Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2019
Геласимов Андрей Валерьевич — прозаик. Родился в 1966 году в Иркутске. Окончил Якутский государственный университет (1987) и ГИТИС (специальность — режиссёр, 1992), канд. филологич. наук. Автор повестей и романов «Жажда», «Год обмана», «Степные боги», «Холод», «Роза ветров», «Чистый кайф» и др. Лауреат многих премий, в т.ч. Премии им. Аполлона Григорьева, Студенческий Букер, Национальный бестселлер. Награжден Знаком отличия Республики Саха (Якутия) «Гражданская доблесть» (2010). Живет в Москве.
Не спрашивая адреса, водитель тронул свой «ГАЗ-24» с места, и, постукивая колесами, как поезд на стыках, «Волга» медленно покатилась вокруг площади. Филиппов еще помнил это постукивание. Если автомобиль в холода долго стоял на месте, нижняя часть колес дубела и принимала форму прямоугольника, а потом еще некоторое время не могла вернуться в свое круглое состояние. От этого в городе, который в принципе не знал железной дороги, зимой то и дело все-таки раздавался веселый перестук.
Пять зимних месяцев северяне пользуются машинами в своем крошечном городе лишь для того, чтобы проскочить от дома до места работы. Автомобиль обычно оставляется где-нибудь в чужом дворе, и к вечеру уставший, но счастливый хозяин возвращается домой практически на квадратных колесах. Двигатель при этом не глушится целый день. Любой северянин знает, что заглохший в декабре на морозе мотор завести можно будет не раньше середины марта. При хорошем раскладе.
Филиппов смотрел в окно.
В туманных сумерках он пытался разглядеть родной город. Туши панельных домов на сваях подступали к проезжей части, как огромные динозавры на маленьких ножках. Казалось, еще немного стемнеет — и они разбредутся, потеряв интерес к ползущим в тумане машинкам. Очевидно для утепления панельные стыки на всех домах были теперь жирно залиты грязно-желтой пеной, и это клетчатое уродство окончательно создавало атмосферу фантастического фрик-шоу. Между безликими мастодонтами вечной мерзлоты все еще попадались двухэтажные застройки сталинского типа. Карлики неудачно копировали жуткую московскую архитектуру тридцатых-пятидесятых годов, горделиво выпячивали свои дурацкие эркеры и башенки, по старой памяти прикидываясь лихими энкэвэдэшниками в надвинутой на глаза фуражке с лакированным козырьком. Панельные монстры, одетые глупо и «по гражданке», косились на них, поджимали то ли от холода, то ли от страха свои жидкие лапки, смирно моргали белесыми глупыми окнами. Отдельно от хищников и травоядных на центральном проспекте стояли распальцованные кредитно-финансовые учреждения, а также офисы алмазных и золотодобывающих компаний. «Лексусы», «крузаки» и «мерины» у мраморных лестниц говорили о том, что тут все было хорошо. Прошлые обиды никого здесь не волновали. Сталин, коммунизм, ГУЛАГ, Первомай, пятилетки — здесь все это было по барабану. Вокруг дорогих машин роились толстоморденькие чувачки с папками, в распахнутых дубленках, и, несмотря на дубак, в очень легких ботинках.
«Не мой город», — подумал Филиппов.
— Давай на Губина, — сказал он вслух.
— Зачем?
Филиппов ничего не ответил. На улице Губина была самая длинная в городе теплотрасса. Точнее, там проходил самый длинный прямой отрезок теплосети. Широченные трубы, по которым легко можно было ходить, а при желании — даже ездить на велосипеде, тянулись вдоль улицы, никуда не сворачивая, добрых три километра. С одной стороны от затянутых в алюминий труб лежала убогая улочка с двухэтажными барачного типа домишками, мимо которых Филя когда-то каждый день тащился в свою среднюю школу. С другой — вытянулось такое же длинное то ли болото, то ли общегородская свалка с водой. Летом этот «водоем» затягивало северным подобием камышей, и ржавые рамы от старых велосипедов, допотопные детские коляски, какие-то ящики, старые аккумуляторы — вообще все, что переставало быть нужным неприхотливым северянам, — все это исчезало в блеклой невысокой траве, а по осени крепко вмерзало в общий пейзаж, превращая его в картинку из футуристического романа о планете после глобального ядерного удара.
Теплотрасса на улице Губина играла тогда в жизни Филиппова ни с чем не сравнимую роль. Как для его любимых героев Ремарка, Миллера и Хемингуэя парижские кафе далеко не всегда были тем местом, куда приходят, чтобы поесть, так и для персонажей местных, никем не написанных, но все же очень захватывающих романов эти три километра огромных труб служили не только частью отопительной системы города. У труб собирались, по трубам гуляли, на трубах курили, под трубами разбирались, об трубы напрочь разбивали друг другу сердца. Филиппов не оказался в этом смысле никаким исключением и тоже понес тут свои скромные, но по тем временам чувствительные потери. Заглядевшись однажды на давно знакомую девочку в красной куртке, которая совершенно не хотела смотреть в ответ, он оступился и улетел с двухметровой высоты в сухой ольшаник. Ключица быстро срослась, шрамы и царапины затянулись, но девочке он этот полет запомнил надолго.
