Разговор на полях Форума молодых писателей
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2019
В середине сентября в Ульяновске отгремел XIX Международный форум молодых писателей России и стран СНГ, который организовывает и проводит Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, — традиционно самое важное событие года для начинающих авторов.
По наблюдениям участников, в этом году форум оказался особо плодотворным — тексты, которые молодые писатели предлагают для обсуждения, становятся сильнее и смелее, дискуссии ярче, на семинарах и круглых столах спорят, аргументированно отстаивают собственную позицию и не хотят останавливаться на компромиссах.
«Дружба народов» выступила в этом году полновесно: два семинара, четыре
мастера — семинар прозы вели главный редактор журнала Сергей Надеев
и прозаик, член редколлегии «ДН» Ольга Брейнингер, семинар поэзии — зав. отделом
поэзии Галина Климова и поэт Дмитрий Артис. Двадцать пять участников из Челябинска и Алма-Аты, Смоленска и Нальчика, Ульяновска и Ставрополя, Москвы и Санкт-Петербурга, поселка Ключи Камчатского края, Бишкека, Ставрополя… (по популярности «ДН» поделила лавры со «Знаменем»), вольнослушатели из других семинаров.
Президент Фонда СЭИП Сергей Филатов предложил модернизировать повестку форума. Литературным событием стал вечер поэзии мастеров. И не только по именам участников: эти люди никогда бы не выступили на одной площадке — в силу разности политических взглядов и эстетических платформ.
Тон работе задал круглый стол, открывавший форум: «Новое поколение молодых писателей на пути к читателю».
Модератор дискуссии, Дмитрий Бак, выдвинул несколько тезисов и возможных направлений разговора: например, о том, что жизненный опыт поколения не равен его же стилистическому опыту и что сегодня происходит демонтаж не столько советских, сколько постсоветских параметров культуры. Также Дмитрий Бак предложил следующее: поколение — это абсолютно самостоятельная система — стилистически, идейно, интеллектуально.
В развитие состоявшегося на круглом столе разговора публикуем размышления молодых писателей — и из числа тех, что прозвучали в Ульяновске, и специально написанные для «Дружбы народов», спорные, дерзкие, они подтверждают: пришедшее поколение писателей — это действительно самостоятельная система и во многом новое явление на российское литературной сцене.
Сергей Диваков, критик (г.Тверь)
Необязательность речи
Откуда вообще появляется такая проблема: объединить кого-то в поколение, говорить о молодых авторах как о поколении? Поколение — generation — этимологически это «воспроизводство». Не является ли в таком случае пресловутый поиск поколения поиском утрачиваемой функции культуры — функции воспроизводства определенных механизмов вычеловечивания, через подключение к которым и происходит появление и дление самой этой культуры?
Если это так, если утрачивается сам механизм (или эта функция переходит от культуры к технической цивилизации), то поиски некоего возрастного (поколенческого) среза оказываются лишь формальностью, не несущей в себе никакой содержательной структуры. Иными словами, поисковый запрос сформулирован так, что мы не можем получить на него релевантный ответ.
Отсюда — постоянно озвучиваемые мысли о замещении литературы другими средствами осмысления реальности. Например, телесериалами. Получается, что сериал может выступать как механизм культурной общности, как культурный код, благодаря которому люди чувствуют свою сопричастность чему-то их объединяющему, а книга нет? Почему? Ведь изначально книга поставлена в равные условия с другими текстами культуры…
Как мне кажется, проблема в том, что современная литература больше не создает читателя. Долгое муссирование той мысли, что перед литературой не стоит задачи что-либо сказать (понятой в буквальном смысле), борьба с ветряными мельницами big ideas — привели к тому, что литературе, зачастую, и правда нечего сказать.
Литература как самовыражение превратилась в литературу как самопрезентацию. Самовыражение — это решение неких бытийных вопросов, в которые упирается твое развитие, попытка справиться с тем, что по определению больше тебя. Самопрезентация, напротив, — простейший способ номинации, называния себя. Отсюда: перечень фамилий молодых авторов — через запятую и с предполагаемым в конце etc, уводящим в дурную бесконечность.
Почему так? Молодыми авторами опыт понимается как непосредственное переживание, данное им эмпирически. Однако опыт — это не просто событие (причем не обязательно носящее личный характер), а событие отрефлексированное. Только отрефлексированное (понятое, постигнутое) событие жизни переходит в категорию опыта.
Такого рода опыта в молодой литературе, к сожалению, практически нет. Она превратилась в набор личностных переживаний, в спонтанную описательность. Никто, что называется, не хочет додумывать мысль до конца. Вот и получается, что каждый, кто написал пост на facebook’е, — писатель. Кто же тогда будет читателем? Только «френды», которым автор поста интересен как человеческий экземпляр, а не как писатель.
Отсюда, к слову, и популярность в современной литературе жанра эссе, где вроде бы рассуждение, но нет — впечатление. Да и направленность такой редуцированной и переформатированной рефлексии все чаще смещается в сторону литературных опытов, а не опыта жизни. Сравните, скажем, литературную эссеистику Александра Гениса с экзистенциальной эссеистикой Александра Гольдштейна. Современные авторы идут по пути литературной эссеистики, а потом обижаются, что читают их только студентки филфака.
Рефлексия свелась максимум к аналитике — как в журналистике. И книга сразу потеряла свою уникальность. Поэтому и сравнивают сейчас литературу с сериалами, журналистикой и т.д. Она ведь не предлагает ничего такого, что не могут предложить они. Откуда тогда возьмется читатель? Тем более что сериал или ленту новостей тебе подсунут ТВ или соцсети. А художественное произведение предстоит найти самому, задавшись прежде такой целью.
