Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2019
Будь у меня в детстве планшет или смартфон, я бы, разумеется, часами торчала на Youtube да резалась в игрушки (многие из них действительно великолепны). Но мне повезло родиться в советские времена в доме, где читали все. Огромная библиотека была еще одним членом семьи — и очень рано стала моей самой главной и любимой игрушкой. Выставить меня во двор погулять было делом бессмысленным, невозможным. Я не смотрела телевизор (и не полюбила этого по сей день), идейно не играла в куклы, а только читала — запойно, без разбору, без остановки.
За едой, в туалете, ночью, на ходу.
Всегда.
Когда мама оценила всю тяжесть сформировавшейся зависимости, книги даже превратились в орудие возмездия. Самым страшным наказанием стало лишение чтения. Один раз мне запретили читать целую неделю! К сожалению, семейные хроники не сохранили состав преступления — и никто (включая меня) не помнит, чего же такого я натворила, чтобы схлопотать практически высшую меру. Но эту неделю без чтения я помню до сих пор — пустое, страшное, серое время.
Впрочем, шалила я исключительно редко — некогда.
Мои путешествия по полкам никто никогда не контролировал. Конечно, в детской была отдельная, с большой любовью подобранная библиотека, но родители уходили на работу, и я отправлялась пастись в невиданных взрослых отрогах. Самое опасное — например, мамины медицинские книги и какого-нибудь сомнительного со всех точек зрения Дрюона — конечно, попытались сослать под самый потолок, но табуретка и пара томов БСЭ легко прибавляли мне недостающей взрослости. Поэтому к первому классу я проглотила не только все предназначенные советскому ребенку детские книжки, но и невероятную окрошку из родительских книг, включая всего (!) Чехова и Горького, «Таис Афинскую» Ефремова, того самого Дрюона, а так же справочник практического врача за 1956 год и блистательную монографию «Творчество душевнобольных». Последнюю, кстати, очень рекомендую.
Надо ли говорить, что чертополох в моей голове торчал просто непродирный, и не понимала я в прочитанном в лучшем случае ни пса? Но — удивительное дело — я до сих пор люблю и Чехова, и Горького, равнодушна к Дрюону, часами зависаю над медицинскими книгами (к сожалению, понимая в них не больше, чем в пять лет), а «Таис Афинская» и по сей день входит в тайный список моих любимых романов.
у меня было много. Очень. Я бессердечно меняла фаворитов: бредила то японскими сказками (загадочные рисовые колобки, которые поглощали их герои, годы спустя оказались обычными суши — а жаль), то романами Золя, Гюго и Дюма (очень, очень удобно висевшая полка), то «Кораблями Санди», которые, кроме меня, кажется, никто вообще не читал. Родители подбрасывали в эту топку все новые и новые сокровища: полный Незнайка, все тома волковской эпопеи, включая «Жёлтый туман», детская энциклопедия и двенадцать синих растрепанных томов «Библиотеки школьника». Черт, да у меня были обе Алисы в невероятных иллюстрациях и самые настоящие подшивки дореволюционной «Нивы»!
Я была по-настоящему богатой девочкой.
Но самой важной книгой моего детства стала обычная советская книжка, напечатанная громадным тиражом. «Васёк Трубачёв и его товарищи».
Книга, которую мне так и не удалось прочитать. Никогда.
Единственным человеком, который не одобрял мою книжную булимию, была бабушка. Бабушка была учительница. Все буквы в этом слове надо писать большими. Очень большими. Даже не так — бабушка была педагогический гений. Сейчас, барахтаясь в розовых соплях модного осознанного родительства, я вспоминаю ее особенно часто. Бабушка ни разу в жизни не повысила на меня голос. Невозможно было вообразить себе, что она может хоть кого-нибудь шлепнуть. Но даже мысль о том, что ее можно ослушаться или обмануть, казалось невероятной. Даже Джулька, толстая и разбалованная собака моей тетушки, питавшаяся в миру исключительно «Юбилейным» (и только «Юбилейным»!) печеньем, которое специально для нее разжевывали с клубничным (и только с клубничным!) вареньем, у бабушки покорно жрала пустые щи из свежей капусты и всем задом выражала самый искренний восторг. Бабушка просто молча ставила перед Джулькой миску. И все.
Что уж говорить обо мне?
Меня отвозили к бабушке на все лето. Бессмысленное чтение оставалось дома. У бабушки я как миленькая читала все, что положено ребенку моего возраста (список положенного готовился загодя), потом прочитанное пересказывала, а на закуску писала изложение. На это уходил час в день — и ни минуты больше. Еще час я занималась математикой. Час — рисовала. Потом столько же — вышивала. Черт, бабушка вручила мне первую вышивку, когда мне исполнилось четыре года — четыре! — и я вышила зайца на кроватке. Стебельчатым швом, самой настоящей иголкой, отрезая нитки самыми настоящими ножницами. Господи, моей дочери сейчас три с половиной, и я зеленею от ужаса, когда она берет в руки обычную вилку! А вот бабушка не сомневалась, что я справлюсь. И я справилась.
Два часа отводилось на свободную игру — на улице. И бабушка ни разу не попыталась придумать, чем бы мне заняться для того, чтобы развиться интеллектуально или хотя бы физически, — это было исключительно мое время, и я сама решала, чем его заполнить. Она не вмешивалась, даже если я играла с настоящими, живыми пиявками или дрессировала здоровенных пауков. Успокойтесь, никто при этом не пострадал. Даже я.
