Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2019
Арина Обух родилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Художник-график, выпускница Художественно-промышленной академии им.А.Л.Штиглица. Публиковалась в журналах «Звезда», «Дружба народов», «Знамя» и др. Лауреат ряда литературных премий.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2018, № 2.
Песня,
или
У меня, кроме тебя, никого нет
С детства Гриша представлял ад как маленькую черную сковородочку. На которой его мама готовила пышки на завтрак. То есть ад был чем-то домашним, привычным, с ароматом пышек. И впоследствии ад никогда не пугал Гришу, он представлял, что просто вернется домой.
Ему подфартило: от Земли он ушел весной. Отлетал сорок дней по своему хутору и на погранзаставу попал прямо к Пасхе.
— Куда очередь? Кто тут крайний? Ї спросил Гриша у многочисленного люда.
— Я за тебя занял, Ї сказал ему человек, лицо которого показалось очень знакомым.
— А ты кто?
— Григорий.
Гриша удивился и тут же смекнул: ангел, что ли?
— К восходу уже Там будешь, Ї добавил новый знакомый и продолжил говорить шепотом, обращаясь по имени: Ї Гриша, только это не очередь, а молитвенное стояние. Ты молитву какую-нибудь помнишь?
Гриша так сильно качнул головой, словно надеясь, что в голове от такого взмаха выскочит хоть одна молитва. Безуспешно.
— Ну, тогда просто подумай, своими словами…
Звон в голове разгонял все мысли. Гриша не пил уже сорок дней.
Он оглянулся окрест. Все стояли по двое. У каждого, видимо, тут был свой человек, который занял место. И каждый думал свою молитву.
Его же голова гудела, звенела, и он решил, что вместо мыслей подойдут и воспоминания: летая по хутору, он в основном заглядывал в дома своих корешей и как завязавший уже сорок дней алкоголик подливал им в стаканы. Ему нравилось, как люди наполняют себя легкостью, он и сам ее очень любил. Поэтому у Гриши был огромный живот, живот-планета, живот-сфера, конь проседал под таким ездоком. И вот однажды он заполнил себя этой «легкостью» до краев.
…Гриша очнулся один на восходе. Все было красным. В воздухе стоял аромат горелых пышек.
Значит, все ж таки ад, вздохнул Гриша.
— Гриша, ну чего ты стоишь? Давай быстрей! Опять у нас плита сломалась!
Мама звала его обедать, суетилась. На праздничном столе стояли куличи и кагор.
За окнами виднелась жизнь. Сутки напролет ее можно было разглядывать. Времени не было (никаких часов, ходиков, кукушек) Ї— были только закат и восход.
Гриша узнал, что на Земле он остался песней. Сложил ее кореш с хутора, Гар.
И на контрольно-пропускном пункте Гриша умолил разрешить ему по-быстрому слетать туда-сюда: с Неба на Землю.
Ї— Мне бы только песню послушать, братцы!
И он послушал.
А там были такие слова, которые прям за душу берут (а ничего другого у Гриши и не было). В этой песне была вся его жизнь: никчемная, дурная, пьяная. После такой жизни только к бесам на поклон. Но Гар припевом орал: «А я не верю!..»
И никто не верил.
Эта песня пелась уже всем хутором и разносилась все дальше и дальше: все пели его жизнь. Это была такая хуторская молитва. Своими словами.
…Если в первые сорок дней его душа летала, где вздумается, то в остальную вечность душа могла появляться только там, где ее вспоминают.
И вот тут Грише был вольный простор: и города разные (где он раньше и при жизни-то никогда не бывал), и места самые неожиданные — то в кабинке у дальнобойщика он появится на соседнем кресле, то у клерка в офисе, то у поэта-кочегара в котельной…
В общем, где песня о Грише зазвучит —Ї там и Гриша…
* * *
Гар отмаливал весь хутор.
А потом всю страну. Всех отпевал. Корешей, солдат, блокадников, рыбаков, казаков…
Его голос звучал и в Германии. В частности, его слушал Леон, живший в маленькой германской деревушке.
