Зарисовки по памяти
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2019
Фёдоров Владимир Григорьевич родился в Харькове, окончил факультет журналистики Уральского госуниверситета в Свердловске. С 1962 года работал в системе Гостелерадио СССР — собственным корреспондентом Всесоюзного радио в Киргизии, собственным корреспондентом программы «Время» в Киргизии, заведующим корпунктом ЦТ в Чернозёмной зоне России, спецкором программы «Время» по регионам страны. Автор 20 документальных фильмов, лауреат кинофестиваля в Оберхаузене за фильм «Продается на слом» и ряда призов на фестивалях в СССР. В «ДН» публикуется впервые.
Спускаясь с перевала, Андрей увидел стойбище Сабыра в необычайном оживлении. Многолюдное семейство табунщика растревоженным муравейником сновало, толпилось возле фургона с номерами иноземного региона. Догадаться было нетрудно: в горное захолустье, надрываясь на пониженной передаче и отравляя воздух сизым выхлопом смеси бензина с ослиной мочой, взобрался рынок с наклейкой «Made in Turkich». Автобутик, сменивший дорыночную автолавку сельпо с керосиновыми лампами, остроносыми галошами, килькой в томате, хозяйственным мылом. Заверение, что «СОВЕТСКОЕ — ЗНАЧИТ ОТЛИЧНОЕ», турецкий подданный заменил на прикольный слоган с восточным акцентом: «НА КАЖДЫЙ ПОПКА ЕСТ СИКИТКА». Это в корне меняло ситуацию. Было: бери что дают. Стало: бери что душе угодно. Ну, или попке. Причем со скидкой. Попок, слава аллаху, на стойбище пребывало много. Конкретно — двадцать четыре. Шестнадцать детских, одна ядреная попка Сабыровой снохи Айши, одна (еще ядренее) старшей дочери Майрам, две безразмерные старушечьи, две крепкие жопы взрослых джигитов и матерая, твердокаменная, намозоленная крупом мощного иноходца жорго задница ударника колхозного производства. Особняком держался еще один филей — худосочный, дряблый, аксакальский. Он попирал подушки возле юрты под усохшим, урюкоподобным Хоттабычем. Лицо его было обращено к солнцу, старик всматривался в слепящую космическую даль, неотрывно, как часовой Родины на дальнем пограничье.
— Чон ата! Дедушка! Посмотри, какие жинса! С дырками!
— Иттин баласы! Вот сукин сын этот Османгирей, — не отворачивая лица от солнца, беззлобно ругался дед. — Совсем совесть потерял: везет турецкий обноска, а деньги дерет за первый сорт.
— Это не обноска, не сэконд хэнд, дедушка, — демонстрируя дырки, хвастались обновками правнуки. — Это мода такая. И в Бишкеке их носят. И в Москве.
— А в Бухаресте тоже дырявые носят? — уточнял дед.
— И в Бухаресте, — кричали мелкие.
— В Бухаресте всегда ходили в дырявых штанах, — заложив в ноздри насвай, говорил аксакал. — А в сорок четвертом мужики сапсем без штанов ходили. Рубашка-мешок, бабский сапсем. На ногах постолы, онучи, на башке бараний папаха. Нищий народ. Никакой юрты нет. Саманный землянка живут. Посреди землянка костер, таган — мамалыгу варят. Вытяжка нет, тюндюк нет. Все в дыму — война в Крыму. Копоть, сажа, все черный — лицо, зубы, рубаха.
Дед знал, что говорил. Продвинутый был. В семье гордились: евразиец! В 44-м году с войсками 3-го Украинского фронта пехотинец Дыйканбаев продвинулся аж до Румынии.
Летом дело было, в августе. Ясско-Кишинёвская операция началась мощным наступлением Красной Армии. На левом фланге против наших войск стояла третья румынская армия, в центре — шестая немецкая, а на правом фланге — четвертая румынская. В штабах говорили: один в один со Сталинградом. Маршал Толбухин для усиления атакующей мощи войск поставил ефрейтора Акматалы Дыйканбаева против румын. Верил: этот не подведет. Если что, грудью на вражеский пулемет ляжет. Не зря под Кишинёвом медаль заработал. За отвагу. Отважный Акматалы занимал ответственный пост начкона, командовал пленным румынским табуном. Одну пленную кобылку прикомандировал к санинструктору Маше Рохлиной, чтоб вывозить раненых с передовой. Бой-девка! В белом халате, ни дать ни взять — акшумкар! Белый кречет. Обычно киргизы так называют лихих джигитов. Но иногда и разбитную бабенку. Эта точно была акшумкар. Да еще с камчой. Под горячую руку не попадайся. Как-то мимо медсанбата вели пленных фрицев. Один про Марию слово сказал на своем, на фрицком. А она усекла: типа, на «б». Так она с этой камчой на него в рукопашную. В раж вошла — хлещет по чем попадя, не может остановиться. Не ровен час на смерть забьет. Сержант Парышкура — два метра ростом — сгреб Машутку в охапку, кое-как плетку отнял, сам крест-накрест огрел обидчика и махнул конвоирам: быстрей, мол, уматывай. А камчу от греха подальше в Днестр бросил.
— Чон ата! — кричали мелкие. — Там есть и на твою попку жинса. Совсем модный будешь. Как Филипп Киркоров.
— Чолок этек койногYм кийип турган кезимде, — отбивался главный табунщик войск Толбухина. — Когда я был маленький, в короткой рубашке, я тоже был герой, жопа дырой. Зовите сестер, молодух — пусть дефиле покажут. А мы с Андреем посмотрим. Отыр, Андрюшка. Садись. Вовремя пришел. Посмотрим ихний попадыр-жопадыр.
Андрей сел рядом с Акматалы, привалившись спиной к прогретой солнцем кошме.
— Давай сюда, — командовал продвинутый дед. — Давай весь попадыр вокруг юрты. Солнечный круг, небо вокруг.
И турок Османгирей включился в дефиле с криком: «Акция! Акция! На каждый попка ест сикитка. Претапорте»! И вся орда, все стойбище включилось в prеt-а-porter. И старухи, и даже Сабыр с дырой на левой ляжке.
— Нет скакуна без сбитых копыт, нет кречета без ободранных крыльев, — подначивал главный зритель. — Смотри, Андрюшка, во все глаза!
Акматалы был сокур карыя — слепой на оба глаза. Последнее, что двадцатилетний ефрейтор видел собственными глазами, была белая нога Маши Рохлиной в черном чулке, который подарил ей старший лейтенант Евсюков. Он снял чулки как военный трофей с опрокинутой при сопротивлении фрейлейн. Главный по табуну случайно подсмотрел, как «саныструкта» Маша в укромном уголке санчасти, задрав полы белого халата, натягивала чулок, разглядывая ногу и так, и этак. Такой ногой опрокинет кого угодно. Сколько раненых мужиков на себе перетаскала! Они, мужики, когда раненые, тяжелые, как мешок со свежим коровяком. Особенно в кирзовых сапогах, залитых кровью. У Марии самой рука тяжелая, может подкову гнуть. Акматалы видел, как она садовыми ножницами резала солдатские сухожилия. Бывает, ногу, руку оторвало, на одних жилах висят, не пришьешь — резать надо. Человеческие ножницы жилу не берут. Только садовые сучкорезы.
