Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2019
Виктория Райхер родилась в 1974 году в Москве. Окончила Иерусалимский университет и Lesley University (Boston). Занимается психологией. Автор книги прозы «Йошкин дом» (М.: Изд-во «Амфора», 2007), издала диск своих песен «Полёт шмеля» (2000). Живет в Израиле. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Протирала стол, сломала палец. Не сломала, порезала сильно — махнула резко вдоль края стола. Когда-нибудь я себе так шею сломаю на нервной почве. В газетах напишут: «Разбилась насмерть, упав с дивана». Зато не поеду под бомбежку учить солдат мирной жизни. Зачем солдатам мирная жизнь… А мне зачем, с моими членовредительскими замашками?
Промыла палец, наклеила пластырь. Болит, зараза. Хорошо, хоть чемодан заранее собрала.
* * *
Здравствуй, папа!
Это сколько же мы не разговаривали? Ты ушел в девяносто втором, Эйтан ушел с тобой, мама сменила телефон и два дверных замка, и все напрасно, потому что вы ни разу нас не искали. Впрочем, и я тебя не искала.
Не ищу и сейчас, у меня нет твоего адреса, и это письмо никто не собирается отправлять. Но так получилось, что я еду на войну. Смешно.
Меня позвали на семинар в Сдерот — готовить боевых солдат к демобилизации. Отправили ценного специалиста на важный участок фронта. Солдаты во время семинара живут в молодежной деревне, и преподаватель тоже там живет. За год на тот район (я вот проверила сейчас) падает около полутора тысяч «кассамов». Раздели на триста шестьдесят пять и узнаешь, сколько это в день. Впрочем, падает не значит попадает. До сих пор в Сдероте убито шесть человек, а ранено около трехсот. За четыре года! В автокатастрофах и то больше гибнет.
У нас на работе все отказались ехать: «семьи, дети, времени нет». А у меня ни семьи, ни детей. Как-то стыдно признаться, что мне тоже хочется жить.
Еду на десять дней. Значит, на мою голову свалится около сорока «кассамов». Надеюсь, не все попадут.
Мама, я знаю, ты это читаешь (ты все читаешь). Если я не вернулась, найди способ отправить это папе, заодно узнаешь, жив ли он вообще. А если я вернулась, немедленно прекрати читать!
Эстер, герой
* * *
В первый раз сирена застала меня в машине. Шоссе пустое, в макушку солнце, и вдруг раздается голос:
«Красный цвет… красный цвет… красный цвет…»
Хорошо я в новости заглянула, иначе решила бы, что небо заговорило. А на самом деле к нам летит «кассам».
Мне заранее выдали брошюру Минобороны: нужно остановиться, выйти и лечь под ближайшую стену. Нет стены — залезай под машину. Но не сиди в ней, она же готовый гроб, если что.
Остановиться я смогла, а выйти — нет. Сидела в машине, сжимала руль, смотрела перед собой. Лучше готовый гроб, чем на асфальт под «кассамы». Не знаю, чем они думали, когда писали свою брошюру.
Ничего не случилось, даже взрыва не донеслось. То есть взрыв-то, наверное, был, но вдали. Примерно там, куда я направлялась. Я сосчитала до двадцати, как велели в брошюре, и поехала дальше, одна на пустой дороге. Кому сюда надо.
Доехала скучно, без происшествий. Возле деревни — красивый сосновый парк, я запарковалась и посидела в машине еще немного. Чего тут бояться? Тишина, пахнет соснами, птицы щебечут. Может, белки живут. Если от страха не передохли.
Вылезла, наконец. Пошла с чемоданом по длинной аллее, смотрела на солнце, дышала хвоей. На меня упала иголка, потом другая, а потом посыпались иглы прямо дождем. Где-то сверху мелькнул рыжий хвост. И послышался тоненький голос:
— Привет.
Я отряхнула блузку.
— Привет! А ты там кто?
В сосне повозились, пошебуршали, упала шишка.
— Я Йона. А ты?
— А я Эстер. Ты живешь на сосне?
Сосна затряслась, и оттуда спрыгнула ярко-рыжая девочка лет восьми, в рваной майке и джинсовых шортах.
— Смешная ты, Эстер! Разве человек может жить на сосне?