И выход для литературы тут не в необычности содержания, не в шок-контенте — этим никого уже не удивишь. Выход — в умении додумывать мысль до конца, умении выйти из постоянного переживания одного и того же опыта путем его полного отрефлексирования. Еще раз подчеркну — не выговаривания, а отрефлексирования. Просто выговоренный опыт — не опыт, а сырой кусок мяса, который так и не был прожеван.
Площадок для высказывания у современных авторов много — но это поле с более или менее однородной порослью. Читатель, не видя опорных точек, отказывается бродить здесь. Это как город без вертикальных архитектурных доминант. Он обезличивается. Ландшафт формируется не равниной, а опорными для взгляда точками. Пока этих точек нет, мы не можем говорить о современном литературном ландшафте, или, если угодно, поколении.
В целом новое поколение русской литературы преследует синдром, который я назвал бы необязательностью речи. В том плане, что речь эта возникает как бы спонтанно, как треп. И возникая, не ставит перед собой обязательств — пересоздать язык, литературу, культуру, мысль. Это то, что можно пропустить мимо ушей.
С современным поколением писателей у читателя возникают приятельские отношения, а не дружба, флирт, а не любовь. Просто. Без обязательств.
Женя Декина, прозаик (г.Прокопьевск Кемеровской обл.)
Поколение интеллектуального фастфуда
По мнению некоторых ученых, полным ходом идет четвертая промышленная революция — меняется вся культурная парадигма, и чтобы понять, как же молодому писателю прийти к своему молодому читателю, следует рассмотреть поколение в целом и попытаться определить новую картину мира. И после этого понять, какое место будет занимать чтение, и как сделать так, чтобы текст все же доходил до адресата в новых условиях.
Европейские ученые называют родившихся с 1980 по 2000 Поколением Z
(англ. Generation Z), американские — iПоколением или поколением «МеМеМе».
Это последнее поколение, выросшее без интернета, но успевшее к нему частично адаптироваться.
Гарвардский профессор Тони Вагнер написал книгу «Создание инноваторов. Как воспитывать молодежь, которая изменит мир», которая вызвавшая бурную полемику и породила волну социологических исследований. К примеру, Тони Вагнер говорит о том, что новое поколение социализируется через интернет и проводит с электронными устройствами больше времени, чем с людьми. По данным Pew, это так — они отправляют порядка 88 сообщений в день и живут под постоянным влиянием своих друзей. «Давление сверстников анти-интеллектуально, — говорит профессор Марк Баурляйн. — Истории не известны люди, которые могли бы повзрослеть под влиянием одногодок. Чтобы развиваться, тебе нужны те, кто старше: 17-летние не взрослеют, если общаются только с 17-летними…». Они сомневаются в авторитете старших, считают школу игрой, в которую придется сыграть, чтобы получить диплом. Они не умеют ждать, не терпят монотонной работы и сфокусированы на себе.
Джоэл Штайн из журнала Time опубликовал статью со статистическими исследованиями в поддержку идей Вагнера. Нарциссическое расстройство личности встречается у нынешних двадцатилетних втрое чаще, чем у поколения тех, кому сегодня 65 и больше; студенты 2009 года на 58% более нарциссичны, чем студенты
1982-го. Это поколение настолько привыкло к постоянным поощрениям, что 40% из них рассчитывают на повышение каждые два года, вне зависимости от успехов в работе и личной эффективности. Они одержимы славой: опрос 2007 года показывает, что школьниц, которые хотят стать личным ассистентом известного человека, втрое больше, чем мечтающих стать сенатором. Они уверены в собственной крутизне:
60% из них считают, что способны интуитивно определить, что правильно, а что нет. При этом большинство из них все еще живут с родителями. Они действительно ленивы: в 1992 году около 80% людей в возрасте до 23 лет хотели получить работу с высокой степенью ответственности; 10 лет спустя этот показатель упал до 60%. При этом по сравнению с предыдущими поколениями они проявляют гораздо меньшую гражданскую активность и почти не принимают участия в политической жизни. Постоянный поиск дозы дофамина снижает креативность. По данным тестов Торранса, креативность молодежи росла с середины 1960-х до середины 1980-х. Затем падала — и резко обвалилась в 1998-м. Начиная с 2000 года, аналогичное падение показателей наблюдается относительно эмпатии, которая необходима, чтобы интересоваться другими людьми и точками зрения. Это, вероятно, связано с ростом нарциссизма и нехваткой коммуникаций «лицом к лицу». В чем они действительно мастера, так это в умении превращать себя в бренды с огромными хвостами из «френдов» и «фолловеров». «На Фейсбуке люди раздувают себя, как шары», — говорит Кейт Кембл, профессор психологии университета Джорджии.
В этих условиях и литература не может оставаться прежней. Авторы iПоколения не способны выполнять монотонную кропотливую работу, они не могут править текст, поэтому неуклонно падает качество. По этой же причине сокращается объем текста и меняется уровень осмысления. Новое поколение — позитивисты, они настроены на просмотр забавного контента, и глубокого осмысления реальности от автора уже не требуется. При этом они осваивают технологии и знают, как продвигать свое творчество. Но это умение их же и топит — растет конкуренция, и фрагментируется читательское сообщество — нынешнего автора читают его друзья. Увеличивается количество Я-прозы, мемуаристики, что обусловлено эгоцентризмом и желанием славы, но из-за постоянного общения с друзьями и сверстниками художественного уровня эти тексты не достигают и достигнуть не могут. Потому что позицию вненаходимости, первичную для создания художественного произведения, современные авторы занять не могут — они ежеминутно существуют в едином информационном поле со своими друзьями, они боятся остаться без связи и постоянно рассказывают о происходящем фотографиями. Это развивает визуальное восприятие и разрушает образное. Интеллектуальная ценность знания тоже нивелируется — есть интернет и факт всегда можно загуглить, а потому произведение искусства утрачивает познавательный компонент. По мнению Джоэла Штайна, это приведет к тому, что читатель будет требовать от текста коучинга, повышения мотивации и подчеркнутой позитивности. Естественно, в таких условиях трансформируется и сама литература, утратив привычную жанровую систему и превратившись в короткие исповедальные посты в соцсетях.
