Записки военного врача
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2019
Фоминых Михаил — прозаик. Закончил Военно-медицинскую академию, кандидат медицинских наук. Живет и работает онкогематологом в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Журнальный вариант.
Моим родителям и учителям посвящаю
Арктика
Шасси гражданского лайнера резко и жестко коснулись взлетного полотна.
После восьми часов перелета из Москвы в Анадырь я сидел в кресле как приклеенный, ноги отекли и не слушались команд, посылаемых мозгом. Казалось, что в салон сквозь иллюминатор проникал холодный мелкий дождь. Самолет не торопясь приближался к зданию аэропорта, и мне удалось провести рекогносцировку. Наш борт был на аэродроме единственным.
На выходе из самолета нас встречали пограничники. Мое предписание и удостоверение личности офицера долго и подозрительно изучала стройная девушка в звании старшего лейтенанта. Зеленый форменный китель изящно подчеркивал тонкую фигуру. Я успел подробно разглядеть ее серьги из кости, изображающие белых медведей; в левом ухе висел, как я понял, детеныш, а в правом медведица-мама. Наконец она вернула бумаги и сообщила с улыбкой:
— Добро пожаловать в Угольные копи, товарищ лейтенант!
Багаж выдали довольно быстро. Военных в толпе встречающих оказалось немного, а точнее — один. Меня ожидал краснолицый майор с непокрытой седой головой, облаченный в потертый камуфляж и резиновые сапоги, в руках он держал брезентовую плащ-накидку. В этом наряде он больше смахивал на лесничего или охотника, чем на военнослужащего. Я подошел и протянул руку:
— Здравия желаю, товарищ майор!
— Это вы что ли доктор? — спросил он вместо приветствия.
— Ну я.
— Как-то вы легко совсем! Для нашей-то погоды, — он окинул меня взглядом и крепко сжал мою ладонь своей огромной лапой. — Вакуленко. Вакула — для своих.
Я и правда слишком легко нарядился — из Москвы я вылетал в шортах и тряпичных кедах, сверху майка.
— Ща до машины дойдем — бушлат дам, — продолжил он и забрал оба баула.
Меня приятно изумило такое гостеприимство. Зеленая «буханка» с красным крестом на борту дежурила рядом со зданием аэровокзала. Вакуленко ловко открыл боковую дверцу кабины и забросил вещи в зияющую пустоту.
— Ну чего встал? Забирайся.
— А бушлат?
Он достал из этой же пустоты засаленную летную куртку:
— На, держи, салага!
Я накинул куртку, залез на пассажирское сидение, и мы двинулись. В машине отчаянно пахло бензином. Через минуту под колесами потянулась прямая и ровная бетонка. Тошнота накатывала мутными волнами.
— Асфальт тут не кладут. Вечная мерзлота, — пояснил Вакуленко, кивая на дорогу.
За лобовым стеклом простиралась бескрайняя тундра, вдалеке белели сопки со снежными шапками. Унылый пейзаж. Только серое, словно шинельное сукно, небо, под ним клочки ягеля и болотца.
Наконец справа возник покосившийся знак «Река Угольная». Мы приближались к повороту с постом ДПС, за которым темнела лишь пустошь тундры. Неожиданно гладкую бетонку сменила обычная грунтовая дорога. Меня сильно укачивало, по-прежнему тошнило от запаха бензина, и я судорожно опустил вниз боковое стекло. В лицо ударило мокрым ветром. Вдоль дороги потянулись изуродованные временем и стихией мертвые кварталы пустых домов.
— Вот она! Наша «Арктика»! — с гордостью в голосе произнес майор.
Справа из земли выросло одноэтажное здание с облупившимися грязно-белыми стенами. Над входом висела красная выцветшая табличка с золотыми буквами: «Ресторан Чукотка». Дальше и левее золотился в призрачном тумане крест церквушки, выкрашенной в мертвенно-голубой.
Интересно, кладбище у них тут есть?
— Церковь вот построили, а кладбища нет. Мерзлота… — выдал Вакула, будто угадал мои мысли.
Дома с облупленными стенами, пустые глазницы окон, груды битого серого бетона… Просевшие крыши отражались в лужах. Деревянные фасады, за которыми ничего не было, — как только они не падали? Некоторые напоминали дешевые театральные декорации. Людей на улицах я не заметил. Изредка встречались припаркованные кое-как у домов автомобили. Некоторые из них покоились на кирпичах вместо колес.
— У вас здесь что, война прошла? — удивился я.
— Да не, это все на материк уехали. Только мы остались. Теперь вы еще, — и он улыбнулся правой половиной лица и подмигнул.
От этого вдруг стало еще тоскливее…
— Всё, приехали, выгружайтесь, доктор, — грубо ворвался в ход моих мыслей Вакула.
Я содрогнулся, взглянув на анемично-розовое обветшалое приземистое здание на сваях — свою будущую резиденцию, и протяжно вздохнул.
— Ща я фершала позову — она всё покажет. — Майор гуднул, нажав на клаксон, и заорал: — Рябоконь, я тебе доктора привез!
Из дверей показалась столь же приземистая, как и здание, женщина в погонах прапорщика. Она спустилась с лестницы, как-то застенчиво улыбнулась и радостно приветствовала:
— Ну здравствуйте, товарищ доктор.
— А вы кто? — вопросил я.
— Я фельдшер местный. Прапорщик Рябоконь. Мы тут вас весь день ждем, — ее лицо расплывалось в улыбке.
Я схватил сумки и потащил их внутрь.
— Э-э-э, доктор! Бушлат-то отдай, — крикнул в спину вместо прощания Вакуленко.
Человеку, в сущности, немного надо — крыша над головой, пища и тепло.
Фельдшер повела меня по первому этажу, где располагалась амбулатория. За пять минут мы бегло осмотрели жалкое хозяйство двух кабинетов — видавший виды стол; полки с пожелтевшими корешками карточек; жесткая кушетка, обтянутая истертым дерматином; эмалированная раковина, протекающий кран; пустой шкаф для медикаментов со стеклянными полками; пузатые барабаны биксов; какой-то перевязочный материал; склянки с зеленкой и спиртом. Я ожидал чего угодно, но не такой скудности.
— А чем вы тут лечите?
— Да я тут давно никого не лечу, — вздохнула фельдшер. — Последнего начмеда лет восемь назад видели.
— И как же вы справляетесь?
— Ну, я как могу диагноз ставлю и отправляю больного в госпиталь. Морской, — добавила она.
— У вас тут еще и госпиталь есть?
— Ну да, прямо над нами…
На втором этаже по обеим сторонам коридора теснились кабинеты. «Начальник госпиталя. Капитан Коновалов», «Перевязочная», «Операционный блок», «Рентгенологический кабинет», «Аптека», «Палата №1», «Палата №2»…
Фельдшер открывала пустующие комнаты. В коридоре с тошнотворным запахом кислой сырости висела тишина. Было слышно, как гудят люминесцентные лампы над головами.
— Ну, вот и ваш номер, — и она распахнула дверь двухместной палаты.
— Что значит «мой номер»?
— Гостиницы нет, сегодня здесь будете ночевать. Командир распорядился.
Две панцирные койки с армейскими одеялами на них, пара тумбочек, грязные желтые занавески, голубые стены, электрический чайник и одно окно — обычная госпитальная палата.
— Сейчас еще обогреватель принесу, — пообещала фельдшер.
Правильно сделал мой предшественник, что сбежал и никогда больше не возвращался. А может он умер? Или медведь его в тундре порвал?
Крыша госпиталя вроде не протекала, масляный радиатор разогревался посередине комнаты. Я сидел на кровати, скрипящей при малейшем движении, старался отогнать дурные мысли и попеременно смотрел то в окно, то на мокрые кеды. Остро захотелось поговорить с мамой, но с грустью осознал, что в Питере глубокая ночь.
Судя по часам, ночь надвигалась и здесь, хотя за окном почему-то по-прежнему зябли сумерки.