— Думаю, может, если это сосновый человек.
Девчонка почесала веснушки на щеке.
— Да, я, наверное, сосновый человек. А еще я песочный человек, цветочный человек, бассейный человек, костровый человек и колбасный человек. Потому что колбасу люблю. А еще я рыжая!
Она посмотрела на меня с вызовом. Я состроила удивленное лицо.
— Серьезно? Никогда бы не подумала.
Девочка с важностью кивнула.
— Точно. Теперь ты все обо мне знаешь. Папа говорит, когда знакомишься, нужно рассказывать о себе. Я все о себе рассказала, теперь ты!
Не люблю все рассказывать. Вообще не люблю рассказывать о себе. Наверное, я усталый человек.
— Я не рыжая, но тоже люблю колбасу. Приехала сюда преподавать. Проводишь меня в деревню?
Мы немножко поспорили, кто понесет чемодан (Йона хотела проверить, правда ли он тяжелый), в итоге я с чемоданом пошла по аллее, а Йона скакала вокруг.
— Тут сейчас солдаты живут! Русские! Много! Эстер, а коса у тебя настоящая? Ночами шумят! Папа им запретил! А они все равно!
— Настоящая. Бедный папа. Он здесь работает, да?
Йона на секунду остановилась.
— Папа не бедный, папа — главный! Он здесь командует всем! И все его слушаются. Ой, вон он идет!
Тут сосновый человек исчез со скоростью белки. Только сухие иглы прошуршали.
— Йона! Быстро домой! Опять гулять вместо школы? Я же тебе запретил!
Навстречу нам быстро шел немолодой рыжебородый мужчина. Поравнялся со мной и сказал:
— Шалом.
Одновременно с этим размеренно загудел женский голос:
«Красный цвет… красный цвет… красный цвет…»
От страха я застыла на месте. Рыжебородый поставил руки рупором и протрубил так, что посыпались шишки:
— Йона! Азака!!!
Рядом с ним мгновенно материализовалась послушная девочка, руки в карманах, в зубах травинка. Он толкнул нас обеих под прикрытие толстого дерева и загородил собой. Раздался отдаленный взрыв, у меня резко заболела голова. От мужчины пахло стиркой и немного потом. После второго взрыва сосна лениво качнула веткой.
— Ты что, никогда не стриглась? — Йона вывернулась из-под его руки и дотянулась до моих волос. — Папа, я тоже хочу такую косу! Это Эстер, она приехала преподавать!
Папа ловко втянул ее обратно.
— Добро пожаловать, Эстер! Меня зовут Натан, я заведующий хозяйством. Сейчас проводим тебя в администрацию. Только нужно сосчитать до двадцати, верно, Йона?
Та замяла девять и десять, восемнадцать заменила на девятнадцать и энергично вырвалась.
— Двадцать, двадцать, отбой! Пора идти!
Хорошо быть бездумной белкой. Натан взял мой чемодан и пошел по аллее, перед ним вприпрыжку бежала Йона, а я тащилась сзади и думала, где достать лекарство от головы.
А лучше яду.
* * *
Папа, я тут вспомнила — один раз мы на улице повидались. Вы шли с Эйтаном, ты погладил меня по волосам и спросил, как дела с гимнастикой, а я ответила, что хорошо. За два месяца до того я сломала локоть, и уже было ясно, что больше не смогу выступать. Ты сказал: «Умница, занимайся! И косу не отрезай, тебе не пойдет». Я кивнула, как кукла, Эйтан тебя потянул, и вы ушли.
Ты всегда говорил, что страх — признак глупости. Я была умницей, занималась, прыгала без страховки, подвижность локтя полностью не вернулась, из спорта пришлось уйти. Потом я еще танцевала. А год назад упала на ту же руку, перелом со смещением, осложнения, короче, сейчас я отличница в аспирантуре. Мама считает, это благодаря тому, что я осталась с ней. Ну, не знаю. Мне кажется, любой человек как-то устроен сам по себе. Я устроена как отличница, а Эйтан — как герой. Ты устроен как ты, а мама как мама, и дело между вами было совсем не в том, что ты за гроши работал кладовщиком, а она была всем недовольна. Она и после развода не стала довольной, а ты так и остался кладовщиком. Люди редко меняются, да?