Такое неутешительное положение дел наступит не мгновенно, конечно, но это тот путь, который мы должны постоянно держать в голове, чтобы по нему не пойти.
Степан Гаврилов, прозаик (г.Челябинск)
Краткий дайджест писательских идентификаций
Титул писателя означает только то, что писатель есть писатель. Но это не софизм, не уловка логики. Все просто: писатель — это человек, который собрал все свои идентификации, разочарования, свою тревогу и тоску, свои вожделения, свое неумное либидо, собрал все самое сокровенное и профанное под единым определением. Доказать другому, что ты писатель, как и отобрать у другого право ношения этого титула невозможно.
Писатель — это дерзость и вместе с тем низость. Но это то единственное, что есть у расщепленного субъекта, который понимает, что не хочет всю жизнь быть расщепленным.
Само рождение писателя (которое всегда — самопровозглашение, аннексия, совершенная на территории энтропии) от глаз постороннего скрыто. Главным образом, скрыто оно потому, что постороннему просто пофиг.
Но в XXI веке совершенно точно можно говорить о науке «археология писательских идентификаций». Задача такого археолога — откопать момент (священный!) появления писателя.
У Джима Моррисона он случился на хайвее, залитом кровью индейцев; у Достоевского — на эшафоте (хотя есть основания полагать, что значительно раньше); у Генри Миллера — в грязном нью-йоркском переулке, во время доставки очередного письма; у Андре Бретона — сразу после написания фразы «вот человек, разрубленный окном пополам».
Но все это уже музейные экспонаты.
Теперь к главному: почему нет «новостей писательских идентификаций»? Нужно вести актуальную летопись. Создать единую платформу в интернете, нанять смм-щика, чтобы пилил сторис и стримы, выпускать еженедельный листок. Со временем нам дадут ежедневные 5 минут эфирного времени на центральном ТВ. В каком формате это будет происходить? Можно просто зачитывать имена людей, которые осознали себя как писатели, а можно вести более подробный дайджест. Пример прилагаю ниже.
О писательских идентификациях этих людей мне известно хорошо (так случилось, что нас связывают личные отношения, иногда и имущественные).
Булат Ханов
Как случилась идентификация:
Осужденный на серьезный срок за угрозы высокопоставленному лицу, Ханов понял, что ту тонну литературы, которую он прочел в своей жизни, можно перековать в слово.
Что из этого получилось:
Романы «Гнев», «Непостоянные величины», «Развлечения для птиц с подрезанными крыльями», рассказы.
Читатели и критики отмечают, что проза Ханова — это текст «с холодным носом». Но стоит всмотреться в то, что лежит за этим поверхностным уровнем, становится ясно: вся проза Ханова — это анамнез психотического расстройства. И пациентом выступает в его прозе наше время. Его герои либо сексуально-озабочены, либо асексуальны, всегда подвешены в пустоте. Чтобы хотя бы как-то помочь им, автор не считает нужным сочувствовать. Отсюда — скороспелые суждения читателей о холоде в прозе. Ханов имеет свою радикальную общественно-политическую программу, которую старательно обнародует в своих текстах, но ее попробуй эксплицируй. Ханов, как даосистский мясник, разделывает буйвола строго по волокнам. Этому искусству он отдается всецело, и метафора про мясо становится столь увесистой, что Ханову пришлось стать вегетарианцем.
Дмитрий Ретих
Как случилась идентификация:
На охоте с дядьями маленького Диму внезапно окутал туман. В вязком, молочном нечто мальчик бродил по лесу три дня. С тех пор Ретих пишет.
Что из этого получилось:
Повесть «Та самая костистая мексиканская марионетка».
Ретих — это коми-пермяк с немецкой фамилией, которого не то обозвали, не то окрестили enfant terrible деревенской прозы. Его повесть густая и вязкая, как добротный drone-эмбиент. Действие ее происходит у диких берегов коми-пермяцких речушек. Короткое исследование смерти, происходящее как бы со сбитой оптикой (вдохновленный Платоновым язык здесь служит именно таким инструментом); попытка осознания этого явления не в христианских терминах.
Михаил Фоминых
Как случилась идентификация:
На Чукотке и случилась.
Что из этого получилось:
Повесть «52 воскресенья на Чукотке. Записки военного врача».
Самая что ни на есть литература опыта. Герой, молодой медик, распределяется после учебы на край мира — под Анадырь. В то место, где, стоя на мху и кедровом стланике голыми ногами, титаны держат на своих плечах небесный свод. Это не просто инициация, это путешествие в миры жесточайшей концентрации бытия. Резать или не резать, брать на себя ответственность или гнусно зассать? Вся нелепость в том, что это уже было; и мы, и, что главное — герой — читали подобное да хоть бы у Булгакова. Но в этом «уже было» приходиться жить и спасать чужие жизни. А это уже не фикшн.
Владислав Городецкий
Как случилась идентификация:
На исповеди у святого отца в католическом приходе г. Щучинск.
