Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2019
Вика Чембарцева — поэт, прозаик, переводчик, постоянный автор «Дружбы народов». Член Ассоциации русских писателей Молдовы (2009). Награждена медалью «Григор Нарекаци» Министерства культуры Армении (2014). Одна из авторов проекта «Буквы на камнях» (М., 2013). Живет в Кишинёве.
1
«Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот. Ты увидишь, ты услышишь, как весёлый барабанщик с барабаном вдоль по улице идёт»: жестяная трапеция динамика на столбе за окном орала в отогревающийся смоляной воздух позывные «Пионерской зорьки». Кто-то, вздохнув, натягивал одеяло на голову, кто-то ворочался и ворчал, кто-то, лениво зевая, уже слепо чиркал ногой тапок из-под койки. Просыпалось Асино первое крымское утро.
Зина привезла ее ночью. По пути с вокзала до санаторного поселка Ася уснула и поэтому не видела ни окружающих скал, ни обещанного серпантина дорог. До этого было почти двое суток утомительного болтания в душном, вонючем вагоне: в узорных подстаканниках — горячий чай, напоминающий пропахший паклей неразбавленный сахарный сироп; залапанное пыльное окно, упорно не открывающееся никакими усилиями проводницы; пунктирными всполохами проскальзывающие мимо ночные станции; и сердобольная Майя — соседка по купе, которой поручили присматривать за Асей в дороге. Майя «вывозила на юг за здоровьем» своих мальчиков: двух одиннадцатилетних близнецов, как она выражалась — от третьего помета. От предыдущих пометов — поняла из разговоров Ася — у Майи были взрослая дочь, заканчивающая биологический факультет в Ленинграде, и сын, служивший в армии где-то на границе в Таджикистане.
— Эй, доходяги чахоточные! Вставайте, а то не успеете заметить, каким был день, в который вам посчастливится сдохнуть! Или не сдохнуть. Или не посчастливится.
Дверной проем занимала коренастая фигура педагога-воспитателя. Широкогрудая, с колоннообразными крутыми икрами, втиснутыми в глянцевый капрон чулок. Ее белую блузку, похоже, только пуговицы и сдерживали: иначе ткань, наверное, лопнула, разлетелась бы на лоскуты, не сопротивляясь распирающему натиску тела. А вот голос ее оказался на удивление — при такой монолитной фигуре — тонким и звенящим, будто его вырезали и наклеили, как плохую аппликацию, не к месту и не в тон.
— Подъем! Чтоб через пять минут с довольными рожами стояли на зарядке!
Дверь захлопнулась.
— Степагнида, сука!
Палата оживала. Девочки вставали. Визгливо возмущались панцирные сетки кроватей; чавкали по полу босые ступни; глухо взбивались подушки, выбрасывая в воздух мерцающую в свете утра пыль; истерично ревели краны в умывальнике; на кафельный пол раскатисто падала чья-то эмалированная кружка, за ней сыпались ругательства; и в щель приоткрытой фрамуги вливалось звучание моря и ветра, треплющего гибкие кипарисовые кроны. Пахло солнцем, югом и сырой мятной чистотой «Поморина»1 .
2
За три дня до отъезда, рано утром, торопящаяся на работу мать сообщила сонной еще Асе:
— В школу можешь сегодня не идти. Да и завтра тоже. В пятницу уезжаешь в Крым, в санаторий. Я достала тебе путевку. Чего это мне стоило, говорить не буду. Пока поучишься там месяца два.
— Мам, а я что — больная?
— Да причем тут больная?! — возмутилась с удивлением мать. — Знаешь, как туда тяжело попасть? Туда только по огромному блату шишки своих детей пропихивают. И еще интернатских, которые на гособеспечении, привозят со всего Союза. Санаторий в Крыму, в бархатный сезон! — в такт словам трясла она рукою над Асиной головой. — Боже, ты хоть понимаешь, что это такое, бестолковый ты ребенок?! Господи, да вас там кормить будут по совминовскому меню. Два раза в день на пляж. Процедуры и вся школьная программа. Считай, курорт без отрыва от учебы.
— Но я не хочу, мам! Я тут учиться хочу, дома.
— Хочу, не хочу. Аська, я сказала — едешь, значит едешь! Все, разговор окончен! Я на работу опаздываю. Сегодня буду поздно, поешь там в холодильнике что-нибудь и спать ложись вовремя, не позднее девяти, — чмокнула ее в макушку мать.
Слышно было, как в прихожей щелкнула собачкой дверь. Дом загудел, лязгнули створки лифта, какое-то время монотонно тянулся трос, мелкими конвульсиями сотрясая пространство, потом внизу гулко клацнуло, и все затихло.
Ася вылезла из тепла постели, опираясь на руки, чуть подтянулась у высокого подоконника — мать внизу торопливо перебегала тротуар. На противоположной стороне улицы она села в ожидавшую ее темно-синюю машину, мелко махнув рукой маячившей в окне дочери.
Девочка поплелась на кухню. Поставила на плиту красный в белый горох чайник, достала из холодильника прикрытые тарелкой бутерброды с балыком.
Мать работала в Горпродторге, и с едой дома проблем никогда не было. Ася стеснялась звать в гости одноклассниц: они жадными глазами смотрели на забитую книгами и посудой югославскую стенку, на звенящую тремя ярусами чешского хрусталя люстру, на деликатесы из недр огромного финского холодильника. А Асе было гадко до жалости оттого, что некоторые из девчонок начинали лебезить и фальшиво предлагать дружбу за все эти прелести дефицитной жизни.
В общем-то школу бросать и уезжать черт-те куда ей было даже немного интересно. Настоящих подруг, по которым бы она скучала, ни во дворе, ни в классе у Аси не было. И никогда еще она не видела моря!
Она мечтала уехать куда-то далеко-далеко. А еще о том, что когда-нибудь, когда у нее накопится достаточно денег — из тех, что мать дает на школьные обеды, — она купит билет и тайком от всех поедет на поезде к отцу. Мать часто с раздражением в голосе повторяла: «Этот паразит живет в своем Николаеве-Нидвораеве, и кроме морской рыбалки да своих дурацких малеванных картинок нет у него ни кола, ни двора. Нафиг ему никто не сдался. Тем более дочка родная, которую корми, расти да обеспечивай».
Ася никогда отца не видела, но почему-то была уверена, что он очень обрадуется, когда она к нему приедет. Она даже мысленно видела эту встречу, и время от времени представляла, как это произойдет. Ася непременно будет в красивом синем с белыми цветами платье бежать по берегу моря навстречу отцу. Ветер будет раздувать подол платья, а из волос распустится красная лента и полетит алой змейкой, далеко-далеко оседая на волны. Папа поймает ее в объятья, поцелует и закружит сильно и высоко. Они будут смеяться и дурачиться, будут счастливы и рады друг другу. И больше никогда не расстанутся… Но об этом пока еще никто не знает.
Она сковырнула вилкой балык с бутерброда и надкусила пахнущий рыбой хлеб с маслом.
3
День тянулся вяло и скучно. Шел тихий, похожий на уставшего старика, дождь. На карнизе топтались говорливые голуби, жались серым взъерошенным покрывалом друг к дружке, дробно выклевывали какой-то свой мотив по жести подоконника.
В обед раздался звонок в дверь. Пришла одолжить соль соседка из квартиры напротив — Аделаида Аркадьевна.
Когда Ася была еще совсем маленькой и часто болела, Идочка Аркадьна забирала ее к себе и до маминого позднего прихода с работы лечила и развлекала ребенка, как только могла. Это именно Идочка научила Асю складывать буквы, узнавать и сличать цифры на карточках и пластмассовых бочонках лото, замечать и восторгаться по весне ежедневными переменами в расцветающей за окном яблоне. Идочка читала Асе сказки про «Пимперлэ»2 и «Девочку, наступившую на хлеб»3 . Ася любила эти сказки, хотя все время плакала. Но почему-то эти слезы приносили ей некоторое облегчение. После них становилось спокойнее, а Идочка долго гладила ее по волосам, повторяя: «Ну все, дружочек, будет. Жизнь прекрасна, когда ее есть с чем сравнивать…» Ася успокаивалась и иногда так и засыпала у Идочки, слыша сквозь сон, как приходит мама, чтобы забрать ее домой, но Идочка говорит ей, что «Асенька вполне может остаться у меня, Леночка, вы не заботьтесь, ступайте отдыхать». И мама уходит, прикрыв дверь и оставив комнату в глубокой вязкой тишине.
Самым любимым в Асиных детских болезнях было таинственное священнодействие: Идочка затягивала плотной тяжелой шторой огромное окно, зажимала между двумя дверями белую простыню и в темноте комнаты включала проектор. Потом она скрипучим валиком передвигала упрямо закручивающуюся упругую пленку, и лунный кружок света на простыне заполнялся ржаво-коричневыми, а иногда и цветными картинками. Проектор быстро нагревался, и темнота пахла плавящимся полиэтиленом. Ася смотрела диафильм, а Идочка, по ролям меняя голос, читала буквы внизу кадра. В «Горпрессе» Идочка специально для Аси покупала диафильмы. Особенно маленькой Асе нравился фильм о Димпитаури — человечке из барабана. И само имя — Дим-пи-та-у-ри! — оно так вертко и мягко укладывалось на язык, что Асе поскорее хотелось не только научиться читать сказку самой, но и когда-нибудь выучить грузинский язык, в котором есть такие чудесные шевелящиеся имена и такие извивающиеся ловкими змейками буквы.
— А я в пятницу уезжаю в Крым, Идочка Аркадьна!
— Как это, деточка?
— Да. В санаторий.
— А как же школа?
— Там и школа будет.
— Хм… Ну, надеюсь, тебе понравится. В конце концов, бархатного сезона в Крыму, деточка, никто не отменял! Так ведь?! — Ида Аркадьевна выразительно посмотрела на девочку. — Будешь внимать солнечным лучам, отдыхать и набираться сил перед долгой нашей зимой. Потом приедешь и расскажешь мне, как там кипарисы поживают. А ты знаешь, Асенька, что если проговорить в дупло кипариса свое желание, то оно непременно сбудется?
— Правда?
— Конечно! Уверяю тебя! Когда я была маленькой, мы ездили на лето к маминой тетушке. Она жила в Алуште, на самой окраине городка. Там было так чудно, так замечательно покойно, как, наверное, бывает только в детстве! У меня было красивое платьице. Такое, знаешь, морское — дивного лазоревого цвета, с белыми полосками, отложным воротничком и широким лаковым пояском на талии. Я бежала вниз, к морю, и ветер трепал матроску, и казалось, что я на палубе, самый лучший капитан из капитанов. Да… Детство, мама, братья, отец и вольная воля незнания о том, что будет с нами потом. Вернуть бы то время… — Идочка помолчала и, спохватившись, добавила уже другим тоном: — Так вот, кипарисы, детка, была там аллея, на спуске к морю. И каждый раз, пробегая через нее, я непременно что-то загадывала. И непременно все это сбывалось потом. Я загадывала одно желание и нашептывала его в дупло. Когда поднимается ветер, кроны кипарисов шумят и склоняются друг к другу. Они, как телеграф, от дерева к дереву передают загаданное тобой. Это должно повториться семьсот семьдесят семь раз, прежде чем исполниться. Так учила нас тетушка Фира. Так верили мы в это детьми, и так все это сбывалось. Потому, Асенька, если хочешь, чтобы осуществились твои мечты заветные, дружочек, ищи дупло где-нибудь в кипарисовой роще — чтобы быстрее свершилось загаданное. Кипарис — райское дерево, волшебное, вечное, соединяющее прошлое с будущим.