Когда в первый раз была сирена, я думала, прямо на месте умру. Но не умерла, и вообще никто не умер, просто где-то рвануло, и все затихло. Смешно.
Здесь есть завхоз, Натан, у него ярко-рыжая борода. Из-за этого кажется, что он вот-вот рассмеется. Но Натан не смеется, он, наоборот, со всеми ругается. С солдатами спорит, дочку воспитывает, они не слушаются, он звереет, а мне его жалко. Наверное, из-за того, что рыжий. Его наверняка дразнили в школе. Мне кажется, он чем-то похож на тебя. Помнишь, ты рассказывал, как тебя в школе дразнили «помпон»? Хорошо, что ты потом похудел. Интересно, а Эйтан похудел? У меня перед армией был недовес (пушечное мясо в упаковке, меньше сорока килограммов в армию не берут), и я, когда ходила в военкомат, заранее сунула в лифчик пару камней. Жаль, что так мало проблем решается таким простым путем.
Эстер, философ
* * *
Сначала мне показалось, они дерутся. Здоровенные парни наскакивали друг на друга, размахивали руками, кричали, кто-то картинно падал. Но это была разминка, гимнастика для самцов. Один снял форменную рубашку и делал мостик, демонстрируя мышцы, другой пытался ходить колесом. Худой «голани» спал на траве, раскинув руки.
— Пора, ребята. Девять утра.
У меня не очень громкий голос. Рядом со спящим валялась винтовка. Может, выстрелить в воздух?
— Эстер, ты умеешь делать мостик? — здесь же крутилась Йона.
Когда я напрягаюсь, у меня начинает побаливать локоть.
— Люди! Урок!
Йона меня поддержала:
— Люди! Мостик!
Тут над моей головой раздался зычный голос:
— Красный цвет! Красный цвет! Красный цвет! — к нам повернулось несколько голов. — Придурки, тихо! Учительница пришла!
Посреди лужайки стоял крупный чернокожий солдат и вопил с заметным русским акцентом.
— Санек, достал валяться! Костик, сопри у него винтовку. Руська, Игорь, ребята, хватит! Учительница ждет.
Солдаты тянулись, но очень неспешно. Чернокожий развернулся ко мне:
— Шалом, я Максим. Это вы научите нас выживать в гражданских джунглях?
— Попытаюсь, — я натянуто улыбнулась.
Локоть заныл сильней.
— И я хочу в джунгли, — вмешалась Йона.
А я хочу таблетку, всех убить и чтобы не было войны.
«Красный цвет, красный цвет, красный цвет», — сказало небо. Сердце мгновенно вскочило в горло.
— О, — сказала я, — отлично. Какие правила безопасности, солдаты? При объявлении тревоги немедленно под крышу. А ну пошли.
* * *
Начинаешь работать, и сразу легче. В детстве так было: тренируешься, не получается, тут болит, там болит, нервы, слезы, крики. А на ковер выходишь — и как не было ничего. Только тело, внимание и тишина. В конце еще и аплодисменты. Будто целую жизнь прожила.
Солдаты — сплошные герои. В стране по четыре года, год ульпана и три в боевых частях. На лекции по экономике спорят, на рассказе о банковской системе возражают, про безопасность с ними лучше не говорить. Вчера наскакивали на Натана — почему он им запрещает хватать винтовки во время тревоги.
— Я же снайпер, я лучший в роте! — кипятился сутулый Илья, некрасивый, но с каким-то носатым обаянием. — Я тебе того стрелка снесу быстрее, чем досюда «кассам» долетит!
— Прекрасно, — кивал Натан. — Снесешь. Через всю деревню. У меня как раз сто детей с Украины приехали на лечение. Сразу вылечим всех.
Натан мне признался, что лучшие снайперы роты — его главная головная боль. Насчет головной боли это он точно попал. Днем я ходила в аптеку за таблетками от мигрени, сказала, что приехала из Иерусалима преподавать. Флегматичный аптекарь порекомендовал психиатра. Пожалуй, психиатр нам тут всем бы не помешал.
Самый уравновешенный на курсе — тот чернокожий Максим. Он не опаздывает, не ленится, уроков не просыпает, еще и строит других. Командир подразделения, «голани». Приехал, сказал, из Самары. Я стеснялась его расспрашивать, он сам на занятии рассказал.
