Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Сухбат Афлатуни — поэт, прозаик, критик. Родился в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского университета. Автор двух сборников стихов и нескольких книг прозы. Дважды лауреат «Русской Премии» (2005, 2011), лауреат молодежной премии «Триумф» (2006). Постоянный автор «ДН». Живет в Ташкенте.
В коридоре сильно пахло отцом, горьковатый запах. Дверь за Юрой оставалась какое-то время открытой, и он видел свою тень на темных отцовских вещах. Потом дверь закрылась, и тень растворилась в общем сумраке. Запах уже не чувствовался. Юра скинул кроссовки и вошел в комнату в носках, ловя пятками приятный холодок. Отцовский запах, наверное, не был сильным, Юра просто отвык от него. Да, приходить надо чаще. Несколько вдохов — и отец как бы вошел в него, в горло и грудь.
— Ты здесь? Бать, ты здесь?
Отец слышал плохо, нужно было погромче. Пройдя комнату, Юрик заметил включенный компьютер и вдруг чего-то испугался.
Невыносимо скрипел паркет, давно уже надо было заменить на ламинат, он же предлагал, предлагал…
Он почти влетел в спальню.
Отец лежал одетым на кровати, сухой и неподвижный. Половина отца была освещена мерцавшим сквозь тополиную крону солнцем. Юра застыл и стал вслушиваться. Спит? Дышит? Но слышал только себя, свое внутреннее биение.
Юра, Юрик, Юрка. Была середина лета.
Ему стукнуло тридцать пять, день рождения он не отмечал, все в отпусках, город был пустым и безразличным к некруглой его дате, да и к самому Юре, идущему в старой тельняшке по улицам. Даже Ирка, последняя его, промолчала. Уже не ждала, наверно, обратно. Хотелось пива.
На углу бесхозно росла и цвела мальва. Юра пригнул ее шершавые стебли и, не сбавляя шага, отпустил. Тридцать пять.
А пиво, нет, нельзя, третий день изжога, точно толченого стекла наелся. Или купить? Хорошего и дорогого. И холодненького. Взять пару бутылок и выпить с отцом, которому тоже нельзя. В итоге не стал. Вопросы?
Отец пошевелился. Открыл глаза, поглядел куда-то мимо Юры. Тот сидел напротив, на старом стуле, давно выбросить надо.
Юра думал о мальве и о невзятом пиве. Может, у отца в холодильнике найдется? Представил отцовский холодильник, напоминавший самого отца. Юрик открывал его только по конкретной надобности; скривившись, быстро захлопывал. «Покойника там держишь?» — громко, чтобы отец услышал. Отец слышал.
Юра сидит напротив на стуле, отец лежит, приоткрыв глаза и покусывая усы. Глаза открыты, но сон еще не ушел из отца, сон еще в нем, внутри.
Они молчат, и тополь шелестит за окном, и в трубах по-хозяйски поет вода.
«Мне показалось, ты умер», — хочет сказать Юра. И не говорит.
Отец приподнялся на локте и, кажется, очнулся полностью. Сейчас встанет и пойдет в ванную. А Юра всё стулом скрипит.
— Испугался, — говорит Юра. — Когда зашел, показалось, что ты…
Отец быстро подносит палец ко рту и трет им по губам.
— Говори тише. Они могут услышать!
Юра кивает.
Они — это мельхиты.
Из семьи отец уходил три раза. Один раз до рождения Юрика и два раза при нем. Молча складывал вещи; за насекомыми приезжал отдельно, на «скорой помощи», на которой работал кто-то из его друзей.
Мать относилась к этим уходам тоже молча, без шума и истерик. По крайней мере, к тем двум, которые были при Юре. Стояла в дверном проеме, красивая, умеренно-полная, наблюдая, как отец мечется между шкафами, роняя рубашки и носки.
А так — тишина, только отцовские шаги по уже тогда скрипевшему паркету и стук выдвигаемых полок. Или цикада начнет петь, в клетке.
Иногда мать, стряхивая пепел, подавала реплики. «Эту рубашку оставь, ее уже на тряпки пора пустить». Отец послушно оставлял. «А ключи можешь забрать… тебе еще пригодятся», — говорила, уже когда отец, то поднимая, то ставя на пол спортивные сумки, мялся в дверях.