— Это правда? — Ася задумчиво теребила кончик воротничка. — А я не видела кипарисы. Никогда! Как же мне их узнать?
— А! Вот пойдем ко мне чай пить, я тебе покажу в энциклопедии, как они выглядят! Напекла сегодня твоих любимых сахарных розочек, пойдем, угощу. А потом я тебе в дорогу свеженьких напеку, да, милый?
— Ага.
4
Вечером Ася долго беспокойно ворочалась, думая о предстоящей поездке: сама, на поезде, почти два дня, так далеко. А как там будет? Какое оно, море? Представляла, как они — а, кстати, кто же ее встретит? — будут ехать по извилистой дороге среди серых скал. «Идочка сказала сегодня, что в Крыму дороги похожи на новогодний серпантин — неожиданный и закрученный. Что там говорила Идочка об этих деревьях, которые исполняют желание? Кипарисы. Найдет ли она кипарисовую рощу? Они, эти кипарисы, не похожи на те деревья, которые растут у нас здесь. И какое же выбрать желание, чтобы загадать его первым?» — Так, в долгом суетном потоке мельтешащих мыслей Ася незаметно уснула.
Проснулась она от негромкого шебуршания за стеной. Мать. Было слышно, как в большой комнате раздвигается диван. На кухне открыли кран, и струя воды гулко ударялась о железное брюхо раковины. Потом вдруг раздались хлопок и звон осколков. Видимо что-то разбилось. Суетливые легкие шаги матери в прихожей, и обращенное к кому-то:
— Черт-те что! Смотри не поранься! Никуда не двигайся, я сейчас все вымету. Где же этот дурацкий веник? Еще и лампочка в кладовке перегорела. Елки-моталки!
Потом был глухой шелест собираемого веником стекла. Сдавленный смех матери, переходящий в громкий сбивчивый шепот, и чей-то чужой, убаюкивающий мужской голос. Голос, голос, голос…
…Асе слышался прибой, словно она приложила ухо к огромной кремовой ракушке, стоявшей у них на серванте. И ракушка начинала расти и заслонять собою Асино ухо, и будто бы охватывать, затягивать и вбирать в себя всю Асю целиком, до самого дна. И вот уже она бегала в лабиринте ракушечной внутренности и никак не могла найти выход. И кто-то что-то тихо и отдаленно кричал сквозь гомон волн и нарастающий шум — то ли галдели чайки, то ли плакали женщины…
Она снова проснулась, когда за стеной заворочалось и заскрипело. Тихонько охнула и застонала мать. Ася испугалась: «Вдруг маме стало там плохо?!» Она шлепнула босыми ногами о пол и, уже на ходу окончательно просыпаясь, распахнула дверь в комнату матери.
На ковре, в синей подсвеченной луной темноте, она увидела два раскачивающихся тела. Они были словно серебристые водоросли на дне аквариума. Сначала она даже не поняла, что это два человека, настолько близко друг к другу они сидели, настолько единым целым казались. Потом она поняла, что одна из двоих — ее голая мать, а второй — какой-то мужчина. От неожиданности вторжения они замерли, и мать резким злым шепотом произнесла:
— Марш спать, сейчас же!
Ошарашенная, Ася попятилась и больно ушиблась о косяк. Резко развернувшись и с шумом хлопнув дверью своей комнаты, она плюхнулась в кровать, укрывшись прямо с головой.
«Неужели и мама тоже! Тоже и именно так же, как об этом рассказывали мальчишки со двора, мерзко ухмыляясь и сплевывая длинной струйкой сквозь зубы? Нет, этого не может быть! Только не мама! Но она же видела сейчас сама своими глазами! И раз они сидели с этим дядькой голые на полу и обнимались, значит, они именно это и делали! Какой ужас! Как противно! Да нет же, это все вранье… то, что мальчишки говорят! Никто ничего никуда не засовывает! И Идочка объясняла, что дети берутся, когда мужчина просто рядом спит с женщиной, а потом в ней прорастает его семя, точно так же, как прорастают весной на даче семена незабудок… Но тогда что же они могли другого делать голыми и почему так раскачивались? Или все-таки Идочка все наврала и правы мальчишки? О боже! Значит и учительница в школе тоже этим занимается, и продавщица из овощного на углу, и баб Аня с первого этажа тоже?! И даже сама Идочка — ведь у нее где-то далеко живет ее сын, с которым они не виделись сто лет? И значит, папа тоже это делал, когда они решили, что я должна родиться? Нет! Не может быть! Тогда мама снова хочет родить какого-нибудь ребенка! А что же будет тогда со мной?!» — думала Ася.
Может быть, мама уже ее не любит, потому и решила завести нового ребенка?! И что же теперь, если родится ребенок, у Аси будет новый папа? Получается, что все те мужчины, что иногда приходили к матери и тихо уходили утром, тоже оставались, чтобы ночью голыми прижиматься к ней и так же качаться! А уходили, потому что у них не получалось завести никакого ребенка, и потому после, через какие-то месяцы, приходили другие и снова все то же самое делали, но просто что-то не получалось с ребенком?! «Но неужели же обязательно все-таки быть голыми?! С отвратительными чужими дядьками! Какая же гадость! Какая же мерзкая гадость!» Ася никогда-никогда не будет этого делать! «Никогда! Уж лучше не заводить себе никаких детей, раз иначе нельзя! Но ведь если это на самом деле настоящая-пренастоящая правда, то тогда бы и меня на свете не было бы! А где бы я тогда была? И разве меня могло не быть? И как это вообще — не быть?»
Ей было нестерпимо жалко себя, и маму, и всех на свете людей, которым приходится совершать такие стыдные вещи. Она лежала и тихонько плакала. А слезы стекали по щекам и собирались в маленькие лужицы в ушных раковинах. И это было прохладно и щекотно, и от этого плакать и жалеть себя хотелось еще больше. И снова шумело и плескалось море, и Ася плавно качалась на его волнистых боках, то уходя с головой под воду, то высоко поднимаясь к небу…
Утром она проснулась оттого, что хлопнула входная дверь и по ступеням подъезда послышались удаляющиеся шаги. Тут же в комнату осторожно вошла пахнущая свежестью и духами мать. Она наклонилась и легонько поцеловала Асю в макушку. Моментально вспомнив все, что произошло ночью, Ася притворилась спящей. Мать, чуть постояв, тихонько вышла. Снова хлопнула дверь, и провернулся в замке ключ. Ася вскочила и, подойдя к окну, спряталась за занавеской. Внизу через дорогу перебежала мать. Ее снова ждала вчерашняя темно-синяя машина, в которую она — не оборачиваясь сегодня на окна дома — поспешно села.
5
Все последующие дни до отъезда Ася старательно избегала матери. Наконец вечером в пятницу плотно упакованный небольшой лаковый чемодан был прислонен к стене, а две огромные сумки с вещами матери по-крокодильи распластались посреди прихожей. Ася, одетая в дорожный брючный костюмчик, сидела на банкетке у двери.
На улице снова шел дождь. Мать торопливо закрывала окна и просила Идочку поливать цветы и забирать почту из ящика. Оказалось, мать тоже уезжает в долгосрочную — как она сказала — командировку. Только летит самолетом, и рейс на два часа позже, чем Асин поезд, но выходить нужно сразу и вместе, чтобы, проводив Асю, не опоздать в аэропорт.
— С поезда тебя встретит Зина. Она работала вместе со мной, а потом уехала в Крым к родственникам. Там у них два дома, — обращалась она уже к провожавшей их Идочке. — И в сезон они денег имеют не меньше, чем тут она имела леваков на дефиците. Каждый ищет кусок повыгодней. Зина знает тебя, — снова говорила она с Асей. — Я оттелеграфировала ей номер вагона и время прибытия поезда. Она отвезет и устроит тебя в санаторий, там уже все оговорено. Ну, все, присядем на дорожку! Иди сюда, дочура, — похлопала она по своим коленям, приглашая девочку.
Ася вяло пересела к матери.
— Ну, храни вас Бог в пути, — беззвучно заплакав, прошептала Идочка.
У подъезда — теперь уже не на противоположной стороне улицы — их ждала знакомая темно-синяя машина. С водительского места вышел высокий усатый мужчина с красным и каким-то плоским щербатым лицом. Он посмотрел на Асю и, весело подмигнув, сказал ей:
— Привет курортникам!
— Вадим! — мать смутилась и, захлопнув за Асей дверцу, села на переднее сидение. Ася заметила, как мать легонько ткнула этого Вадима в бок, давая понять, чтобы тот молчал. Это был он, тот самый вчерашний дядька из ночной маминой комнаты. Теперь Ася знала это наверняка. По дороге Вадим то и дело поглядывал в зеркальце на Асю. А она, съежившись, каждый раз сползала по сидению ниже, чтобы не отражаться и не встречаться с ним взглядом. Ей не хотелось смотреть на человека, дотрагивавшегося своим голым телом до ее матери, а его взгляд казался ей похожим на липкое прикосновение скользкой лягушки.
К поезду Асин чемодан мать понесла сама. Дойдя до нужного вагона, она коротко переговорила с проводницей, что-то незаметно сунув той в сжатом кулаке. Потом мать поднялась с Асей в купе, устроила там вещи и, глянув на часы, сказала, что у них есть еще несколько минут и лучше бы им нормально попрощаться на воздухе.
Они снова вышли на перрон. Дождь кончился. Небо очистилось и открылось. Вдоль путей дул сквозной ветер, приподнимая и растрепывая длинные волосы матери. Сегодня она не собрала их по обыкновению в пучок и от этого казалась моложе и счастливее. Волосы плавно приподнимались и оседали, заслоняя лицо. Позвякивали тяжелые, похожие на осколки луны, латунные серьги. Мать отводила пряди пальцами, заводила их за уши, но ветер снова трепал их. Асе казалось, что в этот момент мать какая-то необыкновенно красивая. Красивая и родная. Но все-таки неизмеримо далекая и чужая. И Ася понимала, как ужасно любит ее сейчас. Именно ужасно — горько и невыносимо. Что-то изменилось в эти три дня. Что-то безвозвратно ушло от них и, чувствовала Ася, уже больше никогда не вернется обратно.
Мать молчала, заискивающе вглядывалась в лицо дочери и поспешно отводила глаза, когда та, вперив ответный немигающий взгляд, словно бы считывала всю подноготную, выворачивая наизнанку и не давая шанса оправдаться. Она попыталась взять дочь за руки, но девочка, как бы невзначай, отвела их и глубоко засунула в карманы. Ася хотела бы кинуться к матери на шею, обнять и рассказать, как она ее любит, и что не нужно ее никуда отправлять, и не надо никаких других детей, и этого краснорожего Вадима, и что они могли бы жить и дальше вместе и только вместе, и им было бы так хорошо вдвоем, и больше никого на свете было бы не нужно! Но что-то мешало. И было невозможно проговорить все это вслух. И вместо этого Ася молчала и хотела уже только одного — побыстрее уехать.
— Я напишу тебе. И ты пиши, доча, хорошо? У меня адрес есть, а мой будет на конвертах, ты увидишь. Будь умничкой и слушайся в дороге проводницу, ладно? Зина встретит. Все будет хорошо!
Ася кивнула.
— Я постараюсь разобраться со своими делами и… — мать запнулась и посмотрела поверх Асиной головы вдоль перрона. — Ну, решить, как тебя забрать.