«Не по своей воле я здесь оказался. Получил красный диплом и вроде хорошо учился. Правда, опыта нет. Я же просил отправить меня куда-нибудь в центр, поближе к Москве. Нет. Говорили: “Справитесь”. А если с острым животом привезут? Как я с ним справлюсь? И каково будет солдату под моим ножом? А если отправлю его на тот свет?.. А если суицид какой? Кого посадят? Правильно! Командира и меня! А если неправильное предлежание плода? Смогу ли помочь? Небось, гинеколога-то нет. Надо было после того, как диплом получил, — сразу рапорт на увольнение писать. Нет, в адъюнктуру захотел. Зачем? Жили же здесь как-то восемь лет без меня».
Я открыл форточку и закурил.
Усталый внутренний голос говорил:
«Ложись спать, начмед несчастный. Ты еще даже дела и должность не принял, а уже нюни распустил… Выспишься, завтра сходишь к командиру. Освоишься, со всеми познакомишься. Спи, всё равно не стемнеет. Это полярный день…»
Номер триста двадцать восемь
Проснувшись, кое-как умылся, побрился и вышел в прохладное утро августа. Сырой воздух тундры освежал. Спустившись с крыльца, я закурил и принялся рассматривать верхушки сопок, они хмуро высились вдалеке, укрытые снегом как грязными простынями. Дождь вроде бы закончился, небо всё за ночь вытекло. На уровне глаз висела мелкодисперсная водяная пыль, я заставил себя углубиться в нее.
Из-под надвинутого на брови козырька фуражки постепенно проявлялась картинка местности, словно будущую фотографию поместили в кювету с проявителем. Между госпиталем и стоящими рядом складами расположилось мелкое грязное болото; за ним дорога уходила левее, мимо обгоревшего «Дома офицеров», из-за угла которого выглядывал устремленный ввысь нос самолета «Миг-19», установленного на постаменте. Бетон вокруг памятной таблички исписан всякого рода похабщиной; самолет указывал на здание бывшей школы, сквозь пустые оконные проемы которой видно — из помещений вынесли все, что смогли. Уверен, что и стены классов измалеваны глупыми изречениями.
Под ногами чавкало, от начищенных туфель в стороны разлетались комья грязи, но я был уже почти у цели. Из-за холма появилась столовая, а за ней, как я понял из вчерашних объяснений, штаб. Погода стояла безветренная, над головой роем вился какой-то гнус. Я с оттягом шлепнул по щеке и растер кожу, на ладони остались следы крови.
В штабе не успел я остановиться перед табличкой «Командир в/ч 34567. Майор Храбунов», как дверь открылась и чуть меня не опрокинула. Весь дверной проем занимал двухметровый лысый офицер с сигаретой в зубах.
— Ты что здесь стоишь? Ко мне? — он смотрел на меня сверху вниз.
— Вообще, да, — промямлил я.
— Ну заходи! — Командир пропустил меня внутрь кабинета.
— Товарищ майор, выпускник факультета подготовки врачей для Военно-воздушных сил Военно-медицинской академии, лейтенант Науменко! Представляюсь по случаю назначения в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения
службы, — отрапортовал я и выдохнул.
— Ты бы еще в шинели приперся! — сказал он и выпустил дым в потолок.
Мы продолжали стоять в центре кабинета. К моему удивлению, на стенах не висели портреты главнокомандующих, только флаг Военно-воздушных сил и герб дальней авиации. Я заметил, что размер его кулаков примерно с мою голову, и подумал, что спорить с таким командиром определенно не стоит.
— А я шинель дома оставил, не привез, — честно ответил я.
— Зачем в парадку вырядился? — командир еле заметно улыбнулся.
— Так в штабе в Москве отчитали. Вот я и подумал…
— Ты эти штучки для столичных оставь. Здесь этого не надо. Мы службу несем, а не штаны протираем… — И тут же без перехода: — Как расположился?
— Нормально… в госпитале пока. Только вот с довольствием не знаю как.
— С довольствием разберемся. Строевая быстро работает, летают все. Документы с собой? — Его взгляд упал на папку у меня под мышкой.
— Так точно. Всё взял.
— Вот и хорошо! Добро! — Он затушил сигарету и тут же щелкнул зажигалкой, прикуривая новую. — Квартиру тоже выделим. Сейчас много пустует. Учения как раз перед твоим приездом закончились. Везет тому, кто везет!
— Товарищ майор, а сколько всего в части личного состава?
— Какого? Офицерского или бойцов сколько? — Окурок продолжал дымиться, и он с силой вдавливал его в пепельницу.
— Ну, всего сколько?
— Давай считать: офицеров восемнадцать, две роты по сто двадцать бойцов, контрактников сорок рыл, ну и гражданских — тридцать человек. — Он выпустил струю дыма в сторону. — Я их всех, паразитов, по фамилиям помню! Сколько получается?
— Триста двадцать восемь, — отчеканил я. — А летный состав?
— Залетный! — поправил майор. — У нас тут летчиков нет. Мы аэродром подскока! Бывает, учения проходят.
— Так… Я это… Я же на начальника медицинской службы авиационного полка учился.
— Где учился, там и пригодился! Теперь будешь начальником медицинского пункта авиационной комендатуры! Внизу на доске история части, почитаешь на досуге. Я тебя на обеденном построении представлю. А пока иди, иди. Документами занимайся, — командир мотнул головой в сторону двери.
— Подожди, — он остановил меня почти у двери.
— Слушаю, товарищ майор!
— Сходи умойся, — командир несколько раз провел рукой по гладко выбритой правой щеке, — и репеллент себе купи. Пока снег не выпадет, два раза в день, вместо одеколона, — и он осклабился.
Я вышел из кабинета и только тогда понял, что у меня на щеке остался кровавый след убитого комара. Я достал платок, наслюнявил его (как делала мама в детстве) и стал истово оттирать правую половину лица.
В «Строевой части» никто не открывал, и я принялся изучать информацию на стенах:
«Аэродром Угольный построен в 1950 году на вечной мерзлоте.
Основная цель постройки аэродрома — возможность дозаправки, пополнение ракетного вооружения (включая ядерные боеприпасы) самолетов дальней авиации СССР в случае войны с США. Для хранения ядерных боеприпасов в вечной мерзлоте в 1958 году построили уникальное подземное хранилище “Портал”, с полной противоатомной защитой. Для обеспечения работы хранилища возвели поселок Магадан-11. Основное предназначение объекта: хранение и обслуживание ядерных боеголовок для ракетного комплекса средней дальности РСД-10 «Пионер», по классификации НАТО SS-20.
С момента открытия и до 1992 года аэродром делился на две части: восточная — гражданский сектор, со зданием аэровокзала и службами аэродромного обслуживания, и западная — военный сектор, включавший в себя… [et cetera].
В настоящий момент аэродром совместного базирования. Используется воздушными судами в качестве запасного аэродрома в будние дни, а также дальней авиацией как аэродром подскока для Ту-95МС».
Вот это я попал… Здесь даже летчиков нет. Буду бойцам мозоли зеленкой мазать. А напридумывал себе…
У столовой солдаты тщетно долбили мерзлую землю под будущий забор, который лежал рядом. Я вспомнил слова Вакулы про кладбище.
В дверях встречала грузная женщина в белом переднике и колпаке над круглым лицом. Идеальная натурщица для кисти Рубенса. Она представилась старшим поваром и сообщила, разглаживая накрахмаленный фартук:
— Есть салат картофельный и витаминный. Борщ есть, бульон куриный, на второе — отбивные или котлеты с пюре? Что будете?
— Только бульончик дайте, — решил я.
— Рябоконь уже роспись свою проставила. Вы присаживайтесь вон за тем, — и она указала на стол, единственный покрытый белой скатертью.
Готовились они к моему приходу, получается? Или у них всегда так? Может, решили впечатление произвести… Или это для офицеров стол такой…
Не успел я проглотить и двух ложек супа, как в столовую вбежал раскрасневшийся солдат с выпученными глазами. Застыл напротив меня, тычет пальцем в сторону выхода, слова подбирает.
— Доктор, доктор, там эта… — тараторил он, пытаясь восстановить сбившееся дыхание, — там прапорщик выпал. Лежит. Вроде дышит.