Леон безоговорочно верил голосу. И понимал, что голос зовет его. Поэтому однажды он взял билеты и поехал в Питер.
Шел, так сказать, на голос. Который привел его прямо в подъезд Гара.
— Представляешь, —Ї рассказывает Гар. — Приехал и сидит на лестничной клетке. Говорит: «Ну привет, я вообще-то к тебе приехал». Отвечаю ему, мол, я тебя не звал. Иду мимо него, значит, а он говорит: «У меня, кроме тебя, никого нет».
Гару уже несколько месяцев приходили письма от Леона. В первых посланиях Леон как бы отвечал на песни Гара, иногда пересказывал их, а в последних писал, цитируя песню, что берет «курс на Ленинград», мол, жди меня, дорогой Гар.
Вот Гар и дождался.
— И ты впустил его в дом?
— Нет, конечно, ты что. У меня корюшка дома.
— Какая корюшка?!
— Наша, невская. Чистить надо.
— Так он бы тебе чистить помог.
— А вдруг он буйный? Еще зарежет.
Леон просидел в подъезде два дня. Нет, конечно, он выходил из подъезда, гулял по Питеру, но к вечеру обязательно возвращался назад. И встречая Гара, снова повторял:
— Гар, у меня, кроме тебя, никого нет.
Причем он это говорил не жалостно, а настойчиво, требовательно, Гару даже казалось, что слегка угрожающе.
На третьи сутки Леон пропал, исчез, растворился. Вчера сидел на ступеньках, сегодня уже нет.
Гар радовался, что его покинуло это наваждение. А через неделю снова получил письмо. И этому письму он тоже обрадовался — все на месте: Леон в Германии, Гар в Питере.
Леон ругал Гара: «Ты же сам пел, что “есть лишь я и есть лишь ты”! Вот я и приехал к тебе. А ты струсил. Но ничего, я тебя прощаю. В следующий раз, когда я приеду в Ленинград…»
Тут письмо Леона снова начало петь песнями Гара, потом предложило познакомиться и расписало свою биографию на шести листах: родился в Ленинграде, учился, хоронил близких, женился, развелся, уехал, снял домик, владел какой-то химчисткой, обанкротился, завел собаку, отдал в приют…
И однажды этот русско-германский человек услышал песни Гара и приехал посмотреть на того, кто зовет его обратно.
А может, это новая песня была — обернулась человеком и пришла к Гару.
А Гар не признал, отрекся.
Пошел корюшку чистить.
Дороти
1. Дора
Я хочу, чтобы она умерла.
Она не жилец. Так, запятая в аквариуме. Зачем ей жить? Маленький пришелец с плавничками, мой убийца.
Тут одно из двух: умрет она или я. Сначала покраснеет кожа, пойдет сыпь, потом начнется кашель и… А может, вся кожа покроется чешуей, ноги срастутся в хвост, и я буду лежать посреди комнаты, задыхаться и бить хвостом.
В общем, или я буду бить хвостом, или она.
Внутри меня бродили долгие мысли о смерти. Потом они растворялись, прятались в другие мысли, я шаталась по Москве, а внутри у меня жила смерть рыбы.
Эта запятая абсолютно не выходила у меня из головы. Просыпаюсь, а первая мысль о рыбе.
— Как ее, кстати, зовут, Лина?
— Дороти. Дора.
Этим именем она как бы зацепилась за жизнь. Стала причастна.
Я узнала от Лины, что Дору нельзя ставить на подоконник — там холодно. Нельзя касаться ее руками — она получает ожоги. Но, если точнее, то не совсем ожоги, а такие тепловые удары. Теплые болезненные удары судьбы. В роли судьбы — я. Мне нравилось наблюдать, как она убегает от моих пальцев. Это были единственные моменты, когда она плавала по аквариуму, плела узоры, похожие на мертвые петли.
Все же остальное время она не двигалась с места. Замирала. Сама себя осознавала. В новых обстоятельствах. Словно рассуждая: что случилось? изменилась я или жизнь?
— А как она у тебя вообще появилась?
— Подарок. Я стригу одного маленького мальчика. И однажды он подарил мне эту рыбку.