— Дед всю войну прослужил в разведке, он тоже снайпер, до старости белок стрелял. Один раз зимой, дед уже еле ходил, у них в поселке парни повадились свастики рисовать. На снегу. Ну как рисовать, — он усмехнулся, — этим самым, желтым. Дед один раз сказал при всех — ребята, кончайте. Другой раз сказал. А на третий дождался парней за домами, вынул вальтер и начал по ним стрелять. Один упал, другие сбежали. А дед ушел.
Такого я как-то не ожидала.
— Его посадили в тюрьму?
Максим качнул головой.
— Он не убил никого. Тот, который упал от страха, говорили, штаны намочил. Ночью к деду пришли вшестером, он на крыльцо, ему говорят — Максимыч, сука. А он отвечает — я коммунист, фашистов гонял и буду гонять. А вы предатели. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью. Эти дураки только потом сообразили, что он нарочно мимо стрелял.
Артем, сержант из разведки, сказал печально:
— Трудно быть негром…
Все заржали. Максим ответил спокойно:
— Нет, он как раз был еврей. А мама, дочка его, после школы в Самару уехала на врача поступать. И с нею учились студенты из Конго, в том числе мой отец, — он помолчал и добавил: — Только я так и не знаю, который из них.
Здорово. Я своего хотя бы знаю.
— Максим. Послушай. Когда будешь проходить интервью на работу, вот эта история с дедом…
Сверкнули белые зубы на черной коже.
— Эстер, не волнуйтесь. На интервью я скажу, что с детства люблю мацу.
Кто-то из задних рядов подсказал:
— И снег.
* * *
Знаешь, папа, эти русские думают, у нас тут Африка и мы не видели ни черта. Дураки. Тогда, в девяносто втором, снег в Иерусалиме шел неделю подряд. Ты позвал нас с Эйтаном гулять, мама боялась простуды и не отпустила, но вечером она прилегла отдохнуть, и мы сбежали. Ты сказал, что мама спит, как боевой солдат: взрывом не разбудить.
Все дороги заледенели, автобусы встали, город белый, мы плелись по проезжей части. Мне в кроссовки набился снег, зубы стали стучать, и ты заставил меня отхлебнуть из армейской фляжки. Там была водка, жуткая гадость, но я согрелась. Вы с Эйтаном тоже хлебнули, ты упал в снег и показал нам, как делают «снежного ангела» (очень мокро), потом мы втроем слепили бабу. Я слепила ей круглую грудь, а Эйтан приделал торчащую письку. В другое время я бы страшно стеснялась, но на улицах не было никого. Уже стемнело, все нормальные люди давно разошлись, а мы пили по очереди из фляжки и орали: «Ам исраэль хай!»
А потом ты учил Эйтана писать на снегу. Так что я знаю тот способ, о каком говорил Максим. Вы писали «Эйтан» и «папа». Я завидовала так, что у меня пошла носом кровь, салфеток у нас с собой не было, и я этой красной кровью написала на белом «дураки». Мы так гоготали, что Эйтан описался, а нос мне пришлось вытирать рукавом.
Мама с ума сходила, куда мы делись. А мы явились — мокрые, с запахом водки, я в крови, Эйтан с описанными штанами и ты, по дороге допивший фляжку. Вы с ней орали так, что соседи стучали в стену. После этого ты и ушел. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью.
Я вот сейчас подумала, куда ты делся тогда? Автобусы не ходили, дороги закрыты. Пошел по снегу пешком до базы, к себе на склад?
Мама заставила нас с Эйтаном стирать одежду в тазу. У меня вода стала бурой, а у него — желтой. Когда вы нас потом спросили, кто с кем из вас хочет жить, Эйтан сказал, что с тобой, и мама сказала: «Предатель». Тогда я сказала, что с ней.
Я учу солдат, что при написании резюме нужно писать правду и только правду. Только не всю.
Не переживай по поводу той истории с мамой. Она же тоже переживала.
Эстер, пацифист
* * *
Мы с Йоной играли в змейки-лесенки и обсуждали моду на рваные джинсы. Мне такие не нравятся, а Йоне — наоборот. Натан уехал до ночи по каким-то армейским делам и попросил за ней присмотреть.