Я выскочил вслед за солдатом, бежать пришлось недалеко. Мы завернули за угол соседнего здания и остановились. Там уже собралась кучка военнослужащих. Растолкав собравшихся, я увидел лежащее ничком бездыханное тело. Прапорщик при жизни весил килограмм сто тридцать, не меньше. Левая нога вывернулась в неестественном положении.
Я поднял голову — на четвертом этаже казармы зияло распахнутое окно.
Череп раскололся на две почти равные половинки, как будто колокол уронили. Только вместо чернеющей пустоты из трещины проглядывало серое вещество головного мозга. Из ротовой полости тонкой струйкой вытекала на бетонную плиту кровь. Я медленно опустился на колени и проверил пульс на лучевой артерии, и больше для удовлетворения зрителей и драматичности — пульс на магистральных сосудах и реакцию зрачков. Реакция отсутствовала. Я прикрыл веки прапорщика:
— Командира оповестили?
— Я уже здесь. — Его голова возвышалась над другими. — Что? Триста двадцать семь осталось?
— Триста двадцать восемь. По-прежнему… если со мной, — заключил я. — Ментов вызывать надо.
Привычно похолодело под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я удалился в сторону, тошнило. Вырвало на траву куриным бульоном.
— Рожденный ползать летать не может, — сказал мне на ухо командир и похлопал по спине.
Майор приказал накрыть тело прапорщика простыней и выставил дежурный наряд. Всех зевак разогнали. Несмотря на то, что поселок был маленький, полицейские приехали только через сорок минут.
— Не, ну а чё торопиться? Он уже все равно мертвый, — аргументировал свою неторопливость сержант в серой форме.
Потом полицейские несколько часов оформляли свои бумаги и собирали показания свидетелей. Меня вынудили составить и подписать «протокол установления смерти». И только после этого отпустили.
В ту ночь мне приснилось, будто я стою с мечом над мертвым телом прапорщика, а его душа улетает куда-то вверх.
«Нет, всё-таки может летать. Видишь, командир?..»
Так началась моя служба…
В военное время смерть военнослужащего становится статистической единицей в новостной сводке или еще одной строчкой в списках погибших. В мирное же — смерть человека в военной форме привлекает гораздо больше внимания, даже если это несчастный случай. Ее причины расследуют военный следственный комитет и военная прокуратура. О ней немедленно рапортуют по секретным каналам связи всему военному начальству, вплоть до командующего армией.
Приехали всевозможные проверки, разве что Комитет солдатских матерей не появился. Как полагается, опечатали кабинеты командира и начальника медицинской службы, начали следствие. Мне в какой-то степени повезло (как выразился следователь) — не успел принять дела и должность, проходил только в качестве свидетеля. Так что везение на чукотской земле продолжало дышать рядом. В тот момент я был готов поставить все деньги на зеро в рулетку.
Следствие установило, что на теле умершего следов насильственной смерти, как и следов борьбы, не обнаружено. В крови также отсутствовали признаки алкогольной или наркотической интоксикации. Причина смерти — многочисленные травмы, не совместимые с жизнью, завершенный суицид.
По поселку поползли слухи: одни говорили, что его собиралась бросить жена; другие предполагали — чересчур много пил; третьи судачили, что читал слишком много «непонятной литературы». Но ни одна из версий не обнаруживала в себе полноценного ответа на самый главный вопрос. Почему?
Проверка закончилась, тело отправили на родину прапорщика, командир объявил трехдневный траур. Сели. Помянули. Закусили. И жизнь понемногу стала входить в неспешный северный ритм. Хотя, наверное, россказни про летающего прапорщика до сих пор живут в этих краях.
Боткин в «красном уголке»
На прошлой неделе переехал в собственную квартиру. Она двухкомнатная. Хотя зачем мне такая — сам не понимаю. Командир так распорядился. А с ним, как вы помните, спорить не стоит.
Поначалу в квартире было совсем пусто и пыльно. Прошлые жильцы выехали около пяти лет назад. Тут вообще много незанятых квартир.
Для житья выбрал меньшую из комнат, в ней казалось теплее. Притащил из госпиталя списанную скрипящую панцирную койку, матрац и солдатскую тумбочку. Письменный стол выпросил у командира; холодильник «Юрюзань» нашелся по объявлению о продаже. А больше мне ничего и не требуется, в коридоре есть вполне функционирующий встроенный шкаф, большую комнату приспособил для хранения сухпайков и еще планирую поставить там спортивный уголок.
На холодильник я поставил фотографии семьи и портрет Сергея Петровича Боткина. Он был призван помогать мне в сложных жизненных ситуациях. Так у меня появился свой «красный угол». Когда холодильник заводится или останавливается, он неизбежно дрожит, портреты приходят в некоторое движение.
Ванная и санузел раздельные, воды горячей здесь нет, никогда не было и вряд ли будет. Бачок, как и полагается, висит над унитазом, под самым потолком. Не протекает ничего — уже хорошо. Стирать мне разрешили в госпитале, а телевизор мне не нужен. Ремонт я тут делать не собираюсь. Поэтому поживем в том жилье, что имеется.
Квартира моя на четвертом этаже, в окно видно соседнюю пятиэтажку на сваях, между домами всегда переполненные зеленые мусорные баки, а за ними всё та же бескрайняя и бесцветная тундра. Пустота.
Ах да, чуть не забыл, еще у меня телефон стационарный имеется. С кнопками. Ну вот и всё, пожалуй. Приглашаю в гости. Мой адрес: Чукотский автономный округ, поселок Угольные копи, улица Школьная, дом 18, кв. 56.
Майорская дочка
В сентябре выпал первый снег.
Командир полюбил меня как родного сына и даже обещал отпустить обратно на Большую землю, если я приведу в порядок медицинскую службу.
Я принял дела и должность, но в первую очередь — чужие долги, зависшие с давних времен. Копаясь в грудах пыльных, пожелтевших документов и инструкций, я с удивлением узнал, что по штатам мне положен санитар-дезинфектор — командир на мой запрос ответил: «Хрен тебе моржовый, а не санитар»; положен санитарный транспорт: «Он на аэродроме нужнее, чем в твоей службе»; предусмотрено отдельное здание: «А баню тебе не построить?» Я убедился, что справляться придется собственными силами.
В армию в мирное время набирают практически здоровых людей, поэтому все богатые знания, полученные в академии, пока не требовались. Раненых и больных также не наблюдалось. Я направил все свои силы на профилактику.
Сначала решил действовать по принципу итальянской забастовки — служить по уставу. Это не возымело никаких положительных последствий.
И я стал добиваться соблюдения санитарных норм другими, более изощренными методами — а именно писать на имя командира рапорты с просьбой поспособствовать улучшению этих самых условий и обеспечению медслужбы должным оборудованием и препаратами. Но и этого оказалось недостаточно.
Тогда я рискнул пойти по опасному, но проверенному пути старших опытных товарищей. Я подкараулил, когда командир вышел после обеда из столовой, и отважился провести тщательный осмотр состояния помещений и заодно попробовать качество приготовленной для солдат пищи. Старший повар и дежурный по столовой попытались решить вопрос уговорами. Стреляные воробьи! Но меня это не остановило. Вроде бы всё как всегда, но мой пробудившийся внутренний демон обнаружил в горячем цеху целую стаю тараканов, налипший под столом бурый жир. Обед представлял собой кусок серой рыбы и непонятного генеза холодную субстанцию — гарнир. И я написал в журнале столовой самую катализирующую фразу, которую мог вообразить:
«Санитарное состояние крайне неудовлетворительное. Пища недоброкачественная. Выдачу запретить».
И на всякий случай продублировал сообщение о выявленных недостатках вышестоящему медицинскому начальнику.
О! Видели бы вы лицо командира! Какие только угрозы я не услышал в свой адрес. Но дело в том, что фраза «Выдачу запретить» действует магическим образом — командир обязан немедленно организовать прием пищи в другом месте и выдать сухой паек без малого тремстам человек. После этого он подошел ко мне, тяжело опустил руку на погон и заявил:
— Такое ощущение, как будто меня только что анально унизили…
И дальше скучные будни военной службы потекли в мире и согласии.