И тут, пока Акматалы воровато, с замирающим сердцем, рассматривал эту белую Машину ногу в черном трофейном чулке, поблизости грохнула шальная мина, и он от боли закрыл руками глаза и, очутившись на руках Маши, потерял сознание. После госпиталя слепому на оба глаза ефрейтору Дыйканбаеву вручили орден Славы. Командир сказал: за подвиг. Но за какой, не сказал. Мол, потом сам придумаешь. Скажешь пионерам: грудью вражеский дзот закрыл или танк ихний подбил. Новый, «Королевский тигр», 68 тонн весу. Или самоходку атаковал на лошади.
— Ты в армии где служил? — спросил Акматалы Андрея.
— В Семипалатинске.
— Покажи башку.
Андрей наклонился. Акматалы протянул руку, точно попал в голову, осмотрел руками.
— Кашка баш! Лысая голова. Я так и знал — термояд. Там атомную бомбу испытывали.
— Плутоний, — уточнил Андрей.
— Вижу, вижу. На башке след остался, — отметил слепой.
— На солнце бликует, — прихвастнул Андрей. — Солнцеголовый.
— Сидоров. Сержант Сидоров, — повторил Акматалы, — знакомая фамилия. У нас в роте тоже был Сидоров. Не твой родственник?
— Мой родственник, двоюродный брат отца Виталий, воевал под Сталинградом. Добровольцем пошел после школы. В феврале сорок третьего ранили в глаз, но ослеп на оба. Вернулся домой, в Пушкино, под Москвой — ездил без глаз на велосипеде. С детства дороги помнил. Потом институт закончил, юридический. Стал профессором.
— Я так и думал, — подытожил Акматалы. — Шумкардай кароо — соколиный глаз. Лучше зрячего видит. Иванов, Петров, Сидоров — у нас много было таких.
— Еще Рябов, — подсказал Андрей.
— Еще Рябов, — согласился Акматалы. — Не то что Вайцзеккер какой-то. У нас главная задача от ставки какая была? Прорвать оборону противника северо-западнее Ясс и южнее Бендер, окружить и уничтожить главные силы немецко-румынской группы армий «Южная Украина», потом поход в глубь Румынии. Шестая танковая армия генерала Кравченко по флангам ударила. Всем Вайцзеккерам капут, братушка Антонеску руки вверх. Наш братушка, донской казак, думает: вот уже, вот совсем скоро домой. «Кони сытые бьют копытами. Встретим мы по-сталински врага», — запел вдруг орденоносный начкон Акматалы. И добавил мечтательно: — Был бы у меня велосипед, я бы тоже катался. До самого Берлина. Еще бы со страху наворотил подвигов. Еще бы на пару орденов Славы. Три Славы — считай, Герой Советского Союза.
— Слава Героям! — закричали баласята в модных дырявых джинсах. Всех героев-земляков вспомнили. — Слава Дуйшенкулу Шопокову! Слава Акматалы Дыйкаебаеву! Спартак — чемпион!
— У них вот такой фуражка был, у румын, — показал Акматалы руками. — Вот такой околыш. Как аэродром. А кто такой Рябов — не помню. У нас в батальоне Рябова не было.
— Он давно был, — успокоил Андрей. — В тысяча девятьсот четвертом году, на японской войне в Манчжурии. Василий Рябов, пензюк. Город Пенза — слышал?
— Пензюк, пензюк. — Акматалы пожевал красивое слово деснами. — Были у нас пензюки. На коне, как мешок с говном. Не умеют. А твой Рябов кто? Артиллерия, кавалерия?..
— Пехота. Ростом маленький был, веселый — японцев, китайцев копировал. Как ходят, как говорят. Его в китайца нарядили, на голову надели парик с косой и послали в разведку, чтоб узнал, где враг стоит, сколько живой силы, сколько пушек. Все узнал, обратно идет. За сучок головой зацепился — парик с головы съехал, его и поймали: банзай! Русский шпион! Потом в штаб русской армии с парламентером отчет о проделанной работе прислали. Так, мол, и так: запасной солдат Василий Рябов, тридцати трех лет, из охотничьей команды Восемьдесят четвертого Чембарского полка, уроженец Пензенской губернии, Пензенского уезда, села Лебедевки, одетый, как китайский крестьянин, семнадцатого сентября сего года был пойман нашими солдатами в пределах передовой линии. По его устному показанию выяснилось, что он был послан к нам для разведывания о местоположении и действиях нашей армии и пробрался в нашу цепь четырнадцатого сентября через Янтай.
Мальчишки, услышав сказку про японцев и русского солдата, прервали prеt-а-porter, расселись в драных джинсах вокруг деда и Андрея, слушали, раскрыв рот. Акматалы поделился мыслью.
— Сыржант Парышкура говорил, что кыргызы на японцев похожи. И меня, иттин баласы, звал японцем.
— У них на государственном флаге солнце, — закричали школьники. — Как у нас в Кара-Куле. Солнце на ладони. На въезде такая бетонная штука стоит. Эмблема города. И президент Акаев на японца похож.
И запрыгали, заскакали вокруг юрты, радуясь дыркам на джинсах, которыми вошли в глобальный гламурный контекст, сравнялись дурью с остальным человечеством. Счастья полные штаны!
— Кюн шаары! Город Солнца!
— Алтынбаран на синем небе пасется!
— Дедушка, пойдем строить космодром для Золотого Барана.
Сказание об Алтынбаране, о Золотом Небесном Баране Акматалы услышал на фронте. Был у них в батальоне рядовой Кеша Никитин по прозвищу Звездочёт. Московский паренек. Все звезды на небе знал, по ночам, когда не стреляли, показывал: вон, смотрите, созвездие Тельца. А в голове созвездия самая яркая звезда на всем ночном небе — Альдебаран. Ее еще называют Глаз Тельца. Окулюс таури. Альдебаран идет по небу вслед за Плеядами.
Кеша и сам знал, и от сослуживцев не скрывал, что расстояние от Земли до Альдебарана 65,1 световых лет, его светимость в 150 раз больше, чем солнечная. Основной компонент вещества звезды — гелий. Эх, мечтал Кеша, нам бы побольше гелия! Сжигая это топливо, Альдебаран расширился до 38 диаметров Солнца.
Акматалы, малая родина которого была на две с половиной тысячи метров ближе к звездам, чем у кубанцев, астраханцев, воронежцев и москвичей, был самым прилежным слушателем планетарного лектория. Его и прозвали Альдебараном.
Под руководством слепого Альдебарана на пологом склоне горы мальчишки выкладывали из камней и обглоданных бараньих черепов большие концентрические круги — космодром для приземления Золотого Барана. Дед учил находить его в небе над пастбищем. Говорил, это проще пареной репы. Мол, смотрите: три звезды Пояса Ориона. Соединяешь их по прямой слева направо, и первая яркая звезда на линии будет Алтынбаран. Это наша звезда. Звезда кыргызов. Видите — оранжевая?