Что из этого получилось:
Рассказ «Сверхновая», другие рассказы.
У Городецкого в прозе присутствуют два пласта: необъяснимый пласт глубоко-личных откровений и сухой и рассудительный пласт нарратива. Будучи католиком, Городецкий отдает предпочтение нарративу. К этому можно добавить его постоянные заигрывания с актуальной повесткой (политика, русский рэп). Но как художник Городецкий выбирает глубоко-личные, почти исповедальные мотивы. На этом неотрефлексированном конфликте и строится очарование его прозы: рождение ребенка, взрыв Бетельгейзе, судьба девушки-модели из веб-чата имеют единое основание. Еретический подход, если задуматься. Святой отец бы не одобрил.
Я очень надеюсь, что неравнодушные к литературе люди поймут важность ведения подобных дайджестов и приступят к составлению своих. Так вместе мы сможем создать хороший опорный материал для будущих археологов писательских идентификаций.
Юлия Рудченко, прозаик (г.Санкт-Петербург)
Молодая проза как пациент
В названии круглого стола «Новое поколение молодых писателей на пути
к читателю» кроется два неизвестных.
Первое — есть ли в современной русской литературе те, кого можно считать новым поколением литераторов, представляющих молодую прозу. Второе — справедливо ли утверждение, что молодое поколение авторов является выразителем определенной общности.
Определений поколения и в истории, и в литературе было множество. Можно вспомнить «потерянное поколение», «поколение рассерженных» и поколение «дженерейшн пи» (поколение пепси). В названных определениях есть ядро — это общность, члены которого придерживаются одних и тех же идей и ценностей. Эти ценности едины у поколения в силу одного хронологического периода — 90-х.
Общая история и память, информационное общество, формат сетевого общения и поведения — все это объединяет молодых авторов в попытке осмыслить происходящее и вплести именно современность красной нитью в ткань повествования.
Темы:
— Насилие и домашнее насилие
Кристина Гептинг «Сестренка» — калейдоскоп современности: домашнее насилие, права женщин, булимия и Инстаграм.
— Болезни, в т.ч. психические болезни
Анна Козлова «F20» — провокационная и бескомпромиссная повесть
о диагнозе F20.
Кристина Гептинг «Плюс жизнь» — жизнь Вич-инфицированного парня, который всегда хотел стать хирургом.
Обе этих писательницы рассуждают о необходимости дестигматизации болезней, выявляют стереотипы и штампы.
— Школьный буллинг
Евгения Некрасова «Калечина-Малечина» — о «выросших и невыросших», о школе, школьной травле, детстве и взрослении.
Феминизм и борьба за права женщин. «Феминистический тренд»
Оксана Васякина «Ветер ярости»
— Культурная апроприация
Ольга Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола» — одиночество и свобода в век глобализации;
Азамат Габуев «Холодный день на солнце» — проза о Кавказе, свято чтимых там обычаях и глобализации, создающей настоящее вавилонское смешение.
«Мы живем неправильно», — в 2009 году сказала петербургская писательница Ксения Букша. В сборнике рассказов «Открывается внутрь» Букша пишет про людей сегодняшних — странных, сумасшедших, счастливых, несчастных, но непременно настоящих, утопающих в человеческом бытии.
В прозе Букши нет какой-либо поколенческой риторики и морализаторства, но есть самое главное — связь с современностью и особая оптика, созданная самим обществом.
В ста пятидесяти миллионной стране, где женщин значительно больше, чем мужчин, формируется так называемый запрос на представленность прозы о женщинах, написанных самими женщинами. Особый женский почерк и своеобразие тем.
Отличительной особенностью прозы молодого поколения авторов сегодня является восприятие созданного текста как продукта.
Инструменты маркетинга: изучение способов продвижения продукта и определение целевой аудитории.
Это способствовало появлению сетевой литературы, злободневной, ироничной и актуальной. Формирование литературы в жанре — Я-эссеистика как формы самовыражения.
Сегодняшний день дает молодому автору следующие возможности: представлять я-эссеистику на интернет-площадках с большим охватом аудитории; публиковаться в толстых литературных журналах, где текст получает экспертную оценку и проходит через профессиональное сито отбора; участвовать в литературных конкурсах с репутацией.
О состоянии современной русской литературы есть анекдот. Сердце бьется. Пациент поправляется. Уже начал ходить. Под себя.
В этом контексте современная молодая проза как пациент. Уже ходит. И пусть она далеко ушла от великой русской литературы XIX века — полнокровной и просторной — но в современной прозе есть главное — пульсирующий нерв времени и исповедь молодого поколения под масками лирических героев.
Артемий Леонтьев, прозаик (г.Екатеринбург)
Манифест новой российской литературы
Считаю, что на данный момент в современной российской словесности сложились две главные проблемы. Во-первых, я убежден, что нам, авторам, вне зависимости от возраста и степени известности, нужно научиться ярко выраженной стилистической индивидуальности. Для наглядности достаточно обратиться к живописи. К счастью, в конце 19-го — начале 20-го веков общество постепенно осознало, что крупного живописца не может существовать без своеобразного видения мира, творческой манеры и красок. Когда это начинали делать поздний Тернер, ушедший от академического реализма, осознав всю его несостоятельность, или романтик Делакруа, поздний Гойя, потом Мунк, Ван Гог, Гоген, Сезанн, Матисс, Климт, почти все импрессионисты, — современники считали их по меньшей мере дилетантами, по большей — сумасшедшими. Импрессионисты и постимпрессионисты, фовисты, экспрессионисты, сюрреалисты создали новую живопись — они расширили представление о ней, показав, что живопись это необъятная вселенная, в которой великое множество не открытых еще не только планет, но даже солнечных систем. Если наложить на российскую и мировую литературу матрицу живописи, то можно сказать, что подобный опыт расширения литературных границ и подрыва ее закостенелых традиций в полной мере состоялся в 20 веке. Так, например, можно сказать, что Андрей Платонов близок с ранним Пикассо и Иеронимом Босхом, во многом еще с Павлом Филоновым. Вместе с тем в эстетике Павла Филонова чисто энергетически и даже технически очень много Томаса Пинчона… Маркес и Кортасар в своих красках и атмосфере близки к Гогену, в цветах и энергетике Варлама Шаламова лично я вижу Эндрю Уайета, а, допустим, к таким, как Томас Вулф, Бруно Шульц и Пруст — опять же по своей изобразительной манере, краскам и энергии ближе всего импрессионисты.