Да, про долги. Пришлось списать: два ящика промедола в шприц-тюбиках из НЗ (неприкосновенного запаса), срок годности которых истек еще в 1978 году; дезинфекционно-душевую установку — ее никто из ныне служащих в глаза не видел; примерно две тысячи противогазов плюс столько же аптечек индивидуальных. Оказывается, это всё хранилось «на всякий случай».
В остальном служба состояла из написания планов и отчетов, исследований на микробов в той самой столовой, проведения еженедельного телесного осмотра солдат и сержантов, а также бесконечных ответов на телеграммы из центрального штаба дальней авиации. Помимо этого, мы с фельдшером Рябоконь вели ежедневный амбулаторный прием, но чаще всего она справлялась самостоятельно, моя помощь требовалась редко.
Наступала северная зима.
Зима за полярным кругом — зрелище ослепительное, но малоприятное. Начинается обычно рано, где-то в сентябре, а заканчивается ближе к июлю. Бывает, что и вообще не заканчивается. И в том году она не заставила себя долго ждать: белый пушистый снег начал беспрерывно падать на головы жителей военного городка к широко отмечаемому среди служащих Всемирному дню контрацепции. Оттепели случались крайне редко, и снежные сугробы росли и увеличивались ежедневно.
Дети после школы раскапывали себе в них огромные пещеры; а застигнутым врасплох любовникам офицерских жен можно было смело выпрыгивать из окон второго этажа, не боясь сломать ноги.
На одном из совещаний я обратился к командиру:
— Товарищ майор! К госпиталю пешком не подобраться никак. А если кого привезут? А? Как мы их?
— Э, доктор! Любишь кататься — люби и саночки возить! Давай как-нибудь своими силами, — ответил он с ухмылкой.
— Как это своими? Сейчас госпиталь пустой.
— А вот так. Лопату в руки и вперед! Вся техника на аэродроме занята, солдат я тебе не дам, — многозначительно отрезал он и ударил кулаком по столу.
Я неосторожно заметил, что приехал сюда не снег разгребать, и без того есть много других важных медицинских дел.
Тогда командир, багровея и разбрызгивая слюну, закричал на весь штаб:
— А я вам приказываю, товарищ лейтенант. — Его левый глаз задергался, и остальные офицеры отпрянули в стороны.
Для себя я определял следующую классификацию приказов: выполнимые, нелепые и немыслимые. По Уставу вооруженных сил: военнослужащий обязан беспрекословно выполнить приказ командира, а только после выполнения его обжаловать. По мнению командиров — они могут только командовать, военнослужащие же не работают, а служат.
Мысленно я провел дифференциальную диагностику, отнес приказ майора в категорию немыслимых и процедил:
— Солдатам своим будете приказывать.
Я с удовлетворением посмотрел на выпученные глаза и раскрывшиеся рты офицеров, вышел из кабинета и хлопнул дверью. Всё внутри кипело от негодования: «Щас! Получить высшее образование, чтобы лопатой махать?! Ну уж нет, увольте».
Я отправился в госпиталь. Морозный сухой снег, крутясь, налипал на ресницы, набивался в нос и залетал за воротник. Кругом всё было светло, бело и снежно; нигде ничего кроме мутного света и снега. Под ногами поскрипывало. Где-то вдалеке завыла собака. Сзади отчетливо послышался звук приближающейся машины. Через мгновение со мной поравнялся командирский УАЗик.
— Залезай! — крикнул, открывая пассажирскую дверцу, Вакула.
— Спасибо, как-нибудь доберусь!
— Залезай! Командир на заднем лежит, в госпиталь едем!
Тут я удивился и забрался внутрь. Сзади и вправду полулежал командир и как-то странно дышал.
— Что с ним? — спросил я у Вакулы.
— Да ты как вышел, так ему плохо стало, — с тревогой в голосе ответил он.
— Всё, стой, дальше не проедем. Пошли за носилками!
Через пять минут мы несли стокилограммовое тело командира в госпиталь. Проваливаясь в снег по колено, матерясь и дважды почти уронив, донесли. Командир в это время безмолвно лежал и не открывал глаз.
Я отправил Вакулу в аптеку за необходимыми лекарствами, а сам судорожно поставил капельницу и приладил электроды ЭКГ на могучую грудь командира. Когда из аппарата вылезла лента электрокардиограммы, я не обнаружил никакой «кошачьей спинки» или «патологического зубца Q», и уж тем более — «отрицательного зубца Т». Хвала Асклепию, Гигее и всем остальным медицинским богам!
Оказалось, с командиром приключился не обширный, крупноочаговый инфаркт миокарда, а обычный обморок. Просто сильно перенервничал, встал резко, вот и обмяк. Ненадолго.
После внутривенных вливаний командир стал понемногу приходить в себя, и когда Вакула весь в снегу появился на пороге палаты с полными пакетами лекарств и фруктов, командир уже сидел на кровати и рассказывал тупые армейские анекдоты.
На следующее утро территорию вокруг госпиталя расчищал весь личный состав части, командир пригнал даже технику с аэродрома.
Но по-настоящему я заслужил уважение у командира как профессионал после другого случая.
Мы спокойно пережили осеннюю эпидемию гриппа, амбулаторию мою снабдили всем необходимым, и все остались довольны. Ну как спокойно? Пришлось разворачивать карантин в казарме, мест для всех заболевших в госпитале не хватало. По обоюдному решению командира и медслужбы, выдавали дополнительный паёк, витамины три раза в день, и только тогда удалось стабилизировать ситуацию и не допустить распространения инфекции. Фельдшер и остальные врачи успели слечь с вирусом, мне же, чтобы оставаться на плаву и как-то функционировать, посчастливилось освоить самолечение. В самом прямом смысле этого слова — я каждое утро на протяжении целой недели вводил себе внутривенно смесь препаратов. Только приладил очередную капельницу, задремал на кушетке — звонок на мобильный:
— Ты где? — в трубке голос командира, вырвал меня из Матрицы.
Он всегда начинал телефонный разговор с подчиненными этим вопросом. Молниеносно приходилось сообразить, что требуется, где ты находишься, — и в зависимости от этого, говорить правду или выдумывать ложь. Попавши пару раз в неприятные ситуации, я твердо решил говорить только правду, командиру иногда в голову приходили безумные задачи.
— В госпитале, — ответил я.
— Будь на месте. Сейчас заеду, — он оборвал разговор.
Значит, случилось что-то серьезное, он редко сам заезжал в госпиталь. Если точнее, это был второй раз.
— Дочка болеет, не встает, — сказал он, когда я забирался в его УАЗик.
— Давно?
— Неделю, наверное. Да и сын жалуется. В груди что-то болит. Беда не приходит одна.
Мы ехали по улице Строителей в сторону его дома ровно одну минуту. В квартире моему взору предстала худосочная принцесса двадцати с чем-то лет отроду и сорока килограммов веса. Она лежала на диване, укутанная в десяток одеял. Ее бил озноб. Я силился вспомнить, где мог ее видеть. Рядом, за компьютером, сидел сын командирского семейства и играл в какую-то игру.
— Давно болеем? — спросил я у принцессы. — Как тебя зовут?
Она прошептала (или скорее просипела) свое имя и зашлась в кашле — ах-кха, кха-ааа!
— Неделю вот лежит с температурой и ничего не ест, — вмешалась в разговор жена командира.
— Позвольте, я с больной сам пообщаюсь? — со всей возможной вежливостью произнес я.
Всегда раздражают родственники пациентов, которые норовят всё за них рассказать. Это очень сильно затрудняет сбор анамнеза и контакт с самим пациентом. Одно дело, когда перед тобой младенец, который ещё не умеет разговаривать, или человек без сознания — тут родственник всегда больше него знает. И другое — когда пациент в сознательном возрасте, в полном уме, но не здравии, и рядом с ним обязательно находится родственник, который всё расскажет: и сколько раз он в туалет сходил, и какого цвета у него стул, и когда у него температура поднимается, и где у него болит, — жаль только интенсивность боли не указывают…
Я выдохнул и сказал:
— Товарищ майор, попейте пока чаю с женой и сыном на кухне, а я тут осмотр проведу.