«Покормишь пока… животных?» — глаза отца светились виноватым блеском.
«Накормлю, напою и спать уложу. Иди уже».
Отец поднимал сумки и уходил.
«Мам, а почему папа ушел?» — спрашивал просочившийся из кухни Юрик. Стоял в обвислой майке, уткнувшись подбородком в мать.
«Очередную восемнадцатилеточку нашел».
«А он вернется?»
«Ну не вечно же ей восемнадцать будет… Хватит меня подбородком дырявить, — отодвигалась от него. — Иди, уроки…»
Юрик шел, но не делать уроки, которые никуда не убегут, а смотреть, как отец остановится у его окна. Они жили на первом этаже.
Отец действительно курил внизу.
«Прислали?», — прижался к оконной решетке Юрик.
«Тише… — отец поднес палец к губам. — Вот, нашел утром под диваном».
Чуть подпрыгнув, передал конверт Юрику.
Юрик положил его на подоконник. Потом, подумав, переложил на стол и накрыл атласом военных кораблей.
Снова высунулся. Отец докурил, вышло желтое солнце.
«Смотри, береги мать… от них».
«От мельхитов?»
«Тихо. Запомни, они все слышат».
Подняв сумки, двинулся по параболе к остановке.
Юрик быстро распечатал конверт. Подложил лист бумаги, протер майкой лупу.
Из конверта на листок выпало крыло бабочки.
— Пива нет? — громко спросил Юрик.
Отец вернулся из ванной, мокрый и смешно причесанный.
— Пива, говорю, нет?
Отец не услышал. Нужно было громче. Но громче не хотелось.
— Ну да, откуда у тебя… — продолжал, глядя в окно. — Сын не принесет, так и будешь сидеть без пива.
Он вдруг напомнил себе мать. Она так же вот говорила отцу. «Если не принесу, так и будешь…» «Я не помою, так и зарастешь тут…» Отец на это молчал. Не потому что не слышал (тогда еще слышал), а непонятно почему, от каких-то внутренних своих мыслей. Даже взгляд у отца был молчаливый, неговорящий. Мать уставала от отцовской тишины, сама была общительной. Почему «была»? Есть, где-то. Там, у себя…
— А почему ты всегда молчал? — прибавив звук, спросил Юрик.
Отец, с полотенцем на плечах, глядел на него.
— Когда мама тебя за что-то… — пояснил Юрик еще громче.
Отец стянул полотенце, повесил на стул и пригладил ладонью.
— Я очень любил ее.
И слегка улыбнулся. Зубы показал.
Заразившись этой бессмысленной улыбкой, Юрик улыбнулся тоже.
— Пиво есть?
— Вина немного.
Вина не хотелось.
— Ладно, давай…
Вино оказалось кислым, Юрик выплюнул в раковину. Отец свое дисциплинированно допил.
— Это с твоего дня рожденья стоит, что ли?
— Что? — отец поставил стакан и огладил усы.
— С твоего дня рожденья?
Отец хлопал глазами. Ресниц на них почти не было, сжег на заводе.
— Откуда я знаю, — ответил, подумав. — На нем не написано. Стоит. Я не выбрасываю.
— Ты ничего не выбрасываешь.
— А ты не кричи, — нахмурился отец.
— Я не кричу, я говорю, чтобы ты мог услышать.
— Я и так всё слышу. А ты все время кричишь.
Помолчали.
От вина, даже выплюнутого, во рту у Юры было кисло и… в общем, всё было не так, как должно. В конце концов…
Вспомнился вдруг зачем-то куст мальвы и свой неотмеченный день рожденья. С которым отец его тоже не поздравил.
«В конце концов, — докончил Юрик начатую мысль, — ему семьдесят пять. Возраст». Вслух:
— Хорошо… Этот раз где письмо было?
Отец выпрямился и достал очки. Очки эти Юрик ему сделал год назад, отец жаловался, что они ему не подходят, и хранил в коробке от смартфона — тоже Юриного подарка. Сам смартфон у отца исчез — разумеется, мельхиты похитили.