— Если ночью будет тревога…
— Она испугается и заплачет?
— Если бы, — он вздохнул. — Рванет на улицу. Любоваться.
При мне тревога ночью была только одна. Считается, это не очень опасно: спи спокойно, крыша прикроет. Но меня охватил дикий ужас: невозможно лежать и ждать, когда в тебя попадут.
Я залезла под одеяло и раз за разом считала до двадцати. Сводило живот, надо было пойти в туалет, но я не могла. Утром солдаты спросили: как прошла ночь? Сказала, что ничего не слышала. С тех пор они говорят, что я сплю, как боевой солдат.
— Эстер, пожалуйста-пожалуйста, можно я тебя причешу?
Да ради бога. Йона стащила с меня резинку и собрала волосы в какой-то сложный узел. Притащила зеркало:
— Хорошо у меня получилось?
Мне хотелось, чтобы она переночевала здесь на второй кровати, но она ускакала к себе. А я заснула.
Видимо, крепко — не слышала «красного цвета». Зато услышала бум. Мать твою. И еще один.
Лучше не шевелиться, лучше не шевелиться, лучше не шевелиться. Не дышать. Одеяло на голову, ноги поджать, может, меня не заметят.
Ммать. А Йона?
Какого черта я обещала Натану. Какого черта он меня попросил. Как-то же они выкручивались до сих пор.
Раздался третий бум, довольно близко. Йона эта вечно шастает по кустам. Убегает, не слушается, лезет, куда не просят. Как я буду ее защищать? Привяжу к сосне? Заслоню собой?
Бум. За все время в Сдероте убито шесть человек. Я заткнула уши. Что я почувствую, если Йона станет седьмой?
Ничего не почувствую. Меня застрелит Натан.
Прямо под одеялом я натянула брюки, кое-как застегнула кофту и вылезла, пригибаясь. Свет не включила. Нигде не нашла резинку, чертова Йона с ее прической, на одну ногу надела кроссовок, на другую — ботинок и на цыпочках вышла наружу. Любоваться.
На лужайке царил фестиваль. Солдаты толпились с фонариками, кричали, смеялись, кто-то принес гитару, и все на что-то смотрели. Йона была, конечно, с ними. Увидала меня, замахала руками:
— Эстер, иди к нам! Совсем не страшно!
Рядом с ними и правда было не так уж страшно. Кто-то посторонился, дал мне пройти, я смешалась с солдатами и обомлела. На лужайке лежал белый снег.
Честное слово. В Сдероте, в мае. На кустах, на траве, вся зелень покрылась белым. Будто во сне. И Йона визжит:
— Снег! Настоящий! Еще, еще!
Что-то треснуло, снега стало больше. Артем поднял Йону на плечи, и они запели «Народ Израиля жив». Дураки…
Кто-то тронул меня за локоть. В тени стоял Максим с бутылкой пива.
— Мы летом в Газе так развлекались. Два месяца военного положения, вся пехота без отпусков. Вот и бесились. Красиво, правда?
Донесся еще один взрыв, и он протянул мне бутылку.
— Жарит, однако. Так-то обычно тише. Вам можно?
Какого черта. Взяла бутылку и отхлебнула. Поляна, покрытая белым, стала совсем нереальной. Может, я не проснулась? От пива в глазах заплясали снежинки.
Я встала на руки и прошлась колесом по снегу. Сделала сальто, потом второе. Могу, однако. Снег оказался сухим и немного пыльным. Я приземлилась, вскинула руки и упала на спину, получился снежный ангел. Что-то рвануло, сверху упала шишка. Солдаты зааплодировали.
— Класс! — восхитился фактурный Саня.
— Вот это да! — заливалась Йона. — Меня научишь?
Делать сальто со сломанным локтем? Боюсь, что нет.
— Эстер, — крикнула Йона, — если сейчас сюда упадет «кассам», мы не загоримся! Знаешь, почему?
Все вокруг засмеялись.
— Потому что вот это, — Йона обвела рукой побелевшую траву, — огнетушитель! Особый такой порошок!
— Красиво вам с этой прической, — сказал Артем за моей спиной.