— А я загадаю в кипарис желание.
— Что? — она наклонилась к дочери, подбирая рукой волосы.
— Ничего. Не переживай, мам. Я буду послушной.
6
После зарядки, проходившей на широкой террасе перед спальным корпусом, детей строем, с нескладной речевкой, отправили в столовую. К девочкам из утренней Асиной палаты прибавились мальчики. Их было почти вдвое меньше девчонок, и оказалось, они живут в том же корпусе, но только в левом крыле. Воспитателем их отделения была та же самая Степанида Карповна, которую Ася уже видела. Степанида, строя ребят по парам, подвела к Асе толстого мальчика и насильно всунула его мокрую горячую ладошку в Асину руку.
— Будешь с Лёвчиком в паре ходить. Понятно? А то он у нас не больно нарасхват-то. Его, жирнягу, не со всеми поставишь — занимает два места в строю. Как раз вдвоем с такой кошкой драной, как ты, и уместится. Га! Хороша парочка: Абрашка с Сарочкой! — хохотнула Степанида, и, уже обращаясь к остальным ребятам, скомандовала: — Ну, бремя здоровой нации, в столовую на завтрак шаом арш!
Ели шумно. Кормили сытно. На столиках, накрытых на четверых, стояло по порции густой манной каши, четыре смуглых кирпичика омлета, алюминиевый чайник с чаем и каждому по три ломтя хлеба с маслом, густо присыпанных глянцевыми горошинами черной икры. Икру Ася не любила, поэтому, поковырявшись в каше и раскромсав омлет, к бутербродам даже не прикоснулась.
Закончив есть, она в общем потоке позавтракавших ребят понесла свои тарелки к окошку с отходами и грязной посудой. Перед ней в очереди стояла высокая плотная девочка с короткой — под мальчика — стрижкой. Девочка обернулась. И, испытующе свысока глядя на Асю, медленно демонстративно перевернула свою тарелку с остатками манной каши. Каша склизким, оставляющим за собой белые ошметки блином смазала по Асиной юбке и, чавкнув, шлепнулась на туфли. Девочка громко засмеялась, ее смех подхватили несколько стоявших в очереди девчонок. Ася растерянно смотрела на них, не понимая еще до конца, что произошло.
— Пташки, вы что там опять переполох в курятнике устроили? Ну-ка марш всем на улицу строиться на учебу, — прогремел над головами голос Степаниды.
Смех оборвался, и девочки, стоявшие вокруг Аси, поторопились к окошку с грязными тарелками. Ася смотрела на свою испачканную одежду и испытывала одновременно брезгливость от омерзительного вида каши и унижение от несправедливости. Кто-то толкнул ее сзади в плечо и больно ущипнул за локоть:
— Только попробуй нажаловаться, получишь, мало не покажется! — пнули ногой под коленки.
Ася едва не упала. Уже водянисто поплыл переполненный обидой взгляд. И она изо всех сил старалась не проронить напиравшие слезы. Однако они уже предательски текли по щекам. Кто-то протянул ей платок. Она подняла глаза — мальчик из ее пары в строю. Лёвчик, кажется.
— Это интернашки. Они всегда так с домашними. На, оботри обувь и вещи. В спальный корпус переодеться все равно уже не пустят, — его толстые пальцы втиснули платок в ее руку.
— С-с-спасибо, — она стала быстро отряхивать платье и протирать туфли.
— Меня Лев зовут. Ты ночью приехала?
— Да.
— В каком классе учишься?
— В четвертом.
— Из четвертого всего пять человек. Тут все вместе занимаются. Ты, если хочешь, садись со мной рядом, я тебе могу подсказывать. Ну, если, конечно, захочешь, а то со мной как-то не очень… сидеть хотят.
— Ладно. Я платок тебе могу постирать и потом отдать.
— Да не надо. Выбрось его. У меня много есть.
— Так! Кто за тринадцатым столом сидел и бутерброды с икрой не съел? — к ним приближался сухой жилистый старик в военной форме, увешанной орденами.
— Ой, это, наверное, я. Я икру ненавижу, — пробормотала Ася.
— Все, тебе капец! — Лёва осуждающе замотал головой. — Кащеич тебя из столовки теперь не выпустит. Придется доедать!
— Новенькая! Ты что ж это, не доедаешь? Государство на вас ишачит, кровь свою и пот проливает, чтоб детство у вас было счастливое и сытое. А вы, дармоеды чертовы, пренебрегаете! — он схватил Асю за худые плечики и потащил к ее столу: — Жри все до последней крошки!
— Можно я не буду? Я не люблю икру. Меня от нее тошнит.
— Я тебе не буду! Зажрались, сволочи малолетние! Жри, сказал. Пока не съешь, из-за стола не встанешь. И рот мне перед выходом покажешь. А ну назад, марш! — уже кричал он кому-то в другой конец столовского зала. — Отставить нести полную тарелку в помои! Садись и жри, пока донышко не покажется, — насильно усаживал он новую жертву за стол.
Ася давилась, но ела. Сквозь слезы и рвотные позывы она упорно впихивала в себя гадостную соленую хлебно-рыбью кашицу. Откусывала от бутерброда и скорее запивала холодным чаем, сглатывала, стараясь не жевать. Последнюю порцию она все же не проглотила, а давя в себе отвращение, спрятала за щекой.
Кащеич стоял на выходе из столовой. В дверном проеме на улице маячила фигура Лёвы. Ребята строились парами. Ася была последней, остававшейся в столовой. Проверив языком надежность сокрытия икры, она встала из-за стола и уверенно пошла к выходу. Строй ребят в этот момент с речевкой двинулся вниз по аллее.
— Рот показать! — рявкнул у двери Кащеич.
Ася быстро чуть приоткрыла рот, глубоко дыша носом. Кащеич глянул, и, не заметив ничего подозрительного, выпустил девочку на улицу. Она, уже еле сдерживая дурноту, забежала за угол столовой.
Долгими упругими волнами ее выворачивало наизнанку. Потом она отплевывалась, наполняя рот слюной, чтобы смыть весь этот мерзкий вкус, стянувший нёбо липкой рыбьей слизью. Обессиленная, размазывая по щекам слезы, она опустилась на приступочку под водосточной трубой.
У лужицы блевотины присело несколько воробьев. Они подлетали в середину и ловко выклевывали оттуда кусочки пищи. Асю снова стошнило.
По узкой дорожке аллеи, оторвавшись от замыкающих строй ребят, торопливо возвращался Лёва. Он явно шел за ней. Ася двинулась ему навстречу. Нельзя было, чтобы он увидел, что с нею приключилось. Ей вполне хватало уже испытанного дважды за это утро позора и унижения. Третьего было бы через край.
— Ну, ты чего тут так долго? Ругаться будут. Я специально, как будто в тубзик отпросился, чтобы за тобой пойти. А то ты не найдешь ведь. Сегодня уроки на поляне в павильоне идут. Пока тепло, в класс не заводят. Ну, пошли? — он протянул ей руку, но Ася быстро спрятала ладошки в карманы платья.
— Пойдем.
Кажется, никто особо и не заметил их опоздания. Ученики занимались, каждый со своим заданием. Длиннорукая худая учительница подходила к ним, заглядывала в тетради, дугой нависая над вытянутым вдоль павильона общим столом. Она изредка что-то черкала в тетрадках и делала тихие замечания. Лёва уселся в дальнем конце стола. Вокруг Аси сидели незнакомые девочки. Они смотрели сквозь нее, намеренно не замечая и игнорируя. «Ну и хорошо, — думала Ася, — не придется ни с кем из них заводить дружбу».
7
За учебой последовал обед, и на этот раз Ася без труда со всем справилась: было вкусно. После столовой Степанида отмаршировала их строем в спальный корпус. Начался мертвый час. Совершившая подлую выходку высокая девочка оказалась Асиной соседкой — их кровати стояли сдвинутыми вплотную.
— Ну что, сдыхлик, попалась? Капец прокрался незаметно, — она засмеялась и повела взглядом по палате. — Девки, устроим новенькой душегубку?
— Кончай, Альбинка, счас Степагнида придет и всем даст оторваться, — ответил кто-то.
По коридору послышались тяжелые четкие шаги.
— Атас! Степагнида! Всем по койкам!
Девочки скоро и шумно укладывались в кровати. Когда звук шагов угас у двери, в палате стояла настоящая гробовая тишина. Точно — мертвый час! Степанида заглянула и, убедившись, что все на местах, пробубнила себе под нос:
— Порядок. Можно и самой вздремнуть малеха.
Дверь хлопнула. Удаляющееся шарканье оборвалось звуком протянутого по полу стула. Девочки заворочались, заскрипели кроватями, зашептались, но никто не осмелился встать. Видимо, авторитет Степаниды был незыблем.
— На посту села, — прошипела над Асиным ухом Альбина. — Ну ничо, я тебе все равно жизнь малиной устрою. Слышь, глиста? Не притворяйся, что спишь.
Она приподняла одеяло и больно ущипнула Асю. Ася оттолкнула руки девочки:
— Оставь меня в покое. Чего тебе надо?
— Кто-то тут еще вякать будет?! Рот закрыла, коза! — злобно зашептала в ухо Альбина, со всей силы стукнув Асю под одеялом в грудь.
Приподнявшись и нависнув всем телом, Альбина попыталась сдавить Асино горло, больно скручивая ворот сорочки. Вцепилась неловкими пальцами в волосы, изо всей силы дернув их на себя.
Сердце скакнуло вниз, встрепенулось юрким поплавком и перепуганно заколотилось где-то в висках. Ася попыталась отбиться, но силы были неравные, да и ее положение было не из лучших. И тогда, надеясь на последний шанс, собравшись, одним рывком — словно гуттаперчевая кукла — Ася оказалась поверх обидчицы, намертво зажала ее тисками тощих коленок и, не разбирая мест, отчаянно замолотила кулаками.
— Гадина, гадина, гадина, — захлебываясь, повторяла она, перейдя с шепота на крик и не замечая его.
Альбина, изловчившись, перевернулась на бок, попытавшись скинуть с себя Асю. Но та, не выпуская ее, продолжала лягаться, пытаясь ухватиться за короткие Альбинкины волосы. Шевелящимся клубком из тел и одеял-простыней, с то и дело выбрасывающимися цепкими руками, пронзительными вскриками и колотящими друг дружку ногами, Ася с Альбиной свалились на пол.
Девочки повыскакивали из кроватей и окружили дерущихся.
— Бей новенькую! Спасай Альбинку!
