(В.Месяц. Искушение архангела Гройса)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2019
Вадим Месяц. Искушение архангела Гройса: Роман. — М.: Издательство «Э», 2018.
Название нового романа Вадима Месяца — «Искушение архангела Гройса» — сущая головоломка. Ведь архангелы в христианстве — это ангелы высших ликов, их преданность Творцу безусловна. Какое тут может быть искушение? Вызывает недоумение и наделение архангела атрибутом тварного человека — фамилией, почему-то как у известного теоретика пересмешливого соц-арта. Хотя персонаж, пожалованный волею писателя миссией архангела (пусть и второстепенный), носит окказионально уместное имя — Михаил, иначе Микаэл, что в переводе означает «Кто как Бог». Это один из самых почитаемых библейских персонажей, верховный военачальник в космической войне с врагами Всевышнего… Впрочем, главному герою романа Гройс разрешает звать себя просто Мишей.
Протагонист же Сергей Юрьевич обладает если не мудреной, то ускользающей характерностью, как в авантюрном романе. Из-за проблем с законом Сергею необходимо было бежать из России. Благодаря белорусскому гражданству жены он смог стать обладателем местного паспорта и взять фамилию супруги. Так, стерев личную историю и выломившись из социальной иерархии, он получил неограниченную авантюрную мобильность — открылся рискованным сомнительным предприятиям, не столько по своей инициативе, в расчете на успех, сколько приспосабливаясь к вызовам сверхъес-тественного.
Сергею предложил работу Фёдор Теляк — конфетный магнат Нарочанского края, который якшался с мормонами, баптистами, Свидетелями Иеговы, приваживал в избу ужей (живойтов), получая от них подземные сведения. Мало того что работа оказалась странной: развозить по «местам силы» и кладбищам Беларуси метеоритные камни, помимо Сергея, Теляк нанял на работу мертвецов — причем отыскал среди миллионов ушедших из жизни за последние десятилетия именно его приятелей: Матвея Граубермана по кличке Гарри, погибшего в автомобильной катастрофе под Новосибирском, и Михаила Гройса, профессорского сынка, представителя столичной золотой молодежи советских лет, задушенного струной от виолончели.
Таким образом, читателю явлена проницаемость онтологической границы в северо-западном регионе Европы, тем более художественно убедительная, что очевидна она не только Сергею Юрьевичу: люди в романе воскресают то здесь, то там — возрождению из небытия персонажей коллективной памяти дивятся все. Ходят слухи о появлении в Беларуси немецко-фашистских генералов, пробуждении пулеметчика времен Первой мировой, странных перемещениях в лесу людей, похожих на партизан; в Наносах селятся два потешных старика, похожих на Сахарова и Солженицына: «По какой-то исторической иронии отцы русской демократии обрели вторую жизнь в социалистической Беларуси». Не за горами появление остатков наполеоновских армий и рыцарских отрядов Войшелки и Гедимина.
«Синеокая» страна замков и озер оказывается своего рода Солярисом — гигантским живым сознанием, с которым проблематично установить контакт. Беларусь следит за Сергеем, и он не совсем понимает — зачем. Читатель следует за «Опелем» героя по дорогам его новой родины как завороженный — настолько убедительна осязаемая вещественность не поддающихся рациональному объяснению феноменов: колодец в Борках, заполнившийся пухом; улитки, заселившие дом Железной бабушки-жемайтийки; веревочная лестница, повисшая в поле, среди клочьев тумана; забор Теляка из булыжных секций, в которые вмурованы колеса телег, зеркала из комнаты смеха, заднее крыло автомобиля «Победа» и мотоцикл «Иж». Слог Месяца так живописен, что синтез реалистического и фантастического только крепчает от его «поэтики избытка», построенной на использовании «невозможных иррациональных ходов»: постлогичных, постсимволичных, постмифологических.
В стремлении довести абсурд до совершенства автор выплескивается из сюжетной канвы и после каждой части (из десяти глав) сгущает небывальщину (выделяя курсивом) в «кунсткамерах» — собраниях коротких рассказов о дивных казусах. И тут Месяц, будучи демиургом Норумбеги — создателем фэнтезийного варварского мира с нуля, предсказуемо не нуждается в традиционном белорусском фольклоре: быличках, меморатах, легендах. Каждую «кунсткамеру» он венчает (выделяя жирным курсивом) «поклонным крестом» — этюдом о реально существующих крестах: католических, православных; запечатлевает и уникальное надгробие в форме креста у маленького немецкого военного кладбища в Засвири. Кресты в Беларуси действительно стоят повсюду, у каждого поселка, превращая ее в храм под открытым небом. Зачем же их зеркально отражать в романной структуре, воздвигая из такого эфемерного материала, как слово? Явно не для того, чтобы вычурным композиционным решением поставить «Искушение архангела Гройса» в один ряд с книгами-головоломками, наподобие «Игры в классики» Хулио Картасара и «Квеста» Бориса Акунина.
