельником, анахоретом. Так Аплетаев, собственно, и жил.
С собой взяли генератор, канистру с бензином, легкие спальники, складной экран и продукты на несколько дней. Впереди — восемь километров пути по лесной тропе. Вдвоем с малолетним Хуаном груз не дотащить — пришлось нанять индейцев из тех, чей узор на лице свидетельствовал о добром самочувствии, благо услуги носильщиков стоили сущие гроши. Индейцы с поклажей убежали вперед, к заимке, а Никита с Хуаном налегке отправились следом. Набор высоты — всего четверть километра, но при этом предстояло пять раз переправляться вброд через довольно бурный поток и столько же раз балансировать на бревнышке, одолевая ручьи и овраги. Если без груза — не беда, бодрая прогулка. С канистрой и генератором — упаришься.
Вокруг на все голоса буднично перекликались птицы. Вверху, на рваном фоне западного небосклона, сияло заточенное в кронах солнце. Черноголовый Хуан то неугомонно устремлялся вперед под тенистый покров леса, то возвращался, чтобы похвастать добычей — палочником, кузнечиком или жуком. Аплетаев не требовал — маленький индеец сам рвался в бой, побуждаемый зовом сельвы, как и подобает охотнику-ашанинка. Одобренную добычу Хуан клал в морилку, ненужную без сожаления отпускал на волю.
Заимка представляла собой поляну на берегу довольно быстрой прохладной реки. Здесь на небольших бетонных сваях стояли три деревянных домика, еще не сдавшиеся на милость сельвы под натиском древесной орды, термитов и летучих мышей, но уже несущие потери. Электричество давали солнечные батареи, воду можно было брать прямо из реки, а в кухне были предусмотрены газовая плита с баллоном и необходимые для стряпни принадлежности. В сравнении с иными экспедиционными условиями — сущий рай.
Индейцы-носильщики ждали Аплетаева на террасе под навесом из пальмового листа, служившей одновременно местом отдыха и столовой. Груз был аккуратно сложен рядом. Никита рассчитался, договорился, когда индейцам следует вернуться, чтобы отнести поклажу обратно, и ашанинка мигом исчезли в лесном сумраке.
От заимки по разным направлениям расходились тропы — какие-то Аплетаев торил сам, какие-то помогали набивать хорошо знающие местность индейцы. В былые времена, когда заимка только обустраивалась, Никита чувствовал себя здесь не совсем уверенно, а порой и тревожно, но за прошедшие годы неплохо изучил окрестности с населяющей их живностью и уже принимал окружающий лес как свою вотчину. Как принимала его сельва, Аплетаев не думал.
Одна тропа вела к ручью, который индейцы называли Мотыльковым. В отличие от реки, вода здесь была теплой и спокойной; русло ручья петляло между лесистых холмов, а по берегам виднелись песчаные и каменистые отмели, вроде небольших пляжей. На этих пляжах собирались стаи разнообразных дневных бабочек — целый атлас тропических чудес! — включая божественных морфо, в полете подобных голубым вспышкам. Ночью на этих же местах сидели, шевеля гигантскими щупами-антеннами, ужасные на вид, но совершенно безобидные для человека фрины и разнообразные пауки-охотники, чьи глаза в луче фонаря сверкали холодным бриллиантовым светом. А еще ночью к ручью сползались змеи — они цеплялись за ветки и повисали над водой, подобно взведенной пружине, готовой в любой момент распрямиться и атаковать проплывающую добычу. Гости заимки неизменно приходили в восторг от Мотылькового ручья как при свете дня, так и во мраке.
На других тропах тоже были свои диковины — оседлавшие стволы и ветви древесных титанов ярко цветущие эпифиты, невыносимо жалящие муравьи-пули, шурующие в прибрежных зарослях капибары, гнездо мохнатой авикулярии — паука-птицееда, метко стреляющего при опасности во врага испражнениями, черепахи шабути с панцирем из окантованных бурой полосой желтых шашечек, лягушки, предупреждающие красочной расцветкой о своем ядовитом поте, и гигантские сейбы, дождем сочащие зеленый сок, собирающийся у корней в густые изумрудные лужи.
Как-то раз Аплетаев ночью на свет поймал здесь необычную мегасому, которая, как выяснилось при внимательном изучении, не была описана в специальной литературе. Открыть новый вид такого крупного жука — это вам не фунт изюму! Никита ликовал и готовил необходимые для регистрации материалы. Даже подобрал имя: Megasoma ashaninca. Для полноты картины было бы неплохо изловить если не серию, то еще хотя бы несколько экземпляров, пусть даже только самку — пару к уже имеющемуся у него самцу.
Аплетаев принес из реки воды и принялся кашеварить на кухне. Хуан тем временем монтировал экран — хитрую четырехлопастную конструкцию из углепластиковых стержней и белого парашютного шелка, напоминающую в сборе огромный бутон. От традиционного плоского экрана Аплетаев давно отказался — для него приходилось искать место, где можно навязать растяжки, а этот стоял прямо на земле — белый тканевый поддон, где, как в днище палатки, распяливая всю конструкцию, крепились углепластиковые дуги, служил ему основанием. С подвешенной в середине ртутной лампой экран походил на светящийся в ночи волшебный цветок — на такой летели и ползли все обитатели ночи, включая суккубов и духов индейских предков.
Пока расправлялись с рисом, овощами и рыбными консервами, незаметно спустились быстрые тропические сумерки.
Хуана Аплетаев отправил спать, а сам под монотонную песню генератора просидел посреди бескрайнего девственного леса у сияющего мертвенным светом цветка до двух часов ночи. Лет был хороший — луна спряталась за облаками и не отваживала своим сиянием крылатые племена от лампы. Никита собрал с экрана уйму удивительных существ, один вид которых поражал воображение и вынуждал снять панаму перед фантазией Создателя. Поскольку рядом не было свидетелей, способных привести в смущение, он вполголоса разговаривал с существами, спрашивая их о дереве хьяло: где отыскать его, чтобы добыть себе цветок? Бабочки трепетали, каллипогон поскрипывал — тайну никто не выдавал. С тяжелым гудением прилетела Megasoma actaeon размером с добрый кулак — ничего не сказала про дерево хьяло. Megasoma ashaninca на встречу не явилась.