Их разняли. Стянув с Альбины упирающуюся Асю, отшвырнули ее в угол палаты, встав над ней плотным полукругом. Ася подтянула колени и вжалась в них головой, пытаясь защититься, но ей расцепили руки, разведя их в стороны, опрокинули на спину и, придавив лицо подушкой — чтобы не слышно было крика, — по очереди стали бить кто кулаком, кто ногой. Она еще пыталась брыкаться, выдирать руки, но тело ее, туго растянув, словно крест, с силой намертво прижимали к полу. И били, били, били…
…В голове шумело море. Волны накатывали и накатывали красным душным одеялом. А она летела куда-то вниз и вглубь, раскинув руки широко, как крылья. И было хорошо. Вращалось по спирали солнце. И где-то над самым ухом звенели сверчки. Кружились и падали в ладони звезды. Она удивлялась, но, растопырив пальцы, подставляла под этот звездопад руки. И две луны в антрацитовом небе качались, как мамины сережки на ветру перрона. И гулко уходил вдаль бесконечный поезд, пунктиром пересекая заснеженные поля. И пушистое птичье перышко, щекотно лаская щеку, то плавно оседало, то взмывало вверх, увлекая ее за собой. Оно летело то ли вдоль берега, то ли вдоль рельсов, убегающих к горизонту стальными ремнями. И Асе никак не удавалось поймать его в ладонь. Она боялась упасть меж вагонами, которые на ходу становились высокими волнами, старавшимися накрыть и поглотить Асю. Но она знала, что это очень-очень важно — поймать перышко. И спасаясь от волн-вагонов, Ася безуспешно продолжала то лететь, то бежать за ним, с силой по-звериному отталкиваясь ногами и руками от земли. Горизонт переворачивал небо и землю, смешивая цвета и звуки, словно в калейдоскопе. Ася не поспевала взглядом за качающимся краем земли и снова, и снова следовала за птичьим перышком, пытаясь ухватиться за него из последних сил…
8
Камешек ударился о стекло. Она приподнялась на локтях. Ветер расплескивал по небу гранатовый закат. Причудливым горбуном из теней, шевелился мокрый после дождя куст сирени. Из него вдруг смешно вывалился Лёвка. Он прилепился носом к окну и радостно заулыбался, различив в палате Асю.
— Выходи, — послышалось сдавленное Лёвкино мычание. — Давай, — махнул он ей рукой.
Она кивнула, сейчас, мол, выйду и поднесла палец к губам: «Тихо!»
На ночь здесь не оставалось никого из врачей. Они дежурили в основном корпусе, но изредка заходили проверить ребят в изоляторе. Маленький, на три комнатушки, домик изолятора был расположен в тупичке тропинки, ответвившейся от центральной дорожки, соединяющей корпуса с морем.
Лёвчик ждал ее на скамейке, заранее обтерев рукавом куртки вечернюю росу на сиденье.
— Привет!
— Привет!
— Ну, как сегодня?
— Нормально. Почти не болит уже. Только голова немножко кружится и тошнит еще. А синяки уже почти прошли.
— Ясно. Ну, тогда порядок. Я тебе яблоко принес. Хочешь?
— Да нет, — Ася слабо улыбнулась. — Спасибо, я не голодная. И у меня была сегодня Зина, она пирог с яблоками принесла.
— А я всегда голодный. Я тогда сам съем, ладно?
— Ешь, ешь, обжора.
— И ничего не обжора! У меня диабет, понимаешь? Я если не буду есть, когда голодный, то могу умереть, — Лёвчик с брызжущим хрустом надкусил яблоко.
— Честно?
— Честное пионерское! Вот потрогай — я же не толстый, я надутый такой, как шар. Это все от инсулина.
— Инсулина?
— Ну да. Мне уколы такие делают все время. Я без них тоже могу умереть в любую секунду. Таая ух эо боэнь, — вздохнул сквозь полный рот Лёвчик.
— А я ничем не болею, — с сожалением заключила Ася.
— Ну да, скажешь тоже, не болеешь. Небольных в изолятор не положат. Ты ж сознание потеряла, когда тебя Алька с девчонками избивали и душили. Считай, чуть не умерла. Если бы Степанида шум не услышала и в палату к вам не прибежала, кто знает, что бы сейчас с тобой было. Да и с Алькой тоже… Ты знаешь, Альбинку обратно в интернат отправили, типа там срочно документы какие-то на нее пришли по удочерению, будут в семью забирать. Но я думаю, что это все неправда, а просто ее подальше услали. Тем более что нам всем настрого приказали молчать о том вашем случае. Пригрозили, что иначе капец всем!
— Знаю. Ко мне сразу после случившегося приходила Степанида, попросила ничего Зине не говорить и маме не писать: «Чтобы не нервировать»… Боятся скандала. А я и не собиралась… Ты меня перебил, я тебе не об этом хотела: Лев, я вообще, в принципе, не болею. Тут же все с какими-то болезнями, а я просто так. Это мама достала путевку в санаторий. Договорилась, дала, кому нужно на лапу и отправила меня сюда. А на самом деле… кажется, я ей мешаю. Хоть она в этом и не признается.
Она замолчала, глядя куда-то в сторону. Потом неожиданно сильно замотала под скамейкой ногами, совсем по-детски. Обернулась к Лёвчику и нарочито безразлично спросила:
— Лев, у тебя есть какая-нибудь мечта? Ну, или тайна какая-то?
— Есть.
— Скажи, какая.
— Ты не расскажешь никому?
Ася отрицательно покачала головой.
— Вообще-то я хотел бы стать моряком и служить на подводной лодке. Но мне это нельзя. И, наверное, это никогда не получится. И еще… еще я бы хотел, — он замолчал и требовательно посмотрел на Асю. — А чего ты сама ничего не рассказываешь?! Главное, спрашивает, а сама ничего не рассказывает! Давай тоже колись!
— Ну, я же первая спросила.
— А я второй.
— А первое слово дороже второго!
— Первое в огне горит, второе правду говорит. Давай, рассказывай.
— Ну… А ты точно никому не скажешь?
— А ты про мои никому не скажешь?
— Могила!
— Тогда давай так — ты говоришь свою часть секрета, потом я свою, потом опять ты, потом снова я. Идет?
— Ладно.
— Только, чур, я свою часть уже сказал. Теперь твоя очередь.
— Ну, я тебе могу сказать как бы не сам секрет, а то, как сделать, чтобы он сбылся. И для этого сначала нужно найти специальное дерево — кипарис.
— Ха! Да тут кипарисов навалом, — Лёвчик широко повел рукой.
— Да, но мне нужна кипарисовая роща. Иначе ничего не получится.
— А знаешь что, — он взял ее за руку, и она снова почувствовала, какие влажные и горячие у него ладони, но теперь это почему-то не раздражало ее. — Пойдем-ка, я тебе лучше кое-что покажу.
Они пошли по узкой, едва заметно берущей вверх аллее. По обе стороны, словно посаженные тут чьей-то заботливой рукой, из невысокой травы в четкой симметрии прорастали скульптуры пионеров-героев. Витя Коробко, Зина Портнова, Валя Котик, Лёня Голиков, Надя Богданова… Серые мальчики и девочки, лишенные индивидуальности и похожие друг на друга, как строй оловянных солдатиков. Некоторое различие все же наблюдалось: под гипотетическим ветром на пионерках развевались каменные юбочки, а пионеры стояли, облаченные в широкие форменные брюки. Фантазии скульптора хватило еще на три разнообразные позы, повторяющиеся от мальчика к девочке, и на чередование атрибутики в застывших руках: у кого горн, у кого барабан, у кого барабанные палочки. Эти каменные безликие истуканы не вызывали ни интереса, ни желания повторить их подвиг. И Ася, и Лева знали и помнили историю каждого из этих ребят, но эти мертволикие скульптуры не имели ничего общего с теми настоящими героями — живыми и реальными в своих самоотверженных смелых подвигах.
Дойдя до конца пионерской аллейки, Лёва с Асей свернули направо и, протиснувшись меж кустистой изгородью, пошли в направлении санаторского забора. Здесь, игнорируя переваливший за середину сентябрь, настырно цвела сирень.
— А у нас сирень только летом цветет, — констатировала попутно Ася.
— А у нас вообще нет сирени. Но я читал в энциклопедии, что в теплых краях сирень может и осенью зацветать. И иногда каштаны даже цветут осенью, во второй раз. Вот я сам такое видел.
— Ничего себе!
— Честно!.. Ты мертвяков боишься? — он невольно перешел на шепот.
— Кого? Каких еще мертвяков?!
— Ну, там, черепа всякие, кости.
— А, это… Не-а.
— Тогда ладно. А то там, куда мы идем, как раз всякое такое. Девчонки иногда трусихи.
— Я, если хочешь знать, у нас в городе лазила через забор на старое кладбище. Оно закрытое. И вокруг высокие стены. Там уже давно никого не хоронят. И мы с мальчишками со двора туда за сиренью как раз и лазали. Один раз. Там знаешь, сколько костей и черепов! Мне вообще ни капельки не страшно было.
— Ну, в принципе, я в тебе не сомневаюсь. Это я просто… так сказал. Если честно, я не смог бы так, как ты — против Альбинки и ее кодлы, сам. Я бы струсил. И, наверное, убежал бы от них. Честно.
Ася промолчала.
Они дошли до забора, отделяющего территорию санатория от дороги. Лёвчик пошел вдоль, что-то высматривая.
— Ага, вот. Тут есть лаз. Только смотри не порви одежду, а то я все время зацепляюсь. Правда, ты такая худая, что, наверное, и без этой дыры в заборе, сквозь прутья бы пролезла. А может, ты и сквозь стены ходить умеешь? — и он засмеялся.
Ася легко проскользнула на другую сторону забора. И стала ждать. Грузно протискиваясь меж прутьями, Лёвчик переваливался то на один, то на другой бок. «Как будто морковку из земли тянут», — подумала Ася. Наконец он выдавился наружу. Снова взял Асю за руку. Оглядываясь по сторонам, они быстро перебежали пустынное в этот час шоссе.
Солнце на горизонте оседало огромной оранжевой полусферой, и казалось, что это огненная арка тоннеля, ведущего на обратную сторону неба. За обочиной начинался крутой спуск, покрытый шалью из тонкой вязи кедровых иголок с крупными узорами опавших шишек. Воздух после жаркого дня и скорых коротких дождей пах смолой, прелой мертвой землей и жуками-солдатиками. Спуск был настолько крутым, что по нему пришлось сбегать, опасаясь — как бы не упасть, споткнувшись о свои же заплетающиеся ноги, и не исцарапаться о камни и иголки. В глубине, на дне лощины, Ася заметила слюдянистый проблеск.
— Там ручей течет, — перехватил ее взгляд Лёвчик.
Они спускались, и за ними, шурша, осыпалась песчаная насыпь. Солнце почти совсем скрылось, замкнув выход на ту сторону неба облаками. Но даже тут, в глубине лощины, было все еще достаточно светло.
Ася опустилась на корточки и забултыхала в воде руками. Умыла лицо, шутливо плеснула на Лёву. Он, казалось, не заметил ее выходки — был поглощен предстоящим, и сосредоточенно вглядывался в дальний склон лощины.
Они пошли вдоль ручья. По краям, убегая наверх по крутому склону, росли невысокие кустарники с продолговатыми красными ягодами.
— Съедобные?
— Не знаю, похоже на кизил, но я бы не стал рисковать и есть их.
— Хм… Может, это вообще волчья ягода? — Ася остановилась, разглядывая куст.
— Нет, волчьи ягоды темно-синие или черные. Вот, пришли. Смотри, — и он гордым жестом зажиточного хозяина пригласил Асю посмотреть на свои владения.
Ручей здесь делал поворот, и вдоль его русла были беспорядочно разбросаны большие и малые продолговатые черепа. Некоторые из них были с клыками в мощных челюстях. Другие угрожающе зияли пустыми глазницами. Тут и там белели крупные и мелкие кости. Асе стало немного жутко. И она почти пожалела, что вот так бездумно согласилась идти за Лёвчиком неизвестно куда и зачем. Скрывая свое волнение и сдерживая дыхание, Ася посмотрела на крутой подъем, по которому они так стремительно пронеслись вниз, и подумала, что наверх-то с Лёвчиковой неповоротливостью им будет не так легко и скоро подняться. К тому же, еще немного, и начнет темнеть. А что если ее хватятся в изоляторе? Если Степанида узнает, им точно влетит.