Мать продолжала говорить мне что-то, а я возвращался в прошлое, спрашивал себя, где встречал эту девушку. Но ничего не мог придумать.
Вооружившись стетоскопом, я выслушал всю полифонию хрипов в легких; термометр остановился только на отметке сорок.
— Командир, пневмония. Надо снимок делать. И в госпиталь ложиться, — сказал я, обращаясь к командиру.
— Снимок сделаем, а в госпиталь — нет. Лечи дома!
Через пять минут мы дружной семьей катили обратно в госпиталь, мать всё не переставала кудахтать. Я старался не обращать на нее внимания. Попутно сделали снимок и сыну, выяснили, что у него простой перелом ребра, и наложили широкий пластырь. У принцессы подтвердилась двусторонняя сегментарная пневмония; я продолжал убеждать командира в необходимости стационарного лечения:
— Она слабая, у нее обезвоживание, и постоянный уход нужен.
— У тебя тут холодно. Бойцы лежат. Палат женских нет, — он глазами обвел воображаемый коридор госпиталя за стеной рентгенологического кабинета.
В этом он был прав.
— Что хочешь делай, а лечи дома. Всё, что нужно, куплю, ты только скажи, — в его голосе мне послышались нотки мольбы.
Я взял из госпиталя флаконы с растворами, антибиотики, системы для внутривенного вливания и начал лечить принцессу. Болезнь командирской дочки затянулась почти на две недели. Я посещал ее дважды в день. Мать поджидала меня в прихожей, на работу она не ходила — взяла отпуск по уходу за больной дочерью. Первым и неизменным вопросом всегда был:
— Ну как наши дела, доктор? Хуже или лучше?
Коллеги надавали мне кучу советов. Весь госпиталь интересовался болезнью дочки командира, вот только почему-то сами ее лечить врачи не брались. Во время моих вечерних визитов вся семья была в сборе. Когда я входил в квартиру, воцарялось молчание, критическое и не очень дружелюбное. Мать вспоминала, как лечили в ее детстве, когда врачи были умнее и опытнее. Я у нее не вызывал доверия. Она нахваливала доктора Углова — он, де, самый умный, самый ученый. У меня было, в общем, лишь одно преимущество — только я решился лечить ее дома, а не потащил в госпиталь или больницу.
Первые несколько дней принцесса даже бредила. Она почти не двигалась и сильно потеряла в весе из-за мучительной, изнуряющей лихорадки. Каждый удар сердца сотрясал ее бледную и слабую грудь. Казалось, оно бьется прямо под кожей, так она исхудала. Когда я появлялся и прилаживал капельницу с антибиотиком — она встречала меня вполне осмысленной улыбкой. Хотя и постанывала, когда я прокалывал вену и начинал вводить раствор.
Уже на третий день она смогла разлепить ссохшиеся тонкие губы и прошептать:
— Вы так не больно уколы делаете. А я в детстве их ужасно боялась.
Еще через несколько дней принцесса заметно пошла на поправку и встречала меня уже сидя на кровати.
— А вы меня совсем не помните? — спросила она, глядя прямо в глаза.
— Мне кажется, что я вас где-то видел. Только как ни пытаюсь, так и не могу вспомнить.
— Это же я документы в самолете проверяла! Видели бы вы тогда свое лицо! — и она рассмеялась.
— Ах, это были вы? Точно! Как же я сразу не узнал? — ответил я и присоединил очередную капельницу.
И только тут я заметил те самые серьги с медведями, она надела их в этот день нарочно. Я улыбнулся про себя.
Прошла еще неделя. На щеках больной начал проявляться здоровый румянец, и вернулся аппетит. В последний визит, когда я заканчивал манипуляции с капельницами и растворами, она взяла мою руку в свою горячую и влажную ладонь и попросила:
— Не уходите так стремительно, пожалуйста. Мне хорошо с вами.
Я промолчал. На бред это списать не получалось. Я высвободил руку и поспешно ретировался.
На следующий день я гордо демонстрировал командиру результаты своих трудов в лучах негатоскопа.
— Вот это ты молодец! Сразу видно, дело мастера боится! — командир улыбался, обнажив зубы.
В знак благодарности я получил от семейства трехлитровую банку красной икры и мешок такой же красной вяленой рыбы. И зажили мы с командиром душа в душу, бок о бок, если можно так выразиться.
Снег всё продолжал падать и падать, но с тех пор территория вокруг госпиталя расчищалась каждое утро.
Жизнь налаживалась. Дело близилось к Новому году.
Appendix vermiformis
В новогоднюю ночь две тысячи десятого года я остался единственным трезвым врачом в военном госпитале, и к тому же самым молодым. Если быть честным, это такой вид дедовщины: новички всегда дежурят в Новый год.
Как только заснул — разбудил грохот в дверь. В два часа ночи привели солдата с больным животом. Чукчу. Хотя в госпитале и служит хирург Углов (к превеликому сожалению, далеко не родственник именитого профессора), который искусно справляется с хирургическими задачами, мне — как военному врачу — необходимо уметь всё. Абсолютно всё. Хирург может заболеть или напиться до забытья, вот как и случилось в эту ночь. Кроме меня и Углова, в госпитале числились ещё стоматолог, анестезиолог и начальник, который уже и забыл, что такое медицина. А я в интернатуре терапии обучался, стало быть — я терапевт, никак не хирург. На операциях до этого только крючки держал. Еще в школе и на первых курсах я мечтал о хирургии, но на третьем курсе точно понял, что это ну совсем не мое. А я должен уметь всё…
В смотровой передо мной предстала бледная с зеленым оттенком физиономия бойца. До этой ночи я не встречал зеленых чукчей, они все смуглые по умолчанию. Этот был солдат из роты кочегаров, с черными от угля руками, которыми он держался за живот и при этом громко стонал. Я приложил ладонь к горячему лбу и приказал ему раздеваться, а сам судорожно принялся задавать вопросы, на которые надеялся получить отрицательный ответ.
— Где болит, показывай! Тошнило, рвало сегодня?
Солдат утвердительно мычал в ответ на все вопросы и качал головой вверх-вниз. Тут мне отчетливо вспомнились именные аппендикулярные симптомы: Ровзинга, Образцова, Кохера, Щёткина-Блюмберга. Всего их, наверное, штук сорок, но и этих хватило, чтобы самые страшные сомнения подтвердились. Острый аппендицит. Решение надо принимать быстро.
— Давно болит? — продолжил я расспросы, щупая живот.
— Да уж второй день, доктор! Ооо-о… Что ж вы так мучаете? Зачем давите? А-аа-аа-а! — его лицо свела судорога боли.
Вот дура-а-а-к! Вчера бы пришел, все доктора на местах бы сидели. И анестезиолог, и Углов! Мы бы втроем справились… А сейчас что? Угораздило же тебя в Новый год заболеть!
— Тут операция нужна, солдат! Если сейчас не сделаем, до утра можешь не дотянуть! Соображаешь? Согласен?
— Да делайте со мной что хотите, лишь бы не болело! О-о-о-о-о!…
При одной только мысли об операции по моей спине вдоль позвоночника медленно стекал холодный пот. В голове всплывали рассказы Чехова и Булгакова, и тут мне впервые показалось, что их медицинские байки нисколько не смешные.
— Алло, Ильинична? Да-да, и тебя с Новым годом, дорогая! Ты много выпила? На ногах стоишь? Стоишь — хорошо! А анестезиолог наш, знаешь где? С тобой бухал? Уже лежит? Ну ладно, давай руки в ноги — и в госпиталь! Тут острый живот, резать будем! До Углова дозвониться не могу, значит, тоже уже лежит… Как придешь, готовь операционную и набор для аппендэктомии! Кишки резать, говорю, будем! Ты поняла?!