Ночью слепой звездочет не видел еще лучше, чем днем. Но показывал уверенно. Любимая внучка Майрам, студентка джалалабадского медучилища, держала его в курсе последних космических событий. События обнадеживали дедушку: в своем собственном внутричерепном планетарии он ясно видел, что как раз сейчас беспилотный космический аппарат «Пионер-10» летит к Алтынбарану и, если Бог даст, через два миллиона лет достигнет звезды. Но, если Бог даст, Золотой Баран может и сам навестить землю кыргызов. Поэтому на всякий случай надо построить ему космодром-кошару. Лучшего места для приземления Алтынбарану и не найти. Стойбище угнездилось в божественном общежитии гор и моря, на солнечном склоне хребта, на зеленой лужайке под облаком, на теплой ладошке Создателя, той самой, которой он, провожая в мир после изготовления, легонько хлопнул кыргыза пониже спины: мол, иди в кущи земные, размножайся. Будете слушаться, сделаю каждой попке сикитку.
— Майрам, хватит жопадырой вертеть, — резко сменил тему Сокур Карыя. — Пора кобыл доить. Пора Андреев гастрыт лечить.
Андрей, которого месяц назад, в мае, привел на стойбище к отцу бригадир скалолазов-монтажников Мамасалы Сабиров, по правде сказать, пристрастился к лечению, хотя и не верил особо в рекомендованное лекарство — парное кобылье молоко. «Сто пудов, — уверял Мамасалы. — Проверено на всей нашей компании альпинистов. Мы в экспедициях на сухом пайке, на консервах, на нервах — у всех то гастрит, то язва желудка. Володя Аксёнов, Лёня Каренкин, Толя Балинский, Дима Бушман… Я их здесь молоком отпаиваю. Одно противопоказание: сортир. Сортира на стойбище нет, а после молока — как из пушки. Экстренная дефекация, по-научному. Народ не успевает штаны снимать. Бегом, бегом за ближайший валун. Без всяких «М» и «Ж». Эльвира Насонова лечилась здесь. Гастрит как рукой сняло».
Ну, если сама Эльвира, звезда гильдии альпинистов, покорительница Хан-Тенгри… Андрей рискнул. Первую дозу — литровую банку — принял с отвращением. Половину мимо рта, на рубаху вылил. Народ вокруг подбадривал: «Ич! Ич! Пей. Скоро привыкнешь». И правда — привык. Иной раз и добавки просил у Майрам. И штаны научился в руках держать, не застегивать ремень. И стесняться перестал, стал в семействе своим человеком. И даже вошел в авторитет — особенно у мелких и главной лечащей доярки, саныструкты, как называл ее дед. Вспомнив свои школьные художества с лобзиком, чеканкой, паяльником для выжигания по дереву, навыпиливал игрушек, начеканил картинок, наклеил масок: Манас Великодушный и его мудрая жена Каныкей, коварный соперник Конгурбай, суровые беспощадные воины-аскеры, крылатые кони-тулпары, кольчуги, шлемы, мечи. К всеобщему шумному восторгу, оживил собственное детское увлечение — карточные фокусы Амаяка Акопяна из журнала «Наука и жизнь». Пуще всех ликовал слепой Акматалы: «Покажи! Покажи!» — кричал. Он до старости остался ребенком и, похоже, сильно привязался к Андрею.
Была у слепого и своя любимая игра в войнушку: он ставил внуков в строй, командовал «Равняйсь! Смирно! За мной — шагом марш!» И вел на парад. «Тяни носок, Вайцзеккер! Айн, цвай, драй. За Родину! За Сталина!» И шел впереди, тянул носок. И кричал вместо команды «Огонь!» — «Аминь!».
Баласята едва успевали за слепым: «За Родину! За Сталина!» И бежали с горы вниз, к морю. А дед моря сроду не видел, спрашивал: какое оно? Большое? Балык барбы? — Вот такой балык. Сазан, 20 кило. Как баран. Башка — как футбольный мяч.
Иногда слепому командарму удавалось втянуть в войнушку Андрея. Отсутствие глаз сохранило в старом вояке ребенка. Мальчишки во главе с Акматалы садились верхом на палочки и скакали на врага. Вайцзеккера обычно добивали на море. Прибрежная картина поражала воображение. Водохранилище отступило метров на тридцать, глинистое дно обнажилось, потрескалось на солнце, раскроилось на ячейки гигантской «авоськи».
«Жулан! Змея!» — заорали вдруг мелкие. Андрей увидел только хвост. Огромная, как показалось, анакондоподобная змеюка, виляя мощным упругим телом, уходила под воду, в мутную зловещую глубину. Андрей уже видел такое. Как-то отец привел их с Игорем на кладбище кораблей в окрестностях Рыбачьего. Хотел показать Белый пароход своего детства — «Советскую Киргизию», флагман Иссык-Кульского флота, на котором после войны, разорившей родовые гнезда в Ленинграде и Харькове, семья Сидоровых плыла в Пржевальск на новое, далекое от бомбежек место жизни. «Советская Киргизия» давно вышла из строя, уткнувшись ржавыми останками в песок, истлевала, рассыпалась в прах, возвращалась в гумус, предоставляя трюм, рубку, каюты прохладной темноте и ползучим гадам. Там Андрей и увидел огромную страшную змею, не спеша, по-хозяйски перетекавшую из одной черной дыры гробницы в другую. И таких покойников и покойниц было много. Собственно, вся Иссык-Кульская флотилия: присыпанные песком баржи, колхозные баркасы, катера биостанции, рыбацкие плоскодонки. Тот кладбищенский ужас поселился в страшных снах мальчика, а потом и взрослого мужика Андрея Сидорова. И еще неизвестно, что стало первопричиной его гастрита — любимый уксус или тот кошмар с анакондой в чреве покойницы «Советской Киргизии».
У этого места не было истории. Одна ГЕОГРАФИЯ и, само собой, КОСМОС. На пыльных тропинках далеких планет… Патриоты из Национальной Академии наук пытались протащить в учебники еще и историю в виде мифа о кыргызской Гиперборее, даже провоцировали пикеты у Дома правительства с требованием денег на подводную лодку для исследования дна Токтогульского моря. Но министр финансов оказался недостаточным патриотом. Акча жок, сказал. Денег нет. Гиперборейцам пришлось ограничиться мифами геологов, согласно которым в эпоху мезозоя здесь было бессточное озеро. Акыны, хоть и с неохотой, поддержали версию: мол, тысячелетиями Нарын был пленником Тянь-Шаня, не мог вырваться на простор Ферганской долины. Но уровень воды в озере из века в век повышался, и наконец поток, прорезав щель между хребтами, стал рекой Нарын, хлынул в южные пределы, где, соединившись с Кара-Дарьей, устремился в Арал. Русло со временем углубилось, раздалось вширь, образовалась плодородная котловина, которая во второй раз была затоплена Нарынгидроэнергостроем, стала рукотворным морем в триста квадратных километров и похоронила стоянки древнего человека, скелеты мамонтов, колхоз имени Тараса Шевченко, а также несколько мелких кишлаков и овечьих кошар. Чем не Гиперборея? В узком двадцатикилометровом фьорде у плотины ГЭС глубина достигала двухсот метров. Как в Балтике. Разливаясь по котловине, море прогревалось южным солнцем, в теплой мутной воде расплодились водоросли, рыбы и гады. Для внуков Акматалы это был личный, семейный Артек.
Между тем пионеры, потеряв интерес к анаконде, теребили своего слепого Кутузова:
— Дедушка, а ты Крым брал?