Я схватилась за голову. Волосы все в порошке, спутались, в жизни теперь не расчешешь! Плевать, отстригу. Что, Йона сказала, это за порошок?
— Кибенемат!!! Вы тут охренели? Совсем идиоты? Кто разрешил вам трогать огнетушитель?
На краю лужайки, весь белый, стоял Натан.
* * *
Утром я проспала будильник впервые в жизни.
Глаза щипало, по одежде будто проехал танк. Гладить времени не было, волосы не расчесались, резинка так и пропала, я скрутила хвост жгутом и заколола ручкой. На душе было странно. Хотя, по идее, должно быть стыдно. Да пошли они все.
Господи, как он вчера орал. Орал на солдат-дебилов, которые из армии вылетят прямо в тюрьму и которых возьмут на работу только кладовщиками, хотя после его рапорта даже кладовщиками не возьмут. Орал на меня, преподавателя, который обязан следить за порядком, а не сам участвовать в балагане. Орал на Йону, пускай катится к матери в Сдерот, с него довольно.
Мы молчали, как упрямые дети. Ветер разносил наш снег по кустам. Йона сумрачно плакала. Охрипнув, Натан пообещал, что мы еще пожалеем, и подвел итоги:
— Йона, домой!
Подвывая, Йона побежала через лужайку. Натан развернулся, не дожидаясь. Она в три прыжка его догнала и вдруг подпрыгнула и повисла на нем, обхватив за шею руками и прижавшись к спине. Он задергался, пытаясь стряхнуть ее вниз, но не вышло. Так они и ушли — высокий сердитый дядька с рыжей девочкой на спине.
— Вот паршивка, — сказал Максим.
Что да, то да.
— Эстер, а сегодня тебя причесать?
Паршивка с заплаканными глазами просочилась в закрытую дверь. Я почесала голову под волосами. Везде порошок.
— Потом обсудим. Чего там творится?
— Плохо творится. Солдаты письмо написали, что они просят прощения, собрали деньги. А папа их выгнал. И снова кричал. Что никаких денег ему не надо, надо пять огнетушителей, которых больше нету на базе Южного округа, потому что военное положение. А у боевых солдат мозгов, как у восьмилетней девчонки, и чтобы все катились отсюда к черту. Эстер, у тебя случайно есть огнетушитель? А лучше пять.
Огнетушителя у меня случайно не было. Огнетушитель случайно был не у меня… Как там сказал Максим? Летом два месяца военного положения? Точно, тогда выходили из Газы. А я лежала в больнице со вторым переломом локтя.
Мне делали операцию, понадобилась кровь для переливания. Я была без сознания и не помню, мама сказала, сдавать приехал Ицик, двоюродный брат, он удачно в отпуске был. Но Ицик тоже служил в пехоте в Газе! А вся пехота без отпусков!
Кровь сдали быстро, операцию задерживать не пришлось. Папа хвалился когда-то: «Отрицательный резус, мое наследство, на стороне не найти». У мамы резус положительный. И про Ицика она рассказала как-то вскользь…
Потому что это папа тогда приезжал. Потому что у нее был его телефон.
Да почему же «был». Есть…
Блять. Четырнадцать лет она запрещала мне даже думать. Клялась, у нее и концов не осталось. Я не искала, я же предатель. А сама она, значит, сидела с его телефоном? Звонила, жаловалась? Просила?
И он — согласился.
— Йона, паршивка, куда ты дела мою резинку?
— Ой. Она дома, я ее на руку надевала!
— Вот сбегай домой, пожалуйста, и принеси. Давай-давай.
Хотя бы на пять минут станет тихо.
«Красный цвет, красный цвет, красный цвет», — донеслось из окон.
Здравствуй, папа. Мне срочно нужен огнетушитель. А лучше пять.
* * *
Здравствуй, мама. Я знаю, ты это читаешь, хотя и сердито. Я хотела сказать тебе спасибо.
Папа очень смеялся и дал нам огнетушители для Натана, их на следующий день привез Эйтан каким-то внутренним рейсом, он водитель на папиной базе. Эйтан похудел, но всего на пять килограммов, надо еще на тридцать, а то, говорит, грузовик проседает. Папа стал завскладом. Оба передают тебе привет.
И вот еще что. Я не предатель.
Эстер, красный цвет