Отправил бойца с сопровождающим в душ отмывать грязь с тела и брить пах, а сам побежал искать атлас оперативной хирургии. Через сорок секунд я был у себя в кабинете, схватил книгу с полки, перелистал ее влажными от пота пальцами и нашел главу про аппендицит. На рисунках всё выглядело просто и понятно. Вот кишка, вот брыжейка, вот червеобразный отросток, черт бы его побрал! Пробовал читать пояснения и ничего не понимал, буквы скакали перед глазами. Я ни разу самостоятельно не делал аппендэктомию. Но теперь уже поздно об этом жалеть…
В два часа и тридцать минут я поднялся в операционную с книгой под мышкой и будто сквозь туман увидел кафельный пол, ослепительную бестеневую лампу и блестящие инструменты. В стерильном воздухе витал едкий запах антисептиков. Солдат уже лежал полураздетый на столе. Ильинична, самая опытная медсестра в госпитале, завершала раскладку инструментов на столике, об истинном предназначении половины которых я и не подозревал. Сопровождающего я отправил домой к Углову в последней надежде разбудить настоящего хирурга.
— Доктор, а книжка зачем? Вы чё, по ней резать будете? — вдруг спросил солдат.
— Нет, боец! Я этих разрезов столько сделал, что мне теперь скучно только скальпелем махать, и я книги читаю во время операций, — соврал я.
— Ну тогда ладно! О-о-о-о, как болит… — и он продолжил выть.
Когда я раскрыл атлас с изображениями аппендикса и положил на второй столик рядом с собой, Ильинична, несмотря на замутненный взгляд, сразу всё поняла и вопросов лишних больше не задавала. Мы соорудили некое подобие ширмы из стерильной клеенки между головой солдата и операционным полем. Стараясь не выдать дрожи в ногах, я приступил к предоперационной обработке рук.
— Ильинична, готовь новокаин, пожалуйста. Будем под местным делать, — отрезал я.
Передо мной предстал распластанный живот, обработанный йодом и спиртом, на котором красовалась разметка предполагаемого разреза. Для начала мы ограничили место операции простыней. Затем набрав в двадцатикубовый шприц раствор новокаина, я стал неторопливо обкалывать ткани, предпосылая анестетик перед каждым продвижением иглы. Кожа постепенно начинала походить на лимонную корочку. Так и надо, успокаивал я себя. Необходимо выждать десять минут. За это время тревога только усилилась.
— Ну как? — я тыкал в кожу скальпелем и внимательно всматривался в лицо солдата.
— Нормально, вроде, — послышалось в ответ будто издалека.
— Зажим и скальпель, — обратился я к единственному своему ассистенту.
Я мечтал произносить эти два слова со школьной скамьи. Но сейчас я думал только о том, чтобы не убить солдата на столе. Что же я делаю? Из радио на подоконнике тихо доносились звуки музыки, уникальной в этих краях станции «Пурга»; самой музыки и слов я разобрать не мог, слышал только частые удары своего сердца. Ну, с Богом! Я взял скальпель и провел по разметке косую черту. Крови не было. Из раны выступил бело-желтый жир. Я второй раз провел скальпелем по этой субстанции, и опять ничего не кровило.
— Крючки, доктор! — произнесла Ильинична.
— А? Что? Да, конечно, спасибо. Не больно?
— Не, вообще ничё не чувствую… и болеть меньше стало… — отозвался солдат.
Аккуратно, стараясь вспомнить все навыки, я стал при помощи зажима и скальпеля продвигаться вглубь разреза. Когда я дошел до мышцы, откуда-то хлынула темно-красная густая кровь и мгновенно заполнила всю рану. Ильинична стала вытирать ее марлей, но кровь никак не унималась. Сдерживая дрожь в руках, я стал тыкать зажимом по краям разреза; кровь не останавливалась. В один миг стало холодно, и ручеек на спине превратился в полноводную реку. Зачем я пошел в медицину? Почему я сегодня не нажрался, как доктор Углов? Лежал бы пьяный дома…
— Крючками один не справлюсь. Давай ранорасширитель!
В слепом отчаянии я зажал край раны; кровь перестала течь. Перевязал какой-то мелкий сосуд и попросил отсос для крови. Теперь рана предстала чистой, на ее дне блестел апоневроз. Дальше я стал действовать более уверенно, разрезал апоневроз и раздвинул мышцы. Поднял пинцетом брюшину, рассек и ее. По радио объявили: местное время три часа и тридцать минут. Я что, час тут вожусь? Пока даже кишку еще не видел. Куда я полез? Дождался б, когда Углов протрезвеет, и помог ему. Но нет же, сам взялся. Ильинична заботливо промокнула мой лоб.
Я дополнительно залил в рану анестетика и перевел дыхание.
То, что я видел теперь внутри раны, не походило ни на один рисунок из атласа. Я пальцами достал наружу слепую кишку; по руководству у нее должен быть серо-аспидный цвет. Солдат продолжал безмолвно мычать, на боль не жаловался, значит, можно действовать дальше. Я и аспида-то в глаза не видел, но продолжил поиски червеобразного отростка. Вот же он! Червяк! Ярко-красный и скользкий. Схватил его зажимами, перевязал в двух местах ниткой и решительно оттяпал от кишки. Разжав концы зажима, я быстро выбросил отросток в отходы. Но Ильинична, окончательно протрезвевшая к этому моменту, посмотрела на меня с укором и достала его пинцетом. После чего погрузила червяка в банку с формалином и спиртом. Точно! Нужно же еще провести гистологию того, что я отрезал. Повисло долгое молчание. Хотелось провалиться сквозь холодный кафель пола операционной. Хотелось извиниться за свое незнание и невежество перед Ильиничной, за то, что я вообще учился на врача. Но ход мыслей прервал солдат:
— Ну чё у вас там? Долго еще лежать? Жопа затекла, в туалет хочу! — донеслось из-за ширмы.
Сквозь пелену на глазах я увидел ухмылку на лице Ильиничны и ответил:
— Не ссы, боец! Отрезали что надо, и вот уже зашиваю. Потерпи чуток!
Я стал послойно зашивать разрез как умел. Тремор ушел из рук, ведь в них обнаружилась власть. Закончив с шитьем, вдвоем с Ильиничной переложили солдата на каталку и отвезли в палату.
— Блестящая операция, доктор! — произнесла она.
Подумалось, что она смеется надо мной. Я посмотрел на Ильиничну с недоверием. Ее улыбка говорила об обратном.
— Правда-правда! Доктор Углов быстрее, конечно, справляется. Но у него рука набитая. А вы в первый раз и вот так! Р-р-раз и отрезал!
Я сделал последние назначения необходимой терапии и сел за написание нудного, но обязательного протокола операции. Рубашка окончательно высохла в пять утра, я проведал солдата, который мирно посапывал под одеялом, и пошел к себе. Добрался до кушетки и лег на нее прямо в одежде. Через пять минут я уже спал.
В течение следующего дня я проверял его состояние ежечасно. Каждый раз приподнимал повязку, швы на месте? Не разошлись? Солдат чувствовал себя гораздо лучше, температура и боль больше не беспокоили. После десятого раза он уже напрягся:
— Доктор, со мной всё хорошо. Отдыхайте, пожалуйста! Ничего не болит. Я и обед слопал.
Вечером второго дня пришел кривой и заспанный доктор Углов, проверил швы, похвалил и ушел пить дальше. Я продолжал ночевать в госпитале. Следующие пять дней я жил как в тумане, заметно исхудал и осунулся.
Мой воспаленный разум рисовал страшные картины. У солдата разойдутся мои неровные швы, и кишка вылезет наружу. У него начнется сепсис! Зачем я туда вообще сам полез? Что я отрезал? А что если я удалил совершенно здоровый кусок кишки? Тогда безобразные швы расползутся и… Солдата начинает трясти озноб, поначалу он улыбается, вспоминает родной чум и родителей, потом затихает. Ему уже совсем не до оленьего мяса и красной рыбы. Температура поднимается всё выше, и начинается бред с галлюцинациями. Приходят доктор Углов и командир части. А затем его накрывают белой простыней и увозят в морг.
По поселку начинают ползти слухи.
— Чё это он умер?
— Так это наш начмед ему операцию на Новый год сделал!