— Я Крым не брал, врать не буду. Ни Крым, ни Сывастопыл. Крым Иван брал. Триста восемьдесят седьмая армия. Сапун-гора. Я Кишинёв брал, Яссы брал, румын брал.
На эту тему у слепого кавалера ордена Славы был заготовленный в райкоме и выученный наизусть текст для военно-патриотического воспитания пионеров и школьников. Цифры просто отскакивали от зубов. В очередной раз дед сообщил подчиненным, что в ходе Ясско-Кишинёвской операции с 20 по 29 августа немцы и румыны потеряли 400 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Потери наших войск составили 13200 человек убитыми и 54 тысячи ранеными. И добавил то ли от военкома, то ли от себя лично: «МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ». В глубоких траншеях черепной коробки слепого вояки, как снаряды на минном поле, затаились слова военного времени, смысла которых он чаще всего не понимал.
Война, отнявшая у сержанта Дыйканбаева глаза, оставила ему много памяти, и она, полная острых, не теряющих свежести впечатлений, держала его в прошедшем времени, как корабль на якоре. Порой приходили геополитические видения. Перевод их на русский язык страдал акцентом, усиленным возмущением. Например, тем, что румунская дженщина ны дает Красной Армии. Даже за новый салдацкий калсон. Всыгда давала, а щас ны дает. Толко блок НАТО дает. Жалап такой ныхарошый! Варшавский договор смотрит на блок НАТО вот так: ны хады на васток, ноги прочь Сывастопыл! Договор сырчает: «Ставай, страна агромныя, ставай на смертный бой».
Хотя и настоящее время, живая жизнь семьи, малой родины и всего человечества находили в кавалере ордена Славы отклик. Андрей с его городской биографией, иным образом жизни был частью человечества и существенно обогащал слепому входящий информационный поток. Под вечер поток струился деликатным, душевным ручейком.
— Сколько у тебя? — Двое. — Мальчики? — Девочки. — Где? — В Ленинграде. Студентки. Одна заканчивает Военмех. Дипломная работа «Дроны, летательные аппараты без пилота». — Шпион? — Шпион. Но может и бомбу сбросить. — Ой-бой! Хиросима? — Паритет. — Миру мир. — А жена? — Ушла. — Жалап? — Нет. Честная. Сам виноват. — Чужой бабам ходил? — Не очень. — Тогда почему? — Не сошлись расписанием жизни: я — сова, она — жаворонок. Она первый сорт, я второй, танцевать вальс не умею, носки пахнут, зарплата маленькая, программы нет, все на авось… Она физмат окончила. Цифры просчитала до девятого знака после запятой, а там меня нет. Там уже другой, тоже жаворонок и с физмата.
Акматалы обнажил беззубый рот, расплылся в улыбке.
— Жаворонок. У нас есть сова. Сабыр говорит, в тоннеле по дороге на гребень плотины живет. Там темно, все слепые, все сокур карыя. Только сова видит, крыльями хлопает, кричит: ух-ух нахира, ух-ух нахира-а-а. А жаворонок здесь кричит, на солнце, с двенадцати часов до пятнадцати ноль-ноль.
И застыл, обратившись к солнцу лицом. Вроде понял про девятую цифру после запятой. И еще чего-то понял, видать. Чего-то сослепу сложил в голове. Подвел итог: «»ПРЫСЧАЙ НЫ МЫ ТЫ ЙЕ РАСИЙЕ СТЫРНА РЫПОВ СТЫРНА КАСПОТ ИВЫ МУНДЫ РЫКАЛУПЫЙЕ ИВЫ ПАСЛУШАЙЕЙ НЫРОТ». Панатно?»
— Панатно, — соврал Андрей. — Мундиры голубые, а народ послушный.
— Лермонтов. Домашнее задание баласятам давали. Я тоже учил. Прысчай ны мы ты йе расийе! Два мытый белый нага, два черный чулка. Трофей. Тогда молодой был, в два глаза смотрел. Она на нее похожа?
— Кто она? На кого похожа?
— Сюрет. Портрет этой…
— Нефертити.
— Жинка твоя? Физмат — девятая цифра?
— Нет. Это другое. Мисс Мира до новой эры. Это для Майрам. За лечение.
— У нас медицина бесплатная.
— Ну, тогда подарок. Сыйлык.
— Сыйлык можно. Я видел. Майрам хвасталась: твоя Нефертити на нее похожа.
Так и было задумано: втиснуть в маску Царицы Египетской, в ее всему миру известный портрет с короной курносую, круглощекую Майрамкину мордуленцию. Композиция удалась, модели понравилась. «Давай зачетку — пять»! — оценила работу студентка Джалалабадского медучилища. «Саныструкта» жалела своего пациента, не воротила нос от его рыгаловки, спокойно относилась к побегам за камень. Когда под натиском гастрита или гостеприимства Андрей оставался ночевать на стойбище, она стелила для него в юрте лишнее одеяло. «Расскажи о ней», — приставала, присоседившись. Что знал, рассказывал. Нефертити еще называли Нефернеферуатон. В переводе — «Прекрасны совершенства Солнечного диска». Ее считали воплощением животворящей силы Солнца. Для древних египтян каждое новое утро — это повторение изначального момента сотворения Богом Вселенной. «И для меня тоже», — бывало, скажет Майрам, приблизив лицо к Андрееву уху. А что удивительного? Чем овнопасущие кыргызы хуже строителей пирамид? У них, пастырей, пирамида покруче — Токтогульская плотина. И солнце рукой подать, кочует по синему пастбищу Золотым Бараном. С Востока на Запад, от одной горной гряды до другой.
Иногда Акматалы просил сына Сабыра: дай бинокль посмотреть в звездное небо. Смотрел подолгу, напрягая свое особое внутреннее зрение.
— Что видишь? — спрашивал Сабыр.
— Солнечная система осью эклиптики переходит из созвездия Рыб в созвездие Водолея, — отвечал звездочет. — Кумган-суу — кувшин с водой вижу. В духовной сфере человечества все задом наперед, вверх тормашками. Глобализм накрывает! Пырстиж совсем поменялся. Раньше пырстиж кыргыза был — русская жинка. Большой калым за русскую бабу давали. Теперь обратный ход.
Слепой провидец частенько путался в показаниях, менял пророчества. Иногда угрозы извне приобретали совсем страшный, апокалиптический образ. Кривоногий техник — осеменатор Медетбек, получив диплом Алма-Атинской партийной школы и вернувшись в Токтогул, стал инструктором райкома и потребовал от Сабыра, чтобы тот кастрировал косячного жеребца и перевел кобыл на искусственное осеменение. Кобылы ржали на него: полный Армагеддон!
— Солнце… — подставляя сушеное лицо под горячий луч, заводил разговор с Андреем слепой фронтовик. — Я его видел последний раз в сорок четвертом. В Румынии. Я тебе говорил: там у нас была саныструкта Мария. Оставайся ночевать — барана зарежем, про Марию тебе расскажу.
Андрей иногда оставался, вглядывался с Акматалы в космические дали, смотрел на звезды, на Альдебаран, слушал про солдата Кешу, которому осколком распороло живот, и наружу вывалились кишки. Маша собирала их в горсть, пыталась запихнуть обратно в живот, наваливалась на этот кровавый ужас грудью, чтобы зажать амбразуру, дотащить раненого до хирурга. Не дотащила. Помер на руках. Последнее слово было: мама!