— Если хочешь, можем подождать, пока окончательно стемнеет, и тогда увидим, как кости светятся. Ты знаешь, что в костях есть фосфор? Они поэтому и в темноте светиться могут. Я один раз сам видел. Ну, когда чуть-чуть до темноты тут побыл. Останемся?
— Что-то не хочется…
— Забоялась?
— Вовсе нет. Просто у меня как-то голова начинает болеть.
— Ой! Тебе, наверное, нельзя так долго гулять, — проговорил он поспешно. — Пока что еще до отбоя времени целый вагон, и нас никто искать не начнет. Но если тебе плохо, то идем. Хотел тебе еще кое-что показать, но ты устала, поэтому лучше в следующий раз.
— А это тоже про кости и черепа? — понимая, что он расстроен тем, что она не оценила его стараний, спросила Ася.
— Нет! — он усмехнулся. — Это очень хорошее. И очень красивое.
— А идти далеко?
— Н-е-е-а. Вот видишь, там ручей завернул? Там другой санаторий. Нам нужно будет только заборчик перелезть. А обратно я тебя поведу другой дорогой. Так короче и быстрее. Ну что, согласна?
— Хм… тогда пойдем.
Путь в соседний санаторий оказался совсем близким. Ася даже не ожидала, что они так быстро очутятся на месте. Они перемахнули через довольно низкий заборчик, вынырнули из кустов магнолии и оказались у небольшого окруженного лаврами мраморного бассейна. Узкая, усыпанная песком дорожка огибала его. В центре, широко раскрыв каменные лепестки, возвышалась огромная белая ваза в форме цветка. Его стебель, обвитый замысловатыми мраморными листьями, уходил под воду.
— Иди сюда, — Лёвчик потащил Асю за руку ближе к бортику. — Видишь?
Ася ахнула от неожиданности. Под толщей искрящейся от зажегшихся фонарей воды степенно проплывали огромные золотисто-огненные рыбины. Вуали их хвостов раскрывались и собирались, колышимые непрерывным движением водного потока. Черные линзы стеклянных глаз в лучах света затягивались белесой пленкой, и казалось, что рыбы моргают. Вздрагивали пластины жабр. Плавники, подобно крыльям неведомых птиц, трепетали и взмахивали, иногда всплескивая на поверхности. Вода кипела и, шумно отфыркиваясь, пестрила, разноцветилась и шевелилась, окропляя мелкими брызгами край бассейна.
— Вот эт-т-то да! — потрясенная Ася наклонилась над водой.
— А я что говорил?! — шумно втянул воздух носом Лёвчик, растягивая рот в самодовольной улыбке.
— А-б-а-л-д-е-е-еть! — выдохнула Ася, следуя за рыбами погруженными в воду руками.
— Если захочешь, сможем сюда хоть каждый день приходить.
— Клево!
Засыпала Ася уставшая и счастливая. Ее переполняла какая-то необъяснимая радость. Лёвчик был ее настоящим другом. Она признавалась себе, что он смешной и нелепый, у него совершенно дурацкий вид, широченные короткие штаны на подтяжках, которые мысленно Ася называла панталонами, всегда неприятно влажные горячие руки, маленькие глазки и похожие на вареник с вишней ярко-красные губы. Он тяжело дышит — как насос. Он волнуется и начинает заикаться, когда нервничает. Из-за этого слова словно шерстинки налипают на его высохший язык, становясь глухими, взъерошенными и шершавыми. Но почему-то ей совершенно не хочется его дразнить. На самом деле она уже почти не замечает всех этих его особенностей. В общем-то для мальчишки он размазня и слабак, конечно, но Асю поразило, как легко он сегодня ей признался в том, что струсил бы и не стал драться с Альбиной и девчонками. Она бы не смогла признаться в таком. Ей не хотелось, чтобы ее считали бесхарактерной трусихой. А он смог и не устыдился. С другой стороны, он же сказал, что ходил ночью смотреть, как фосфорятся скелеты и черепа на дне лощины. И Ася была уверена, что он не врет. Значит, все же он не трус. Он каждый день приходит к ней. А она уже почти две недели лежит одна в этом изоляторе после драки с интернатскими девочками. Несколько раз к ней приходила перепуганная Зина. И Асе приходилось ее успокаивать, уверяя, что с ней все в порядке, просто она упала в темноте, а маме действительно не нужно ничего говорить, потому что это может ее расстроить…
Лёвчик, по сути, единственный Асин друг здесь. «Да и вообще, — призналась она себе, — единственный, если не считать Идочку». А то, что они так быстро подружились… Ася чувствовала, что это по-настоящему. «Надо будет рассказать ему о кипарисах и даже про Николаев, в который я поеду к папе».
9
После изолятора Ася снова перешла в общую палату. Альбину выслали, и лишившиеся лидера девочки больше не задевали Асю, но и общаться не стремились, побаиваясь.
Срочно уехала в Краснодар Зина, ухаживать за заболевшей свекровью. Накануне отъезда она плакала и все время извинялась перед Асей, прощаясь у ворот санатория; просила писать, втискивая в Асину руку клочок бумажки с краснодарским адресом. Ася пообещала писать.
Дни тянулись медленно и однообразно: столовая, учеба, мертвый час, прогулка, отбой, потом новое утро и все сначала.
А дружба с Лёвчиком росла и крепла. С ним было интересно и спокойно. Он часами рассказывал ей о невероятных вещах, прочитанных в книгах. И Ася, заинтересованная его рассказами, теперь регулярно ходила в санаторскую библиотеку. А потом они делились впечатлениями, обсуждали, спорили. Пожалуй, этого больше всего Асе и не хватало дома. Мама была постоянно занята, подруг у Аси не было, а Идочка больше склонна была накормить Асю чем-то вкусненьким и посетовать на то, что мама так часто отлучается в командировки. И хотя Идочка все-таки оставалась единственным человеком, с которым Ася проводила больше всего времени, с ней невозможно было так о многом увлеченно болтать.
Занятия окончились, начались каникулы. Несмотря на конец октября, днем было все еще тепло, и солнце утюжило небо с восхода до заката, расправляя за день складки облаков.
Письмо от матери принесла ей девочка-сопалатница. Лида Котелевская. Интернашка — из детдомовских, приехавших откуда-то из-под Киева.
Ася вышла из палаты, завернула за угол коридора, оканчивающегося широким окном на задний двор. Вскарабкавшись на высокий подоконник, она разорвала конверт и, развернув письмо, несколько раз пригладила, распрямляя.
«Асенька, дочура, здравствуй!
Как твои дела? Как твои успехи в занятиях? Дружишь ли с кем-то? Хорошо ли кушаешь? Не болеешь ли?
Ты должна остаться в санатории до лета. Это так нужно. Я обо всем договорилась с директрисой, и они тебя оставляют. Так будет для тебя лучше сейчас.
Я устроилась на другую работу. И теперь почти что все время нахожусь в разъездах. Практически не бываю дома. Даже цветы отдала Идочке, а то их поливать некому в мое отсутствие. Очень устаю. Весной я постараюсь приехать и забрать тебя — обещаю. И может быть, мы даже переедем в новую квартиру, там будет больше комнат, огромная веранда и лестница на второй этаж. Представляешь — там два этажа! И потолок в верхних комнатах скошен, как в заграничных домах — потому что сверху там крыша — помнишь, мы такое видели в журнале, который приносила Идочка? Кстати, тебе от нее привет.
Что бы тебе хотелось в подарок на Новый год? Напиши.
Слушайся воспитателей и хорошо учись! Кушай хорошо! Не скучай! Будь умницей!
Пиши.
Я целую тебя!
Твоя мама».
Накатившая пустота медленно сползала от горла куда-то в середину живота. Глаза были сухими. Почему-то даже не плакалось. Было просто обидно и горько. От лживых, стыдливо прячущихся друг за дружку слов из письма. Она так любила и так ненавидела мать в этот момент! И понимала, что так теперь будет всегда, что мать устраивает свою новую жизнь, но не может вот так вот просто во всем признаться Асе, и что в этой новой жизни Ася для матери где-то далеко-далеко, может быть даже дальше этого санатория — мешающая и ненужная. И больше всего раздражали эти дурацкие обещания подарков и нового дома. Зачем это все, если нет чего-то главного? Чего-то, что Ася не могла понять, но очень хорошо чувствовала. Она подумала о том, как сильно ей хотелось, чтобы мать приехала прямо сейчас, обняла ее, прижала к себе и весело сказала, что они уезжают, что они теперь всегда будут только вместе — никаких командировок, никаких Вадимов, никаких дел. Вот так просто — вместе и навсегда. Но одновременно она понимала — если бы мать приехала, Ася ни за что не смогла бы признаться ей в своей любви и привязанности к ней. И было жаль себя и мать за то, что уже никогда не случится… Наверное, папа понял бы ее. Наверное, он был бы рад, если бы Ася к нему приехала. Наверное, он тоже по ней скучает и ждет ее. Ведь не может же быть так, что человек живет вдали от своего ребенка и не вспоминает о нем, не хочет видеть его и знать, какая она — его дочь.
Деревья за окном шумели, словно камешки, ворочающиеся на дне быстрой речки. Ветер трепал их макушки, пригибал и приглаживал вихры ветвей.
Что-то мягко ткнулось в Асино плечо. Дымчато-голубая санаторская кошка Фирузка тихо урчала, перебирая коготками по гладкому подоконнику рядом с девочкой. Ася протянула руку, и кошка стала настойчиво бодаться, приспосабливаясь к ласке. Ася рассеяно погладила пушистую шерстку, потрепала Фирузку за загривок, и та, перевернувшись на спину, доверчиво подставила свой беззащитно-теплый живот.
Осень оседала окрыленной листвой, пятипало налипала кленовыми ладонями на стекла. Задумчивый дождь робко трогал дорожку сада на задворках: то запинался, переставая, то снова семенил мелкими шажками. И небо — широкое и свежее — вливалось золотистым цветом в этот последний октябрьский день.
Лёвчик появился так же тихо, как незадолго до этого кошка.
— Скучаешь?
— Нет.
— Фирузка, Фирузушка, Фирузенция.
Мальчик тискал и почесывал кошку меж ушей, и та еще громче урчала, закатывая свои голубые глаза.
— А ты чего здесь?
— Да… так.
— Плачешь, что ли?
— С чего ты взял?!
— Просто показалось.
— Крестись, когда кажется.
— Чего ты?
Помолчали.
— А знаешь, почему сторож дядька Рамиль эту кошку Фирузкой назвал?
— Почему?
— Ну, он же татарин. А на татарском фируза — это бирюза, камни такие голубенькие. Вот и Фирузка.
— Да, глаза у нее точно, как драгоценные камушки. Откуда ты все всегда знаешь? И про татар этих?
— Ну, я же читаю много. Мне интересно жить. И столько всего интересного вокруг! Знаешь, у тебя никогда такого не бывает, что ты вдруг боишься, что что-то не успеешь? Или наоборот, что-то делаешь, но делаешь неправильно, а потом в голове думаешь: «ну ничего, в другой раз все сделаю, как нужно». А потом бах — ловишь себя на том, что какой же это другой раз, откуда он вдруг возьмется?! И тогда думаешь: «нет, надо все успеть сделать сразу и сразу правильно, вдруг исправить уже никогда не сможешь». Не бывает у тебя такого?
