Салимон Владимир Иванович — поэт, автор 25 книг стихов. Родился в 1952 году в Москве. Главный редактор журнала «Золотой век» (1991—2001). Лауреат премий журналов «Октябрь», «Арион», Европейской поэтической премии Римской академии (1995). Лауреат Новой Пушкинской премии (2012), премии «Венец» (2017) и др. Живет в Москве. Постоянный автор «Дружбы народов».

 

 

* * *

Ленинские горы называть

странно мне горами Воробьёвыми,

будто бы слепому прозревать

и сверкать глазами бирюзовыми

 

на друзей своих и на подруг,

вдруг заметив, что на башне каменной

стрелки описали жизни круг,

ландыш вырос на могиле маминой,

 

что лежит теперь в густом лесу,

а не на погосте тесном.

Голуби

         прилетают пить туда росу,

словно воду чистую из проруби.

 

Прежде не любил я этих птиц,

но потом привык к ним окончательно,

принимая за больших синиц,

пропитанье ищущих старательно.

 

 

* * *

Я ждал прилёта птиц весной.

А что ещё от жизни ждать,

когда ты слабый и больной

на целый месяц слёг в кровать?

 

— Эй, женщина, открой окно,

скажи, не видно ли кого,

иль за окном темным-темно,

и никого, и ничего?

 

И вот она глядит в туман,

что ночью пал на стольный град,

что поглотил весь Тёплый стан,

Беляево, Коньково, МКАД,

 

глядит она в бинокль морской

на сухопутный наш район.

 

И вдруг — скворцы:

один, другой!

Кричат, летят со всех сторон!

 

 

* * *

Кремлёвские стены,

зубчатые тени

от ёлок у стен крепостных,

где ленинцем юным и я на колени

вставал между тысяч других.

 

И я приносил в жертву мёртвому богу

бессмертную душу свою.

И я со страной умирал понемногу,

по капле в родимом краю.

 

Не знаю, как выжил я,

как не сломался,

как не оступился тогда,

как в бездну разверзшуюся не сорвался

с вершины сверкающей, словно звезда.

 

 

* * *

Буря на море,

морские сраженья,

рыбой и зверем на пристани торг —

маринистические измышленья

с детства меня приводили в восторг.

 

Климат умеренно континентальный,

но в отдаленье видны облака,

как корабли, те, что в гавани дальней

в кровь ободрали на рейде бока.

 

Эта иллюзия столь совершенна,

что отличить невозможно порой

всё вплоть — до качки,

до лёгкого крена.

Склянок на баке так явственен бой.

 

Столь достоверны матросские шутки.

Слышится, как караульный идёт.

Трели доносятся боцманской дудки.

 

Будто в Москве,

возле Красных ворот

в будке серебряной регулировщик,

 

словно соловушка в клетке свистит.

Катит тележку на сквер газировщик,

а лимонад и шипит, и шипит.

 

 

 

 

* * *

Только встав посередине

поля,

башенки Кремля

разглядишь в небесной сини,

жажду знаний утоля.

 

Есть ли Кремль на самом деле,

или это — только миф?

Мы стояли и смотрели,

широко глаза открыв.

 

Столь разнились наши взгляды,

что, не зная, как нам быть,

на картофельные гряды

мы присели покурить.

 

Кто-то вынул сигареты.

Я достал бутыль вина.

С виду мы — интеллигенты,

а по сути мы — шпана.

 

 

* * *

Широко расставив ноги,

шли по шпалам, по путям,

по просёлочной дороге

бабы утром в Божий храм.

 

Лесом. Полем. Диким лугом.

Невозможно не признать,

что взаправду русским духом

пахла эта благодать.

 

На дороге были лужи.

В лужах были — острова

небольшие части суши,

где с весны росла трава.

 

В зарослях её бескрайних,

когда смотришь сверху вниз,

видишь массу тропок тайных,

как за сценой средь кулис.

 

Иллюзорный, нереальный

существует там мирок,

в нём народец театральный:

хрущ, кобылка, мотылёк.

 

 

 

* * *

Овраг глубокий был водоразделом.

Как будто разорвали пополам

многометровый сросток глины с мелом

и под ноги его швырнули нам.

 

Расщелина с неровными краями

образовалась не сама собой,

её источник пробивал годами,

родник, как червь холодный и слепой.

 

Тут мужичок пахать заставил Змея,

когда они решили Русь делить.

Змей был наивней, чище, но глупее —

дал обмануть себя и погубить.

 

 

* * *

В Больших и Малых переулках

душа моя плутает ныне,

вздыхает о московских булках:

о сайках, бубликах в корзине.

 

Такая, право, ностальгия!

Но что поделать, коль пампушки

и калачи, и пироги я

любил в кондитерской на Пушке.

 

Любил морозец, но не крепкий —

не больше двадцати —

погоду

портвейную,

поскольку кепки

и шапки не носил я сроду.

 

 

* * *

Хорошо понимая, кому

на руку темнота больше всех,

я уверен, что сядет в тюрьму

не повинный ни в чем человек.

 

Я уверен, что вор и злодей

избежит наказанья,

хотя

вижу, как полноводный ручей

моет улицы после дождя.

 

Слышу, как он с подземной рекой

воедино сливаясь, журчит

на Пречистенке под мостовой

Чертороем средь каменных плит.

 

Черторой, чёртов зуб, чёртов клык,

словно зверь, непокорный Судьбе,

напролом, напрямки, напрямик

пробивает дорогу себе.

 

 

* * *

В осеннем свете — боковом неярком —

лучей последних отблески ловлю,

и жизнь моя мне кажется подарком,

поскольку я и верю, и люблю.

 

Я верю, что есть Бог, и Бога славлю,

что сбудутся надежды и мечты

я верю,

видя, как по разнотравью

ведут гнедых коней вдоль борозды.

 

Что мне рисунки в каменной пустыне,

когда над нами чертит самолет

такие знаки в поднебесной сини,

что их не всякий светлый ум поймёт!

 

Не это ли чудесные скрижали,

ниспосланные свыше нам с тобой,

рисунки, что дожди нарисовали,

а на реке — буксир с большой трубой?

 

Люблю следить за тем, как он неспешно,

бухтя себе под нос,

день ото дня

ход набирает, как поет утешно

его гудок, гремит его броня.

 

Люблю воображать себя матросом —

весёлым, сильным, смелым моряком,

пилотом в лётной куртке,

с красным носом,

что в холод душу греет коньяком.

 

Я жизнь люблю в трудах, заботах, битвах

в полях бескрайних и на площадях

в сраженьях за свободу,

и в молитвах

в уединенье тихом при свечах.