Уже в Пуэрто-Мальдонадо на берегу широкой, как Нева, Мадре-де-Дьос сельва предложила Иванюте щедрый аванс.
Из Куско в этот городишко, поднявшийся на волне местной золотой лихорадки и опустившийся с ее откатом, добирались целый день: серпантины, тягуны, перевалы, индейские деревни, стада альпак, снежные вершины, снова серпантины, объезд сыпухи, завалившей дорогу и охраняемой нарядом полиции, наконец — спуск, и на пологих склонах поднялись в рост шевелящие зелеными космами пальмы. Пуэрто-Мальдонадо, осажденный дождевым лесом и погруженный во влажную неподвижную духоту, вид имел запущенный, подстать рекомендованной в турагентстве гостинице «Дон Карлос» — пухлая девица индейских кровей за стойкой говорила на ужасном испанском (впечатление спасал ручной пучеглазый лори, сидящий на ее плече), бассейн был нечищен и полон плавающей чепухи, древний кондиционер в номере рокотал, как дизель большегруза, а из душевого шланга прыскала только холодная вода. Которая, впрочем, была теплой. Зато на втором этаже располагалась открытая терраса с видом на реку, две неоновые лампы ярко освещали беленую стену — из спустившейся тьмы на стену летела всевозможная тропическая невидаль. Иванюта обнаружил эту террасу, когда, после осмотра номеров, всей компанией выехали в город за фруктами, вином и писко — вернулись уже в сумерках, мерцающих огоньками светлячков, и тут такое…
Пока товарищи в его с Гуселаповым номере сибаритствовали, Иванюта полночи провел на террасе, в лихорадочном азарте собирая в морилку с оштукатуренной стены и кафельного пола дары ночной сельвы. Тут были длинношеии агры, блестящие синим металлом стафилины, стремительные скакуны-неотетрахи, золотистые циклоцефалы, дупляки с рогом на голове и возлюбленные Иванютой долгоносики — пара риностомусов с раздутой в шар грудью, пятерка мезокордилусов и несколько малышей, требующих работы с определителем. На свет, конечно, летели и ночные бабочки, и пестрые лесные клопы, и нежно-зеленые кузнечики, и прочие эфемерные порождения мрака, но их Иванюта не трогал — чужого он не брал.
Утром, оставив машину на гостиничной парковке, отправились в отделение турагентства, взявшегося забросить их на неделю в гущу сельвы. Гуселапов, успев воспользоваться в номере Wi-Fi, был в курсе мировых новостей и теперь делился с товарищами:
— Ученые из Свободного университета Брюсселя выяснили, что за последние четыре года пылевые клещи стали проявлять признаки социального поведения.
— Надо же, — вздохнул Пётр Алексеевич, — а я голову ломал, кто придет на смену человеку, когда уставший Бог вычешет его с лица земли, как репей с собаки.
— Бог, конечно, есть. — Гуселапов поправил на носу очки. — Но что-то его не видно.
— Наверно, он маленький, — предположила Полина.
При этих словах Иванюта ощутил, как в груди его с боку на бок повернулась тоска.
В конторе турагентства их передали под опеку парнишки-индейца лет двадцати двух, бегло говорящего по-английски. Тот, в шортах и шлепках, привел компанию на пристань полноводной желтовато-серой Мадре-де-Дьос. Там уже томились две молодые американки с легким подкожным жирком, седой невысокий испанец, стайка неунывающих итальянцев и какая-то молчаливая пара неопределенной национальности — все намеревались вкусить первозданных красот тропических дебрей. Парнишка в шортах и шлепках оказался гидом их группы, звали его Борис.
Разместились в длинной узкой лодке с навесом от дождя и двумя скамьями вдоль бортов. Нет, не пирога — как выглядит пирога Иванюта знал из детских книжек. Лодочник завел мотор и, оторвавшись от пристани, посудина заскользила вниз по реке, рассекая взблескивающую под солнцем мутноватую гладь. Американки кричали что-то друг другу в уши, перекрывая шум мотора. Пара неопределенной национальности, обнявшись, молча смотрела на реку. Седой испанец сутулился, устремив взгляд под ноги, будто пуды накопившейся усталости лежали на его плечах, как агнец на плечах Доброго Пастыря. Итальянцы жестикулировали и громко смеялись. «Это только кажется, — подумал Иванюта, — что в итальянцах нет ничего особенного, кроме жизнелюбия и проворства». Он извлек из кармана блокнот и записал: «Одна из утонченных форм защиты своей приватности — демонстративный гедонизм и ироничность вкуса. Они ограждают от печалей, страданий и вообще всего серьезного и глубокого. Веселые остряки пользуются иронией, как театральным гримом. Они хотят, чтобы в них ошибались и не тревожили попытками добраться до нежной сердцевины». Подумав еще немного, Иванюта записал: «Можно верить и в маленького Бога, как иные верят в неуловимые кварки и бозоны: мол, они, эти незримые крохи, и есть загадка и мотор Вселенной».
Через полчаса лодка пристала у глинистого берега к небольшому дощатому причалу. От причала лестница вела вверх, на крутой склон, местами переходящий в обрыв. Там, наверху, у леса была отвоевана приличная делянка, расчищенная, окультуренная и превращенная в ухоженную цветущую поляну, на которой выстроились в два ряда штук восемь-десять бунгало на бетонных сваях плюс кухня с обеденной зоной и пара технических построек — возле них крутился персонал в виде двух голых по пояс индейцев. Трава на поляне была подстрижена, возле домиков вызывающе алели кустистые цветы, а вдоль дорожек строем стояли банановые деревья.