К чему я, собственно, веду. То, как живописцы в 20 веке изменили представление о живописи, точно так же в свою очередь многие писатели 20-го века изменили представление о литературе, в каком-то смысле обогатили палитру литературных красок. Большое количество авторов создавали новую литературу, меняли представления о ее возможностях, формах, законах. Спрашивается, почему в современной отечественной словесности с трудом можно найти продолжение языковых экспериментов и опыта ПОСТРОЕНИЯ ПРОЗЫ, например, «Распада атома», «Щепки», «Москва-Петушки», «Романа с кокаином», «Красного смеха», малой прозы Замятина, текстов Всеволода Иванова, Бориса Пильняка, Поплавского, Велимира Хлебникова, Введенского, Хармса, Андрея Битова, Фридриха Горенштейна, Аксенова, Евгения Попова и многих других? Я говорю не о подражаниях и стилизациях, а о продолжении освоения нового художественного пространства, новых форм — то есть пространства не в тематическом смысле этого слова, а именно в изобразительном.
Серьезная проблема современной отечественной литературы в том, что большинство авторов считает, будто проза может писаться только в сфере историй, то есть сюжетов, но литература — это не только сюжет. Какого бы совершенства изобразительности не добился автор исключительно сюжетной прозы, он все равно слишком ограничивает себя. Возьмем, например, Романа Сенчина, одного из крупнейших современных писателей, который достиг выдающегося мастерства и даже виртуозности в изложении простых житейских сюжетов. Да, местами это очень пронзительно и сильно, но что это по большому счету как не талантливые фотографии и качественные ксерокопии, снятые с окружающей нас действительности? Действительности очень серой и мрачной, которая и без того лезет из всех щелей повседневности, стоит ли плодить ее еще и в литературе? Художник — не ксерокс, не фотоаппарат, и он способен на нечто большее, чем просто качественные, пусть и очень талантливые фотографии и копии мира…
Или, например, очень большой писатель Леонид Юзефович, который ищет сюжеты в современной бытовой сумеречности, излагая их хорошим разговорным языком. Юзефович находит сюжеты в истории России и тоже излагает их таким же хорошим разговорным языком. Но проблема в том, что даже если Юзефович и Сенчин напишут еще по 50 томов, чего я им искренне желаю, по большому счету ничего принципиально нового они не скажут. Современные авторы слишком часто забывают, что писатель — это не только повествователь, рассказыватель, но еще и художник слова и формы. Нашей литературе сейчас, как я думаю, больше всего не хватает этих художников слова и формы. Литература не была только лишь сюжетом и историей даже в прошлых столетиях, уже в 14 веке Данте показал, что литература способна проламывать стены и делать почти невозможное, а интересно рассказывать истории могут и дедушка с бабушкой у печки… Я думаю, что здесь сказывается еще и определенный сложившийся среди большинства современных авторов стереотип, будто после эпох модернизма и постмодернизма ничего нет, поэтому лучше вернуться к стандартным литературным схемам реализма, в одних случаях очень среднестатистического, в других — высокопробного. Допускаю, что это даже не стереотип, а определенный комплекс творческой неполноценности.
В этом смысле кардинально отличаются — Пелевин и Сорокин. Они максимально дистанцировались от сюжетов и историй, вообще от содержательности. Сорокин с самых своих ранних вещей по сей день сфокусирован прежде всего на изумительных стилизациях и разрушении традиции соцреализма или реализма как такового, он весь ушел в стиль, но после прочтения очередного его эксперимента я понимаю, что во-первых, в общем и целом, все это уже было у него же самого, во-вторых, Сорокину как художнику попросту нечего больше сказать миру, то есть он, как талантливая рыба прилипала, вцепившаяся в тело литературной традиции и питающаяся тем, что можно высосать, высмеять, разрушить, но сама по себе не способная создать нечто новое, не смоделировать, а именно создать. Пелевин работает похожим образом, также играет в постмодернизм, выстраивает свои тексты по одним и тем же рецептам, как уставший бармен, готовит коктейли, набившие оскомину своим однообразием, жонглирует одними и теми же темами, образами и своим коронным чемоданчиком с доморощенной философией. То есть если Сорокин, быть может, и не пытается наполнять свои тексты содержательностью, ограничиваясь работой со стилем, то Пелевин пытается дать своим текстам содержание через свой философский наборчик. Я хочу сказать, что в случае с примером авторов-постмодернистов, здесь хоть и другая крайность, казалось бы, в отличие от приведенных выше авторов-реалистов, но эта другая крайность воспринимается мной так же, как нечто не до конца полноценное в контексте всех тех ресурсных возможностей, которые в принципе скрываются в литературе.