Перед сном бабушка читала мне вслух — тоже только то, что решала сама, и я с восторгом слушала, хотя вообще-то этих малышовых развлечений не терпела и с четырех лет читала про себя. Ах да, у меня еще был целый список обязанностей по дому — принести воды (в особом маленьком ведре), прополоть грядки (специально для меня разбитые), вымыть посуду, подмести, собрать ягоду — и всем этим обязанностям было отведено свое время в течение дня, и порядок этот, простой и величественный, как мироздание, никогда не нарушался.
Говорю же — бабушка была гений!
Книг у нее в доме тоже было очень много. Бабушка их не прятала, не запирала, но мне бы и в голову не пришло хоть что-то взять без спросу. Понятия не имею, что бы она со мной сделала — возможно, просто была бы разочарована, — но я бы не рискнула проверить и сегодня. К книжным полкам можно было только подходить и смотреть. Я честно закладывала руки за спину (чтобы не подвели) и смотрела. Чистые танталовы муки. Книги этого лета лежали отдельно, стопкой, на буфете. Их трогать было можно, но именно поэтому не хотелось.
Особенно сильно мне почему-то нравилась большая желтая книжка, чуть разлохмаченная на обшлагах. Как сейчас вижу на обложке нарисованных быстрым углем мальчишек в красных галстуках, прорывающихся сквозь какие-то кусты. Главный мальчишка в забавной тюбетейке пальцем (неприлично!) показывает дорогу — видимо, в светлое будущее. «Васёк Трубачёв и его товарищи» — гласит название. Фамилию автора я не запоминаю. Не удостаиваю. А вот логотип «Детгиз 1953», пожалуй, смогла бы нарисовать и сейчас.
Думаю, я была влюблена в эту картинку. Точнее, в мальчишку в тюбетейке. У него было удивительное лицо — умное, веселое и некрасивое. Я могла смотреть на него бесконечно. И до сих пор могу, чего уж там. Только такие мужские лица мне и нравятся.
В конце концов, я не выдержала и привела к книжке бабушку. Сама взять так и не посмела.
Бабушка взяла любовь моей жизни и пролистала.
Я замерла. Был июнь, совершенно точно, и мне кажется, если сделать небольшое усилие, я увижу даже отрывной календарь на стене и смогу различить двоящееся число. Все четыре открытых окна заливало солнце, пахло утренними сырниками, удивительными, бабушкиными, вязкими внутри, и немного керогазом. В палисаднике ругались скворцы — ссорились из-за клубники, огромной, бледной, почти не сладкой. Руки у бабушки были мокрыми — она мыла посуду. На лице Васька и на его рубашке остались влажные пятна.
Я стояла, задрав голову, босая пятилетняя девчонка в красном ситцевом сарафане, и очень ясно понимала, что решается моя судьба.
— Хорошая книжка, — согласилась бабушка. Но тебе еще рано. Потерпи.
И я начала терпеть.
Это было настоящее колдовство, какой-то заговор, немыслимый тренинг по закалке человеческой воли. Я могла попросить книжку у родителей — они бы, разумеется, купили. Могла взять ее в любой из трех библиотек, в которые была записана. Уговорить бабушку отменить приговор, в конце концов, — очень возможно, это было не таким уж безнадежным делом, как мне казалось. Я могла, наконец, стащить книгу и прочитать ее ночью, под одеялом, это был старый и давным-давно отработанный трюк. Говорю же, во всем, что касалось чтения, я была сложившимся правонарушителем со стажем.
Но я терпела.
Каждый год, приехав к бабушке, первым делом неслась к полкам, смотрела на своего Васька. Сперва снизу верх, потом вровень — глаза в глаза.
Еще рано, говорила бабушка — и лето катилось, огромное, яркое, мелькая ровным раз и навсегда предначертанным узором каждого дня.
А потом мы переехали — далеко, очень далеко, и несколько лет к бабушке меня не возили, и я только писала ей каждый месяц бестолковые захлебывающиеся письма, в которых она аккуратно, красной ручкой, исправляла ошибки — и складывала стопкой в буфет, рядом с матовой, полупрозрачной, как будто напудренной сахарницей на львиных лапах. Ошибок становилось все меньше, потом они исчезли совсем, — и когда я наконец приехала снова, тощим подростком, искалеченным своими и чужими стихами, Васёк Трубачёв с полки исчез. Бабушка подарила его внуку своего бывшего ученика. К ней часто заходили бывшие ученики. Совсем взрослые, многие даже седые.
— Тебе все равно уже поздно, — сказала бабушка.
Было по-зимнему пасмурно, пахло печкой, горячей картошкой с топленым маслом, и палисадник ровно, по самые зубцы, завалило снегом.
Я отошла от полки.
И снова долго, очень долго не приезжала.
А потом бабушка умерла.
Так я никогда и не прочитала эту книжку. Никогда в своей жизни. Не посмотрела кино. Не попыталась даже узнать в вездесущем интернете краткое содержание. Фамилию автора — Осеева — прогуглила только сейчас, когда писала этот текст. Известная писательница, оказывается. Кто бы мог подумать.
Я даже не купила дочери переиздание — хотя сберегла либо восстановила для нее, ни на что не надеясь, на вырост, впрок, — почти всю свою безумную детскую библиотеку. За исключением разве что «Творчества душевнобольных».
Но Васька Трубачёва и его товарищей заказать не решилась.
Слишком поздно.