Потом следствие, военный суд, об этом уже знает все Министерство обороны. Подключается Комитет солдатских матерей. Позор на всю страну. И вот я уже не военный врач и не человек вовсе. Я сильно пожалел, зачем поступил в Военно-медицинскую академию, зачем попал на эту чертову Чукотку.
Углов продолжал пить вместе с анестезиологом. Патологоанатом согласился принять после Рождества Христова. Всё это время на меня смотрела со стола банка с червяком.
На следующий день после православного праздника я первым делом направился через залив по льду в городскую больницу к специалисту по червеобразным отросткам. Этот доктор работал здесь с момента основания больницы; он носил длинные седые усы и бороду. Налил кофе, взял из моих рук склянку и удалился в лабораторию. Вернувшись через тридцать с чем-то минут, он сказал сквозь бороду:
— Это точно червеобразный отросток. Только он нормальный абсолютно! Но это еще перепроверить надо будет. Главное, что солдат жив и здоров! Допивай свой кофе, и пойдем коньяку лучше тяпнем.
И в этот момент сразу как-то легче стало. Я тут же обрадовался и позвонил Ильиничне с отличными новостями. Вернулся в госпиталь, снял солдату швы с раны и отправил его в часть.
Еще через неделю я получил заключение патологоанатома, судорожно прочитал по диагонали длинное описание на латыни и выдохнул. Пронесло! На обороте листка значилось «Cum Deo!»
Я подклеил заключение в историю болезни. И только после этого солдат навсегда исчез из моей головы.
Слова замерзают в воздухе
От мороза ноздри слипаются внутри. Дышать трудно.
Февраль. Зима вовсю набрала обороты, и я в полной мере ощутил классификацию морозов по Шаламову: если стоит морозный туман — сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно — сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка — пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов — плевок замерзает на лету.
И вправду, плевки, не успевая долетать до земли, трещат в воздухе и падают уже ледышками. Каждый метр скорости ветра снижает температуру еще на один градус — так говорит наш метеоролог. Сегодня минус сорок восемь и ветер десять метров в секунду… В воздухе замерзают даже слова… Зимой часы и дни недели исчезают, время измеряется приемами пищи. Понятие времени призрачно. Пространство становится одномерным; сверху, снизу и впереди только белое. Расстояния исчисляются в минутах.
За шторами — непроглядная тьма в любое время суток. Чтобы в комнате стало светло, необходимо включить свет. Я так и не смог привыкнуть к тому, что солнце в зимний период выходит всего на тридцать минут. Время суток определялось следующим образом: проснулся — зажег лампочку — день, потушил — ночь. Однажды на выходных я проспал двадцать пять часов кряду, уснул в пятницу — проснулся в воскресенье.
На Севере совершенно не действуют законы «Детей проходных дворов»:
Я знаю, что если ночь, должно быть темно…
А если утро, должен быть свет.
Так было всегда и будет много лет,
И это закон…
Как люди живут в таких условиях всю жизнь, я до сих пор не понимаю.
Вся моя дальнейшая служба проходила в размеренном темпе. На севере никто никуда не торопится, как будто не только земля промерзает навсегда, но и люди замерзают, даже в своем сознании. Движения их медленны, мысли тягучи, задачи выполняются с большим опозданием. Так было и так будет всегда…
Первый покойник
В середине марта я впервые побывал в местном морге.
Две недели назад начальник госпиталя уложил в отделение какого-то старого знакомого — умирать. Умер этот старик на моем дежурстве, у меня на такие случаи какое-то шакалье везение.
Дежурная медсестра долго колотила в дверь ординаторской, прежде чем разбудила. Я разлепил глаза, и не отрывая головы от подушки, поднял руку с часами — пять утра. За окном кромешная тьма. Я нажал на выключатель — свет на зажегся.
— Что у вас?
— Умирает, — послышалось из-за двери.
Сонливость рассеялась. Я натянул в потемках халат, нащупал ногами туфли, обулся и вышел. Медсестра встретила меня за дверью с керосиновой лампой-горелкой.
Мы поднялись в палату к умирающему. За последние полгода опухоль заметно иссушила его тело и разум. А сейчас я увидел, что он уже успел надеть маску Гиппократа. Кровообращение у него было вялое, сердце давало сбои. Пульс нитевидный.
— Конец мне, — твердил он сквозь редкие зубы.
Медсестра оставила меня наедине со стариком. Он был больше не в силах ни держаться дольше, ни умереть. Вырывался из жизни, но продолжал дышать. С усилием выталкивал из легких тяжелый, переработанный наполовину воздух и с таким же трудом делал вдох.
— Не чувствую больше ног, — шептал он еле слышно. — Конец мне…
Он попытался ощупать ступни руками, но не сумел. Пить ему тоже не удавалось. Я подал ему поильник. Он незряче поднес сосуд к губам и стал пить воду жадно и громко. Это были его последние глотки, и, наверное, старик это понимал.
Медсестра подслушивала снаружи. Я осторожно распахнул дверь и прошептал ей:
— Всё. Конец.
— Еще нет, я же слышу, он дышит, — она тоже говорила шепотом.
— Принесите лучше промедола, а не стойте тут под дверью, — процедил я.
Я бесшумно, как мог, вернулся к умирающему. Старик услышал мои шаги и обрадовался, что я вернулся. В перерывах между приступами удушья он заговаривал со мной, пытался даже быть любезным. Спрашивал, что у меня нового, женился ли я. Он откуда-то знал, что я холост.
— Да, да, — отвечал я на все вопросы.
Медсестра, прячась за деревянной створкой, знаками показывала мне, что принесла лекарство. Я взял у нее из рук ампулу с прозрачным раствором, аккуратно надломил верхнюю часть, набрал в шприц и медленно ввел промедол в жутко выпирающую на худом предплечье вену.
Старик продолжал дышать с хрипами, которые слышались уже на приличном расстоянии. Кажется, они долетали до первого этажа. У него начался бред. Я вышел в коридор. Глядя в сумрак темного окна, чиркнул спичкой и прикурил сигарету.
— Да побудьте же с ним последние минуты, — чуть ли не наорала на меня медсестра.
— А что, у него совсем нет родственников? — шепотом поинтересовался я у нее.
— Представьте себе!
Мне стало стыдно.
— Ладно, побуду еще. Но только вместе с вами.
Теперь старик уже не узнавал нас, разве что самую малость. Когда мы с медсестрой стояли рядом с ним, он хрипел тише, словно старался расслышать, о чем мы говорим.
Через десять минут дыхание и хрипы прекратились.
Я помог медсестре подвязать челюсть и руки на груди.
Сестра еще перед этим подсчитала все золотые зубы. Записала всё это подробно в какую-то «опись».
А потом мы вместе сходили за дребезжащей каталкой и спустили его в морг. Лифта в госпитале, конечно же, нет. Спускали по лестнице. Солдат для этого дела будить не хотелось, пришлось мучиться вдвоем. Носилки металлические, скользкие. Чтобы труп не скатился во время переноски я предложил укрепить его фалами. Так и поступили. Хорошо еще, что старик весил всего ничего.
В морге было холодно и без включенного холодильника. Электричество в поселке так и не возобновили. Света керосиновой лампы не хватало, чтобы осмотреть интерьер морга. Мы переложили тело на секционный стол и закрыли покойницкую снаружи. Я оформил историю болезни, заполнил протокол смерти. Уснуть уже не получилось.
Вскрытия не было. Про похороны я ничего не знаю.
Так на «моем личном кладбище» появился первый покойник…
Новая жизнь, или tabula rasa
Я отправил рапорт на увольнение в марте, и уже приехал мой сменщик. Понемногу вводил его в курс дела и передавал имущество. Меня грызло беспокойство. Ждал, когда из штаба Дальней авиации в Москве придет приказ о моей отправке. Но вместо этого сверху спустили приказ об окончании весеннего призыва и еще один: «О присвоении очередного воинского звания — старший лейтенант медицинской службы».
А это означало, что надо проводить так называемое «офицерское собрание». Еще со времен советской армии сохранились традиция — чтобы достойно носить новое звание, необходимо «проставиться» в офицерском кругу. И не просто так выставить выпивку и закуску, а соблюсти все ритуалы.