Наверху у лестницы гостей встречала шустрая свинка-пекари с длинным рылом и пестрой щетиной. Она была добродушна и любопытна, совала пятачок в подставленные ладони и вообще куда только можно. Американки завизжали от восторга. Борис сообщил, что свинку зовут Хилари Клинтон.
Если на реке еще гулял ветерок и веяло свежестью, то лагерь накрывала банная духота — воздух был неподвижен, сыр и липок на ощупь. Гуселапов предупреждал — тридцать пять градусов невзирая на время суток в сочетании с предельной влажностью: «Запасайтесь футболками — менять придется трижды в день». На ветке дерева у обрывистого берега сидели два сине-желтых ары и, склоняя на бок головы, рассматривали гостей.
Когда в столовой выдавали ключи, Полина по настоянию Иванюты попросила поселить их в соседних бунгало на самом краю леса. Генератор, как предупредил Борис, работает здесь пять часов в сутки: утром с семи до девяти (закачивает воду в систему водоснабжения) и вечером с семи до десяти (подсветка погружающейся во тьму базы). В остальное время розетки мертвы. Иванюта был готов — с собой он прихватил запас батареек и два фонаря: мощный ручной для ночных прогулок и подвесной для экрана.
На террасе перед столовой болталась пара гамаков, а у крыльца к столбу был прикноплен лист бумаги с расписанием текущих мероприятий. Полина огласила. Через полчаса предстояла поездка к оборудованной в кронах деревьев на другом берегу Мадре-де-Дьос канатной дороге — вид на джунгли с высоты сорока пяти метров. Потом — обед. После обеда — посещение острова обезьян. Затем вечерняя прогулка на лодках и осмотр ночного лежбища кайманов.
— А ужин? — насторожился Гуселапов.
Полина успокоила:
— После кайманов — ужин.
Жилище состояло из просторной комнаты с двумя кроватями под марлевыми балдахинами и санузла. Потолка у комнаты не было — над головой углом уходила ввысь изнанка двускатной крыши. Верхние части фронтонов затягивала москитная сетка. Окна были без рам и стекол — голый проем, закрытый той же москитной сеткой. Наметанный глаз Иванюты тут же узрел на оконной сети забравшегося в дом узкотелого брентида, а Гуселапов обнаружил в унитазе симпатичную жабу.
Когда товарищи в составе интернациональной группы отправились бродить в кронах сельвы, оставшийся в лагере Иванюта изготовил из двух пустых пластиковых бутылок пахучие ловушки, прорезав в боках оконца и вывалив на дно из контейнера забродившую смесь фруктов (собрал в Куско остатки застолья). Затем сложил в небольшой рюкзак совок, стопку одноразовых стаканчиков, жестяную банку пива, моток веревки, бутылки-ловушки, склянку этилацетата и прочие принадлежности походной жучильни, после чего, закинув рюкзак за спину, отправился изучать окрестности.
Лес издавал бульканье, чмоканье, стоны и посвисты — голоса птиц звучали непривычно громко, смачно и зычно. Хилари сперва увязалась за Иванютой, но вскоре отстала, потрусив по своим поросячьим делам. Обойдя границы поляны, где располагалась база, Иванюта обнаружил две тропы, уходящие вглубь сельвы, и еще один спуск к реке, ведущий на вязкую глинистую отмель. Одна тропа начиналась прямо за бунгало, куда он заселился с Гуселаповым, другая — поодаль, рядом с ней росло банановое дерево с тяжелыми гроздьями. Иванюта оторвал один банан с лопнувшей от спелости шкуркой и съел — он был теплый, припеченный солнцем и очень вкусный.
Пройдя по обеим тропам как можно дальше, чтобы запомнить ориентиры и изучить путь, по которому намеревался отправиться ночью с фонарем, Иванюта попутно подвесил к ветвям на веревке две ловушки с подпорченными фруктами. Какие-то невидимые птицы, рассредоточившись в высоких кронах, кричали в перекличку, отчего казалось, что по лесу гуляет отголоском то затихающее, то набирающее силу эхо. На той и другой тропе, сойдя на дюжину метров в гущу, Иванюта вкопал вровень с землей по десятку одноразовых стаканчиков, отметив места навязанными на ветви ленточками, — почвенные ловушки. На дно каждой Иванюта плеснул немного пива — все твари земные, позабыв об осторожности, так или иначе ведутся на дух спиртового брожения.
К обеду Иванюта вернулся из чащи с небольшой добычей: несколько пятнистых долгоносиков, снятых со ствола дерева (Иванюта не разбирался в местных породах), десяток разнообразных листоедов, собранных в траве на опушке, и огромный шипастый кузнечик — здесь он просто не смог устоять, такой это был великолепный и жуткий красавец. Кроме того, видел стрекоз в солнечном луче, караван груженых добычей муравьев-листорезов и шерстистого паука-птицееда, наполовину вылезшего из норки. Успел даже искупаться, сойдя к Мадре-де-Дьос по найденному безлюдному спуску, чтобы потом не сожалеть об упущенном — в конце концов, это почти Амазонка, в Бразилии их воды сольются. Выходя на берег, изрядно измазался в глине и поспешил под душ, пока его не занял взмокший Гуселапов.
За столом Пётр Алексеевич молча ковырял вилкой рыбу под соусом из маракуйи. Полина и Гуселапов, напротив, пребывали в восторге — помимо прогулки по подвесной дороге в кронах, группу еще запустили в полет, прицепив каждого по очереди страховочным карабином к натянутому сквозь высокую зелень тросу. Полина показала наглядные свидетельства в смартфоне: шагающие деревья с воздушными корнями, шарообразные наросты термитников на сучьях, пальмы и могучие фикусы — вид сверху, мужественно летящий на тросе Пётр Алексеевич в велосипедном шлеме.
