Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2019
Заир Асим (Заир Асимов) — поэт, прозаик. Родился в 1984 году в Алма-Ате. Окончил механико-математический факультет КазНУ им. Аль-Фараби. Преподает математику в учебном центре. Автор книги стихотворений «Осиротевший крик сирени» (2010), книги прозы «Письма в никуда» (2013). Печатался в журналах «Знамя», «Новая Юность» и др. Живет в Алма-Ате.
Говорят, что жизнь проживаешь дважды и по-настоящему во второй раз — в воспоминаниях.
Я ехал в машине от угасающей бабушки, которая не всегда меня узнает. Было часов одиннадцать ночи. Позвонил Нуржик. Из Америки, по ватсапу. Интернет на телефоне плохой, поэтому связь обрывалась. Перезвонил из дома. Отрадный разговор всколыхнул память так, что до рассвета в голове вспыхивали события подростковой юности.
Дружить мы начали в школе. В классе девятом. Нуржик перешел из казахской школы. Все считали его диковатым, особенно девчонки. Мне же эта необузданность импонировала. Сам я тоже был резким и грубым, косноязычным необщительным спортсменом. В школе дружбу и любовь находят по биологическим принципам. Симпатия на уровне запаха. Смелость — благотворная почва для таланта. Как-то раз они с Дамиром проверили меня. Позвонили и сказали срочно приезжать, придется драться. Ничего не объяснили. Я приехал. Поржали.
Помню летние каникулы. Ехал вверх по Сейфуллина в троллейбусе, любуясь светотенями тополиной аллеи. Покупал в киоске бутылку пива Тянь-Шань, обнимал при встрече Нуржика, завидуя его обильной щетине. Захмелев, пускался в долгие витиеватые рассуждения, что уже тогда выявляли невысказанность натуры.
Наша дружба всегда отличалась откровенностью, легкостью обсуждать непонимание, непринужденностью выражать восторг. Даже несогласие звучало веселой фразой «Ну, ты тип!» В пятнадцать лет для подростка друг сродни жене после сорока. Иметь общую одежду, иногда подругу, драться друг за друга.
Мы ходили друг к другу домой, часто ночевали. У меня всегда был лагман, приготовленный дедушкой с маминой стороны. Все школьные друзья помнят этот лагман. Нуржик любил открыть холодильник, достать кастрюлю с подливой и хлебом макать в маслянистую гущу. Как-то раз ходил на свидание в парк и засиделся до двух ночи. Домой ехать было поздно, до него было пешком, он тогда жил в маленькой квартире на Арбате. Я попросил его не закрывать ночью дверь и самому встретить меня. Но он заснул. Как испугалась мама, когда в позднее время кто-то в темноте зашел в их квартиру и лег спать.
Обычно дружба сопровождается конкуренцией, особенно в этом бурлящем возрасте, но у нас этого не было. Мы открыто радовались успеху другого. Зачастую это труднее, чем разделять беду. Зависть сковывает приближенных, сталкивает человека с собой. Как правило, это столкновение никто не выдерживает. Начинают втайне презирать за одаренность или успех.
Когда по окончании школы мы всем классом собрались на Иссык-Куль, Нуржик поехал с моим папой провожать. С нами не смог. Расставание на неделю казалось разлукой.
Летом мы приезжали ко мне, смотрели фильмы. Тогда я еще не увлекся чтением, но брал постоянно у мамы деньги на обмен видеокассет. Шел пешком до мехпоселка на остановку или на базар. Старую на новую можно было поменять за сто тенге. Брал кассету, аккуратно лезвием открывал пленку, заклеивал скотчем. Если фильм потрясал, ставил в личную коллекцию. Случалось смотреть в день по два-три фильма. В кино я влюблялся, страдал, дышал свободой вымысла. В одну из таких ночей мы втроем (я, папа и Нуржик) смотрели фильм «Знакомьтесь, Джо Блэк». Ели сочный арбуз. В тот момент, когда Энтони Хопкинс, уходя из праздника жизни, оглянулся, прищурив взгляд от смеси сожаления и восторга, произнес: «да… это жизнь, что тут скажешь!», Нуржик ткнул меня локтем. Папа невидимо плакал. За очками тихо блестели глаза. Ему тогда было сорок восемь, нам восемнадцать.
На первом курсе я прочитал Камю и решил, что буду писать. Вот здесь я и начал всех сторониться. «Посторонний» врастал в мое мышление. Встречи происходили все реже.
Осенью в горах, на выезде с согруппниками бывшей одноклассницы, мы подрались с одним асоциальным турком. Поодиночке он был здоровее каждого из нас. Знакомый турка не участвовал в драке, признавая нашу правоту, но не давал напасть вдвоем на него. Пожалуй, не приходилось драться с большим размахом. Скатывались с горы вниз, потом по асфальту. В итоге у обоих порванные джинсы, футболки, кровавые пятна потертости. На следующее утро на фоне этого потрясения взгляду впервые открылись пылающие горы октября.
Чтение стопорило инстинкты. Все ставилось под сомнение. В студенчестве смуты поиска или избыточная романтичность ни один раз вводили в исступление, за которое сейчас стыдно. В разгаре молодости ценно менять ситуацию под себя, а не рассуждать о другом способе мышления.
На втором курсе большой компанией оказались на Капчагае. К тому моменту с Нуржаном уже почти не виделись и не созванивались. Он общался преимущественно с Дамиром. Они странно влияли друг на друга, пробуждали дерзость, переходящую в наглость, провоцировали каждого, захлебывались в жажде конфликтного веселья. Пили до последней стадии оголтелости. Многие не выдержали этого и уехали. Очередь дошла до меня. Поводом послужило несогласие выпить с ними. На первом курсе я отказался от алкоголя и курения. Спорить с пьяным все равно, что беседовать с человеком со старческим слабоумием, ходить кругами вокруг одной мысли, как собака на привязи. Я сделал один символический, глупый, чрезмерно трогательный жест и удалился. Пошел на берег и голым, в одиночку плавал под луной. И был невыразимо счастлив, окрыленный горьковатой независимостью. В эту ночь я попрощался со своей дружбой, и потребность видеться была исчерпана.
Лет пятнадцать прошло. Голос Нуржика не изменился. Мой, должно быть, тоже.
— Я в Америке. Работаю в посольстве консулом. До этого жил в Швейцарии. В Лондоне пожил. Ты женился? Дети есть?
— Нет.
— А что так? Это же легко. Плюнул пару раз куда надо, — сказал он это с ребячливой восторженностью, какая была свойственна в школе. — У меня двое пацанов, учатся здесь. Я прилетаю 18 мая. Давай встретимся.
Внезапная молния юности осветила ночное небо. Приятно пощекотать память, чихнуть, посмотрев на солнце радости, словно ничего не проходит. Только длится почти бесконечное настоящее.