Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2019
Валерий Айрапетян — прозаик. Родился в 1980 году в Баку. В 1988 г. в связи
с карабахскими событиями переехал с семьей в Армению. С 1993 года живет в России. Окончил медучилище и университет им.А.С.Пушкина. Работал пастухом, грузчиком, разнорабочим, озеленителем, сопровождающим тургрупп, маляром, массажистом, гирудотерапевтом.
Проза публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Москва», «Урал», «Аврора», «Нева», «Бельские просторы», «Зинзивер», «Флорида», «Эмигрантская Лира» и др. Автор двух книг прозы.
Член Союза писателей СПб. Живет и работает в Санкт-Петербурге
Не успел Уляшин войти в квартиру, как понял — та самая. Жена стояла в залитом светом широком коридоре и улыбалась агенту. Уляшин знал эту улыбку, знал, что улыбка эта появляется на лице супруги в моменты полного согласия внутреннего мира с миром внешним. До этого они просмотрели две квартиры, одна из которых — двушка с хорошим ремонтом и мебелью, но на шестом этаже без лифта, с низкими потолками и темная. За нее просили сорок тысяч плюс к/у, но отталкивала не столько цена (которая была для Уляшиных всё же высока), а перспектива по нескольку раз в день взбираться на шестой этаж по крутой лестнице с детьми и сумками, что уж говорить о часто навещавших внуков бабушках, страдающих гипертонией и разными артрозами. Вторая — крохотная однушка без мебели и с ванной размером с тазик — напоминала кошачий приют, покинутый его обитателями: ковролин с вросшими в него комками шерсти и едкий запах кошачьей мочи, не ослабевающий даже при распахнутых окнах. «Всего-навсего тридцать тысяч плюс коммуналка!» — с какой-то фатальной торжественностью заявила агентша, словно речь шла не о сдаче плохой квартиры за хорошие деньги, а об обмене фамильного изумрудного колье на вяленого леща. Уляшин ответил, что подумает и перезвонит. Переезд с женой и двумя мальчиками-погодками трех и четырех лет из собственной коммунальной комнаты в грязную однокомнатную крохотку с доплатой казался Уляшину сомнительной удачей. После второго просмотра супруги шли по улице Восстания и смеялись своей возможной жизни в заброшенном кошатнике, вырисовывая смешные и нелепые бытовые сцены в тесной и зловонной квартирке. Однако смех этот не перекрывал расползающегося внутри беспокойства, и Нина, жена Уляшина — худая и робкая блондинка, перестав вдруг смеяться, посмотрела на мужа и тихо, словно в себя, произнесла: «Видимо, Сережа, не найдем мы нашу квартирку…» Уляшин запнулся и некоторое время они шли молча. «Посмотрим», — сказал он уже на Невском, подгреб жену к себе и поцеловал в прохладную щеку.
* * *
Жизнь в коммуналке становилась для Уляшиных все более невозможной не только в виду обстоятельств, обусловленных тесным пространством — комнатой в пятнадцать квадратов, но и вследствие участившихся в квартире скандалов. Если приравнять семью к комнате, а в пятикомнатной коммуналке жили пять семей, то получалось, что первая от входа комната враждует с третьей и пятой, вторая с первой, третьей и четвертой, третья со второй и первой, четвертая со второй, а пятая с первой. Уляшины жили в четвертой, и нельзя было сказать, что они враждовали со второй комнатой — пожилой парой, где муж был глубоко поражен альцгеймером, медлителен и глух, а жена, напротив, быстра и сверхчувствительна к любым звукам, исходившим не от ее телевизора, работавшего день и ночь, как проклятый. Скандал мог спровоцировать пробегавший мимо второй комнаты ребенок Уляшиных во время трансляции ток-шоу, обычно посвященных тайнам из жизни звезд или каким-то громким разоблачениям. Старуха («Старуша-Каркуша» называли ее в коммуналке за шапку седых, в завитках, волос и острый, похожий на клюв, нос) выбегала в коридор и разражалась длинной тирадой, сплетенной из нотаций, предупреждений и угроз, которые веселили взрослых, но пугали детей. Иногда вся коммуналка, будто сговорившись и по свистку, начинала внутри и между комнат выяснять отношения — бытового, личного, экономического и политического свойства — и так же разом завершала, оглашая финал громкой серией захлопывающихся дверей.
После подобных инцидентов Нина словно уменьшалась в размерах, молчала, изредка обращая к мужу взгляд, полный мольбы, боли, унижения и упрека. Сергей понимал жену, которую любил и жалел, играл желваками, злился на себя, что так и не научился к тридцати пяти годам «делать деньги», выходил курить и утешал себя мыслью, что «все обойдется».