— Как впечатление? — поинтересовался Иванюта у отважного товарища. — Согласись, уж лес так лес.
— Чащоба знатная. — Пётр Алексеевич кивнул. — Но так, чтоб очень-очень… не скажу. Мне, знаешь ли, и наши буреломы по душе. Взять хоть бы Псковщину.
— Придумал тоже, — огорчился за джунгли Иванюта. — В сравнении с гилеей Псковщина — пустыня. Нет, — он тут же поправился, — не пустыня — лесопарк.
— Что ты такое говоришь? — Пётр Алексеевич приподнял брови. — Там куропатка, рябчик, тетерев, мошник, кулик… В кустарник ненароком сунешься — не продерешься. А утки, лебедя, гуся на перелете сколько? И в лесопарке этом — лось, кабан, косуля, заяц, бобр, медведь… А беломошные боры? А ельники дремучие? А березняк? — Пётр Алексеевич наморщил лоб. — Барсук с лисою, волк, куница, рысь… Болота там — все Анды засосут по маковку. Ты лося живьем видал?
— Нет, — растерялся Иванюта.
— А грибы?
— А что грибы?
— Да знаешь там грибы какие?
— Ну?
Пётр Алексеевич выждал ошеломительную паузу.
— Там за грибами с топорами ходят.
— Отечество не хули, — поддержал Петра Алексеевича Гуселапов. — Оно нам мать.
— Да кто хулит-то? — Иванюта оценил ироничность контекста и добавил: — Полевка, еж и уж.
— Что? — не понял Пётр Алексеевич.
— Ежа с ужом забыл упомянуть в реестре.
— Послушайте-ка, юные натуралисты, — включилась в разговор Полина. — Мне прошлой ночью вот какая ерунда приснилась. Будто брожу в саду, в обычном деревенском, с яблонями и крыжовником, и вижу, как в норе сидят кроты, штуки четыре-три наверное. Не знаю, сквозь землю, что ли, разглядела — сон же. Сидят и играют в карты. Я смотрю, а они знай себе режутся. А потом мне говорят: давай, лезь к нам, в «тыщенку» перекинемся. Я им: мне в нору не пролезть, я же большая. А они: ничего, пролезешь. И правда — пролезла. Бог весть, как получилось — глядь, я уже там. Ну, вроде как Дюймовочка.
— И что? — Гуселапов отхлебнул из стакана освежающую чичу. — Сорвала банк?
— Не помню. — Полина обезоруживающе улыбнулась. — Не в этом дело.
— А в чем? — удивился Гуселапов.
— А в том. Скажите на милость, что мне делать с таким вот подсознательным?
После обеда группа отправилась на остров обезьян, а Иванюта решил вздремнуть, чтоб не сморило ночью на охоте. Проспав часа полтора, проснулся вялым, с опустошенной головой и неприятным привкусом во рту (упрел во влажной духоте), но постояв под холодным душем, — ничего, отпрыгнул.
Вскоре вернулись товарищи, полные новых впечатлений от тростниковых зарослей, высоченного тенистого леса, показавшихся им смешными капуцинов и каякинга — аттракциона с плаванием по реке на маленьких пластиковых каяках, неустойчивых, вертлявых, будто игрушечных, готовых в любой момент перевернуться. Собственно, Пётр Алексеевич и перевернулся.
До сумерек Иванюта проверил пахучие ловушки, распугав мух и сняв с комковатой фруктовой кашицы пару бронзовок и несколько небольших усачей. Потом обнаружил череду невысоких фонариков в траве вдоль дорожки, идущей между двумя рядами бунгало, на которые не обратил внимания прежде, и отметил, что надо, когда стемнеет, проверить, кого приманит их свет. Нашел место и для экрана — решил растянуть его прямо на стене своего жилища, обращенной в сторону леса.
Под гаснущим небом Пётр Алексеевич, Полина и Гуселапов отправились на лодке смотреть кайманов, а Иванюта, чтобы не вызывать у персонала подозрений, предъявил Борису полученное от Паоло разрешение Министерства окружающей среды на отлов тропических козявок и пошел налаживать экран.
Возбуждающее предвкушение не позволяло сосредоточиться, сбивало к суете — постояв немного у экрана, Иванюта вдруг пугался, что упускает нечто редкостное и ценное, в этот самый момент ждущее его в круге света под торчащим из травы фонариком. Он срывался с места, исследовал шеренгу огоньков, обозначающих тропинку, утонувшую в смоле перуанской ночи, брал добычу (щелкунов-семиотусов и светляков, которых не мог определить сходу) и тут ясно представлял, что на его экран явился гость — немыслимое чудо из чудес, — и если сей миг не снять его и не поместить в морилку, он, загудев, слетит и растворится в темноте. Иванюта бросался к экрану, но находил там мелкий сброд, который тоже был, конечно же, загадочен и интересен, но… А лесные тропы? Возможно, ему следует быть сейчас именно там, в парной зеленой чаще, чтобы сокровища ночной гилеи не проскользнули мимо носа…
Взошла луна. Решив, что хорошего лёта теперь уже не будет, Иванюта отправился в сельву. Лес издавал звуки — шорохи, всхлипы, трески, резкие вскрики в черных кронах — некоторые были едва слышны, другие пугающе громогласны. Ночные джунгли в луче фонаря представали как околдованное королевство — живое, но остолбеневшее под действием зловещих чар. Лесные твари, при свете дня таящиеся или спешащие дать деру, теперь зачарованно застывали, ослепленные ярким лучом, позволяли себя разглядывать и даже, если действовать точно и осторожно, давались в руки. Большой зелено-желтый паук с шипом на спине, сидящий на растянутой паутине, листовидный богомол — виртуоз камуфляжа, вылезшая на охоту ужасающая фрина, нежно-зеленый таракан с нервными усами, древесные осы, смотрящие сияющими мозаичными глазами из гнезда, спящая на стволе бабочка, сложившая узорчатые крылья, снующие по тропе в лесной подстилке муравьи… Но главное — жуки. Из лесного сбора больше всего обрадовали Иванюту пара бесстыдно копулирующих энтимусов, скакуны двух или трех видов, обычно стремительные и неуловимые, а тут рассевшиеся по листьям и впавшие в оцепенение, и цилиндрический, разлинованный белым по черному усач.