1944 год толкал Красную армию в спину: быстрей, быстрей. Вот-вот финиш. Кубанские, донские казаки пели «Эх, хоть бы дожить бы». И Акматалы подпевал. Представлял джайлоо, Токтогул, ту девочку четырнадцати лет, Айсулу, которая ему причиталась в жены после Победы. Какой она стала в шестнадцать? Небось, ноги не хуже, чем у Марии. Эх, хоть бы одним глазком посмотреть. А нечем. Только тактильным зрением. На ощупь. На ощупь была красивая. Он сочувствовал ей: выдали замуж за безглазого. Но все остальное, слава Аллаху, в порядке. Господь берег слепого на всякий случай. Или для особого случая. Как сына своего любимого. Как животворное семя для новых божьих созданий.
Видение Марии в черном чулке оказалось самым ценным военным трофеем Слепого. Оно засело где-то в голове. Или в паху. Или в спинном мозгу, в почках. Заняло пространство в бесполезных глазницах. Оно было с ним, когда он делал детей со своей Айсулушей. Он стеснялся, стыдился, но ничего не мог поделать. Нога преткновения, третья нога взамен пары глаз.
Айсулу родила семерых. Не осрамила ни себя, ни фронтовика. Сабыр старший. У Сабыра старший сын Мамасалы. Вот кто настоящий Акшумкар. Птица высокого полета. Хан-Тенгри, пик Победы, пик Ленина. Все семитысячники покорил. Илбирс, говорят про него. Снежный барс.
Много воды притекло с той зрячей поры новобранца Акматалы. Когда он уходил на войну, Токтогульского моря не было. Бедный, даже Иссык-Куля не видел. Хотя до него всего-то километров шестьсот. А до Румынии — по прямой — тысяч восемь.
— А ртутные столбы — какие они? — приставал с вопросами Акматалы.
— Какие еще столбы? — смеялись мелкие.
— По радио говорят: давление семьсот пятьдесят девять миллиметров ртутного столба.
Дети были в восторге: а правда, какие они, ртутные столбы? Никогда об этом не думали. Не приходило в голову. «Майрам, какие они? Ата, какие такие ртутные столбы»? И дед Акматалы поддакивал: раньше никаких столбов, никакого давления не было. «Андрей, какие они?»
Андрея осенило: устроим кукольный театр, поставим на ртутных столбах сцену. На них будут покоиться нижние слои атмосферы. А верхние слои атмосферы будут беспривязные, безопорные, безудержные. А между верхними и нижними слоями будет спектакль о геройском подвиге русского солдата Василия Рябова, которого озвучит солдат Акматалы Дыйканбаев.
— Джедай — банзай! — закричали зрители из первых рядов партера. — Вайцзеккер капут!
Акматалы поворчал для порядка, мол, театр какой-то придумали! Аксакалов не спрашивают. Раньше всех учили аксакалы — что было, что будет, как сейчас следует быть. А теперь шиворот-навыворот. Мальчишки учат аксакалов, а мы, старики, как дети. Выжили из ума. Но на роль Василия Рябова в конце концов согласился. А чтобы войти в роль, потребовал расширить исторический контекст. Андрей пересказал сюжет отца, показанный в программе «Время». После рассмотрения дела полевым японским судом Василий Рябов был приговорен к смертной казни. Приговор привели в исполнение 17 сентября ружейным выстрелом. На вопрос, имеет ли что сказать перед смертью, солдат ответил: «Готов умереть за Веру, Царя и Отечество». Перекрестился на четыре стороны света, с коленопреклонениями, и сам спокойно стал на место казни. Письмо японцев заканчивалось словами: «Наша армия выражает искреннейшее пожелание уважаемой Русской армии, чтобы последняя побольше воспитывала таких истинно прекрасных воинов, как означенный рядовой Рябов. С почтением. Капитан штаба Японской армии Накамура».
— Чур, я буду Накамура! Чур, я! — закричали мелкие, развивая японскую тематику. — Ты за Луну или за Солнце?
— Пропаганда, — сорвалось с языка Акматалы чужеродное слово.
— Информация, — поправил старшего товарища Андрей. — Пропаганда будет потом. В две тысячи пятом году. В России отмечали столетие русско-японской войны, и каждая губерния искала патриотические погремушки. Пензюки вспомнили про своего Рябова. Давай останки перезахороним! Распилили бюджет, соорудили надгробный памятник, привезли пионеров и школьников, военный оркестр, военную команду для ружейного залпа, губернатор Бочкарёв приехал, митинг устроили, фуршет. По рюмке хлопнули с губернатором за славного пензюка, по второй — за женщин, как водится, за пензючек. По третьей — за японцев. Мол, люди с другой планеты.
— На нас, кыргызов, похожи, — как собственное наблюдение, сообщил слепой провидец звезды Альдебаран.
— А что дальше было? — требовали продолжения сказки про солдата Василия Рябова возбужденные новыми джинсами баласята.
Про «дальше» архивная сказка была такая. Письмо попало в русские газеты, дошло до Царя. Царь велел восславить народного героя и дать делу всероссийскую огласку. 6 октября 1909 года прах Василия Рябова привезли на Пензенскую родину в деревню Лебедевку, с помпой захоронили, имя героя навечно занесли в списки Чембарского полка, семье (семеро по лавкам в хате, крытой соломой) выдали пять серебряных рублей, перед Государем отчитались.
— А что я буду играть? — забеспокоилась Майрам. — Мне тоже какую-нибудь роль дайте.
— Ты будешь играть Судьбу в образе императрицы Нефертити, — успокоил Андрей. — Будешь отдавать приказы капитану Накамуре, чтоб все делал по правилам, по закону.
— По закону военного времени, — уточнил сержант Акматалы.
Майрам тоже возжаждала погружения во времена, что были до нашей эры. Что да как было в Египте при фараоне? Сколько было у него жен? Какие порядки? Как великая держава пришла в упадок?
Андрей изложил краткое содержание древних пергаментов. Так, мол, и так. Жен было много, но гарема в классическом понимании этого слова тогда не существовало. Младшие царицы жили в своих отдельных резиденциях рядом с дворцом. Одну звали «Владычица Верхнего и Нижнего Египта», другую «Великая супруга царская», третью «Супруга Бога». Они служили верховными жрицами, вместе с царем участвовали в храмовых службах и поддерживали Маат — мировую гармонию.
— А почему шея такая высокая? — вникала в детали Майрам.
— Тогда была такая гармония.
— А! — обрадовалась собственной сообразительности студентка медучилища. — Мисс Египет.
— Бери выше. Мисс Мира. Женой фараона Эхнатона стала в пятнадцать лет. У жены фараона не может быть короткой шеи. Считалось, что у Нефертити идеальные очертания лица, совершенные пропорции носа, подбородка, шеи. Эталон на все времена. Как египетские пирамиды. Своим очарованием, красотой голоса, звуками священного систра Нефертити лучше всех других жен фараона умиротворяла Маат. Вам в училище говорили — есть такой гормон? Гормон гармонии. При недостатке этого гормона человека может накрыть серьезный депресняк. Мужики стаканом снимают, женщины истерикой и сексом.