Много лет спустя, включив телевизор в своем двухкомнатном люксе берлинской гостиницы, он увидел ее в репортаже CNN. Израильская армия тем летом из-за двух своих захваченных солдат вторглась в Ливан, а девочка в красной куртке оказалась в числе тех иностранных граждан, которых в срочном порядке эвакуировали из Бейрута. Филиппов, так и не сняв плащ, стоял посреди номера, смотрел на ее полузабытое лицо и слушал ее сбивчивую, взволнованную речь о том, что она никуда не поедет, что здесь ее дом, ее семья, ее дети, и что она предпочтет умереть вместе с ними в лагере для беженцев, но не покинет свою новую родину. Говоря все это, она хваталась беспрестанно за микрофон, который дрожал в кадре, тянула его на себя, как будто хотела говорить еще и еще, успевала при этом стирать с лица то ли пыль, то ли слезы, но загоревший, белозубый, бесконечно участливый репортер жестко контролировал ситуацию, и она в конце концов уступила — разжала грязные пальцы и отпустила его драгоценное хозяйство с тремя красными буквами. Американец спросил, достаточно ли питьевой воды в лагере, но она уже не отвечала. Камера двинулась вправо, и в кадре появился арабский пацан лет пяти с перевязанной рукой. Он как суслик неподвижно стоял посреди каких-то развалин, разглядывая американскую съемочную группу.
Все это было очень по-русски, по-женски и по-некрасовски, а потому Филиппова не тронуло ни на грамм.
— А не надо было выходить за араба, — подытожил он тогда и выключил телевизор.
Некрасова с его монотонным, унылым и трудным, как посещение туалета после недельного запора, человеколюбием он просто не выносил.
Потом, уже поздно вечером в одном из баров района Фридрихсхайм, куда их шумная и к тому моменту изрядно пьяная компания забрела после пяти или шести точно таких же баров, он вспомнил, как встретил однажды в Израиле на своей премьере бывшую одноклассницу той самой девочки в красной куртке, и они даже разговорились, и вспоминали про девочку, а горбоносая ее одноклассница хвасталась каким-то высоким военным званием. Сидя на хлипком табурете у стойки берлинского бара, Филиппов представил, как эти две бывшие комсомолочки из глухой приполярной дыры встречаются в знойных библейских местах и начинают мутузить друг дружку — одна во славу Аллаха, а другая во главе танкового батальона. Узрев эту картину, он ужасно развеселился и всю ночь потом приставал к своим приятелям немцам с предложением выпить за der GroBe russische Schriftsteller Lew Nikolajewitsch Graf Tolstoi.
— Ну и чего стоим? — спросил Филиппов у таксиста, глядя из окна прокуренной «Волги» на допотопный кинотеатр «Центральный».
Раньше он, кстати, совершенно не замечал, что это здание, построенное очевидно еще в сороковых годах, сильно напоминало египетский храм. Во всяком случае, фасад его был так же характерно квадратен, а крохотная низкая дверца ровно посередине массивного портала намекала на узкий проход в какие-то доисторические глубины. Боковые вертикальные плоскости, как и в Египте, были покрыты рисунками из жизни древнего человека. Птицеголовых богов и фараонов среди этих изображений, правда, не затесалось, но простых птиц, лошадок, солнышек, стрелков из лука и каких-то оленезайцев хватало. Длинные ушки оленей действительно роднили их с отрядом зайцеобразных, однако в соседстве с озабоченными вампирчиками из тягомотных и бесконечных «Сумерек», которые чувственно скалили свои клычки со свисавших с фронтона заиндевевших киноплакатов, эти кролики с оленьими тушами выглядели не то чтобы совсем уж нелепо. Такое природа все-таки могла себе позволить.
— Слушай, а почему он не на сваях? — спросил Филиппов, не замечая, что таксист никак не отреагировал на его предыдущий вопрос. — Как он стоит?
— Кто?
Водила тяжело завозился на заскрипевшем сиденье и выудил откуда-то из своих недр новую сигарету.
— Кинотеатр, кто еще. Смотри, нету ведь свай. Неужели они в мерзлоте смогли фундамент построить?
— Ну и чо?
— Да ничо. Как они котлован копали?
— Я-то откуда знаю? — пожал плечами таксист. — Да и не похер ли?
— Ладно, поехали, — сказал Филиппов через секунду. — Хорош стоять.