Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2019
Стирание границ идет полным ходом. Между поэзией и прозой, между фикшном и нон-фикшном, между фантастикой и сугубым реализмом…
И — между литературой «взрослой» и «подростковой».
Один из самых известных «подростковых» авторов, Эдуард Веркин сворачивает с «Островом Сахалином» на «взрослую» прозу.
Сугубо «взрослый» Сергей Кузнецов пишет «Живых и взрослых», анонсируемых как чтение для подростков.
Шамиль Идиатуллин, дебютировавший в 2006 году как «взрослый» автор с «Эрой Водолея», почти на десять лет уходит в подростковую прозу, а в 2017-м возвращается обратно с «Городом Брежневым», затем «Бывшей Ленина»…
Такая межжанровая миграция, конечно, случалась и раньше. Правда, больше между «взрослой» и «детской» литературами. Марина Москвина, Людмила Улицкая, Марина Вишневецкая… Можно вспомнить, что и многие «взрослые» приключенческие романы в мировой литературе становились со временем подростковым чтивом. Но именно — со временем, не сразу.
Сегодня же становится предельно зыбким само жанровое отделение взрослого от подросткового. «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой в нынешнем коротком списке «Большой книги» — это для подростков или взрослых? А «Дни Савелия» Григория Служителя (оттуда же)? Или фентезийный «Финист — Ясный Сокол» Андрея Рубанова, получивший «Нацбест» — он для кого? И для тех, и для других.
И дело не только в том, что в ситуации сужения читательской аудитории (о чем нам твердят соцопросы и что мы сами почти ощущаем кожей) современный автор пытается ее таким образом расширить, играя сразу на нескольких досках. Прагматикой всё не объяснишь.
В самом обществе водораздел между «подростковым» и «взрослым» всё более стушеван. Еще в начале нулевых Умберто Эко писал: «Окончательно утратили остроту любые конфликты поколений… Во все прошлые времена для того, чтобы выстраивалась диалектика отцов и детей, требовалось наличие такой сильной отцовской модели, для которой провокационное новаторство детей оказалось бы совершенно неприемлемым»[1] .
Сегодняшние «отцы» и «дети» различимы, похоже, только по биологическому возрасту. Одеваются они фактически одинаково, и ведут себя почти одинаково, и причесываются, и… Продолжите список сами. Еще столетие назад детская и подростковая одежда лишь копировала взрослую, являясь ее уменьшенной копией. Сегодня — обратный процесс. Взрослые мужики с шарфами, завязанными узлом (как во времена моего детства завязывали только детям), в шапочках с помпонами; взрослые тетки с косичками… Про экспансию тинэйджеровской моды уже не говорю… Покупаю себе туфли, интересуюсь у продавщицы: не выглядят ли слишком молодежно? Та, удивленно: а разве вы не хотите выглядеть моложе?
Хочу, кто же не хочет. Но одно дело — моложе, а другое — молодясь. Первое всегда приветствовалось, второе — по крайней мере, прежде, — осуждалось. «Трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся…»
Все смешалось. Ни «сильной отцовской модели», ни «провокационного новаторства детей». Порой даже наоборот: более провокативные «отцы» — и консервативные «дети». Пиши Иван Сергеевич свой роман сегодня, назвал бы его, возможно: «Детцы и оти».
Стареющие детцы — нынешние тридцати-сорокалетние — всё никак не могут наиграться и научиться; всё играют и учатся, пробуя то одну, то другую игру; получая то одно, то другое образование. Работа их интересует слабо; семья — еще меньше; и то, и другое терпят, пытаясь увильнуть при первой же возможности, как школьники с дополнительного урока… Взрослеющие оти делают приблизительно то же самое, разве что еще более погружены в прекрасный виртуальный мир. В котором разность поколений вообще растворяется полностью.
Иногда детцы всё же жалуются на отей. Что читают мало; или много, но не то; или то, но в голове у них почему-то это не остается; и вообще, непонятно, что там у них в голове.