Теперь несколько слов о сложившейся современной литературной моде, к моему глубокому прискорбию, таковая существует, к прискорбию, потому что ничто не тормозит развитие настоящей литературы так, как это делает мода-времянка, которая здесь и сейчас работает на читательскую потребу, самым инертным образом отражая читательский сложившийся вкус, а подчас еще больше упрощает его, предлагая новым поколениям читателей упрощенные каноны и формы коммерческого склада; если вкус читателей 20-го века в России формировался на произведениях Гоголя, Достоевского, Чехова и Толстого, затем Серебряным веком и всеми теми ослепительными открытиями, сделанными позднее, сделанными вопреки нищете, вопреки цензурной изолированности, то есть ИСТОРГНУТОСТИ МНОГИХ ТАЛАНТЛИВЫХ АВТОРОВ, вопреки решеткам и расстрельным комнатам ГУЛАГа, то вкус молодых поколений читателей формировался в кризисные 90-ые годы, в годы развала не только страны, но и литературы. И если в 20 веке зачастую обворованный советской цензурой читатель все-таки умел отыскивать великую литературу своих современников-новаторов, опубликованную в самиздате или на страницах толстых литературных журналов, куда она чудом просочилась сквозь заслон цензуры, а потому эти журналы с тиражом в сотни тысяч экземпляров расхватывались и зачитывались до дыр, то сейчас читатель в новом темпе жизни, в условиях глобализации и переизбытка информации, слишком часто берет не самое качественное и ценное, а попросту то, что ему предлагают.
Самые яркие достижения литературы разных лет опережали свое время, именно они и делали литературу искусством. Почему-то современная, довольно незамысловатая наша литературная мода сложилась сейчас так, что большинство авторов пишут, будто Андрея Белого, Платонова, Фолкнера, Томаса Вулфа, Пруста Кафки,
Бруно Шульца, Джойса или Достоевского просто не существовало. Я не вижу в современной российской литературе корневой связи с мировой традицией прошлого. То есть читать-то все всё читают, как филологи — и больше, но в своей прозе не тянутся корнями к опыту гениев.
Достаточно посмотреть, например, на «Письмовник» Михаила Шишкина, замечательного художника прозы, чтобы понять, вот какая своеобразная и интересная литература способна вырасти, если автор опирается на наследие, в данном случае Кортасара и Набокова. Интереснейший прозаик и драматург Дмитрий Данилов вырос из потрясающего Анатолия Гаврилова, Гаврилов в свою очередь вырос из Леонида Добычина — вот другой пример… Хочется, чтобы в России было больше самобытных писателей, таких как Денис Осокин, в котором есть что-то от Хармса и что-то от Саши Соколова; таких как Сергей Самсонов, который вместе с Осокиным, к слову говоря, слишком уж выбиваются из современной литературной моды, потому что растут не из прилепиных и быковых, а откуда-то оттуда, из глубины земли… численность читательской аудитории Осокина и Самсонова или популярных и модных авторов — я уже не говорю про тиражи — сравнивать не приходится…
Хочется, чтобы было больше таких книг, как неординарная, очень кафкианская «Очередь» Михаила Однобибла, которая в итоге не входит даже в лонг лист «Большой книги», а в финале «Нацбеста» уступает, опять же, очень популярной «Зимней дороге» Леонида Юзефовича, написанной доступным разговорным языком.
Теперь несколько слов об упомянутом Прилепине, опять же для примера. Возьмем его роман «Обитель»… Да, это написано очень неплохим литературным языком, со своими определенными удачами, но несколько слов о сюжете: главный герой — Жан Клод Ван Дам, Рембо первая кровь — ходит-крушит безответных блатных, которые его почему-то не порезали в первую же ночь конфликта по тем законам и реалиям, которые так подробно описаны в мемуарах и литературе опытных сидельцев: Ширяева, Шаламова, Солженицына, у которых почему-то даже десятки офицеров, сильные сплоченные мужские коллективы, очень редко одерживали верх над блатным беспределом, но у Прилепина герой чуть ли не в одиночку со всем справляется, всем раздает затрещины, с него всё — как с гуся вода, дальше у нас любовь с надзирательницей, которая, будучи женщиной, почему-то его допрашивает после всех тех дров, которые он наломал, еще дальше там и кладоискательство, и даже попытка побега возлюбленных, которые уплывают на лодке чуть ли не в закат, потом, правда, возвращаются. «Обитель» Прилепина построена по законам развлекательной литературы, опирается в своей традиции на какого-нибудь «Графа Монте-Кристо» — я не хочу сказать, что роман Дюма плохой, нет, это замечательная в своем жанре литература, я лет в 13 с упоением его читал, и я в этом возрасте его полностью исчерпал, никаких новых слоев открыть там при перечитывании в зрелом возрасте попросту невозможно! Тот же факт, что типично телесериальный сюжет Прилепина достаточно искусственно нагружен рассуждениями о жизни, приправлен поисками смыслов, борьбы с собой, и прочим, погоды, конечно, не делает… И когда мне в 21 веке премия «Большая книга» говорит, вот наш первый лауреат одного сезона и его роман, вот, мол, большая литература, а для меня это развлекательное чтиво для 13 лет, то я невольно думаю, то ли я дурак, то ли с нашей современной литературой что-то не так.