Был такой период, когда Юрик подписал контракт… в общем, реализовал мечту. Нервничал, что по здоровью не пройдет. Прошел, уехал, «убыл». Начались деньги. Не золотые горы, а столько, сколько должен получать мужик, если он мужик. Чтобы и на себя, и родителям на полноценную старость. Отцу, конкретно. Мама не нуждалась у себя там, да и не старой была, хотя и шутила по скайпу над своим возрастом. А отец… Отца было жалко. С глухотой, с пенсией этой. С мельхитами.
А отец к подаркам странно относился, будто боялся их. Холодильник, который с первых денег ему купил, так и простоял на кухне нетронутый, в пленке, целочка. И ведь сам на старый жаловался, что холода не дает. Новый, как зверь, холодил, и разные возможности, опции… Так нет. Спасибо-спасибо, а пользоваться не стал, пришлось в следующий Юркин приезд продать, тот еще головняк был.
Потом… что еще было? Микроволновка. Та же история. «Гляди, бать, как удобно! (Он его, став военным, начал «батей» называть.) Теперь закрываем, вводим время… Ура, и всё готово». Ура, да. Приезжает в следующий раз. Батя, где микроволновка? Молчит. Ми-кро-вол-новка, спрашиваю, где?! Мельхиты. Мельхиты забрали.
Прилетели, крылышками помахали и…
Видел ее потом, у соседей с третьего, когда заходил. Точно она, они бы не разродились себе такую, сами только что не бомжи. Стоит его, то есть, отцова, микроволновочка, уже загаженная чем-то, у них вся квартира такая, вся в чем-то. Юра акцентировать не стал, просто похлопал по ней: «А, старая знакомая!» Те, с третьего, сделали вид, что не поняли. Может, тоже думают, что мельхиты им принесли.
Мельхиты, мельхиты…
Несколько раз собирался сообщить матери… маме… в конце концов, она тоже несет какую-то ответственность. Мы в ответе за тех, кого мы приручаем. А она долго приручала отца, одомашнивала, даже стригла его сама. Но так ей и не сообщил. Это значило рассказать о мельхитах, нарушить клятву, которую давал, ну и что, что в детстве… «Как фатер поживает?» — спрашивала иногда. «Нормально». Ее такой ответ устраивал. Переходила на другие темы, начинала жаловаться на беженцев, на погоду, на настроение.
Отец был старше ее лет на двадцать. Когда они поженились (карточка на подоконнике), отцу было под сороковник.
Маме, естественно, восемнадцать.
Она училась на биофаке. Отец ходил туда вольнослушателем, хотя работал на электромеханическом, горячо интересовался насекомыми. У него уже тогда была небольшая коллекция. Два каких-то редких жука и паук-крестовик Иннокентий Иванович. «Девственник», — с гордостью добавлял отец. Как звали жуков, мама не помнила. Тоже как-то. Увеличенная фотография паука-девственника долго висела в детской.
Сама мама увлекалась инсектофагами, диплом по ним писала. Насекомоядными, то есть. Ежи, муравьеды, летучие мыши. Еще и греблей занималась.
Ухаживания отца принимала благосклонно, но спокойно. Они встречались летом, гуляли, говорили на разные темы. Она разрешала целовать себя в потную шею и кормить мороженым с ложечки.
А отец горел и дымился от любви.
К моменту их свадьбы в его жизненном списке, кроме насекомых, имелись два брака и одна судимость, правда, несерьезная.
Чем отец брал девушек, непонятно: внешности у него не было. Усы типа «Д’Артаньян на пенсии», как называла их мать, отросли уже при Юрке. Кроме того, у отца был запах. Одеколоны, которые изливал на себя, не спасали. Перебивала его лишь вонь от насекомых, которых он держал и выкармливал.
Мама все терпела. Как будто даже не замечала. Жила в мире своей общительности.
Отец уходил от нее, но ненадолго. Его «восемнадцатилеточки» быстро перегорали, не выдерживали друзей-насекомых, капризничали. Отец молча собирал вещи, увозил насекомых на «скорой помощи» и возвращался к маме. И у них наступал очередной медовый месяц.
Вернувшись в третий раз, мать на прежнем месте отец не обнаружил.