На выходе из леса открылось небо — черное, как маис, из которого индейцы готовили чичу, усыпанное какими-то другими, не видными с милого севера звездами.
— Дурак. — Лежа на кровати, Гуселапов похлопывал себя по животу. — Одному ночью в сельву нельзя. А если ягуар? Он черепа щелкает, как семечки — такая сила у зубастой морды.
Распираемый впечатлениями, будто патрон пороховыми газами, Иванюта не мог заснуть. Мысль его металась по невероятной траектории: от долгоносиков к Игнасио Лойоле, затем к выхваченной лучом фонаря в зарослях стайке коренастых рыжих капибар, от них к заснеженным вершинам, потом снова к завороженному, манящему и пугающему царству ночных джунглей… Внутри, не там, где костяк и потроха, а в невещественном чувствилище, было радостно, пестро, тесно и жарко — напряжение росло, пощелкивали искры. Так зреет грозовая туча. Но выхода звенящему накалу не было. Вдруг мысль, вновь метнувшись в сторону, прошлась, точно по клавишам, по недавним рифмам и неожиданно ударилась в упругую преграду. Что это? Вновь ударилась, и оболочка загудела. Как сказочный Гвидон, Иванюта в азарте взбрыкнул ногой — преграда дрогнула, еще раз — и выбил у заточавшей его бочки дно. Выбил и вышел вон. И сразу же сверкнуло.
Откинув балдахин, Иванюта вскочил с кровати, зажег фонарь (генератор базы отдыхал), схватил блокнот и быстро дописал:
Забудем рифм звенящий перебор
И — к прозе, как подсолнух — к свету…
Так, рогом щекоча забор,
Коза жует вчерашнюю газету.
«Посмотрим утром, солона ли соль и жгуч ли перец», — решил Иванюта, удовлетворенно пробираясь под свисающую колоколом над кроватью марлю.
Каждое утро Иванюта, встречаемый пернатым гамом, проверял почвенные ловушки, дававшие обильный, хотя и несколько однообразный улов, потом шел на завтрак с приятелями, гулял, все дальше и дальше забираясь в лес, где молодые лианы, растопырив зеленые пальцы, ползли по гигантским стволам, как нежные ящерицы (теперь он уже осмеливался сворачивать с освоенных тропинок в стороны), а вечером под звон древесных лягушек в кустах вывешивал экран и разрывался между ним и ночной сказкой перуанской сельвы. Гуселапов и Пётр Алексеевич пару раз ночью составили ему компанию — втроем в лесу было еще занимательнее, поскольку, делясь восторгом, его преумножаешь.
Приятели и Полина тоже не скучали — Борис каждый день придумывал (конечно, заготовки турагенства) для группы всевозможные экскурсии и развлечения. Прогулка по реке с видом на жующих траву капибар и высокий обрыв, куда слетаются поклевать жирную глину тучи зеленых попугаев; поездка на озеро, где в прибрежных зарослях сидят разнообразные цапли и гоацины, а гладь воды рассекает семейка гигантских выдр; проба на зуб древесных термитов («По вкусу — чистая морковка», — уверял Гуселапов); вечерняя рыбалка на Мадре-де-Дьос — Полина выудила какую-то приличную рыбину, по возвращении приготовленную ей поваром на ужин, Пётр Алексеевич вытащил краба и видел электрического угря, а Гуселапова укусил за палец кровожадный лиловый сомик. Однажды над лесом прошел спасительный ливень с грозой, сбив температуру градусов на восемь, что все восприняли как долгожданную милость небес — подходило время сезона дождей.
В последний день их пребывания в лесном лагере Иванюта, вместо дневной вылазки в сельву, отправился с остальной группой в индейскую деревню, по уверениям Бориса заповедную и населенную «nature Indians» — первозданными индейцами.
Четверть часа плыли по реке на моторной лодке. В зеленых купах над водой сверкали цапли. В жидкой кроне высоченной деревины завис ленивец. Наконец высадились, поднялись на безлюдный берег. Несколько хижин, два навеса, крытых пальмовым листом, одинокая курица скребет когтями землю… Потом появился индеец в повязке с перьями и грязно-белой накидке из трепаного пальмового волокна. Он был смугл, невысок, редкозуб и бос. Лицо украшали глубокие выразительные морщины, крючковатый нос и тонкие брезгливые губы. «Черты лица, — глядя на морщины, подумал Иванюта. — Вот именно — черты лица». Индеец бросился к гостям с громким возгласом на незнакомом языке — дамы испугались. Следом появился еще один — в накидке, но без перьев. Стало понятно: с перьями — главный.
Пернатый провел гостей под навес и усадил на длинную скамью. После чего заговорил по-испански (Полина вполголоса переводила на русский, Борис — на английский для американок):
— Мы — индейцы эхе-эта, — сказал пернатый. — Мы жили в горах в двух месяцах пути отсюда.
Он решительно ходил вдоль скамьи, бросая на гостей испытующие взоры. Глаза его были выцветшими, как старое белье.
— Я — el nieto… внук великого вождя, — переводила Полина. — При моем деде эхе-эта переселились сюда, на реку, чтобы жить цивилизованной жизнью, как все. Теперь вождь — я.
В испанскую речь вождь то и дело вставлял племенные словечки, что сбивало Полину, но она старалась.
— Нам дали одежду, в какой ходите вы. — Вождь ткнул пальцем в сторону гостей. — Но мы не хотим носить вашу одежду. Она дурна, вы болеете от своей одежды. Нам неприятно даже прикасаться к ней.