Каким образом все должно было «обойтись», Уляшин не понимал, но мысль эта успокаивала его и грела надеждой. «Надо бы разбогатеть, — размышлял он, — но вот как?» Уляшин занимался ремонтом самой разной техники, в основном сотовых телефонов и ноутбуков. Работал в сервисной точке недалеко от дома, выезжал к клиентам на адреса, брал работу на дом. Жена сидела с детьми, зарабатывал он, но в целом на жизнь хватало, не слишком сытую, но и не голодную. И именно это среднее существование унижало Сергея, который, чем больше работал, тем больше убеждался, что денег, которые он может заработать на этом поприще, впахивая день и ночь, едва хватит, чтоб закрывая дыры здесь и там, накопить за год хотя бы на недельный семейный тур к морю. Уляшину же хотелось таких денег, чтобы можно было легко купить квартиру, дом, пару автомобилей, много путешествовать, дорого лечиться и не беспокоиться о будущем детей.
И Уляшин мечтал.
Поначалу эти грезы, в которых Сергей представлял себя вдруг разбогатевшим человеком, приходили во время перекуров и успокаивали, спустя время навещали перед сном, потом все чаще и чаще, чтоб через полгода уже полностью завладеть его сознанием. За завтраком, по пути на работу, во время работы, возвращаясь домой и дома, он то воображал, как находит огромные деньги на улице, а потом пытается скрыться с ними — так, чтоб обмануть камеры наблюдения, или как выигрывает в лотерею миллиард — и размышлял как, в какой валюте и в каких банках надежнее хранить средства, считал проценты, что-то покупал, продавал, кому-то дарил и давал в долг, и подолгу злился на воображаемого заемщика, если тот скрывался или подолгу не возвращал деньги; возил родителей за границу, путешествовал на яхте с друзьями, даже вырисовывал в голове маршрут этого путешествия; то представлял себя наследником внезапно почившего неизвестного дяди-олигарха, то еще какую-то историю, обязательной составляющей которой являлось внезапное и громадное обогащение.
Он так глубоко погружался в эти видения, что жене порой требовалось трижды повторить вопрос, чтобы обратить на себя внимание мужа. Жизнь в новой воображаемой реальности поначалу не смущала его, но когда он поймал себя на том, что не может пройти мимо мусорного бака, не заглянув внутрь (в одной из фантазий Уляшин нашел в мусорном баке чемодан с миллионом тремястами тысяч долларов, на двести тысяч купил квартиру, сто оставил на жизнь, а миллион положил в банк под два процента в год и очень переживал, что банк лопнет или у него отзовут лицензию), его передернуло.
Он пытался обдумать свое новое положение, но едва ему удавалось сформулировать вопрос, как мысль эта расползалась, рассеивалась, и на авансцене сознания вновь вырастала значительная конструкция из упакованных в пачки банкнот, требующая немедленного и грамотного распределения. Не сумев справиться с наваждениями, Уляшин решил по привычке пустить дело на самотек, а там — «как-то да обойдется».
* * *
За два месяца до просмотров квартир Уляшину, менявшему на работе битое стекло айфона на новое и прикидывавшему, в каких валютах надежнее всего хранить свои миллионы, позвонил мужчина, представился Зазой и поинтересовался, сможет ли мастер приехать к нему на дом, починить два смартфона и ноутбук. Уляшин, задав пару уточняющих вопросов, сказал, что сможет подъехать после 20.00, записал адрес и снова вернулся к своей внутренней бухгалтерии.
Он нашел нужный адрес на Лиговке, вошел в арку, повернул налево и набрал номер квартиры на домофоне. Ему открыли, он легко вбежал на третий этаж (Уляшин был чемпионом Политеха по легкой атлетике, высоким и сухим) и, не найдя звонка, постучал в железную дверь. Послышалось шевеление, потом за дверью замерли и, многажды клацая механизмами замка, отворили. На пороге стоял невысокий, крепко сбитый молодой человек с волнистыми каштановыми волосами и красивыми серыми глазами, каких Уляшин раньше никогда не видал: глубокие и холодные, но без выражения, они глядели на него и как бы сквозь него, ничего ему не сообщая о себе, зато, и Уляшин это почувствовал, все зная о нем. На лбу слева, у границы волос, Уляшин заметил странной формы бугорок, похожий на нерассосавшуюся шишку.