В квартире оказался только семнадцатилетний Юрик с какой-то полуодетой девицей. «Когда мама придет?» — осторожно спросил. «Никогда, — сообщил Юрик. — Она замуж вышла». Отец медленно сел на стул. К вечеру у него случился микроинсульт.
Мама примчалась, поухаживала, нажарила котлет, но оставаться не пожелала. «Мне тридцать семь, — говорила, обуваясь. — Пора, наконец, устраивать личную жизнь». «Ты мне нужна…» — возражал отец.
Поглядев на Юрика, залипшего с идиотской улыбкой в дверях, уточнил: «Нам». «Обстирывать-обслуживать? Говно за вами выгребать? Ты это называешь личной жизнью?..»
Через неделю мама уехала в Европу к своему новому европейскому мужу.
Юрик немного скучал, но в целом был не против такого расклада. Мама присылала вещи, деньги и не учила больше жить. Еще бы и отец куда-нибудь передислоцировался… То вот она, полная свобода — и пустая, готовая к разным юношеским фантазиям квартира.
Но отец не передислоцировался. Наоборот. Вышел на пенсию, постарел, стал реже выбираться в мир. Стал глохнуть и забывать. Забывал кормить своих насекомых; те тихо, без претензий, дохли; Юра, приходя, предавал их останки мусорному ведру.
Юрик жил отдельно: вначале у той девицы, пока не нарисовались ее предки; потом снимал хату на пару с другом-кришнаитом; потом обитал у женщины на десять лет старше, пытавшейся учить его уму-разуму, даже в постели; потом… Короче, с отцом он не жил. Приходил иногда, общался. Елозил по седым от пыли коврам пылесосом, оставлял деньги, присланные мамой, и уходил. Вопросы?
И тогда снова начались письма от мельхитов. Видя высветившийся номер отца, Юрик уже знал, о чем планируется разговор. «Юр, тут конвертик… Юр, слышишь?» Да, он слышал. Да, он приедет. Нет, не сегодня. Завтра. Или послезавтра. Они, надеюсь, не успеют тебя сожрать? Передай им, чтобы потерпели. Чтобы потерпели, говорю!.. Короткие гудки.
Нынешний конверт, по словам отца, был найден… да, в этом самом инвалидском холодильнике.
— Как они внутрь влезли, бать?
— М-м… Или прогрызли резиновую прокладку…
— Да она у него уже каменная! — Юра пощелкал по ней.
— …или залетели, когда я доставал что-то.
— Ага. Вместе с конвертом, как почтовые голуби…
Вскрытый конверт, лупа и крыло бабочки валялись перед ним. Рядом, несмотря на дневной свет, горела настольная лампа.
Юрик только что закончил расшифровку. Захлопнул потрепанную толстую тетрадь, которую держал на коленях, и положил ее к лампе.
Послание состояло из какой-то бессмыслицы.
— Слушай, пап, — Юра погасил лампу. — Может, это означает всё, конец связи?
Началось это, когда Юрику было лет восемь, они сидели вечером и ждали маму, каждый по-своему. Отец курил на балконе, Юрик играл сам с собой в войнушки и прыгал с дивана.
Докурив, отец вернулся в комнату. «Кажется, я их видел», — сказал, присев на раскуроченный диван.
«Кого видел?» — Юрик застыл с автоматом.
Отец поднялся, вытянул с полки какую-то книгу, полистал.
«Вот! — подозвал Юрика. — Мельхиты!»
«А… бабочки…» — протянул Юрик, разглядывая черно-белый рисунок.
«Не просто бабочки! Ты знаешь, что они могут писать письма?»
«Какие еще письма?»
«Военные, — ответил отец, глянув на Юркин автомат. — Военные шифрованные письма».
Через пару дней Юрик обнаружил у себя в ящике с игрушками заклеенный конверт; засунув его в рубашку, бросился к отцу.
Из вскрытого конверта выпало крыло бабочки.
«А где письмо?» — насторожился Юрик.
«Вот…»
Отец поднес лупу, на крыле стали видны какие-то знаки. Два слова.
Целый час они ломали голову над этим шифром. Наконец, отец предположил, что первое, из шести знаков, следует читать как «привет».