Вникая в египетский контекст XIV века до нашей эры, размышляя о роли личности в истории, Акматалы перенесся внутренним зрением в тронный зал царя Эхнатона, стоящий на ртутных столбах, а дама сердца царя села доить кобылу. Тут-то из джинсов с заниженной талией наружу вылезла инфраструктура: молодые ядреные ягодицы в разрезе. Типа арбуз пополам. Как говаривал начальник Андрея, главный архитектор Кара-Куля Вареник, когнитивный диссонанс.
— Мингизип чолок байталга! — грохнул камчой по голенищу Сабыр. — Артыська! Обрежу косу, посажу задом наперед на хромую кобылу, отправлю с позором…
— Она еще незамужняя, девочка, — вступились за модницу женщины. — Нет ни свекра, ни свекрови. Некому отправить эртен элге кYлкY салармын! Только в Джалал-Абад директору медучилища.
— К бесогону Шершенбаю отправлю! — не унимался Сабыр.
Шершенбай — это серьезно. Это круче директора медучилища. Шершенбай — известный на всю область шаман с дипломом экзорциста, участник республиканского съезда народных лекарей. Узкая специальность — изгнание бесов бичеванием. На каждого беса — отдельная, специально сплетенная камча. Для изгнания беса из незамужних молодух целитель использовал треххвостую плетку, распушенную тонким медным проводом. Строго индивидуально, согласно стадии распутства и размерам задницы, прописывал рецептуру: сколько ударов, какой силы, с оттяжкой или без. На съезде был в центре внимания, проводил демонстрационные сеансы бичевания. К экзорцисту стояла очередь. Итоговая резолюция, подписанная тремя академиками, двенадцатью профессорами и семью кандидатами наук, рекомендовала открыть при мединституте отдельную кафедру и распространить методику по всем клиникам, включая Четвертое главное управление Минздрава. Шершенбай повысил ставку до полутора баранов за сеанс, плюс пятилитровая канистра кумыса.
— Дорого! — закричали мать, тетки и сестры Майрамки.
— Дорого да мыло, дешево да гныло, — не в склад, не в лад вставил слепой знаток русского языка.
— Ладно, на первый раз сам управлюсь, своими силами, бесплатно, — смилостивился Сабыр и достал из-за голенища свой инструмент антиглобализма. — На каждую попку своя кузькина мать.
Но несистемная, оджинсованная оппозиция повисла на руках, загалдела:
— Сикитка! Сикитка! На каждый попка ест сикитка.
И невестка, беременная жена Мамасалы, тоже вступилась: мол, ничего особенного — обыкновенная гламурная задница. Потребовали вернуть вопрос в правовое поле. И Сабыр, плюнув на имиджевые потери, засунул камчу за голенище. Ворчал под нос: «Прав Господь, чем баба, мужик лучше. Глупая совсем. Мозги в дырявом кармане таскает. Везде дыра». Однако вспомнив про свои джинсы с дырой на ляжке, поставил точку в умозаключении: «И мужик тоже гамно». Обойдемся побиванием камнями. Если еще раз.
Потом долго еще ворчал: «Аз воздам! Аз воздам!» Родня недоумевала: откуда таких слов набрался? У кыргызов таких не было.
Андрей — куда деваться? — жакшы керюю, положил глаз на перфоманс с кобылой и дояркой в спущенных джинсах. Гламурный фасон джинсов оказался кстати. Майрам залезла в разрез пальцем и почесала ниже поясницы. У Андрея рука непроизвольно дернулась к бинарной заднице, вроде на помощь. На живой природе в горах много отчего чешется. То репей прицепится, то муравей заползет, то блоха прискочит. Рай он не только для людей, лошадей, баранов. Прекрасно себя чувствуют на пастбище гадюки, каракурты, скорпионы.
Со скорпионами Андрей встретился час назад, на перевале. Там из-под земли родничком выходил ледниковый ручеек. Спасибо, Мамасалы предупредил: захочешь пить, отдохнуть у воды — проверь камешки, под каждым сидит скорпион. И точно. Андрей поднял один камень — сидит зверюга, убегать не собирается. Воинственный. Спеси выше крыши — хвост трубой и в атаку. Другой камень отвалил — такой же амбициозный вояка.
Каракурты, фаланги — те предпочитают лежку под капотом машины. Там тепло. У Майрам в штанах тоже тепло, но вряд ли залез паук. Скорее, соломинка или мелкая колючка. Не стоит внимания — почесала, стряхнула искомое и принялась за дело. Обмыла тряпицей кобылье вымя, зажала в кулаки и давай по очереди отжимать соски. Андрей только приклеился взглядом к обнаженной натуре, как тут же в левое ухо получил скрипучий, мерзопакостный окрик: «Куда? Вуайерист задристанный! Тебе сколько лет, дедушка»? Внутренний голос явился. Лицемер и ханжа!
Не успел отойти двух шагов, как оно бабахнуло — гром и молнии среди ясного неба. Черное облако поднялось из-за перевала и затмило солнце. Свет погас, в кромешной тьме среди дня проявились звезды, и на их фоне, содрогаясь в турбулентном экстазе, в сверкающих сферах взыграли, заплясали красные шары плазмоидов. Земля кыргызов взбунтовалась, поднялась на дыбы, с адским грохотом сбрасывая со скал каменистые осыпи, увесистые глыбы гранита. Смерч гигантским винтом вонзился в небо, и на его острие показался всадник. Он пришпорил коня и помчался поверх облаков, оставляя за спиной конус спутного следа1 наподобие того, что срывается с закрылков «Белого лебедя», сверхзвукового стратегического бомбардировщика. Скорости нарастали, вихревой шлейф захватил полнеба, адский фейерверк осыпал огнями плотину ГЭС, каньон верхнего бьефа и всю Токтогульскую котловину, на дне которой закипало белыми барашками море ледниковой воды.
— ХААРП! ХААРП!2 — запричитал Андрей, упав на колени. Храбрые, амбициозные скорпионы бросились наутек.
Неужели оно? Неужели америкосы проводят испытание климатического оружия?
Андрей присмотрелся к всаднику. Сабыр. Точно Сабыр. На своем жеребце — скачет поверх облака. Машет широкими рукавами стеганого халата. Что-то ловит в воздухе, какие-то летающие тарелки. Ловит и собирает в безразмерный курджун, пристегнутый к седлу. Дроны, догадался Андрей. Шпионские беспилотники. Наконец увидел воочию объект, который был темой диплома старшей дочери Юлии. После защиты Андрей получил от нее письмо с цитатами из рассекреченной брошюры: «Беспилотники меняют лицо современной войны. Армия США, например, имеет на вооружении восемь тысяч беспилотников. Лучшие — MQ-1B Predator и MQ-9 Reaper, способные нести четыре ракеты Hellfire с лазерным наведением».
Буйство стихии длилось секунд пятнадцать, не больше. Андрей открыл глаза: синее безоблачное небо, горы на месте.
— Ты чего? — сам себя спрашивает. — Крик поднял, глаза закатились… Глюки?
— Хочешь сказать, ничего не было? Смерч, землетрясение. Сабыр на облаке.
— Это не Сабыр. Это я, сын Сабыра, Мамасалы, — раздался голос сверху.
Андрей поднял голову — на горе, над местом привала стоял Мамасалы в ботинках со стальными триконями, с альпинистской страховкой, ледорубом и крючьями.