На мой взгляд, случай с «Обителью» очень симптоматичен — мы имеем за плечами опыт гениев, но опираемся то ли на Александра Дюма, то ли на традицию плутовских и любовных романов. И это ведь не случайно, что своеобразно опирающийся на опыт Кафки Однобибл пролетает мимо лонг листа «Большой книги», где на пьедестал ставится «Зимняя дорога» или «Обитель». Лично я отчётливо ощущаю в воздухе нашего литературного пространства некую тенденцию, которую можно выразить словами: «Дайте нам проще, дайте нам доступнее»…При этом всё чаще встречаются в критике какие-то дичайшие параллели и сопоставления наших современных авторов с величинами прошлых веков. Того же Романа Сенчина, например, часто сравнивают с Достоевским, не понимая, что талантливые романы и сборники рассказов Романа Сенчина это всего лишь несколько комнат в необъятной и очень разнообразной вселенной Фёдора Михайловича. Я думаю, что эти частые сравнения популярных авторов с величинами отечественной и мировой литературы также очень симптоматичны, потому что за неимением действительно объективных возможностей найти среди современных российских авторов кого-то, кого можно было бы поставить в один ряд с Достоевским или Платоновым, литературоведы и критики начинают ловить рака, потому что он, как известно, на безрыбье вполне сгодится за щуку. Для примера я открываю статью в Википедии на очень талантливый и действительно интересный роман «Петровы в гриппе и вокруг него». Читаю, дословно: «Роман продолжает заложенную в произведениях Дж. Джойса, Т. Манна, Дж. Апдайка и др. модернистскую литературную традицию совмещения двух планов повествования — фабульного реалистического и глубинного мифологического. На поверхностном уровне история рассказывает о событиях в жизни семьи автослесаря Петрова как текущих, так и хронологически отстоящих от настоящего времени. На глубинном же уровне текста обнаруживаются многочисленные аллюзии к древним танатологическим и другим мифам, в частности об Аиде и Персефоне», дальше открываю портал Meduza и там, со слов Галины Юзефович, от этого романа «Мамлеев с Горчевым дружно пускаются в пляс, а Гоголь с Булгаковым аплодируют» (конец цитаты).
Данные цитаты яркий пример того, насколько сильно наша задыхающаяся от однообразия российская литература оголодала. Стоит только появиться просто яркой, замечательной и своеобразной книге, то есть такой, какой она в принципе должна быть на уровне нормы, то на нашем безрыбье сразу же начинаются совершенно невероятные, на мой взгляд, слишком восторженные сопоставления и завышенные оценки. Сальников стал сейчас очень популярными, и это замечательно, автор этого заслуживает, но, во-первых, давайте не будем гиперболизировать наши оценки, приплетая сюда и Гоголя с Булгаковым, и Манна с Джойсом, а во-вторых, я не сомневаюсь, что среди молодых прозаиков уже началась волна подражания этому автору. Не сомневаюсь, что подобная волна подражания началась и с Яхиной, которая была также восторженно переоценена по той же точно формуле про рака и рыбу.
Нужно опираться на прошлый опыт мировой и отечественной литературы, цепляться за него корнями, растить в себе эти корни, чтобы дотягиваться до прошлого, а главное — начинать писать с того места, на котором закончили прошлые поколения, оборвав свой путь смертью. Отсутствие связи с гениальным прошлым наследием делает нашу российскую литературу местечковой и неполовозрелой.
Я считаю, что молодым авторам нужно научиться опираться не на старшее поколение писателей, потому что оно хоть и умеет писать хорошо, а иногда и виртуозно, и все у них вроде бы на своем месте, одно к одному, но по-настоящему удивительного в современной российской литературе все-таки почему-то практически нет.
Также я думаю, что говорить, о проблемах МОЛОДОЙ российской литературы в каком-то отдельном ключе не совсем верно по той простой причине, что нет и не может быть проблем молодой литературы, есть проблема всей современной отечественной словесности. Не говорить о кризисе прежде всего текстов старших авторов и цепляться за границу до тридцати пяти лет, значит не понимать закона преемственности поколений. Лауреаты «Большой книги» или «Нацбеста» пишут так, как будто в 20-ом веке русской литературы Кржижановский и Платонов просто не ночевали. Как будто в 19 веке не существовало Гоголя. А ведь смелый эксперимент в советской литературе так часто заканчивался арестом, травлей или расстрелом, поэтому совершенно без пафоса можно сказать, что лучшие из наших предшественников создавали свои самые яркие вещи с риском для собственной жизни… Произведений Кржижановского вообще не публиковали, Платонова превратили в затравленного мученика и изгнанника, при этом их опыт сейчас игнорируется современными авторами. Складывается впечатление, что все эти эксперименты и открытия в прошлом делались для того, чтобы университетским филологам в 21 веке было что изучать, а современные же крупные авторы: Сенчин и Юзефович, Быков, Прилепин, Яхина, а также Людмила Улицкая, о прозе которой очень точно сказал Андрей Немзер, что Улицкая «это литература для интеллектуальных домохозяек на пляже» (конец цитаты) — все эти авторы пишут по большей части разговорным языком, используя самые стандартные схемы построения прозы, то есть держатся подчеркнуто изолированно от этого новаторского прошлого русской и мировой литературы.
В последние лет тридцать у нас проза создается именитыми авторами так, будто наша литература находится в первобытном и пещерном состоянии, в своеобразном историческом вакууме, словно за плечами нет двух веков величайшего наследия, а есть только какая-то современная сомнительная мода на невзыскательную читательскую потребу… Современные авторы перестали осваивать новую языковую и художественную руду, перестали открывать новые материки…
Ну если уж старшее поколение авторов работает так, то и молодое невольно будет плестись следом за всей этой вторичной, умирающей, провинциальной —
в масштабах мировой культуры — российской литературой, которая в своем грандиозном прошлом так многому научила и европейских, и японских, и южноамериканских писателей. Получается, что молодые авторы, равняясь на поколение лауреатов главных премий страны, имитируют имитации и подделывают подделки, а нужно просто вернуться если и не к первопроходчеству, то по крайней мере к смелому продолжению традиции всего самого яркого и выдающегося, что было в прошлом.