— Не знаю… Мне кажется, что время так медленно идет. Иногда даже страшно. Особенно, когда я маму вечером жду. А она никак не приходит. Я смотрю на часы, а время тянется так медленно-медленно, и минуты стоят на месте. Я стою и смотрю в окно, когда она приедет. И загадываю — вот придет сейчас этот автобус, и мама из него выйдет. Точно! Но автобус приходит, а она не выходит из него. И снова я стою и жду. И мне очень страшно становится оттого, что я боюсь, что мама умерла или с ней что-то по дороге случилось. И даже иногда — только ты не рассказывай никому — я говорю молитву. Меня Идочка научила, а ее — одна соседка, у которой во время войны два брата с этой молитвой остались живые и невредимые.
— Я знаю, такое бывает. Научишь меня этой молитве?
— Честное пионерское, никому не скажешь?
— Честное пионерское!
— Слушай: «Я иду посереду, а Иисус Христос попереду, что будет с Иисусом Христом, то будет и со мной, поименованным Львом».
— Хм… Посереду… то будет и со мной. Любопытная молитва.
Они снова замолчали, прислушиваясь к чему-то, что безъязыко говорило в эту минуту внутри каждого из них.
— И что мама?
— Что мама? — отряхиваясь от мыслей, спросила Ася.
— Ну, приходит после этого?
— Приходит.
— А ты что, правда в Бога веришь?
— Я верю, что он помогает.
— А я верю в то, что есть душа. У каждого живого. Может, и у неживого тоже. Но душа всегда живая. Слышишь, как у Фирузки душа стучит? — он положил Асину руку на кошачье брюшко, между передними лапками.
— Это сердце.
— А разве душа не сердце?
— Наверное.
— Вот ты, когда что-то думаешь о себе, ты откуда, тебе кажется, об этом думаешь? В смысле, в каком месте в своем теле ты — это ты?
— Откуда-то отсюда, наверное, — и Ася приложила руку к груди чуть выше солнечного сплетения.
— Так я и знал, совпадает… Вот это и есть твоя душа. Там твое сердце. Значит, это одно и то же. Но только пока человек живет. Потому что сердце умирает. А душа вечная. Я вот в это верю. Потому все время тороплюсь, читаю, читаю, читаю. Мне иногда кажется, что душа может не успеть за моим сердцем. Оно остановится, и душа останется незаполненной. Каждый человек обречен на это — успеть заполнить свою душу.
— Как это — обречен?
— Ну, обязан и никуда не денется.
— Кому обязан?
— Ну… не знаю. Может, себе, а может, всему человечеству.
— Откуда ты так много про душу знаешь?
— Меня бабушка учила. А у нее отец — мой прадед — священником был. Только я об этом как-то не очень рассказываю, все-таки пионерам в бога верить нельзя. Но вот эту молитву я не знал, которую ты рассказала — «попереду»… Слова какие-то странные, смешные.
— Ну, может я не совсем точно помню, там как-то на украинском она говорится, но это так, как я всегда повторяю, и мне помогает.
— Понятно… Бабуля знахарка, она даже боль умеет заговаривать. Только я об этом тоже, это, ну… не очень. Засмеют, что всяким бабским сказкам верю. Но ты ж мне друг. И ведь это все правда, я — честно — не вру. А бабушка меня, знаешь, многим молитвам научила. «Отче наш», «Богородица Дева» и еще разным. Ну и вообще приметам там всяким, поверьям. Вот, например, если зуб у тебя болит, то нужно чеснок в тряпочке к руке привязать. Вот тут, на запястье, где пульс. Умеешь пульс находить? А если, скажем, гроза и сильный ливень, то нужно на пороге два ножа сложить крест-накрест. И тогда ливень проходит. Серьезно, я сто раз такое проделывал. Получаешься, как заклинатель дождей, — хохотнул Лёвчик. — И главное, что все получается! А еще есть всякие там наговоры, чтобы желания исполнились. Я тоже парочку знаю. Хочешь, я и тебе…
— И я тоже знаю, — обрадовавшись, перебила его Ася.
Она уже готова была, наконец, рассказать о кипарисах и, может, о своей мечте о папе, но в глубине коридора тонким своим голосом визгливо кричала Стапанида: «На ужи-и-ин стройсь». И Ася подумала, что видимо еще не время, не теперь.
— Пойдем?
— Ага, погнали! — и они сбежали по лестнице к выходу из корпуса, прихватив с подоконника недоумевающую — куда ее уносят? — Фирузку.
10
Вечером после отбоя к Асе подошла та самая Лида, которая днем принесла письмо от матери.
— Можно, я кровать к тебе придвину?
— Ну, вообще-то я не люблю, когда кто-то рядом, — после изолятора Асина кровать стояла особняком от всей остальной палаты, в угловом закутке, образующем что-то наподобие маленькой комнатки, в которой еще одна койка могла уместиться, разве что если ее вплотную приставить к Асиной.
— Я знаю. Но можно мне? Мне… как-то страшно сегодня. А я только тебе верю. Ты смелая. Пожалуйста.
— Ладно. Если хочешь, ладно.
Лида неожиданно легко втащила свою койку в Асин закут. Только лицо ее покрылось пунцовыми пятнами с испариной и отчетливо блестело в фонарном свете, падающем с улицы.
В палате было тихо. Девочек, у которых были родители, забрали по домам, когда стало холодать и сезон можно было считать закрытым. В санатории оставались Ася, интернатские дети и пара-тройка выздоравливающих, для которых и поздний осенний воздух Крыма был все же лучше любого другого.
Ася лежала в тишине, прислушиваясь к своему дыханию и близким тяжелым вдохам Лиды. Она припоминала, что в последние дни Лида ненавязчиво, но все время была где-то рядом. И, как казалось Асе, хотела о чем-то заговорить с ней, да видимо не решалась. Все эти дни Лида была какая-то молчаливая, расстроенная. Бледная худая девочка, светящаяся нездоровым румянцем щек, Лида и так была замкнута и неразговорчива, но в последнее время над ней словно зависала тишина. Несколько раз Ася видела, как Лида тайком плачет там, в тупичке коридора, где сегодня они разговаривали с Лёвчиком. И Асе вдруг так захотелось ее пожалеть, чем-то помочь, успокоить.
— Ты спишь? — Ася приподнялась на локте, пытаясь различить в темноте очертания девочки.
— Нет, — шепотом протянула та.
Они помолчали, слушая тоненькие посвистывания сквозняка меж оконных рам.
— Душно, — прошептала Лида, откидывая в сторону одеяло, — д-у-у-ушно, — повторила она, словно пробуя слово на вкус.
— Мне нормально.
— Бабка Анисья рассказывала мне, что вокруг нас всегда чьи-то неупокоенные души. Кого-то из мертвых. — Лида сказала об этом так, будто разговор этот они начали давно, словно кто-то зашел, помешал им, и вот теперь они снова вернулись к тому, о чем говорили раньше. — Она верит, что душно становится, когда души эти заперты в комнате и нет им выхода на волю. Много стиснутых душ. Вот они и задыхаются в тесноте, и людей мучают. А еще, всегда есть шум, который живой человек не слышит, но его слышат души. И так много этого шума вокруг, что они глохнут от него в закрытой комнате. Поэтому, когда душно, нужно всегда открывать окно, чтобы они освободились. Тогда они не будут мучить нас, а мы их… Давай фрамугу откроем сильнее?
— Давай, — Ася внимательно слушала девочку, хотя этот разговор, да и вообще вся ситуация с переселением Лиды, нервировали и казались ей немного странными.
Лида выскользнула из кровати, потянулась и почти беззвучно толкнула раму форточки в ночное небо. Ася лежала, снизу вверх глядя сквозь окно на глянцевый квадрат ночи. Ей показалось, что из палаты в раскрытую створку тянулись, извиваясь и тая, прозрачные тени. Душные души?
Лида вернулась в кровать, скрипнула панцирем сетки, устраиваясь. Ася закрыла глаза, ее клонили в сон движения теней и слабые всхлипы ветра в ветвистых кронах.
— Знаешь, мою маму отец застрелил, — снова неожиданно нарушив долгую паузу, сказала Лида.
От внезапности фразы, от нелепости ее смысла выдернутая из полудремы Ася не знала, нужно ли на это жуткое начало что-то ответить или подождать, что Лида сейчас признается в том, что просто пошутила. С надеждой, Ася выбрала второе. Но чуть помолчав, Лида продолжала:
— Мы жили в нескольких километрах от Киева. Прямо между Киевом и Борисполем, небольшой поселок. Мама на почте работала. Отец — шофером в автоколонне. Когда Васёк родился, батя пить стал сильно. Васёк — это мой младший братик. Ему сейчас восемь, уже во второй класс ходит. Нас в разные интернаты отдали, когда мама умерла. Он умненький и старательный, Васёк. Учится на одни пятерки. Мама была бы рада, если бы знала.
Ася продолжала молчать, даже дышать старалась тише, чтобы не мешать.
— Это тоже осенью было… Четыре года назад. Мама с почты вернулась, скотину с выпаса встретила, закрыла и по хозяйству во дворе занималась. Тут батя пришел. Я его сразу как увидела, почувствовала, что сегодня скандалить будет. А мама сделала вид, что не замечает ничего, продолжала делами заниматься, в огород пошла. А он злой. В хату зашел, вышел, курить сел за сараем. Я ему воду принесла, а он меня как прижмет со всей силы, как обнимет, а потом оттолкнул. «Васянка где?» — спрашивает. Я говорю: «Васянка у Соломатихи, телевизор его забрали смотреть, “Спокойной ночи малыши”». «Ясно, — говорит. — Ты в дом иди, мне с матерью поговорить нужно». А я вижу, что он уже совсем дурной сделался, — Лида замолчала.
Ася слышала, как девочка тихо всхлипывает, видела, как в темноте палаты мелко вздрагивает ее хрупкая фигурка под одеялом.
— Он с лавки тогда встал и в сарай зашел. А я хотела к маме бежать, но не успела: батя уже из сарая вышел с ружьем и быстро на огороды пошел. Я за изгородью спряталась: сама все вижу, но меня никому не видать. Мама как раз поднялась с грядки — что-то собирала она там, не вспомню уже, — увидела, что отец с ружьем на нее идет. Она стала ему что-то кричать, он — на нее. Она побежала. Как заяц побежала — из стороны в сторону. А он за ней. И ружье на плечо вскинул. Мама на помощь звала. А я сидела и шевельнуться не могла, как каменная. Даже кричать не могла. Так испугалась, что думала, сердце выскочит. И понимаю, что нужно звать кого-то на помощь и кричать. А ничего не могу. Окаменелая и онемелая. Мама до края огорода добежала и стала через изгородь к соседям перелезать, и папка тогда прицелился и выстрелил…
Ася протянула в темноте руку и, нащупав такие мягкие, тонкие волосы Лиды, стала гладить ее, успокаивая. Было страшно и жалко. И страшно жалко. И Ася тяготилась своим молчанием, но не могла ничем больше ответить, как продолжать с усилием гладить волосы девочки, словно втирая в подушку, затирая и растирая в пыль ее горе.
— З-з-знаешь, — продолжила Лида, чуть заикаясь, — мама так медленно падала, как в кино иногда показывают. И так было это непонятно, жутко и… как будто красиво. А потом он еще раз стрельнул, когда она уже на земле лежала… А у нее еще косынка за плетень зацепилась. Она, когда бежала, развязала ее и на шею накинула, а косынка съехала, и когда она падала, ветром косынку унесло, и она за изгородь зацепилась.