— Извини, Андрей. «Живой камень» из-под ноги выскочил. Чуть осыпь не сорвалась. Тут гнилая скала. Мы с ней намучились, когда дорогу прокладывали. И бульдозером подрезали, и ломами выковыривали «живые камни», сетками завешивали. Все напрасно. Надо технику безопасности соблюдать, каску носить.
— В рюкзаке она. А ты чего там делаешь?
— Вот, — показал железяку Мамасалы, — беспилотник. Америкосы с нашего стойбища запускали — один в воду упал, другой на горе грохнулся. Я координаты засек. Промышленный шпионаж. Наш сосед Ишембай производит электроэнергию из навоза. Двадцать пять ватт на один кубометр бараньих фекалий. Если человечьи — сорок ватт. Энергоемкое говно. Представляешь, сколько киловатт можно выработать на нашем дристалище?! Это же полигон альтернативной энергии будущего. Америкосы хотят украсть технологию. Фотографируют с беспилотников. Поднимайся сюда — ихний звездно-полосатый НП отсюда видно.
Андрей не смог признаться, что страшновато, что парестезия, что ночью был приступ, а только что глюки навестили. Оторвал задницу от теплого валуна, попрощался с воинственными скорпионами.
— Держи веревку — я подстрахую, — подбадривал Мамасалы.
Андрей обмотался страховкой и, стыдясь своей громоздкости, неловко нашаривая ногами уступы и более-менее прочно сидящие камни, полез на гнилую скалу. Наградой за восхождение стал пейзаж, открывшийся с верхней точки. Токтогульское море лежало бескрайним зеркалом, отражая горный окоем цвета молодой конины в зеленом борще.
— Вот, — предъявил Мамасалы дрон для осмотра. — Вещдок. Я его в Жогорку Кенеше покажу. В Комиссии по контролю. Если чо, по линии МИДа ноту в американское посольство забабахаем. Подержи эту штуку — я бинокль достану.
Андрей с опаской принял вещдок. Аппарат оказался легким, несерьезным. Повертел так и этак, выискивая шпионскую начинку, глазок видеокамеры. Похвастался дипломом дочери: мол, наши, россияне, тоже не дремлют. С Юлькиной помощью догоняют американцев. Вместе со спутниками дроны образуют интегрированные компьютерные сети, позволяющие командиру низового звена видеть все, что происходит вокруг.
— Ох, рынок этот продажный! Отец американцам юрту сдал как недвижимость. За доллары! Османгирей попутал. Мол, будешь со мной зелеными бумажками рассчитываться, а сомы экономить, складывать в банку. — Спускаясь к стойбищу, Мамасалы все прикладывался к биноклю, с отвращением наводил резкость, смачно плевался, растирая плевки триконями.
Съемная юрта под американским флагом стояла на солнечной стороне склона, отгороженная от стойбища небольшой горкой, усеянной кучками земли над кротовыми норами. Кроты, кроты — повсюду! Шпионский андеграунд. Бросая вызов миролюбивому человечеству, НАТО нагло шло на Восток. Шло ввысь — через авиабазу «Манас», шло вглубь — через сейсмоопасные ходы под Токтогульскую плотину. И что еще опаснее — через женщину. В Пентагоне все просчитали: баба, падкая на гламурный экстерьер, лучший агент влияния, проникающая мягкая сила. Наивное дитя гор, не обремененное культурным background’ом типа туалетная бумага, зубная щетка, прокладки, кружевные трусы и презервативы, красотка Майрам, конечно же, попалась в сети. Ее напоили кока-колой, угостили жвачкой, показали скайп и вай-фай, подарили голубую канистру из-под питьевой воды и глянцевый журнал с фотографиями участников гей-парада. Пропахшая кумысом студентка джалалабадского медучилища клюнула на предложение принять участие в кастинге невест, который объявило на авиабазе гетеросексуальное солдатское меньшинство. На занятиях по иностранному языку учили кодовые слова, открывающие сердца туземных красоток: махаббат, сюйюю, ашыктык. Слова разные, значение одно: любовь. В смысле — натуральная, традиционной ориентации. «Бул менин сюйгенюм» — это моя любовь. На базу по электронной почте послали портфолио с фото, где Майрам позировала в дырявых джинсах и в короне царицы Нефертити. Успокаивали: с отцом, матерью договоримся. Нет такой проблемы, которую нельзя решить с помощью доллара. В том числе и проблема Родины. Короче, родинаны сюйюю мы берем на себя. Это недорого.
Между тем репетиции в театре на ртутных столбах из шутейных занятий вышли на уровень серьезного культурного мероприятия. Костюмы и маски Андрея произвели фурор. Решили буквы сценария не придерживаться, довериться импровизациям. «Василий-сан Рябов, — требовал капитан штаба японской армии Накамура, — открой военную тайну многоуважаемой русской армии». А японцы меньшего звания доставали допросом: «Ты за Луну или за Солнце»? И если Василий-сан Рябов отвечал: «За Луну», — его ставили к стенке: «Значит, за советскую страну!» Если он выкручивался: мол, я за Солнце, мелкие тыкали в него пальцем, кричали: «Значит, за пузатого японца!» И опять ставили к стенке. Отсутствие логики никого не смущало. «Уважаемый Василий-сан Рябов, признавайся, какое секретное оружие вы будете применять против нашей досточтимой японской армии? Когда ваши американские союзники сбросят на нашу Хиросиму и нашу Нагасаки атомную бомбу?» «Не скажу!» — гордо отвечал Василий-сан Рябов. «Джедай — банзай! — кричала массовка. — Глабализм! Исторический вандализм!» И Судьба в маске египетской царицы Нефертити повелевала: «Капитан Накамура, согласно традициям нашей любезной Страны Восходящего Солнца предоставьте уважаемому шпиону Василию-сан Рябову последнее слово и приведите приговор в исполнение!» И Василий-сан Рябов выходил в центр сцены и клал поклоны на все четыре стороны света, говоря: «Военной тайны я вам, уважаемые японцы, не выдам. А умру за Веру, Царя и Отечество. Смерть немецким оккупантам, япона мать!» И перекрестившись, Василий-сан вставал с колен с гордо поднятой головой: мол, хрен вам, а не военная тайна. И тогда Судьба, махнув белым платочком, приказывала капитану: исполняйте! И капитан Накамура командовал: «Огонь, пли!» Команда палила из деревянных автоматов, Сабыр стрелял в воздух из охотничьего ружья, дед Акматалы картинно хватался за сердце и, выдержав паузу, укладывался на спину, женская половина труппы в голос рыдала. Все были в восторге друг от друга, кричали «браво!», хлопали в ладоши и поднимали с земли главного героя. Сокур карыя кланялся. Андрею дарили цветы люпина и шалфея, поздравляли: «Ымынынык!» Премьеру назначили на районный День животновода.
Примадонне, влюбленной в режиссера, сохранить свою личную военную тайну не удалось. Расчувствовавшись после генеральной репетиции, Майрам призналась Андрею, что она не прочь выйти замуж за америкоса. Мол, с процедурой, с кольцами, платьями у них на авиабазе «Манас» все в порядке. Одно плохо: духовности им не хватает. Андрей демонстрировал европейскую толерантность, а вот дед Акматалы, воинствующий адепт Варшавского договора, в сердцах материл Майрамку: «Артыська! Нашингтон твою за ногу».
