Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2020
Владимир Торчилин родился в 1946 году в Москве, окончил химический факультет МГУ. Доктор химических наук, профессор, лауреат Ленинской премии в области науки и техники, живет в Бостоне, работает директором Центра наномедицины в Северовосточном университете, США. Прозаик, автор книг: «Странные рассказы» (М., 1995), «Повезло» (США, 1997), «Время между» (М., 2000), «Кружок друзей Автандила» (М., 2006), «Лабух» (М., 2012), «Дом на Маросейке» (М., 2016), «Поговорим о странностях любви» (М. 2018) и многих журнальных публикаций. Предыдущая публикация в «ДН» — 20017, № 5.
Жизнь по преимуществу печальна. А потом сразу умираешь.
Януш Вишневский
— Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…
И все медленнее.
— Двадцать девять, тридцать… Господи, ну какого хрена весь мир состоит из лестниц! Куда ни пойдешь — одни лестницы. В метро спуститься — лестница, из метро подняться — опять лестница. Да даже с одной стороны улицы на другую перейти — опять лестницы! В музей — лестница, из музея — лестница. Конечно, лифты тоже кое-где есть, но не они миром командуют, а лестницы! Лестницы… лестницы… лестницы…
Он попытался вспомнить, когда впервые обратил на это внимание. Вроде бы, это было в Лондоне. Да, наверное, в Лондоне, где он всегда клял старое метро, построенное еще без эскалаторов, с многочисленными переходами вверх-вниз, когда нельзя даже на минуту остановиться передохнуть — хотя какой там воздух в лондонской подземке, как ни лови его, дыхание все равно восстанавливается медленно, а остановиться нельзя, поскольку всегдашняя плотная лондонская толпа неумолимо заставляет шагать по ступеням в темпе, заданном куда более молодыми пользователями подземки, которые, небось, этих лестниц и не замечают — прут себе и прут. Особенно, помнится, это доставало его на станции «Рассел-сквер», где, чтобы добраться до поднимающего на уровень улицы лифта, надо было отшагать черт знает сколько ступенек по истоптанной тысячами — да что там тысячами, миллионами, наверное! — лестнице. И ведь каждый раз, когда ему приходилось бывать в Лондоне по делам, фирма, как специально, селила его всегда в одном и том же отеле, на этой самой клятой «Рассел-сквер», так что эта лестница ему даже в кошмарах порой снилась. Странное, кстати, дело — всего лишь какая-то лестница, а в ночном сне она являла собой кошмар и, главное, без всяких там особо страшных выкрутасов — просто удлинялась и удлинялась, да так, что ее выводящий к лифту верхний конец уходил куда-то в такую даль, что его и видеть перестаешь, и сам себе он представлялся тогда каким-то сизифоподобным созданием, обреченным до бесконечности тащить свое погрузневшее к старости тело по грязным каменным ступеням. Просыпался он, задыхаясь и взмокши так, что аж сквозь одеяло проступало.
Или нет, может, в Париже, когда с дамой, что при нем тогда состояла (или он при ней), метались они с одной стороны Елисейских полей на другую через подземные переходы, и ведь каждый раз сначала ступенек двадцать вниз, а потом столько же вверх, и опять, и опять, а все потому, что роскошные магазины, которые ей непременно надо было посетить все до единого, располагались по разным сторонам улицы, а когда он в конце концов отстал от нее на добрых полперехода и ей пришлось ждать его, нетерпеливо постукивая ногой по разбитым плитам подземной мостовой — ну чисто лошадка перед выездкой, то, дождавшись, она, донельзя раздраженная задержкой, — еще бы, вдруг чего-то досмотреть не успеет! — в ответ на его жалобы по поводу этих замучивших его лестниц негромко, но отчетливо прошипела: «Чтоб ты сдох!» Впрочем, дело в любом случае шло тогда к расставанию. А вот лестницы запомнились.
В общем, заметил он это так давно, что уже и не вспомнить точно. Лет двадцать тому. Вот, значит, сколько времени он уже сражается с лестницами. И похоже, сражение свое проигрывает, хоть пока и сопротивляется. Да в общем-то, какая разница, где именно он разглядел в лестницах своего врага, главное, что эта вражда появилась и не только со временем никуда не ушла, но совершенно напротив — становилась все сильнее и ожесточеннее. Всегда ли так было? Наверное, нет, но того, что было до этого лестничного периода его жизни, он уже просто не помнил…
И потом, уже не с временной знакомой, а с вполне постоянной законной женой, которая нередко отправлялась с ним в его частые командировки, особенно если ехать ему надо было в места, по ее мнению, интересные или еще ею не посещавшиеся, именно лестницы портили ему все удовольствие. Он вспомнил, как она, большая любительница походить-полазать по всяким интересностям, затащила его на крепостную стену в Дубровнике, где ступенчатых подъемов и спусков оказалось несчитано, и он еще тащился за ней, с ненавистью глядя на ее стройные ноги, мелькавшие у него перед глазами, легко пересчитывая ступени. Она торопила его от одного роскошного вида к другому, а ему не хотелось признаваться, что ноги уже просто отказываются взбираться по очередной лестнице, и он, чтобы хоть чуток передохнуть, останавливался как бы полюбоваться открывающимся с высоты пейзажем, на который он и не смотрел, непрерывно думая единственную оставшуюся в голове мысль: сколько еще этих чертовых ступенек надо будет пересчитать, прежде чем вытянуться на прохладной простыне в гостинице?