Остановившись возле Петра Алексеевича, вождь потрогал рукав его льняной рубашки и драматически поморщился.
— Мы не носим вашу обувь, — сказал он. — В ней мы не чувствуем земли, и у нас болят ноги.
Под навес зашла женщина, такая же смуглая, низкорослая и морщинистая. Села на скамью напротив гостей и принялась щипать волокно из коробочки хлопчатника. Индеец без перьев опустился на землю и стал укладывать нащипанный хлопок в деревянную ступку.
— Это моя жена. — Вождь указал на женщину. — У меня четырнадцать детей. Семь мальчиков и семь девочек. Потому что мы, эхе-эта, не едим вашу плохую пищу.
Он взял в горсть стоящие у стены навеса разнокалиберные бамбуковые палки с заостренными концами и потряс ими в воздухе.
— Этим мы бьем рыбу. — Вождь вынул из пучка острогу. — Этим — пекари. — Он показал небольшой дротик. — Этим — птицу. — В руке его появилась стрела. — А этим — тапира. — Вверх взвилось копье. — Мы едим только свежую пищу.
Вождь поставил пучок орудий на прежнее место и подошел к седому грустному испанцу.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Пятьдесят семь, — насторожился испанец.
— А мне — семьдесят два, — сказал вождь. — И у меня нет седых волос. — Он снял повязку с перьями и показал черную шевелюру. — Потому что ты пьешь ром, виски и писку, а эхе-эта не пьют ром, виски и писку. Только чуть-чуть по праздникам.
«Цирк, — догадался Иванюта. — Разводка».
Сидящий на земле индеец тем временем набил ступку хлопком, взял палку и принялся вызывать дух огня верчением.
— Вы берете огонь из серы, — заявил вождь. — А вот как добываем огонь мы.
Добыча огня оказалась делом не скорым. Пока подручный индеец крутил в ладонях палку, вождь откинул с установленного под навесом стола пальмовую ветошку и показал гостям выловленную острогой рыбу, запеченную в банановом листе, череп пекари и крупный череп тапира. Для оживления картинки он взял последний в руки и пощелкал подвижной челюстью. Потом последовала демонстрация мутной пальмовой бражки, достоинства которой вождь оценивал значительно выше достоинств рома, виски и писко. Собственно, те состояли для него из одних недостатков.
Тут как раз над ступкой воскурился дымок, и индеец принялся раздувать огонь. Через миг вспыхнуло пламя. Скамья с гостями откликнулась одобрительной разноголосицей.
— Это наш огонь. — Вождь гордо вознес крючковатый нос. — Мы не используем серу — наши руки не хотят до нее дотрагиваться.
— А где ваше племя? — спросил Пётр Алексеевич.
Полина перевела.
— Там. — Вождь выбросил руку в сторону сельвы. — Там наша деревня. А здесь мы только встречаем гостей. Эхе-эта не любят, когда чужие отвлекают их от дел.
На этом церемония встречи с «nature Indians» закончилась, и вождь пригласил всех под соседний навес приобрести что-нибудь из безделушек, сделанных руками эхе-эта. Тут были бусы из зерен лесных деревьев, клыки кабана-пекари, расписные калебасы, деревянные фигурки тапира и капибары, вырезанные топорно, без изящества…
Стоит ли говорить, что на следующий день Иванюта с товарищами, выбравшись из гостиницы за фруктами, случайно повстречал вождя с женой на улице в Пуэрто-Мальдонадо. Вождь был в шортах, стоптанных кроссовках и пестрой рубахе-безрукавке. Жена выглядела ему подстать. Крепкий дух писко плясал в выцветших глазах индейца и своеобразно управлял его сочленениями. Жена монотонно отчитывала вождя, подражая жужжанию мухи.
Однако прежде чем они покинули лесной лагерь и отправились в Пуэрто-Мальдонадо, случилось кое-что еще. Вернувшись от ряженых индейцев, обитатели бунгало обнаружили, что в их домах побывали гости. Москитная сетка на высоких фронтонах, обращенных к сельве, была порвана, а внутри царил кавардак: сумки выпотрошены, вещи разбросаны. Ничего ценного, впрочем, не пропало. Иванюта тут же кинулся проверять свои контейнеры с заморенными букашками, но, к счастью, все оказалось в целости и сохранности. Остальное его не очень интересовало. «Проделки обезьян», — предсказуемо заверил смущенный Борис. На его молодой памяти такого еще не случалось.
Путь из Пуэрто-Мальдонадо в Лиму занял три дня. Переночевав в Куско, отправились не в Арекипу, а прямиком через распластанную на четырех тысячах метров пустынную, изрезанную ущельями сьерру — на Абанкай, Чалхуанку и Пукуйо. Да, опасно. Да, в этих местах экспроприаторы «Сияющего пути» иной раз останавливают и потрошат экскурсионные и междугородные автобусы. Но где не пропадала наша… Единственное, что знал Иванюта о «Сияющем пути» — они коммунисты. На всякий случай он вызвал из глубин памяти названия нескольких ленинских работ.
Горная дорога с серпантинами, сыпухами, ремонтными работами и тягунами измотала необычайно. Однако обошлось без приключений. В Наске, наконец, разбрызгивая в стороны тук-туки, вывернули на Панамерикану и рванули в Лиму.
Номера загодя, еще перед выездом, забронировали в той же гостинице на авениде Ареналис. Здесь наконец-то выспались — ранний подъем, гарантирующий свободный путь по пустым улицам на трассу, больше не нависал секирой над утренними снами. Вечером, перед тем, как рухнуть в беспамятство, Полина с телефона Петра Алексеевича позвонила Паоло и договорилась на завтра о встрече — надо было сдавать арендованный «фортунер», в Лиме машина была не нужна.
Пока ждали Паоло, гостиничный портье/охранник помыл японца (ни одной царапины, значит, тысячедолларовый залог вернется им сполна), после чего Пётр Алексеевич заехал на располагавшуюся по соседству АЗС и сказал заправщику: «Танке льена».