…Солнце, испустив последний луч сквозь пухлые облака, зашло за Верблюжий перевал. Темень — хоть глаз коли. Весь свет вселенский сгрудился, сосредоточился в одной единственной точке — в костре, на котором женщины варили в огромном бешбармачном казане шорпо из бараньей головы. Время, передав будущее в руки Аллаха, сменило галоп будничной суеты на дремотную трусцу, а вскоре и вовсе остановилось на тихий ночлег. Прикорнуло под бульканье варева и потрескиванье арчовых кореньев в костре. Снимая длиннорукими ложками пену из казана, передовицы колхоза имени Шевченко изливали из горла свое недавнее хохлацкое прошлое.
Ой, зацвіла ружа край вікна…
Ой, мала я мужа,
Ой, мужа я мала,
Ой, мала я мужa
Пияка.
Сабыр рассказывал Андрею, что в 60-х годах колхоз имени Шевченко гремел на всю область, получал переходящие красные знамена. В школе была китепкана (библиотека) с книжками Тараса Шевченко на украинской мове. В четвертом классе учили: «Як умру, то поховайте мэнэ у могили сэрэд стэпу широкого на Украйне мылой».
Славное былое, расцвеченное радужными колхозными трудоднями, профсоюзными грамотами, шаловливой возней на кошме под одеялом, медалями материнской славы, посиделками с подружками-хохлушками из Жмеринки и Бердичева, крепко засело в подкорке луноликих, узкоглазых певуний. Мова Тараса ласкала связки кыргызских жинок.
Нічого не робить, тільки п’є,
Як прийде до дому,
Як до дому прийде,
Як прийде до дому,
Жінку б’є.
Слепой ясновидец любил пристроиться к этому тихому ночному костру, к сладкому аромату вареной бараньей головы, к теплым бабьим телам, к знакомой с юности песне, к мове, налегающей на «ы» и «э», к Дунаю, где увидел ту самую белую девичью ногу в черном чулке, ногу преткновения всей его жизни. Высоким, скрипучим голосом участвовал в хоре:
Не бий мене, муже, не карай,
Бо покину діти,
Бо покину дрібні,
А сама поїду
За Дунай!
— Давай, Андрюша, подпевай, — требовал дед. — Давай, худо бэз тэбэ одному.
Сокур карыя привлек Андрея к своему легкому, обезжиренному телу, которому нечем было потеть. Положенная ему по статусу аксакала вареная баранья голова, курдючное сало не откладывались под кожей, на стенках сосудов, сердца и печени, а минуя пищеварительные органы и желудочно-кишечный тракт, прямиком направлялись в духовную карму. В черепной коробке слепого, в беспросветном ее пространстве оказались зарыты слова из военного словаря. Время от времени, к месту и не к месту они взрывались. Слепой мог, например, обозвать Майрамку словом «коллабора-ционистка». Оставшись без зрительного контакта с миром, не озабоченный мелкозернистыми подробностями быта, он воспарял к самым верхним слоям Вселенной, сосредоточивался на мыслительной деятельности, на ее высшем этаже, на философии. Не каждый на стойбище мог понять игру разума титана мысли. Поэтому Акматалы особенно ценил Андрея.
— Как ты думаешь, — заводил разговор старый солдат, — чем отличается человек от животного?
— Животное машет хвостом, ходит на четырех ногах, — туповато, не чуя извилистых поворотов мысли собеседника, отвечал Андрей. — Иные ходят на двенадцати, а то и восемнадцати. Тараканы, например.
— Не угадал, — радовался неожиданной находке собственной мысли Акматалы. — Вот, например, жеребец. Ему никакой разницы нет, какие у кобылы ноги. Вошла в охоту — он кроет. А мужчина смотрит: какой зад у женщины, какой перед, какие ноги, какие чулки на ногах.
— Если белые ноги и черные чулки, — понял Андрей элегантный философский посыл слепого. — Картинка. Образ.
— Вот, вот, — утвердил формулу Акматалы. — Мужик любит не бабу, а образ бабы. Картинку. Сперва форма, содержание потом. А я, как ослеп, стал на лошадь похож. Ты Майрамке скажи, чтоб не ходила к америкосам, не крутила жопам. Она мне ихний журнал показывала: там мужики в бабских трусах. Шпионы! В башке тарелка для дальней связи — штаб АНБ, Генсек НАТО. У них Бога нет, ни одной частицы бозона Хигса.
Андрей подумал, что Майрамка не из тех, что убоится американцев. Тем более в бабских трусах. И за Дунай поїдэ, и за океан, и нэ дай божэ, щоб на нэї рука якого заокеанца засратого поднялась. И для генома ихнего Майрам, как бомба замедленного действия: она в их плавильный котел таких дронов накидает, что через поколение все там станут духовными кыргызами. Андрей хотел было поделиться свеженажитой мыслью с Акматалы, но тот вдруг сменил тему.
— Правда, что твой отец в Харькове родился? Мову розумие?
— Розумие. Когда они с мамой эвакуировались в Чалдовар, тильки на мови балакал: роспрягайтэ, хлопцї, коней, тай лягайтэ спочивать.
Ночь была на их стороне — теплая, звездная. По ощущению Акматалы, где-то совсем близко, на расстоянии всего-то 65 световых лет от Земли голубым гелием светился любимый Альдебаран. Большой, 38 диаметров Солнца. Акматалы огорчался: их космодром маловат для посадки звезды. Он слегка завидовал прорицателям из Города Солнца, о которых ему читал Андрей. У них было два больших глобуса. На одном изображение неба, на другом — изображение земли. А на своде главного купола красовались все звезды от первой до шестой величины, и под каждой в стихах были указаны ее название и силы, которыми влияет она на земные явления.
В обсерватории табунщика Сабыра не было глобусов, зато купол юрты завершался круглым отверстием тюндюка, через который звезды напрямую проникали в спальню табунщика и его домочадцев. И песня их лилась прямо в открытый космос, пахнущий бараньим шорпо. На зависть америкосам, которые, зарывшись в кротовые беззвездные норы, копали под великую кыргызскую плотину, загоняли в ее интимные, сейсмочувствительные глубины шпионские импульсы своих термоядерных токамаков.
Ой, як я на лодку сідала,
Правою ручкою,
Та білим платочком,
Та білим платочком
Махала.
— А почему твой пензюк Рябов не открыл японцам военную тайну? — спросил Акматалы.
— Потому что не знал ничего. Знал бы, открыл.
— Я так и думал, — завершил тему слепой.
Ой, як я вернулась до дому,
І горшки побиті,
І плошки не миті,
Ой, а діти плачуть,
Iсти хотять.
Колыбельная уводила в сладкий, безмятежный сон. «Потерянный рай», — засыпая под бульканье ароматного варева в казане, бормотал Андрей.
1 Спутный след — воздушное течение в виде вихрей, срывающихся с законцовок крыла летящего самолета.
2 HAARP (англ. High Frequency Active Auroral Research Program — программа исследования ионосферного рассеяния высокочастотных радиоволн) — американский научно-исследовательский проект по изучению взаимодействия ионосферы с мощным электромагнитным излучением. Проект запущен весной 1997 года, в Гаконе, штат Аляска, для изучения природы ионосферы и развития систем противовоздушной и противоракетной обороны.