Лишний вес, лишний вес, про который все время толковала ему жена, — да у него всегда был лишний вес, и ведь это никогда не мешало ему ни в чем, точнее, не мешало (если это и правда именно лишний вес виноват, а не какая иная, менее очевидная и более инфернальная причина), пока не началась эта его борьба с лестницами.
И он, не забывая считать пройденные ступени, продолжал мысленно множить свои претензии. Вспомнил Сицилию, где их гостиница с конференц-залом стояла на крутом средиземноморском берегу, а все самые лучшие рекомендованные им консьержем рестораны были внизу, у самой воды, и когда они все сидели за столиками, заставленными тарелками с самой потрясающей едой и бутылками с темным сицилийским вином, он, как и все другие, восхищался трапезой, но в голове была только одна пугающая мысль: как он будет, да еще после такого ужина, карабкаться, стараясь не отстать от компании, по всем этим ста тридцати четырем — вот, до сих пор точное число помнит! — ступеням обратно к номеру.
Или маленькие итальянские городки, где так часто устраивали деловые встречи его партнеры, а потом шли побродить, и всегда бродить надо было по лестницам, ведущим от вполне цивилизованного подножья холма, где стояли новые районы с удобными гостиницами и вполне достойными ресторанами, к вершине, где располагался старый город, который почему-то всегда казался коллегам интересным и достойным специального посещения, хотя таких же городов, с такими же площадями, и церквями, и магистратами, было не счесть на многочисленных тосканских и умбрийских холмах. И он послушно шел со всеми и тоскливо взбирался, стараясь даже не участвовать в разговоре, чтобы окончательно не потерять дыхание, и мечтая, как часа через полтора-два будет спускаться вниз.
Вот и в этот раз — ну кто его тянул соглашаться на то, чтобы отметить завершение встречи в каком-то знаменитом ресторане на самой вершине возвышающейся над городом горы, хотя не менее знаменитых ресторанов в двух шагах от гостиницы и безо всяких подъемов он насчитал добрых полдюжины, и к его мнению как старейшины точно прислушались бы. Так нет, согласился с этими молодыми козлами, что ужин с видом на ночной город — это самое то, и именно там надо завершить их короткий, но весьма плодотворный визит в этот город. Прямо скажем, легкомысленно согласился — то ли чтобы вместе с ними чувствовать себя молодым, то ли чтобы не дать им почувствовать, что он больше не молодой, — и вот теперь с трудом пересчитывал ступени на этой бесконечной лестнице.
Ну зачем мне непременно надо было переться по этой лестнице?! Ведь можно же было по нескольким улицам, не торопясь, добрести. По карте же ясно было, что можно. Не торопясь, по полого поднимающимся вверх брусчатым мостовым, без этих лестничных сердцебиений и задыханий… Нет, захотелось время сэкономить! По лестнице напрямик подняться! Только кто же мог знать, что этой лестнице конца не будет?
Пятьдесят пять… пятьдесят шесть… пятьдесят семь…
Нет, тут точно передохнуть надо, а то сердце изо рта выскочит, да и дышать совсем тяжело. Такое впечатление, что все время врали, и в воздухе кислорода вовсе не двадцать процентов, а от силы процентов восемь, если не меньше.
Он привалился к перилам и постарался дышать поглубже и поспокойнее, но все равно воздух в легкие шел рывками и с трудом.
Город светил вечерними огнями снизу. Ну, и что такого особенного в этих вечерних огнях? Огни — они и есть огни. Даже непонятно, на чем. Почему это должно считаться каким-то исключительным видом? Ладно бы еще днем — тогда хоть город видно, и реку, и мост красивый, и махину собора, а ночью-то что?
Он стоял, облокотившись на металлические перила и глядя вниз, и чувствовал, как сзади его обходили другие люди, для которых, по-видимому, подъем по лестнице был делом привычным и нетрудным, если судить по их частым и равномерным шагам.