Обычно манифесты заканчиваются восклицательными знаками, в данном случае я предпочитаю закончить его риторическим вопросом: «Каков же этот путь к читателю? Спрос рождает предложение или же все-таки предложение рождает спрос, то есть в данном случае формирует читательский вкус»?
Василий Нацентов, поэт (г.Воронеж)
Как перед смертью
Я идеалист. Идиот-идеалист. Могу себе что-нибудь напридумать, искренне поверить и с верой этой жить и страдать от того, что все вокруг случается как-то не так (чуть ли не мне назло!).
Однажды я поверил в «оттепель». Через полвека. Поверил и решил, что родился
не вовремя.
И вот теперь грущу. О времени и о себе. О том, что мы прошли мимо, разминулись. О том, что мы не хотели и не могли встретиться. Как птица и рыба. Единственная возможность понять друг друга — быть пойманными, взятыми врасплох. Навсегда. Без права переписки с прошлым. По-моему, слишком высокая цена за радость встречи с современником.
Есть у Цветаевой: «Быть современником — творить свое время, а не отражать его. Да, отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником — творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика…»
Люблю эти слова. И при любом удобном случае цитирую. Они мне — костылями. Как рифма в жиденькой строчке. Все-таки важно оглянуться и найти: да, я не один, да, может быть, не во мне дело, и это все — они. Оглянуться и успокоить себя — построить в воздухе, в языке дом и довольствоваться тем, что он хотя бы не на песке.
Действительно — так надежнее.
Тем более, что мой язык для современника — если не мертв, то причудлив и не-понятен. Нам не только не о чем говорить — нечем.
За окном — городским и пластиковым — кипит ночная жизнь. Мое поколение развлекается. Из долетающего до десятого этажа потока слов могу разобрать только матерные. Это нас и роднит…
(Сейчас читатель должен поморщиться: «Делать ему нечего! Брюзжит в двадцать лет!» И ладно. Читатель, как покупатель, всегда прав.)
А моя желудёвая шляпка со старого Чёрного пруда (нашел ее, серьезную и детскую, похожую на промасленную шоферскую кепку, в кармане льняных брюк, когда прятал на зиму летние вещи) — и этого не понимает.
Счастливая.
…Самое интересное — выразить дерево. Или стрекозу. Наполнить ее жалостью — хотя бы к себе самой. В природе этого никогда не было. И никогда не будет. Сострадание подорвет самые основы животного существования. И оно станет прекрасным. И конечным. Все изменилось. Со времени моего выдуманного
прошлого — все изменилось. Липы у старого здания института выросли, заборчик, окружавший овальную клумбу недалеко от парадного входа, сожгли, голубое небо стерли. Я, кажется, помню все. И послевоенного Лемешева в шикарной шубе, и американскую делегацию, целующую на коленях наш чернозем, и молодую Пахмутову с мокрыми от дождя летними цветами, и сам долгожданный дождь, и американские колени, и шубу, и войну… Я помню все — я ничего не знал. Зияющий простор. Там, у Черного пруда, на мостике через небольшой бетонный водослив, уже на закате я увидел прадеда. В легкой куртке. С непокрытой лысеющей головой… И стало хорошо и страшно. Как перед смертью
Каменная Степь, июль 2019 года
Булат Ханов, прозаик (г.Казань)
Число «35» утеряло всякую условность
Само положение вещей подталкивает всех причастных к литературе к тому, чтобы разделять ее на молодую и взрослую. Число «35» утеряло всякую условность и обосновалось в названиях и положениях премий и литературных форумов. Молодые авторы имеют двойственный статус. С одной стороны, им везде дорога и почет.
С другой, целый набор плюшек и поблажек ведет к тому, что к писателям до 35 лет относятся со снисхождением и отводят им свою песочницу. Лермонтов написал «Героя нашего времени» в 26 лет, Диккенс в 25 выдал «Посмертные записки Пиквикского клуба», настоящую энциклопедию английского юмора.
Нельзя представить, что современный литератор, пишущий на русском, до тридцати пяти замахнется на энциклопедию. Не по Сеньке шапка и все такое. А если и замахнется, то размах его по достоинству не оценят. Молодость — это рекламный миф, но за молодость надо платить.
Но есть одно основание, которое объединяет «молодых» и «взрослых», а именно страх выпасть из обоймы. Субъект, угодивший в поле литературы, оказывается охваченным тревогой. Тревога эта носит особый оттенок, она подспудна и неочевидна. В ней редко отдает себе отчет тот, кто ею заражен. Если даже отдает, то никогда в ней не признается. Тревога предъявляет пишущего субъекта другому, срывает покровы, в которые литератор, боясь уязвимости, тщательно себя обернул.
Тревога эта выражается в чрезмерной озабоченности своей судьбой. Литератор живо реагирует на каждое упоминание о нем. Он оставляет едкие комментарии на ругательные рецензии, при этом подчеркивая свою невозмутимость, он благодарит критиков за хвалебные отзывы. Литератор напоминает о себе постами в «Фейсбуке», заводит «Инстаграм», канал в «Телеграме», периодически дает интервью и участвует в подкастах, если зовут. Время от времени он примыкает к определенным литгруппировкам, в крайних случаях подписывает открытые письма и присоединяется к флешмобам, но приверженность эта носит по преимуществу ситуативный характер, потому что литература — дело одинокое. Пожалуй, это единственное, что остается неизменным.
Подготовка к публикации Ольги Брейнингер