Лида надолго замолчала, словно свыкаясь теперь с этим гнетущим молчанием в темноте.
— Так странно, — вновь неожиданно продолжила она. — Я ничего не помню, как ее забирали, как увозили, как хоронили потом. Только как она медленно падала от выстрела и как эта косынка на плетне все вилась на ветру. Как будто рукой махала нам с Васянкой. Наверно, прощалась мама так с нами.
Ася беззвучно плакала. От жалости к Лиде, к ее маме и Васянке, к их отцу. И от жалости к самой себе Ася тоже плакала. Она плакала от своей ужасной мысли, что, наверное, она бы хотела, чтобы ее мать вот так умерла. Красиво и неожиданно. Тогда бы она могла ее жалеть и плакать о ней, и самое главное — искренне любить ее, вспоминать обо всем том хорошем, что было между ними раньше. Скорбеть, вытравливая мысли о том, как отчаянно жалко себя и обидно за то, что мать ее бросила и больше не любит. И от этой нехорошей мысли Асе было совестно и страшно, и хотелось спрятаться с головой и от себя, и от этого ужасного необъяснимого предательства.
Лида продолжила:
— Потом папку в тюрьму забрали. А нас с Васянкой в интернаты. А там у меня порок сердца нашли. У меня сердце знаешь, какое? Без перегородки. Я потому не могу бегать, плавать и долго ходить — задыхаться начинаю. У меня кровь в сердце смешивается, вместо того чтобы по отдельности течь. Там какой-то перегородки нет, сказали врачи. А оперировать пока почему-то нельзя. Наверное, на следующий год уже можно будет…
— И у меня тоже порок сердца, — поспешно сообщила Ася, сглатывая удушливый слезный ком. — И я даже могу умереть от этого.
Она не могла объяснить себе, зачем соврала Лиде. Просто в тот момент эта ложь была единственной возможностью хоть как-то успокоить девочку. Хотелось отдать в жертву себя, уравнивая положение. А может, это была просто инстинктивная защита. Раз уж ее, Асина, мать жива — и тут уж ничего с этим фактом не поделаешь, — может, хоть так заслужить чью-то жалость к себе.
— Я когда-нибудь уеду в Николаев. К папе. Он меня очень любит, только мама нам видеться с ним не разрешает. А я все равно к нему уеду.
— Он у тебя тоже в тюрьме?
— Нет, что ты! Просто он не живет с нами.
— А-а!.. А мы с Васянкой тоже были у батьки. Нас соседка на свиданку с ним возила. Я на него не сержусь… за маму. Я ведь его тоже люблю. Он знаешь, как плачет все время! Он говорит, что очень виноват перед нами и мамой, и все время нас так крепко обнимает и все плачет, плачет и еще крестит нас и говорит, что Бог все видит и потому его простит когда-нибудь. И письма он мне пишет. Каждую неделю. Он не виноватый. У него эффект был.
— Какой еще эффект?
— Ну, так на суде сказали, что у него стадия эффекта была, когда он стрелял в маму. Вроде как он чокнутый тогда сделался… Но я все равно его люблю. И ждать из тюрьмы буду. Закончу школу, пойду на фабрику работать, буду о Васянке заботиться. Батя вернется из тюрьмы и поймет, какие у него хорошие дети выросли. И тогда заживем вместе, как раньше. Только без мамы… Ведь он же наш родненький! У нас же с Васянкой больше и нет на свете никого родного! Никого-никого! — Лида снова беззвучно заплакала, затряслась.
И Ася опять принялась старательно гладить Лидины волосы.
— Не плачь, все будет хорошо! А моя мама, наоборот, меня не любит, — разговор давался Асе с трудом, но говорила она быстро, скороговоркой, и сама не верила, что способна вслух с кем-то делиться этим. — Она от меня все время куда-то уезжает. Или если не уезжает, то все равно ее дома не бывает. А сейчас она хочет жениться. И еще нового ребенка хочет. Я ей мешаю — я же уже есть! Вот и сюда она меня отправила. Но я на нее тоже не обижаюсь. Мне ее только жалко. Этот дядька, за которого она замуж хочет выйти, — он дурак и урод. У него лицо красное, как у свиньи. И руки у него воняют рыбой. Он смеется все время, шутит и на меня смотрит, как будто я его дочка. А я с ними жить не буду. Вот сбегу из санатория и в Николаев уеду, к папе.
— Ого! Как же ты отсюда сбежишь?! Тут вон, охрана какая: и Кощеич, и Степагнида, и Рамилька-сторож.
— Посмотрим… Только поклянись, что никому не скажешь, — перепуганная порывом своей неожиданной откровенности, громко зашептала Ася. — Об этом еще только Лёвчик знает. Он мой лучший друг, а теперь… и ты.
— Никому. Хочешь, побратаемся, ну, то есть посестримся, и тогда твоя тайна будет моя, а моя — твоя. И никому-никому не расскажем об этом. По гроб жизни!
— Но это же кровью нужно делать, а у нас нет даже никакой иголки, чтобы палец проколоть.
— Да…
Они помолчали. Ветряная болтанка фонаря за окном наполняла комнатку перемежающимися полосами света и скользящей меж ними гибкой тягучей тьмой.
— Я знаю, — вдруг обрадовано зашептала Лида. — Мы посестримся слюнями. Это ведь тоже будет считаться. Вот, — она что-то протянула Асе в темноте.
Ася пригляделась и в плавающем бледном сумраке комнаты, скорее на ощупь, чем зрительно, различила в своей руке грецкий орех.
— Вот. Теперь я плюну на него, а ты слизни. А потом наоборот. Это немножко как бы не очень… но если мы это сделаем, то станем настоящими сестрами и сможем друг для друга все-пре-все.
Ася застыла, так усиленно вслушиваясь в наступившую тишину, что в ушах загудело от перенапряжения. Она не могла сразу решиться. В ней поднималось отвращение, но оно боролось с упорным желанием нарушить некий внутренний запрет. Что-то слишком предосудительное было в этом предложении и слишком вторгающееся в личное. Пугающее даже. Однако ей и в голову не приходило, что можно отказаться и ничего такого не делать. Она подумала о Лёвчике. Им не потребовалось никаких клятв и братаний, чтобы скрепить свою дружбу. Она считала его самым настоящим другом, хотя он и был мальчишкой. Он рассказывал ей разные интересные вещи, все время опекал ее и помогал, и ей вовсе не хотелось больше никаких друзей или подруг. Почему же она так борется с собой, так хочет сейчас согласиться на это глупое Лидино предложение? Может, для того, чтобы не показаться слабой трусихой? Чтобы доказать, что она может все, она сильная и справится даже с таким? Доказать кому? А может — себе?.. Асе было это странно, ведь еще сегодня утром она почти ничего не знала о Лиде, кроме того, что та слаба и болезненна и поэтому никогда не ходит на зарядку и бег в парке. Это было необъяснимо, но Ася чувствовала, что все-таки сделает это.
Она посмотрела на еле различимую пену слюны на орехе. Выдохнув, Ася крепко зажмурилась и решительно поднесла орех к губам, едва дотронувшись до влаги на нем. Минуту спустя, то же самое сделала Лида.
Разговаривать больше не хотелось. Между ними пролегло ощущение неловкости, и молчание сейчас было единственным выходом.
Наутро они встали как ни в чем не бывало. Заправили кровати, словно не замечая присутствия друг друга и, опасаясь встретиться взглядами, растворившись в строю ребят, пошли на завтрак. К обеду кровать Лиды снова стояла в общей палате, и больше Ася не обмолвилась со своей новообретенной сестрой ни единым словом.
Сначала Асю все это удивляло. С другой стороны, ей и самой не хотелось вспоминать ни разговор той странной ночи, ни их нелепую клятву, ни ее нелепый поступок. Было противно самой себя. А к Лиде она испытывала и жалость, и брезгливую неприязнь, смешанные с чувством превосходства.
Она ничего не рассказала Лёве, но стала с ним немного холодна и намеренно невнимательна. Это бесконечно мучило его. Асе казалось, что она его предала, виновата перед ним и недостойна теперь его дружбы. И в свою очередь ужасно мучилась от такого своего отношения к Лёвчику. Но каждый раз, когда он пытался развеселить Асю и как бы ненароком вызвать на ответное общение, она замолкала и торопливо уходила по каким-то якобы делам.
11
Спустя неделю Лида умерла во сне. Умерла рано утром. Пока в палатах было еще сумеречно и душно, а рассеивающийся за окном туман едва пропускал рассветную алость.
После полдника гроб, обитый кумачовой тканью, — точно такой же, как скатерть в Ленинской комнате, — поставили перед корпусом на принесенные из столовки табуреты. Подъехал маленький автобус, водитель распахнул двери и отошел в сторонку ждать.
Молчали собравшиеся у входа ребята и воспитатели. Кто-то тихонько всхлипывал. Ася смотрела на бледный лоб Лиды, на ее полупрозрачные и почти светящиеся длинные пальцы, сложенные лодочкой на груди, на нелепо торчащие из-под белой накидки носки черных туфель. И все это ей казалось каким-то нереальным, словно все это происходит в театре, и вот сейчас сцена завертится и все декорации поменяются. Смерть не пугала ее. Она не была ни страшной, ни отталкивающей. Она была безразлично-обыденной. Ася смотрела на лица стоящих рядом: кто-то шептался; высокая девочка из другой палаты шумно чихнула и, испуганно зажав рукой нос, стала поспешно искать платок; Степанида толкала ребят в спины, чтобы те ровнее стояли; за беспечно скачущим по дорожке воробьем настороженно следила Фирузка; высоко в небе плыло облако, похожее на собаку; шофер докурил сигарету и искал, куда бы выбросить окурок. Все было обычно. Только Лиды в этом обычном мире уже не было. Вернее, она была, но была уже не собой, не Лидой, а чем-то чужим и ненастоящим. И было Асе непонятно и странно: как такое возможно! Ведь вот же умер человек, еще ребенок, и это должно быть страшным горем и страшной несправедливостью, и все вокруг должны это понимать: ведь она уже никогда не вернется, не встанет и не скажет ни одного слова. Ася вспоминала, какими мягкими были Лидины волосы, когда той ночью она их гладила. И вспоминала, какой холодной была ее слюна на орехе. Холодной и тоже как будто бы мертвой. И Ася плакала. Плакала одними глазами. И еще, наверное, чем-то, что глядело наружу на весь этот неправильный мир откуда-то из солнечного ее сплетения. Может быть, душою?..
Она поискала глазами Лёвчика. Оказалось, что он все время был тут, рядом, за Асиной спиной. Встретив ее беспомощный взгляд, он крепко сжал ее руку. И Ася, сплетаясь пальцами, вжимала свою ладошку в мягкую теплую влагу его руки.
— Попрощайтесь с Лидочкой, ребятки, — сказала Степанида, — пора.
Водитель стал что-то поправлять внутри автобуса. Ребята окружили гроб. Порывы ветра трогали Лидины волосы и на время успокаивались, уложив соломенную прядку на неподвижное лицо девочки. Надрывно в голос заплакала одна из поварих. Казалось, она очень торопится и делает это потому, что боится не успеть до того, как автобус закроется и навсегда увезет Лиду.