Вероятно, «кунсткамеры» и «поклонные кресты» расширяют нарративную перспективу — «я» Сергея Юрьевича: от индивидуальной, атомизированной величины до народной «эксклюзивной простоты». «“На Беларуси Бог живёт” — так скажет мой простой народ» — зачин песни, звучавшей в радиоприемнике водителя рейсового автобуса по дороге из поселка Гервяты Гродненской области, восхитил Сергея: «Никаких тебе размышлений, никакой риторики про Град Божий и Небесный Иерусалим». Ведь сам-то Юрьевич (при всей статичности) достаточно сложен и тонко организован. Он сведущ в психоанализе, рефлексивен: выслушав по старорежимному приемнику «Спидола» в магазине «Певник» военную доктрину Лукашенко, замечает в себе ранее не наблюдавшуюся подверженность влиянию пропаганды: «Когда в мужских словах есть логика и страсть, их нельзя не услышать». Сергей вообще проникается уважением к тем, кто отваживается на логоцентризм, даже к спецслужбисту Максиму Шаблыке, который чуть не пристрелил его на лесной дороге, соединяющей Кобыльник с Купой. Потому как сам Сергей — стихийный медиатор, посредник между мирами. Ничто для него напрямую ничего не означает: «В каждом шуме, в каждой самой идиотской фразе есть что-нибудь сказанное и для тебя. Это не лозунг, не наставление, не намек. Просто нечто, невольно продвигающее тебя к пониманию того, что с тобой происходит».
Знаки и символы управляют сознанием Сергея Юрьевича, а не национал-патриотические и либеральные дискурсы. Управляют с того момента, как после реалистической экспозиции первой главы он выехал из Мядельского лесничества и около Ильи, агрогородка в Вилейском районе, во время заправки на АЗС, похожей на бивуак анархистов, невозможные азиаты — «японские коммунисты в изгнании» — тайком нанесли на дверцы его машины лихо закрученный иероглиф. Чем-то он напоминал логотип Пенсионного фонда России: гора с шапкой облаков над ней, при внимательном рассмотрении кажущаяся злобным лицом самурая или черта с короной на голове. В пользу сравнения свидетельствовала реакция людей на «страшное совершенство» закорючки: молодые при виде ее разбегались, а пожилые обрушивались на колени. Что бы то ни было, Сергею даровали неограниченное могущество. Тем не менее, опробовав соблазн на рассветных улочках райцентра, он со смущенной улыбкой признал его баловством и смыл надпись на автомойке в Минске.
Но что не положено Сергею Юрьевичу с обывательскими приоритетами существо-вания — жена, дети, — то положено архангелу Гройсу, а именно: неразборчивое истребление людей, детали существования которых ему «фиолетовы» (он видит их как темные пятна, порой с «газообразной шерстью» вокруг). Впервые Михаил появляется в главе «Купалинка» — длинноволосый, неопрятный, с одутловатой от пьянства физиономией. А в финале черты его лица разглаживаются и вытягиваются, напоминая средневековую картину. Сквозь «удивительную низменность поведения, визгливый голос, хвастовство, привычку говорить либеральными штампами» в Михаиле произрастает тайна; с репликантами Чернояровым и Грауберманом он начинает общаться на енохианском языке.
Одновременно с метаморфозой Гройса проясняется и сокровенный смысл сизифовых стараний Сергея: оказывается, камни, которые он таскал с места на место по всей стране, в действительности были осколками взорвавшегося небесного тела, которые обрели покой в грунте иных планет; они должны сложиться в слова, от которых зависит будущее Беларуси. Остается лишь поднять со дна самого большого озера — Нарочь — последний камень…
Итак, энциклопедические экскурсы в историю края, еврейский вопрос, философию и идеологию, перебродив в мехах авантюрного романа на дрожжах магического реализма, превратились в квест. Языческая в основе Беларусь воспротивилась библейскому «В начале было слово» — из ее лесных недр посыпались «страшные, как лохматые мешки, кабаны… кабаны… кабаны…», чтобы помешать толпам католических и православных верующих осушить озеро: встать на колени и пить воду — «горстями, пригоршнями или опуская в воду лица, как звери». А архангел Гройс на туристическом «Ми-1» повел к ним на подмогу свой легион — недовоплощенные души, жестоковыйно кроша из автомата, как в голливудском боевике, кабанов и людей: «Лес рубят — щепки летят».
Однако в итоге Слово не было найдено: скрепляющую скрижаль следовало искать где-то в устье реки Скемы. И благодарный Жемойт, хозяин этих земель, «пахнущий сапропелем, водорослями, рыбой, мириадами утопленников и бальзамом “Старый Брест”», прижался к животу Сергея: честь и хвала тому, кто не осушал Нарочь вместе со скопищем! Необозримая длина тела исполина уходила в просторы сырых лесов и шелестящих полей, расползалась по множеству тропинок и ручейков из Нарочанского края в Литву, Восточную Пруссию, может быть, даже в Польшу… Что ж, тотем вполне иероглифичен, попробуем воспринять его напрямую, «без включения интеллекта, минуя возможности анализа и интерпретации».
Собственно, автор склоняет нас к инсайту на протяжение всего повествования: мы можем лишь догадываться, какая мощь таится в бронзовом ключе байкерши Серафимы, «напоминающем о пиратских кладах и тайне черепахи Тортиллы»; вместе с мужем Леры Дубинской безуспешно ищем ответа на мучительный вопрос, почему все ее родственники облачены в оранжевые штаны; разделяем ужас Андрея Шнурапета перед шарообразным валуном, напоминающим часть фасада советского Дома культуры, на дне Мядельского озера. Тот же Фёдор Теляк логически не схватываем: с одной стороны, его монологи выдают в нем литвинского националиста в духе Зенона Позняка, с другой — он хочет способствовать восстановлению СССР путем производства конфет «Мишка на Севере», «Красная шапочка» и «Алёнка». А уж какую шараду преподносит главному герою супруга Илана, забрюхатев от мужа своей лучшей подруги Рогнеды!.. В разы затейливее беременности воскресшей Святой Лолы — бывшей возлюбленной Сергея.
Искушение дать исчерпывающее объяснение всему этому оставим архангелу Гройсу, а нам, простым смертным, достаточно откупорить шампанского бутылку и перечесть роман Вадима Месяца, полный переменчивых разноцветных картин.