«Они же должны с нами как-то поздороваться».
«А это, второе, пап? Второе?»
Второе слово состояло из четырех знаков.
«Смотри, пап, вот этот и вот этот тут одинаковые…»
«Да, мы ее расшифровали как «эр»».
«Р-р, — задумчиво порычал Юрик. — А, я понял: «др-р-руг». «Привет, друг!»»
Отец улыбнулся, похвалил, но версию не принял.
«Нет. Мы им не друзья. Запомни, они ведут с людьми войну…»
«Почему?»
Отец приблизил к Юрику лицо:
«Потому что, — понизил голос, — они хотят покорить нас».
«Как американцы?» — еще тише спросил Юрик.
Отец задумался.
«Ну, почти… Поэтому они ни за что не напишут «друг». Понял?»
Юрик кивнул. Да уж, какая тут дружба.
«Потом, — отец снова разглядывал крыло, — смотри, тут еще один знак совпадает с первым словом. Вот этот…»
««При-и-вет…» Буква «и», что ли? Тогда тут — р-р… и-и… ри… Привет, ри…»
Он поглядел на отца. ««Привет, Юрик», да?»
Они долго скакали по комнате, хлопали в ладоши, а Юрик пускал короткие очереди из своего автомата. А потом вернулась мама и накормила их вкуснейшими сосисками.
Это была их тайна, их с отцом. Маме они решили на военном совете ничего не сообщать.
Письма приходили где-то раз в месяц. Писали мельхиты разное. «Мы близки к мировому господству. Подтяни математику». Предсказали войну в Заливе, развал Союза и очередной папин уход из семьи. Требовали помириться с соседским Серёжкой — тем самым, который потом станет кришнаитом.
Иногда мельхиты сообщали что-то о себе. Как раз то, что интересовало Юрика. Например, как они, бабочки, могут своими лапками заклеивать конверты?
«Превращаемся в людей», — писали мельхиты.
«Понимаешь, — тихо говорил отец, — их крылья могут принимать любую окраску… смотря под каким углом отражают свет…»
Юрик не понимал, но слушал и доедал суп.
«…Они могут так соединиться друг с другом, так сбиться вместе, что тебе будет казаться, что это какая-то часть человека, например, рука…»
Отец глядел на свою длинную руку и двигал пальцами. И Юрка сразу все себе представлял.
«Или даже целый человек?» — спрашивал тихим от ужаса и восторга голосом.
Отец кивал, а Юрик уже полным ходом думал, как теперь отличать обычных людей от этих… которые из мельхитов? Ну, мама, она, конечно, обычная, человеческая. Но дальше уже уверенности не было. Например, с учителями в школе, особенно с новой математичкой. Вот-вот, казалось, и разлетится на сотни маленьких злобных бабочек.
Даже отец… Нет, он был настоящим, его можно было потрогать, пощипать его майку, и никакие мельхиты не вылетали. Но иногда что-то менялось в отце, какая-то рябь по лицу шла, и Юрик боялся его больше, чем когда тот ругал за что-то и воспитывал.
Иногда Юрик брал ту книгу, в которой отец показал ему тогда картинку с мельхитами, атлас бабочек. Разглядывал желтых сатурний, пестрых парусников, страшноватых бражников. Но про мельхитов, как ни листал, в ней ничего не было. А потом исчез и сам атлас. «Выкрали, — задумчиво предположил отец. — А что ты хотел о них узнать?»
Юрик хотел узнать, чем они питаются.
Где они обитают. И — Юрик потупил глаза — как они размножаются.
— А помнишь, я тебя спрашивал, в классе четвертом… — Юрик перенес посуду к раковине и открыл воду.
— А? — переспрашивал за спиной отец.
— Помнишь, говорю! спрашивал! чем питаются мельхиты!
— Да-да, не кричи… Помню всё. И как ты с Серёжкой этим тогда дрался…
— …А ты мне еще ответил, что они питаются человеческой памятью! А я не понял!
— Не надо мыть, отойди, я сам… Отойди, — отец подергал Юрика за тельняшку.
Юрик подчинился, вздохнул и вернулся за стол.
— Чего ты помоешь, бать? — склонил голову набок.