Я заранее спросил разрешения у командира выставить на «поляну» коньяк вместо водки, на что получил доброжелательный ответ:
— Если купишь ящик коньяка — никто не обидится.
Офицерский состав в количестве семнадцать человек выехал в специальный домик на берегу Анадырского залива. На столе ждали своего часа чукотские закуски и коньяк. Командир опаздывал. Старшие товарищи подбадривали меня и по-отечески хлопали по плечу. Но вот командир приехал, и дрожь в ногах у меня поднялась выше коленок. Пить-то я умел, но никогда прежде не пил стаканами, даже коньяк.
Командир собственноручно бросил на дно граненого стакана две новые звездочки, а поверх налил до краев янтарную жидкость и воскликнул:
— Давай, заряжай!
— Тяжело в учении, легко в бою! — сочувственно произнес кто-то.
Я схватил стакан и, усмирив дрожь, быстрым движением поднес его к губам. Тремя глотками, как мне показалось, проглотил коньяк и поймал губами колючие звездочки. Выложил их на ладонь и проговорил:
— Товарищ командир, товарищи офицеры! Представляюсь по случаю присвоения очередного воинского звания — старший лейтенант медицинской службы Науменко! Уф-ф-ф… — и выдохнул.
Закусывать не полагается.
— Нашего полку прибыло! Привести форму одежды в порядок, — скомандовал командир.
Ко мне с двух сторон подошли сослуживцы, проткнули шилом по отверстию в погонах и прикрутили к ним всё еще влажные звездочки.
Я смог разобрать еще пару тостов. Второй «за вливание», третий «не чокаясь», а дальше меня накрыло. Я словно погружался в скафандре на дно водоема, вокруг продолжали галдеть сослуживцы, но их голоса доносились до моего сознания будто сквозь слои мутной воды, и я реагировал только на подергивания страховочного троса. Потом я вроде бы и дальше сидел за столом, но происходившее помню только вспышками.
Вспышка слева:
— Науменко, пойдем шашлык жрать!
Вспышка справа:
— Вот это ты молодец, хороший коньяк купил! Надо было еще шампанского взять. Может, скоро и французский выучим, ха-ха-ха!
Вспышка сзади:
— А теперь все в воду!
И мы ныряли в воду Анадырского залива. После этого я немного пришел в себя и больше этим вечером не пил. Так я впервые в жизни купался в Тихом океане. Или в Северном Ледовитом, это как посмотреть.
Тук-тук… Бух-бух-бух!
Кто-то настойчиво и громко стучал в кабинет. Удары показались мне какими-то зловещими. Где я? В чем дело?
Проснулся, сел на кушетке; принялся собирать мысли, возвращаясь в реальность.
— Кто?
— Это я, — за дверью раздался голос, – Рябоконь.
— Что случилось?
— Женщина пришла. Схватки уже начались.
«Ты же так мечтал об этом. Конечно, мечтал. Особенно с похмелья…»
— Хорошо, готовьте. Уже бегу.
Сон, в отличие от головной боли, мигом улетучился.
Костюм, халат. Вода, пена, щетка, спирт. Всё на автомате. Лестница, дверь, операционная…
Белый свет ярко освещал холодный кафель. На операционном столе лежала молодая женщина, жена офицера. Бледное лицо искажала болезненная гримаса, мокрые пряди черных волос прилипли ко лбу. Горой возвышался огромный живот.
Ильинична подала мне стерильный халат. Роженица открыла глаза и жалобно застонала.
— Положение проверили? — спросил я с надеждой.
— Не успели, доктор.
На животе обнаружился поперечный рубец — след кесарева сечения.
— Какой срок? — Я судорожно ощупывал живот.
— Да пора бы уже, — простонала роженица.
Провожу беглое наружное исследование и с глубоким удовлетворением убеждаюсь, что плод лежит продольно, головкой к выходу.
С родами я имел дело всего лишь однажды, три года назад на кафедре акушерства. Нас было восемь практикантов на одну роженицу, которая комкала простыню, стеная на весь родильный зал. Преподаватель до этого продемонстрировал нам обычные естественные роды, показал, как производить кесарево сечение, как проводить поворот. А затем настала моя очередь самостоятельно принимать роды. Для меня это был бесконечный процесс, я вспотел не меньше роженицы. Через двадцать с чем-то минут показалась головка, плечики, еще одна схватка, и ребенок вышел полностью. Тогда это было легко, за моей спиной стояли опытный хирург и акушерки…
А сейчас я оказался один на один с женщиной, которая вот-вот должна родить, и только от меня зависело, как пройдут эти роды. Легче справиться с каким-нибудь гнойником, огнестрельным ранением, открытым переломом, в конце концов. К ним я готов, видел все это уже не раз и не раз орудовал скальпелем и пинцетом, действуя четко и уверенно.
А здесь передо мной две жизни. Одна еще не родившаяся на свет и вторая — страдающая, исходящая криком и от боли забывающая дышать.
— Дыши, не забывай! Дыши!
И маленькому внутри трудно. Ему там нечем дышать. Но вот он рвется наружу. Головка. Плечики. Живот. Коленки. Пяточки.
С первым криком легкие новорожденного наполняются воздухом. На него обрушиваются шум операционной, свет, запахи…
Дверь операционной приоткрылась. Заглядывают коллеги из больницы.
— Ну что? Сколько?
Значит, кто-то успел вызвать «скорую помощь», не надеясь, вероятно, что я справлюсь самостоятельно.
— Насчет «сколько» — не скажу, весов у меня нет, — парировал я. — А все прочее — баллов на восемь-девять.
— Тогда мы поехали.
— Подождите, плаценту хотя бы заберите. Мне тут ее некуда девать.
Халат в крови, кровавые пятна на простынях. Ребенок жив, и мать жива. Ее укрывают чистой простыней и увозят в палату. Укутанный младенец лежит на животе матери. Жалобный детский крик не прекращается, пока они не скрываются за дверью.
Было начало четвертого, когда я вернулся к себе.
Я застыл напротив двери своего кабинета и напряженно таращился на красную потертую табличку. Затем вытащил из прозрачного кармашка тонкую полоску бумаги с надписью: «Начальник медицинской службы. Л-т м/с Науменко», скомкал ее, положил в карман брюк и только после этого открыл дверь и шагнул внутрь комнаты. Боль продолжала пульсировать и только усилилась. Я глотнул разбавленного спирта и улегся на кушетку.
Итак, прошел год, ровно год, как я приехал сюда, и за окном так же моросил дождь. Казалось бы, за это время вокруг ничего не изменилось, а сам я преобразился.
Вот теперь и роды принимал.
Капли дождя лениво стекали по стеклу. Я не зажигал лампу, и с удовольствием курил прямо в кабинете.
И тут меня вдруг переполнила гордость, почти восторг! Это ведь я смог наладить санитарно-гигиенический контроль, добился нормального снабжения амбулатории. Именно я вскрыл сотни гнойников, успешно лечил ожоги, раны, всё что хотите. Аппендицит тот, сюрприз новогодний. Вправлял вывихи, накладывал шины, гипсы. Да и моя рука, сжимающая скальпель, теперь не дрожала.
В комнате тихо.
Солнца не видно, только безжизненное небо цвета авиационного алюминия и белесые верхушки сопок под ним. Теперь я знаю — этот снег никогда не тает. Август. По-прежнему холодно, сырой воздух наполняет комнату вместе с сигаретным дымом. Кто я и зачем сюда приехал? Невольный пленник Севера и этого кабинета, похожего на пещеру. Я пытаюсь найти себя в пространстве комнаты и запечатлеть в памяти это мгновение. Жизнь слишком коротка, и так страшно терять время. Мне чудится, что я потерял здесь целый год, хотя люди говорят, что я сделал много. Сегодня я был по-настоящему полезен, наблюдал за чужим рождением. Я не жалуюсь, я всего лишь хочу вырвать это мгновение из потока времени.
Темная тоска снова охватывает меня от того, что я чувствую, как этот мимолетный миг рассыпается в руках, словно угольная пыль.
Вновь наступает тишина.
Санкт-Петербург,
январь—декабрь, 2018 г.