Лина работает в мужской парикмахерской. Она художник по мужским головам. Прическа меняет абрис головы — и меняется все: взгляд на себя, отношение к себе, походка становится другой, уверенной. Клиенты влюбляются в Лину, но Лина относится к ним как к картинам: все, написана, следующий!
Ее маму зовут Жанна. Вспоминая ее имя, вижу взмах крыльев Ї— солнечный такой взмах над гнездом, где ее ждут шесть раскрытых клювиков. Лина одна из шести птенцов.
— А где папа? А где папа? А где папа? — звучит вопрос из каждого клювика.
— Он улетел, он улетел, он улетел.
Клювики смотрят в небо.
— Он там? Мы его увидим?
— Не увидите.
Маленьким клювикам достались от их отца лишь красивая финская фамилия и красивые лица. Немало, если разобраться.
Последний раз мы виделись с Линой в Петербурге на детской площадке, нам было по десять лет. Потом птица Жанна перелетела с ними в Москву и прошло еще десять лет, но меж нами с Линой ничего не изменилось: нам все так же хорошо, как будто мы по-прежнему сидим на качелях и играем в игру «Правда или действие».
«Правда или действие» — выбираешь действие, и тебе дают какое-нибудь дурацкое задание — залезь на дерево, спрыгни с горки… Выбираешь правду — отвечай на дурацкий вопрос. И самый популярный был «кого любишь?».
Вот и теперь Лина, улыбаясь, говорит:
— Кого любишь? И вообще — давай говорить про любовь, все остальное у нас Ї каждый день.
Дора вдруг встрепенулась, подплыла к стеклу, мол, да-да, давайте уже про любовь.
2. Про любовь
Все началось с того, что я влюбилась в рассказ Данилова.
А потом сама попала в его сюжет.
И все испортила. Пострадали и сюжет, и композиция. Нет, не сами по себе, а во мне.
В этом рассказе, кроме героя, существует еще множество персонажей, и среди них — богиня гнева, дальняя родственница героя.
Богиня гнева, завидев меня, сразу признала во мне пришлую. Смотрит на меня пристально, как бы пытаясь вспомнить. Нет, не может. Конечно, ведь меня никогда не было в этом рассказе. Поэтому она спрашивает:
— А вы кто?
Я называю свое имя. И даже пытаюсь что-то сказать о себе, мол, я приехала из Петербурга… я влюбилась в этот рассказ…
Она перебивает:
— А вы кто?
Я повторяю все снова, но она опять спрашивает:
— А вы кто?
Ее закоротило.
Или это меня закоротило? Я, как рыба, видимо, беззвучна. Возможно, это как раз последствия аллергии на рыбий корм: голос пропал, вот-вот покажется чешуя, а завтра утром из-под одеяла будут торчать плавники и хвост.
— А вы кто?
— Я Дора.
И тут на пороге появляется еще один персонаж. Богиня гнева бурно радуется ему и всплескивает руками (она его знает, он в рассказе Данилова присутствует). Всплеск ее рук был какой-то орлиный, и одним крылом она задела меня. Это был толчок в сторону выхода. Из сюжета.
Воркование с персонажем отвлекло ее (или она сделала вид, что отвлекло), и я, постояв в начале рассказа, последовала дальше…
Я отлично помню этот рассказ и знаю, как тут все устроено в доме: там пятиугольное пространство с эркером, а там камин с совами, а на балконе вечно стоят и курят… В следующей комнате будет много персонажей. И сам Данилов.
Идут разговоры. Я их уже читала и знаю все эти реплики наизусть. Но все речи перебивает один вопрос, который слышу только я: «А вы кто?».
Богиня гнева тоже заходит в комнату, становится напротив меня и смотрит.
— Присаживайтесь! — кто-то из персонажей дергается со своего стула, чтобы уступить ей место.
— Нет-нет, я на минутку.
Эту минутку она дает мне. Она будет здесь, пока я не исчезну. Она смотрит на меня так, как я смотрела на Дороти в первый день.
Я нежилец в этом рассказе. Я дура Дора. Эта женщина смотрит прямо в меня и хочет моей смерти. Я попала в чужой аквариум.
