Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2019
Излюбленным моим чтением в детстве были книжки, в которых одни мужчины убивали других. Полагаю, что это было частным выражением той тяги, повинуясь которой, человеческие детеныши мужского пола, едва встав с четверенек, разделяются на два враждебных племени и берутся за палки и камни. А впрочем, как мне кажется, все книги, когда-либо написанные, повествуют о том, как человеки убивают друг друга и порою себя — за еду, из-за денег, из зависти, ревности, страсти либо ради великих идей и учений. Хотя они же, книги, зачастую говорят, как это плохо и что этого делать нельзя.
Тогда же, на заре своего становления, едва научившись читать, я поглощал все «илиады войн и апокалипсисы революций», какие только мог найти и на которые не мог не натолкнуться. Советский телеэкран был скуден, «Нинтендо» — роскошью, доступной только избранным несчастным, уже ступившим на обратную дорогу от человека к обезьяне, и я питался мушкетерами Дюма, пиратами Стивенсона, индейцами Купера, капитанами Жюль Верна, «Слонами Ганнибала» Немировского, пещерными людьми из книги «Борьба за огонь», конквистадорами, Донскими, Разинами, крестоносцами, татаро-монголами Яна, пионерами-героями и «красными дьяволятами»… «сей длинный выводок» можно продолжать до бесконечности.
Любимейших книг было две — «Одиссея» и «Илиада». Капитана Блада и Гомера соответственно. Первую я прочел бессчетное множество раз и помню все обстоятельства ее попадания мне в руки: как отправился в гости к своему однокласснику и как мы посмотрели у него «Самоволку» с Ван Даммом и начали смотреть «Эммануэль», но тут телефонный звонок, возвестивший о скором прибытии «полиции нравов», толкнул нас к книжным полкам. Бирюзовая обложка с разводами, изображающими рябь далекого, недосягаемого моря. Одна из тех книг, которые делались из переработанной макулатуры. Открыл ее — и море ожило. Не могу сказать, что я испытывал «романтические» чувства — скорее, «алхимические»: это был случай превращения во все, о чем читаешь: в героя, в пространство, в поворот оверштаг, в чугунное ядро, летящее в крюйт-камеру… Это было то самое, ради чего и пишутся-читаются все книжки, — расширение пределов твоего бытия, умножение твоей жизни на еще одну, чужую жизнь, не менее и даже более достоверную, чем собственная, удлинение ее на эпоху, в которой никогда не побываешь, вернее, никогда не побывал бы, если бы не роман Сабатини.
С «Илиадой» — подобная же история, хотя написанное в столбик да еще и с архаической «царственной пышностью» меня в 5-м классе отпугивало (тут всякая «поэзия» ассоциировалась с подневольным заучиванием наизусть). Но, во-первых, соударение с этой «небесной осью», по всей видимости, было неизбежно, а во-вторых, я сразу же напал на сцены такого «мочилова», в сравнении с которыми все «Рэмбо» и «Храбрые сердца» — просто детсадовские утренники. Ну а дальше… Не знаю, каким таким органом, рептильным мозгом я воспринимал вот этот ритм, но эта ископаемая книга «меня всего перепахала» — намного раньше, чем я это осознал и смог для себя как-то определить. То было живое биение плуга, выворачивающего пласты какой-то позабытой речи, залегающей там, где когда-то зародилась сама жизнь на земле. То было мерное дыхание неостывающей магмы праязыка. Те колебания, которые формировали тектонические плиты, проходили сквозь меня, и я был высушенным черепом, давно уже пронизанным корнями трав, и в то же время эмбрионом в материнской утробе.