А он смотрел вниз, видел, или, точнее, не видел, а ощущал, как между ним и городскими огнями пролетают незаметные в темноте птицы — об их присутствии можно судить только по тому, что на мгновение пропадают из поля зрения некоторые огоньки внизу, — и почему-то вспомнил, как когда-то давно, он даже забыл, где именно и когда именно это было, он смотрел из окна своего номера в отеле около аэропорта на многочисленные аэродромные огни и вдруг заметил, что некоторые посадочные огоньки и освещенные окна отелей на противоположной стороне за оградой аэродрома ненадолго исчезают, чтобы появиться вновь, а теперь уже исчезают соседние, как будто какая-то темная волна неторопливо катится по полю. И ему понадобилось время, чтобы понять, что это всего лишь выруливает к взлетной полосе очередной самолет, неразличимая в темноте туша которого просто на несколько секунд оказывается между ним и огнями.
И это воспоминание потянуло его еще дальше, в когдатошнюю осень, когда он сидел дома у окна и смотрел, как из леса на поляну перед домом выходит туман. Туман двигался медленно, неотвратимо и очень старательно замазывал каждое дерево, так что сначала от дерева оставалось только несколько темных пятен, которые потом бледнели и уменьшались, пока не исчезали в белом, и тогда туман принимался за следующее дерево…
В этот момент он одернул себя, осознав, что все эти воспоминания его хитроумная память вытаскивает одно за одним, просто чтобы подольше подержать его на этом месте и сколько можно отсрочить его тяжкое восхождение. Нет, он сильнее собственной слабости и будет продолжать свой поход вверх, тем более что время уже вовсю поджимает, да что там поджимает — он опаздывает минут на пятнадцать, так что его сотрапезники уже, небось, приступили к ужину — семеро одного не ждут.
И он двинулся в путь, приговаривая в такт шагам вполне уместное на этот момент: «Ты чего, едрена вошь, без меня какаву пьешь?» Помогло ступенек на тридцать. А дальше пошел все более мучительный и прерывистый счет:
— Восемьдесят две… восемьдесят три… уфф… восемьдесят четыре…
Попалась на глаза валяющаяся (брошенная? забытая?) на ступеньках книга. Наверное, осталась от студентов, которые при свете дня умудряются читать на лестнице учебники, специально для этого задерживаясь (как ему объяснил кто-то из местных) на пути из нижнего в верхний университетский кампус. Но память опять потащила его в сторону, и он вспомнил большие шершавые, блеклых тонов книги, с коричневатой толстой бумаги которых смотрели мелкие буквы однотомных полных собраний классиков минувших времен. Ему всегда казалось странным, как это: вот, к примеру, хоть Пушкин — стоит у отца на полке десяток плотных синих с золотом томиков, полное собрание, и понятно, в десяти-то томах все что хочешь собрать можно, а как же то же самое из десяти томов в один уместить — и опять полное? Потом как-то эти книги исчезли, понапрасну проошивавшись по самым затрапезным и не привлекавшим ничьего внимания полкам многочисленных тогда букинистических магазинов. Эти магазины он помнил. Они открыли ему глаза на то, что книга пригодна вовсе не только для чтения, но и для того, чтобы, всунув ее в окошко приемщицы со лживым поручением «от мамы», получить в награду за страх и потные подмышки сколько-то там мятых бумажек и мелочи.
Потом вспомнилось еще что-то, потом еще, и он уже даже не очень понимал, о чем, собственно, он сейчас думает, но продолжал медленно и упрямо карабкаться, ловя ртом какие-то жалкие куски шершавого воздуха и чувствуя, как в ушах отдается рваный стук сердца.
Сто восьмая… Сто девятая… Сто десятая…
Время как будто остановилось. Его теперь никто не обгонял, потому что уже не было никого на лестнице в тот поздний час, когда он копошился на сто десятых, давно опоздав к ужину и даже позабыв о нем. Все, что он помнил, — это то, что перед ним очередная лестница и он должен по ней куда-то взобраться.
Наверху его ждали. Ждали долго, но когда прошло уже больше получаса от назначенного для встречи времени, решили все-таки начинать без него. И кто-то даже убедительно произнес, как бы подводя ожиданию итог: «Похоже, он передумал. Мы его не дождемся».
И не дождались…
Нашли его утром, когда ранние уборщицы вышли вымести лестницу от остатков вчерашнего вечера — стаканчиков из-под кофе, банок из-под пива, окурков и прочего. Он стоял на коленях, привалившись виском к скале справа, не видный ни снизу, ни сверху, поскольку этот пролет как раз соединял нижнюю и верхнюю части лестницы и ниоткуда не просматривался. И если кто-нибудь не поленился бы посчитать, то оказалось бы, что эта ступенька сто тридцать третья, если считать снизу, а доверху ему оставалось еще семьдесят две…