Чья-то большая рука появляется в этом аквариуме и пытается поймать меня, выловить. Температура моего тела равна температуре воды. Я житель холодных вод. Меня касаются чьи-то пальцы, и каждое прикосновение оставляет ожог.
Я снова оказываюсь наедине с богиней.
— Да-да, мы так и не познакомились, — говорит она. — Но это неважно. У вас на лбу написано, что вы влюблены в Данилова.
— Нет-нет, я влюблена в этот рассказ!..
— Вас много, — перебивает она. — Оставьте его в покое. И шарфик свой заберите!..
Данилов слышит этот монолог богини гнева. То есть, что значит, слышит — он сам его написал. Но он не любит перечитывать свои старые рассказы и поэтому исчезает в комнате, закрывая дверь. Он в домике. Тоже такая игра есть.
Зачем я вошла в этот рассказ, где все уже без меня так хорошо сложилось, где все так цельно и гармонично, где все друг друга любят и где все мне так нравится — и герой, и его дом, и его семья, и все другие персонажи… И богиня гнева мне тоже нравится.
Сейчас я сяду в тыкву и уеду отсюда. И шарфик заберу.
Я пошевелила губами, но слова остались во мне. Я не могу говорить. Как под водой. Если я заговорю, то вода зальет мои легкие. Я взяла шарфик и быстро вышла: как вор, укравший собственный шарф.
Дороти прильнула к стеклу, и от этого ее маленькая нижняя губа чуть сплющилась, Дора была похожа на внимательного слушателя. Ей лично еще никто не рассказывал таких странных историй, как эта девушка.
— А потом? — спрашивает Лина.
— А потом…
И я вдруг почувствовала, как горит мой лоб. Наверное, там опять высветилась эта надпись: «Влюблена в Данилова».
У меня тепловой ожог. Горит лоб, жабры с трудом набирают воздух, внутреннее ухо принимает один и тот же сигнал: «А вы кто? А вы кто? А вы кто?..» — и так дальше, по нарастающей. Ставлю под плавник термометр: 39 и 6. Я умираю.
Оживаю днем. Зову Лину. Нет ответа. Наверное, ушла на работу.
Зову Дороти…
Доры нет. Нигде нет. Нет, ну Дора уйти не могла.
Мечусь по квартире. На кухне нет. В комнатах нет. В ванной нет…
Вижу в раковине ее аквариум, но вместо Доры там мыльная пена. О горе!..
Еще вчера я мечтала, чтобы она умерла, и вот она умерла. Это я ее убила.
По инерции наматываю круги по квартире. И…
О Боже, счастье-счастье-счастье! Я вижу Дороти в банке из-под огурцов!
Внутри воскресло, ожило, улыбнулось.
Дора жива. Дора на месте. Я на месте.
Лина спешила на работу, не домыла аквариум и запустила Дору в первую попавшуюся банку с этикеткой: «Малосольные огурчики по-домашнему. Кулинарная серия: русская душа».
Душа моя! Дора!.. Как всегда замерев, она смотрит на мир. Чуть-чуть дергается ее плавничок. Живая. Родная. Недовольная: «Меняешь, меняешь аквариумы, а потом оказываешься в банке из-под огурцов. В конце концов кто-нибудь собирается вернуть меня обратно?!.»
Лина приходит с работы, вылавливает Дору специальным дуршлагом и возвращает в аквариум, целуя ее глазами.
А я возвращаюсь в свою жизнь: я играю в «Действие». И в него вливается шум чемоданов.
Ленинградский вокзал, четвертая платформа. Руки у всех людей как сломанные крылья: вывернуты назад. Везут за собой чемоданчики на колесах. И спины, спины, спины…
Стоит ужасный грохот — поет хор чемоданов. Это песня свободы. Мужчины и женщины уходят.
И я ухожу. В свой сюжет. Где все будет мое.
И единственное, что я оставлю у себя от Данилова, так это его эсэмэску: «Я ношу тебя, как будто у меня внутри аквариум и ты в нем рыба. И я заглядываю в себя и смотрю на тебя, замирая…»