Подкативший на своем новеньком «экоспорте» Паоло радостно сообщил, что Аплетаев уже в Лиме с оформленными для них разрешениями на вывоз улова. Гуселапов тут же набрал номер Никиты. Договорились, что днем Аплетаев зайдет за ними в гостиницу и покажет отличный недорогой ресторанчик с морской кухней.
В контору по аренде отправились всем скопом, следуя за автомобилем Паоло, — без него в окраинных трущобах Лимы они бы проплутали до ночи. При сдаче «фортунера» выяснилось, что в договоре все же был подвох. Стоимость аренды, указанная в нем, предполагала лимит в четыре тысячи километров, а по спидометру вышло четыре тысячи семьсот. Последовал перерасчет, после которого сумма разбойничьим образом увеличилась на шестьсот долларов. Паоло развел руками.
Пётр Алексеевич сказал:
— Трах-тибидох!
Гуселапов сказал:
— Интер, квинтер, жаба!
Но деваться было некуда.
Впрочем, омрачение продлилось недолго. Доставивший их обратно в гостиницу Паоло сразу же с деловым видом исчез, а вскоре появившийся Аплетаев настроил всех на бодрый лад.
Первым делом Пётр Алексеевич и Иванюта вручили ему четыре пакета гречневой крупы для тоскующей матери, а он в ответ раздал свои подарки: Гуселапову — десяток ярких кассидид для университетского музея, Петру Алексеевичу — вязаную перуанскую шапочку с «ушами», Полине — шарф из шелковой альпаки, а Иванюте — стайку разнообразных рхинастусов и черных глянцевых хамматостилусов на ватном матрасике. Этикетки с местом и датой вылова прилагались. «Личность», — подумал Иванюта и тут же проникся к Аплетаеву зоологической симпатией. Однако после ритуального потлача Никита перешел к расчетам за охранные грамоты на отлов и вывоз насекомых, после которого кошельки Иванюты и Гуселапова в очередной раз похудели на кругленькую сумму. Но Иванюта не роптал — деньги на безвредные, пусть и превозмогающие разум, страсти жалеет только плут, деляга и посредственность.
Ресторанчик был набит битком — благодаря дешевизне он пользовался популярностью. К дарам океана взяли бутылку местного белого вина, рекомендованного Аплетаевым.
— Когда летите? — Никита разлил вино по бокалам.
— Послезавтра. — Гуселапов сквозь очки с интересом изучал осьминожку в своей тарелке. — А завтра хотим осмотреть Мирафлорес.
— Лима — город контрастов, — кивнул Аплетаев. — Мирафлорес — для белой кости. Берег океана, пальмы, теннисные корты, парк de amor…
Разговор сам собой сошел к перуанским впечатлениям: сияющий бескрайний океан, воздушные викуньи, милашки-альпаки, индейские женщины-кечуа с заплечными торбами, пестрыми юбками и забавными шляпами-котелками, высокогорная каменная пампа с пучками желтых трав, сахарная Арекипа, голенастые, с вывернутыми назад коленками фламинго, сцепившиеся камни инков, вспыхивающие холодными искрами светлячки, зависающие над цветами, точно бражники, колибри, гранатовые в свете фонаря глаза кайманов, белоснежные цапли, похожие на мультяшную птицу-говоруна гоацины, яркие попугаи, злые морды капуцинов, змеящиеся выдры, кованые панцири черепах, древесные лягушки-певуньи, купание в желтоватой Мадре-де-Дьос и блистающее на северном небосклоне солнце. Иванюта хотел поделиться чувствами, испытанными в зачарованном лучом фонаря царстве ночного леса, но сдержался — и без того воспоминания о сельве перевешивали остальные.
В свою очередь Аплетаев рассказал об ашанинка, потом об амаваки. Потом о первобытном народе из сельвы, чье название вылетело у него из головы, — в их племени считалось, что во сне человек может потерять одну из трех душ, которая называется кава, поэтому индейцы там не спят по ночам, натирая веки соком листьев югиво, а только урывочно дремлют в течение дня, валясь в том месте, где их настигнет усталость. У этих людей нет ни вчера, ни завтра, а только одно полосатое, как зебра, переходящее из ночи в день сегодня. Потом рассказал о другом племени, в языке которого только два щелчка, четыре посвиста, три гласных звука и семь согласных, и нет слов для обозначения чисел, запахов и цветов, что странно для обитателей столь пестрого и душистого мира. Затем — еще об одном племени, в котором принято каждые шесть-семь лет менять прежние имена на новые, соответствующие наступившему возрасту, так что узнать, сколько прожил тот или иной индеец, довольно просто — достаточно спросить, как его зовут.
— Ты, как и раньше, без хозяйки? — на правах давнего знакомого поинтересовался Гуселапов.
Сам он недавно выдал дочь за шотландца.
— Как и раньше, — качнул Аплетаев головой.
— А что не женишься?
Иванюта подумал: «Гуселапов стремится каждую тему выжать до конца, как Бах выжимает из каждой мелодии все до последней вариации».
— Ты видел, какие тут красавицы? — ответил на вопрос вопросом Аплетаев и загадочно добавил: — Моя жена ждет меня на дереве хьяло.
Иванюта уже обратил внимание: наследницы древней культуры, что чистых индейских кровей, что метиски, и вправду были здесь своеобразные — низкорослые, плотные, без намека на талию. Извергнуть детородный перламутр на смуглый живот хотя б одной из них — и мысли не возникло. В представлении Иванюты латиноамериканки должны были выглядеть совсем иначе — вечный конфликт фантазии с реальностью.
— Ты с этим делом не тяни, — сказал Гуселапов. — Не юноша уже. Моргнуть не успеешь, войдешь в года, когда, как говорил один веселый старичок, согласие женщины пугает больше, чем отказ.