Ася неотрывно смотрела на прядь, скользящую по лицу Лиды. Смотрела и словно проваливалась в воронку, образующуюся в пространстве вокруг нее. Волосы казались живыми. Они касались Лидиного лица и, наверное, щекотали его, но само лицо было невыносимо неподвижным. И Асю это удивляло, и она никак не могла уложить в своем сознании это противоречие. И было невозможно понять, что ни лицо, ни тело, ни тонкие прозрачные руки, ни голос Лиды, все еще отдававшийся эхом в Асиной голове: «…а еще, всегда есть шум, который живой человек не слышит, но его слышат души…», уже не представляют собой Лиду. И странным было то, что вопреки всему мертвому, волосы продолжают жить и двигаться.
Водитель и Кащеич приподняли гроб. Стоявшая в изголовье табуретка упала, и Кащеич споткнулся об нее, чуть накренив свой угол гроба.
— Ах, ты ж!
Голова Лиды дернулась и застыла слегка повернутой в сторону. Запричитала, тихо всхлипывая, плакавшая до этого повариха. Ася заметила, что она украдкой перекрестилась. Гроб внесли в автобус, прикрыли крышкой. Шумно лязгнули створки дверей, и автобус, задрожав, медленно тронулся вверх по дороге к воротам.
Стали расходиться. Довольно облизывалась Фирузка: воробья поблизости не было — то ли съела его, то ли упустила. Звуки вдруг стали различимы и внезапно плотно заполнили собой пространство. Хлопали двери столовки и главного корпуса. Гомон и возня слышались из приоткрытых окон кухни. Скрип кранов и протест умывальников сдавленно доносились из помывочной. А со стороны моря, видимо, из соседнего санатория, обрывками проливалась музыка.
— Пойдем, погуляем? — Лёвчик потянул Асю за пуговицу на курточке.
— Пойдем, — сказала она, рукавом размазав по лицу остатки слез.
Они спускались к морю. Ася то и дело спотыкалась о выщербленные куски бетонных плит, которыми была выложена дорожка. Шум музыки то поглощался приближающимся плеском волн, то выныривал из него.
По берегу, выклевывая из гальки невидимую добычу, бродили чайки. Появление Аси с Лёвчиком их ничуть не смущало, и они продолжали сварливо перекрикиваться, тыкаться клювами в камни и, разбросав крылья, чуть приподниматься в подобии не то скачка, не то низкого полета.
Лёвчик снял куртку и расстелил ее на бетонном парапете, тянувшемся вдоль пляжа и отделявшем его от санаторского парка.
— Садись.
Ася села и, поежившись, втянула шею глубже в ворот. Лёвчик сел рядом, совсем близко. Ася сквозь одежду чувствовала его тепло.
Помолчали. Лёвчик размахнулся и кинул в море камушек, поднятый с парапета. Он пролетел блинчиком, трижды смазав по волнам, прежде чем окончательно скрыться в них.
— Тебе страшно?
— А тебе?
— Немного.
— И мне тоже.
— У нее, кажется, сердце больное было?
— Да. Порок. Какой-то перегородки не было, и кровь смешивалась.
— Да, есть такое заболевание, я читал в энциклопедии. Такое сердце у лягушек — без перегородки. Но у них система кровообращения другая, и им это ничем не грозит.
— У тебя когда-то кто-то уже умирал?
— Бабушка.
— А у меня еще никто… А у нее, знаешь, отец маму застрелил из ружья. По-настоящему. Насмерть. Он в тюрьме сейчас сидит. И теперь ее брат остался совсем один. Он во втором классе, в интернате, но только в другом, не в том, в котором Лида была.
— Ну и ну. Во дела! Ты откуда про это узнала?
— Она сама мне сказала. Только это была тайна. По гроб жизни.
Ася всхлипнула.
— Лёвчик, Лёвчик, родненький, почему так, а, почему? — она неожиданно развернулась к нему всем телом и уткнулась в его плечо, пряча в нем мокрые глаза, упираясь кулаками в его теплую грудь.
Он спрыгнул с парапета, поймал ее колотящиеся руки и, не отдавая себе отчета в том, что делает, обнял ее и стал быстро неловко целовать в мокрые щеки, глаза, губы. Ася отстранилась, сквозь слезы глядя на покрасневшего мальчика, и изо всех сил обняла его.
— Не делай так больше. Не надо. Никогда.
— Прости. Ты очень-очень хорошая и красивая. Я тебя… люблю.
— Ты мой единственный друг, — прошептала Ася куда-то за его спину, не отрываясь от плеча. — Только больше никогда не целуй меня, ладно?
— Прости. Больше не буду.
Они сидели так, обнявшись и согревая друг друга одним на двоих молчаливым пониманием. Ветер стирал слезы с их лиц, и тень событий сегодняшнего дня высыхала вместе с ними.
Начинало смеркаться. Горизонт был похож на плоскую радугу: у самой земли он разливался алым, затем, поднимаясь к небу все выше и выше, постепенно переходил от оранжевого через весь спектр к густо-фиолетовому, в котором уже теплилась первая звезда.
— Пойдем?
— Ага.
Лёвчик помог ей спрыгнуть с парапета, отряхнул и надел куртку, и они двинулись вверх, к корпусам санатория.
— Ты помнишь, я тебе говорила про кипарисы?
— Да, ты что-то говорила, но так и не рассказала до конца. Что-то там про кипарисовую рощу.
— Если роща, то все быстрее сбудется. В кипарисовой роще нужно найти кипарис с дуплом. В это дупло нашептать загаданное желание. Когда поднимается ветер, кроны кипарисов гнутся и шумят — передают, как по телеграфу, от дерева к дереву загаданное. Оно должно повториться семьсот семьдесят семь раз и тогда исполнится. Ида мне говорила, что кипарис — райское дерево, соединяющее прошлое с будущим. Я ей верю.
— А почему семьсот семьдесят семь?
— Не знаю. Так она сказала.
— Понятно. Ты уже загадывала?
— Нет, но обязательно загадаю.
— Ася. Я хотел тебе кое-что сказать…
— Я загадаю, — не слушая Лёвчика, упрямо повторила Ася. — Знаешь, что?
— Ну?
— Я загадаю, чтобы к папе приехать. Он в Николаеве живет. И так наше прошлое станет нашим будущим. Я сбегу отсюда и уеду к нему. Вот увидишь!
— Как ты уедешь? У тебя и денег на билеты нет.
— У меня есть. Я их прячу. Зина мне приносила, когда мы на экскурсию ездили, а я их не тратила. Ты никому не расскажешь, — утвердительно с силой произнесла она, — мы же друзья.
— Я-то никому не скажу, но думаю, что это глупое желание. Ты можешь потеряться.
— Лёвчик, понимаешь, не могу я так больше! Я не болею, и санаторий мне ни к чему. Мама за все время написала мне три письма… Я не нужна ей. Понимаешь?! А в интернат я не хочу.
— Но… может быть, все еще как-то изменится? Может, ты подождешь? Она же обещала за тобой приехать.
— Ничего ты не понимаешь! Она замуж выйдет или уже вышла! И этот дебильный Вадим станет моим отцом, — сорвалась на крик Ася.
Она смотрела на Лёву полными слез умоляющими глазами.
— Я не хочу, не хочу! От него воняет рыбой, и он такой омерзительный! Гадкий гад! Я не люблю его и никогда не полюблю, как своего родного папу! Понимаешь ты это или нет?!
— Успокойся, — Лёвчик остановился и снова попытался обнять девочку.
Ася отстранила его руки, движением головы давая понять: «Не нужно!» Он кивнул в согласии. Какое-то время они шли в молчании.
— Но как же ты найдешь своего отца? Ты же его никогда не видела, кажется. И ты хотя бы адрес его знаешь?
— Знаю, — твердо ответила окончательно успокоившаяся Ася. — Я письмо из дома забрала. Мама не заметила. Там город и улица — все написано. Я сбегу. Еще немножко подожду и сбегу.
— Нда…
Они почти дошли до корпуса. Из-под ног то и дело крупными глянцевыми бусинами отскакивали каштаны.
— А знаешь еще такую штуку? — Лёвчик наклонился и подобрал с земли несколько плотных плодов: — В кармане нужно носить каштаны, чтобы всегда везло.
— Не-а, не знала.
— Держи. На счастье, — он втиснул в ее руку каштаны. — Сейчас нужно незаметно пробраться в палаты, чтобы Степагнида не заметила. Скоро отбой.
— Пока?
— Ась, я так и не сказал тебе… Я уезжаю домой. Мама на выходные приедет меня забирать.
— Как?! — она почти задохнулась от неожиданности.
— Вот так… Послезавтра.
— Насовсем? — тихо спросила, пряча глаза.
— Насовсем…
Прищурившись, взглянула на него исподлобья. Он растерянно, словно бы извиняясь, неотрывно смотрел на девочку.
— Пойдем. Пора спать.
— Ася!
— Пойдем, Лев, — и она стремительно, не оглядываясь, вошла в корпус.
12
Уснуть не удавалось долго. В голове крутился весь этот тяжелый, полный событий день. Весть о Лёвином отъезде назойливо стучала в Асиных висках. Нелепая, бессмысленная смерть Лиды удивляла, не отпускала и пугала. Накатывали, сливаясь друг с другом: вьющаяся на мертвом лице прядка, рассыпанные под ногами каштаны, облизывающаяся Фирузка, голосящая повариха. И все это переполняло ее предчувствием отчаянной, неизбывной безысходности.
На улице шел дождь.
…Меж лестничными маршами под порывами сквозняка все кружило и кружило, никак не оседая, птичье перышко. Дождь отбивал дробь по водостоку, и шумящий в остатках листвы ветер врывался скрипом распахивающейся время от времени фрамуги. Силуэт стоящей перед окном против света матери протягивал к Асе руки. Голова ее склонялась и шептала что-то неразличимое. Сережки в ушах тихо позвякивали, касаясь Асиного лица. По краю поля бежала Лида, останавливалась и махала косынкой, снова бежала и снова останавливалась. Кипарисы шумели, выгибались до самой земли, и непроизнесенное желание каштановой бусиной катилось по берегу, исчезая в волнах…
13
Рано утром, тихонько встав с кровати, Ася оделась, вынула из тумбочки три маминых письма, немного подумав, опустила их в карман куртки, достала из-под кровати сумку, в которую вчера переложила часть своих вещей, и, стараясь не потревожить тишину палаты, выскользнула в коридор. На посту никого не было. Она вышла на улицу. Сырое утро бледно оседало редким туманом.
На веревках, протянутых вдоль столовой, сушились халаты и скатерти. У приоткрытой двери, вытянув лапки, на спине спала Фирузка. Раскидистый каштан упирался в стену здания огромной сломанной ветром веткой. Ася подошла, погладила мокрый испещренный бороздами ствол. Два коричневых глянцевых плода выкатились к ее ногам. Только два. Ася подняла их и, бережно сомкнув пальцы, понесла в ладони, ощущая холодную живую упругость.
Она шла через парк за санаторскими воротами. Вдоль дороги, скрывая за собой витой забор, колоннообразно тянулись кипарисы. Асе показалось — в одном из них маленьким глазком темнеет дупло. «Ну и пусть не роща», — она прижалась к дереву и поспешно зашептала что-то в глубину ствола.
Шоссе витым серпантином сбегало к пустующим пляжам. Серые скалы щетинились сухими колючками кустов, грязно желтели лишайниками. Где-то высоко в небе, оставляя за собой белую рваную рану, летел самолет. И на краю темного Черного моря бледнеющей точкой рождалось прохладное осеннее солнце. Шумели кипарисы.
1 Болгарская зубная паста.
2 Герой одной из сказок Николая Вагнера.
3 Сказка Г.Х.Андерсена.