— Посуду.
— Хочешь посудомоечную машину? Удобно.
— Не…
— У тебя там посуда уже в несколько слоев лежит. Археологов, блин, вызывать пора, раскопки делать. И в раковине, и в холодильнике твоем доисторическом…
Отец плохо слышал, что говорит Юрик, но, видно, чувствовал, что что-то такое… Выждав, когда губы сына перестанут шевелиться, сказал:
— Это для тебя все это грязь. Грязь и мусор. А для меня — память. Ты и сейчас не понимаешь. А они из меня всю память… съели. Не помню. Вчера ел чего, не помню. Даже ел или нет. А погляжу в раковину или на доску со шкурками, что-то вспоминаю… Как там… твоя Ирина? — спросил вдруг.
«А имена всех моих баб помнит», — подумал Юрик и хмуро улыбнулся:
— Расплевались с ней. Полгода.
— Как? — отец застыл, точно вспоминая что-то.
— Так. Собрал вещи и ушел… Повторяю твой славный боевой путь.
— У меня уже дети были.
— А я их не хочу!
Помолчал.
— Земля покрыта человечеством, как слизью. Я тебе тогда свои взгляды говорил… что насчет увеличения количества этой слизи думаю.
— Люди — это не…
— Слизь! — перебил Юрик. — Мерзкая слизь, убивающая всё… хуже твоих мельхитов. Сокращать нужно ее, а не увеличивать. Разумно, по плану. Белую расу — через контрацепцию, остальных через массовую стерилизацию, как у китайцев. Через управляемые локальные конфликты.
— В России и так рождаемость низкая.
— Нормальная, — Юрик глотнул воды. — Не в России низкая, а по периметру высокая. В Средней Азии, на Кавказе… В Китае. Там только войнами и стерилизацией. А в России — взять излишки населения из городов и обратно в деревни, сразу и рождаемость будет. Там и жизненное пространство, в деревнях, и экология. Здоровыми рождаться будут, не то что мы тут, под выхлопной трубой.
Отец молчал и глядел куда-то вверх. Юрик перехватил его взгляд, поднялся и снял с полки слегка выцветшую фотку. Протер большим пальцем.
На ней был он, Юрик, с полной выкладкой. В одной из южных республик, где контрактил недолго. За спиной его была глиняная стена и пыльный куст мальвы.
— Последняя твоя фотография, — тихо сказал отец.
— Почему «последняя»?
— Ты больше не присылал…
Юрик задумался и поковырял лоб ногтем.
— Присылал, — усмехнулся. — Наверное, мельхиты перехватывали.
С какого-то момента он перестал верить в них. Как, вырастая, перестают верить в монстров, инопланетян и сантаклаусов. Да, он не верил в инопланетян, не верил в светящихся ангелов. Вопросы? Не верил в Кришну, которым пытался заразить его Серёга, пока снимали вместе хату… Не-ве-рил.
А отец, наоборот, чем дальше, тем больше уходил в этих своих мельхитов.
С другой стороны, это была, кажется, единственная их тема, на которую они еще могли общаться. Как только съезжали на что-то не про мельхитов, сразу непонятки и обидки. Потом как-то забывалось, конечно.
Один раз он и сам был готов снова в них поверить.
Была одна ночь, в той самой южной республике. День был жарким, их блокпост еще и обстреляли… По-дурацки обстреляли, двух ребят попортили, хоть местные, а всё равно. Ночью тоже ждали «гостей», но было тихо, слишком даже тихо. Юрик лежал один в пустой комнате, раньше была школьным классом. Пахло пылью и еще каким-то местным запахом, к которому Юрик уже почти принюхался, как когда-то к запаху отца. Луна лезла в комнату, и Юрик не пытался уснуть, потому что знал, что не уснет.
Или он все-таки заснул? Лунный свет чуть ослабел, и он увидел человека, стоявшего в окне. Не из местных.
Потом увидел, что сам он, Юрик, поднимается и идет к окну. Свои медленно идущие ноги где-то внизу и руки, вскинувшие автомат. И человека в окне, прижавшегося к стеклу, побелевшие подушечки его пальцев. Но главным было лицо.