— Не тот случай, — улыбнулся голубыми глазами Аплетаев. — Когда старейшина амаваки узнал, что я не женат, он мне тыковку сухую подарил. Там — булькает. Сказал: выпьешь — сразу женишься. И жена довольна будет.
— Выпил? — Гуселапов ждал историю.
— Пока нужды нет.
Мозг Иванюты молнией пробила невесть как зародившаяся мысль, вполне достойная его блокнота: «Предполагать, что ты живешь для счастья, то же, что верить, будто вдыхаешь воздух для наслаждения благоуханием, а не для того, чтобы не задохнуться».
— А еще с нами вот что случилось, — припомнила Полина. — Нас обезьяны обокрали.
— Да толком и не обокрали, — поправил Пётр Алексеевич. — В бунгало влезли, пока нас индейский вождь дурачил, и учинили кавардак.
— Как это — не обокрали? — заупрямилась Полина. — А мыло?
— Точно. — Гуселапов отрезал осьминожке очередное щупальце. — У нас мыло тоже стянули.
Иванюта вспомнил: так и было, пропало мыло. Благо следующим утром они уже вернулись в Пуэрто-Мальдонадо, где в гостиничном номере полагалось казенное.
Аплетаев замер, его голубые глаза вспыхнули, будто в голове включилась лампочка.
— Где? — Он сунулся в свой рюкзачок и, сдвинув в сторону тарелку с недоеденными морскими гадами, выложил на стол планшет.
— Что «где»? — Гуселапов оторвался от несчастной осьминожки.
На планшете появилась карта Пуэрто-Мальдонадо с окружающими джунглями.
— Где именно ваш лагерь расположен?
— Тут, — ткнул пальцем в экран Гуселапов.
— Нет-нет, вот здесь, — уверенно уточнил ногтем мизинца Иванюта и посмотрел на Петра Алексеевича — как-никак они с ним имели прямое отношение к Русскому географическому обществу.
Черенком вилки Аплетаев поставил в указанном месте флажок.
Между столами, доставляя заказ, лавировала официантка-метиска в короткой юбке и чистом белом фартучке. Аплетаев, до того спокойный и сдержанный, был настолько возбужден, что, казалось, ничего не замечал, погруженный в свои всклокоченные мысли. Как в режиме замедленного просмотра Иванюта наблюдал: Аплетаев беззвучно пошевелил губами, бросил последний горящий взгляд на экран и, когда наклонился к стоящему сбоку от стула рюкзаку, чтобы убрать планшет, прямиком угодил головой официантке в — —
Хвала небесам, она не выронила поднос с тарелками, испускающими жаркий пар.
— Пойдем со мной, — ничуть не смутившись столкновением, велел Иванюте Аплетаев. — Покажешь толком.
В ответ Никита получил четыре удивленных взгляда.
— Дай хоть ему доесть, — вступился Гуселапов.
— Некогда. — Аплетаев закинул не плечо рюкзак. — Время — такая штука, которая все умножает на ноль. — И добавил: — Ничего, я его потом в гостиницу доставлю.
Таксист отвез их в невзрачный район, унылый и болезненный в сравнении с колониальным центром. Тут Аплетаев снимал каморку, где останавливался, когда наведывался в Лиму. Крошечная прихожая, комната с кроватью и столом, небольшой балкон, кухонька, санузел — все просто, сдержанно, в спартанском стиле. Пожалуй, только собака Диоген смог бы найти в этом жилище что-то лишнее.
Усадив гостя за стол, Аплетаев порылся в бауле, валявшемся возле кровати, извлек из него нечто и вместе с находкой тоже сел за стол. Иванюта ожидал увидеть подробный атлас или топографическую карту-стометровку, однако хозяин жилища держал в руках средних размеров калебасу.
— Пей. — Аплетаев вынул из гулкой тыковки затычку и протянул сосуд. — Два глотка, не больше.
— Это — чтобы жениться? — уточнил Иванюта.
— Нет. Чтобы освободить глаза. Покажешь место, и хорошенько оглядим окрестности.
Иванюта колебался. Впрочем, он был человеком разносторонних интересов, и любопытство не раз одолевало в нем как разум, так и стыд.
— Не бойся, пей. — Аплетаев источал победную уверенность и обещание неслыханного счастья, на которые способны разве что восточные торговцы в дверях своих лавок. — Не пожалеешь. Если отыщем яксов, таких увидишь фей…
Иванюта ничего не знал про яксов, однако взял калебасу, поднес ее к губам и сделал два глотка. Вкус был такой, ну… словно бы зеленый — травяной и горький. Аплетаев забрал тыковку и тоже приложился к горлышку. Потом зажал в своей сухой ладони руку Иванюты:
— Припоминай подробней место. Сейчас швырнет.
Иванюта сосредоточился. В голове — в той черноте, что за глазами — горячо вспыхнуло, и словно бы лопнула басовая струна. Потом померкло. Потом снова вспыхнуло торжественно и жарко. Ракета сбросила разгонные ступени. Стул вздрогнул. Нет, это лопнула еще одна струна. Комната наполнилась мельканием, круговращением, роением — калейдоскоп в безостановочном движении. Все ярче, все быстрее… Что это? Нет! Мама дорогая, нет!.. Еще один. Гляди-ка, точно тонконогий гриб. А вот клубочком скрученная нитка. Ортодонт — звучит как имя вымершей рептилии… Что? Пугать? Вилы в бок — раз! — и раньше вас… Без пыли жизнь на земле невозможна. Кра-ке-люр. Кра-кра-кра-ке-люр… Большой какой — поди, не носом в угол рос. Особенно брусника… Зачем же громко так, мы клумбы не топтали — урежьте звук до середины. Опять? Как говорят на флоте: река — это кривое море… Хилари? А ты откуда? Привет, ручная поросятина…
— Здесь мыло увели? — услышал Иванюта голос Аплетаева.