«Пока мы, взрослые мужчины и женщины, жили свои сложные жизни, работали, переживали войны и кризисы, пока тянули свои нитки и лямки — вдруг выросло новое поколение детей, наших с вами. Им сейчас по 12, 13, 14 лет. …Для них весь наш возлюбленный и горячекровавый ХХ век — дела прошлые, давнишние, никакого отношения не имеющие к настоящему моменту. …Мы про них ничего не знаем. Что у них в головах?»
Это пишет в своем ФБ (8 сентября 2019) уже упомянутый Андрей Рубанов.
Это, конечно, не конфликт, это, скорее, декларация о непонимании.
Конфликтовать, собственно, не с чем. Скорее, прочитывается желание такого конфликта, попытка его как-то выстроить по аналогии с прежними битвами отцов и детей, по тем же лекалам. Но они уже не работают, поэтому звучит эта жалоба красиво, но не убедительно. «Мы переживали войны…» Если не считать Афган, который еще мог каким-то образом, уже «на выдохе», коснуться поколения Рубанова (и моего), никаких войн нынешние детцы не переживали. Это, скорее, риторическая фигура, из серии: «А вот я в твоем возрасте…» Нет, ничего такого выдающегося мы в их возрасте не делали. У станков не стояли, в партизанские отряды не шли. Ну, худлита читали побольше — не велика, скажем, заслуга; да и тогдашние взрослые его тоже читали больше, чем нынешние.
Единственное отличие — и здесь Рубанов прав — наличие у «старших» прежнего, советского опыта. И то сказать — «советскость» этого опыта у тех, чьи детство-отрочество-юность пришлись на семидесятые — восьмидесятые, была довольно разжиженной. Для «сильной отцовской модели» — маловато.
Тем не менее запрос на тему конфликта поколений в современной прозе есть. Наиболее свежий пример — роман Александры Зайцевой «Девочке в шаре всё нипочём». Начал читать его «по службе», для премии «Электронная буква», а прочел на одном дыхании. Увы, несмотря на мой хвалебный отзыв, в длинный список премии роман не попал. Зато вошел в «лонги» «Книгуру» и премии Крапивина. Будем надеяться.
«Ночью мы танцуем на крыше.
Попасть туда несложно, всегда есть кто-то, кто впустит в подъезд. Схема проста и срабатывает без осечек. Сначала мы скромно стоим на крыльце, Будда жмет кнопки домофона, и на маленьком экране вспыхивают алые цифры. Дребезжит механическая трель, из динамика раздается: «кто там?» Дальше мой выход. Голосом примерной девочки жалуюсь, что потеряла ключ. Щелкает замок, и мы проскальзываем в едкие запахи чужой парадной. Шумно набиваемся в тесный лифт, чуть приплясываем от нетерпения. Кабина ползет на последний этаж, поскуливает и дрожит…»
Так начинается этот роман: история группы старшеклассников-неформалов из провинциального города. Спринга, Каша, Чепчик, Джим, Будда и Никто; от лица последней и ведется повествование (ближе к концу обнаруживается, что ее зовут Алей). Постепенно, по мере вторжения «взрослой» реальности, их дружба начинает распадаться и таять… Впрочем, и «отцы» в романе оказываются не менее беззащитными. «Потому что нет никаких взрослых, не существует, — думает Никто ближе к финалу. — Всем одинаково страшно и тошно».
Время действия — конец девяностых, когда generation gap еще остро ощущался. Когда старшие как-то пытались встроиться в новую, рыночную реальность, обжиться и обуютиться в ней. А младшие отрывались на рок-концертах, панковали, танцевали на крыше и были уверены, что у них-то точно всё будет по-другому.
А может, мы торопимся с выводами, и конфликт поколений никуда из жизни не ушел — просто принял иные формы. И задача серьезной литературы — а куда же она без них, без задач? — эти новые формы почувствовать и выразить. Но пока что проза, как и мода, движется по линии «уни-эйдж». Несмотря на все эти «16+», «18+» и прочие «плюсы», она все более безвозрастна. Что тоже неплохо; главным, как всегда, остается вопрос качества. И сохранения читателя, чтобы читали ее. И девуши и юношки, и детцы и оти…
[1] Эко У. На плечах великанов // Эко У. Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ [пер. с итал. Е.Костюкович]. — М.: «Эксмо», 2007. С. 564, 572.