Это было лицо как бы всех, кого Юрик видел в своей жизни. Немного от матери, немного от отца, от самого Юрика, от шести или семи баб, с которыми жил; еще от каких-то лиц, школьных, армейских, просто знакомых «здрасте — здрасте»; и все это было в одном лице.
Он выскочил во двор.
Никого у окна не было, чисто. Несколько мелких бабочек брызнуло в лицо. И еще несколько продолжало кружить возле окна. Может, совпадение, просто так летали. Как там? «А бабочка крылышками…» Подпевайте, ну.
Нет, к траве не притрагивался. Да она и поганая в тех местах, судя по отзывам. Он вообще держался за свое здоровье, старался не провоцировать. Так что траву мысленно исключаем.
На следующий день… В общем, это уже неважно. Рассказывать никому не стал: дурка не входила в его планы. Даже отцу не стал. Держал этот случай в себе.
Снова ненадолго заинтересовался этими… бабочками. В Сети порылся, френдов поспрашивал. «Мельхиты», не слыхали? Ноль. Слово означало каких-то монахов у арабов, но монахами Юрик не интересовался, ни в виде людей, ни в виде этих.
Да, можно было сдать на анализ эти крылышки. Только нечего. Отец после расшифровки сжигал их, как секретные письма. Юрик помнил этот запах, от сожженных крылышек. Сладковатый такой.
— Постараюсь приходить чаще, — громко сказал Юрик.
Отец устал. Глядел в пол пустыми глазами, тер левый бок.
— Сердце? — поднялся со стула Юрик. — Сиди, сам сделаю…
— Корвалол… В моей комнате.
Юрик кивнул. Чуть приволакивая затекшую ногу, пошел в отцовские покои.
Комната была маленькой и темной, мама звала ее «паучьей норой». Вечно горел ночник, и на стенах висели фотопортреты жуков и прочей отцовской фауны; на полу стоял ящик с инструментами, из заводского прошлого, Юрик по привычке слегка пнул его.
Пузырек с корвалолом в сухих потеках был на столе. Но внимание Юрика привлек не он. Рядом с ним лежал пинцет и несколько маникюрных ножниц разной величины и формы. И несколько кисточек с засохшей краской.
Теперь все стало окончательно на свои места. Юрик взял ножнички и почикал ими. И тут же положил на место, заметив отца, который глядел на него из коридора.
— Сейчас накапаю, — Юрик принялся отвинчивать присохшую крышку.
— Не надо… Я просто посплю. Это не сердце. А ты иди.
И неожиданно быстрыми шагами двинулся в спальню.
Юрик завинтил корвалол, снова повертел в руках ножнички. Интересно, а из чего все-таки он их вырезал? Крылышки выглядели как настоящие, и на ощупь. Юрик вернулся на кухню, поискал последнее, с бестолковым посланием. Вспомнил, что отец тоже его сжег.
Юрик открыл кран, чтоб все-таки что-то вымыть, но не стал. Направился в спальню, прощаться. Снова прошел мимо включенного компа, мимо пустого аквариума, в котором когда-то обитали отцовские друзья, и еще одного.
Отец лежал на том же месте, где Юрик нашел его днем.
Только был укрыт с головой, чего раньше за ним не водилось.
— Я пошел!
Одеяло пошевелилось:
— Да.
Расстроился, наверно, что обнаружили его тайную мастерскую.
Юрик улыбнулся:
— Бать, я тебя люблю.
Под одеялом хмыкнули. Или всхлипнули, не разобрать.
Юрик тоже хмыкнул: его веселил вид отца, лежащего с натянутым на голову одеялом.
Заметил какое-то темное пятнышко на постели. Даже два.
Надо было включить свет, но не стал, отец уже спал, кажется. И так было понятно, что. Мелкие невзрачные бабочки.
Юрик тихонько засмеялся.
Лицо его дрогнуло, точно по нему прошла небольшая волна. Еще два, три мотылька слетели с его тельняшки и закружились по комнате. И еще несколько, с легким шорохом. Через пару секунд весь Юрик уже разлетелся по комнате, садился на потолок, на скомканные отцовские штаны, ползал по стеклу…
Облетев застывшего под одеялом мужчину, стая вылетела в окно.