Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2019
Пагын Сергей Анатольевич — поэт. Родился в 1969 году в Молдавии, в г. Единцы. Окончил филфак Бельцкого пединститута. С 2000 г. — главный редактор регионального издания «Норд-инфо». Автор пяти книг стихов, в том числе «Перед снегом» (2012) и «Просто жизнь» (2017). Дипломант Международного поэтического конкурса им.Н.С.Гумилёва «Заблудившийся трамвай» (2010). Лауреат премии «Молодой Петербург» (2011) и др. Живет в г.Единцы.
* * *
Язык земли подспудный и глухой,
суглинистый, песчаный, корневой,
воды грунтовой гласные протяжны…
Но всё же я покуда жить хочу,
и азбуку воздушную учу
на слух,
на вдох,
на тёплый выдох влажный,
на долгий взгляд, в котором дерева —
большие и разумные слова,
вишнёвой вязи вижу колыханье.
А на ограде — воробьёв петит,
ворона в небе буквицей летит
неявленного зрению посланья.
Разговор
«Тяжко мне, и воды мои мутны,
яблоки водянисты в моих корзинах,
старый друг приходит из тишины,
руку жмёт — и веет холодной глиной».
А она в ответ: «Мне во сне вчера
ласточки всё виделись на закате —
он был розов, будто сосны кора,
или как моё, если помнишь, платье…
Знаешь, и было мне так легко!
Птицы проносились под облаками,
тёплыми, как бабушкино молоко.
Птицы с обжигающими глазами!
Всё летали рядом, касались лба…
Было много ветра и много света…»
И в пару дыхания все слова
обретали вес и объём предметов,
и, светясь, позванивали в тишине.
И тогда я чувствовал, что едины
ласточки, пролетающие во сне,
паданцы золотистые из корзины.
* * *
Ушедших я в прозрачном сне
не в праздной вижу тишине
у озера иль речки,
и не в саду, не на лугу…
К примеру, бабушку могу
сидящею у печки
увидеть в дрёме сквозь слезу —
в огонь она кладёт лозу,
кипит варенье в чане
из розоватой алычи.
И дед в тележке кирпичи
для строящейся бани
везёт, хромая, в глубь двора.
И снится дядя до утра —
при сумеречном свете
для хлама, молча, строит клеть…
Так быт неспешно входит в смерть,
а может быть — в бессмертье.
* * *
Отец меня стрижёт. Его прохладны руки.
И снег, как простыня, колеблется в окне.
И память, что светла, и тёмный страх разлуки
откроют тихо дверь, забытую во мне
в такой же снежный день:
идёт кривою тропкой
уже хмельной сосед, переколов дрова,
в руке несёт домой в газете поллитровку,
под мышкой у него свиная голова.
Напротив во дворе с обеда топят баню,
блуждает тёплый дым в разросшемся снегу.
Мне восемь лет, и я сижу и засыпаю,
закутанный в халат, проснуться не могу,
под мерные щелчки отцовских ножниц в доме,
ещё большом, где печь дудит в трубу свою…
И я, открыв глаза, на седину в ладони
с печальным удивлением смотрю.
* * *
Чиня отцовскую ушанку,
дубовых дров неся охапку,
воды замёрзшей каравай
из бочки старой вынимая
иль просто ложечкой мешая
в надбитой кружке чёрный чай,
я помню, помню: мир непрочен.
Как много в небе червоточин,
какие бездны прячет твердь!
Как в снежном ветре время глухо!
Усильем зрения и слуха
могу я страх преодолеть,
шагнуть на вспорх или на сполох —
синичий свет, мышиный шорох,
подлёдный шум незримых рек…
Пусть спит беда, глядя сквозь веко,
нужны для шага человеку
пространство,
время,
ветер,
снег.
* * *
Хоть жизнь проста,
как хлебный ломоть в миске,
как яблоко рябое на столе,
но чувствуешь порой, что где-то близко
чудесное творится в полумгле.
И что оно? Смещённый угол зренья?
Незыблем быт и все предметы с ним.
А хлеба вздох и яблока свеченье
лишь держатся вниманием твоим.
* * *
Порою мы как будто из стекла,
чуть тронутого снегом и туманом.
И смертная тогда подходит мгла
к скрипящим рамам.
И что же видит?
Луковичный всплеск —
зелёное растёт из золотого.
Стакан гранёный вспыхнул и воскрес,
и обратился в слово.
И в небо превращается проём,
и вестью вещь становится нетленной —
и как тогда мы, Господи, поём
самозабвенно.
У озера
Будет день неподвижен и кроток
над глубоким молчанием вод.
В небе осени вдруг зимородок
синей искрой вдали промелькнёт
над увядшей травой приозёрной
и сухими ветвями ракит,
над ветлою, кривою и чёрной,
что как крик омертвевший стоит.
Пролетит над земною он дрёмой,
сев на сук, ненадолго замрёт,
и стремительно в жуть водоёма,
словно в смерть ледяную, нырнёт.
И появится вновь, и плотвица,
плавниками бия и дрожа,
будет в клюве его серебриться…
И моя встрепенётся душа.
Ведь и ей надо в смертную стужу,
в глубину безъязычья нырять,
и серебряный трепет наружу,
в неизбежную жизнь извлекать.
* * *
Ростка в земле упорный ход,
реки неспешное теченье,
и быстрой ласточки полёт —
всё это смыслоизвлеченье.
И ты в руке у зимней тьмы
горишь, что веточка сухая,
из первозданной тишины
и звук,
и смысл извлекая.
* * *
Удержи ушедшего, не пускай,
пусть глядит во мгле он за рваный край
своего посмертного бытия,
и ему свечою тоска твоя,
и ему опорою голос твой,
горловой, прерывистый и родной,
и ему светлицею горький сон,
где срывает яблоко с ветки он.
Удержи ушедшего, удержи,
пусть дрожат древесные этажи
с обжитыми гнёздами на ветру,
и метель проносится по двору,
забивая снегом горячий рот…
Но с высот пугающих, из пустот
на тебя сплошные глядят глаза,
и синица светится, как слеза,
и в ресницах прячутся снегири…
Говори с любимыми, говори.