— Как говорится, милости просим. Я — Заза, — представился сероглазый, не отрывая от мастера пристального взгляда.
Уляшину показалось, что в сказанном прозвучали нотки иронии, с какой сильные и уверенные в своей силе люди зачастую обращаются к более слабым, но не с целью унизить или вызвать на конфликт, а как бы ненароком выстраивая иерархию, предлагая взамен подчинения покровительство и всякую поддержку.
Сергей вошел, пожал протянутую ему руку, разулся, не обнаружил тапочек и немного замялся.
— Да, не обжился еще, понимаешь, ноги можешь не снимать, но смотри сам, полы чистые, хотя зуб не дам, — сообщил Заза, и тут Уляшин понял, что то, что показалось ему иронией, был легкий кавказский акцент, странным образом извинявший несогласованный переход на «ты»; впрочем, ирония тоже была. А «снимание ног» — даже немного умилило. — Проходи в комнату, все там.
Уляшин пошел по коридору вслед за хозяином, разглядывая дорогого кроя приталенный пиджак, натянутый на могучее туловище Зазы, словно доспехи. Они вошли в большую гостиную, меблированную сложенным диваном-книжкой, двумя стульями и овальным столом, на котором лежали два смартфона корейского производства и ноутбук — японского.
— Проверь, что не так, и если найдешь что, исправь, хорошо? — Заза, улыбаясь, приглашал одной рукой мастера к столу, а другой придвигал к себе стул.
Уляшин поставил свой большой оранжевый рюкзак с инструментами и запчастями на паркетный пол и взялся за осмотр техники. Заза внимательно следил за его действиями и молчал, выставив вперед кулаки, взглянув на которые Сергей поразился их крепости и затаенной в них силе. На одном смартфоне пришлось заменить аккумулятор и стекло, на другом — микрофон; ноутбук оказался в целом исправен, но отсутствовало зарядное устройство, о чем настойчиво напоминал мигающий на экране значок батарейки с иссякающим красным донышком.
— Шнура нет, но будет, — сказал Заза, и Уляшин вдруг понял, что техника не имеет никакого отношения к Зазе. — Ну, как там? Жить будет?
— Да, все хорошего качества, работать будет долго и счастливо, — хотел пошутить мастер, но еще выговаривая последнее слово, понял, что шутка не получилась.
— А ты долго и счастливо хочешь работать? — спросил Заза.
— Кто ж не хочет…
— Очень хорошо. Ты, смотрю, пацан ровный и мастер хороший. Я дам твой телефон человеку, Игнату, он тебя наберет. Расклад такой — чинишь технику, за каждую единицу тысяча рублей, детали с нас. Диагностика — пятьсот. Сколько стоят детали на это? — Заза провел ладонью над столом.
— Ну… тыщи две, — ответил Уляшин, чувствуя, что жизнь его выходит на какую-то новую орбиту, а хорошо это или плохо, понять не мог.
— Значит две тысячи плюс тысяча за каждый смартфон и пятьсот за ноутбук, итого 4500, да?
— Ноутбук не считается, я не чинил….
— Вах, мама! Но диагностику провел? Провел. Значит, считается. Как у доктора на консультации: ничего не починил, зато поговорили! — Заза засмеялся, обнажив ровный ряд белых крупных зубов. — На, держи бабки и жди звонка от Игната. Работы будет много. Чай-кофе не предлагаю, потому что нету, сам понимаешь, только заехал…
Заза проводил мастера до двери, и когда пожимал ему на прощание руку, легко, но резко потянул ее на себя и, не меняя выражения лица и устремленных на Уляшина пустых серых глаз, тихо произнес:
— Смотри не болтай там.
Сергей сделал вид, что не испугался, кивнул и вышел, только на улице ощутив расползающийся по животу холод.
* * *
Жизнь понемногу налаживалась.
Работы оказалось так много, что Уляшину едва удавалось совмещать ее с занятостью в сервисной точке, и через пару недель он принял несвойственное ему решение уйти с основной работы (с точки) на халтуру (в подвал). Игнат (мрачный и молчаливый брюнет с широким лицом и сломанным носом) встретил его у Московского вокзала, вез почти до конца Лиговки, свернул вправо, въехал в промзону, петлял по узким улочкам мимо двухэтажных из красного и черного кирпича зданий и остановился у входа в одно из них. «На месте», — сказал он, не глядя на Уляшина, вышел из машины, подошел к местами ржавой железной двери и позвонил в звонок. Через минуту лязгнуло, отворилась тяжелая дверь, в проеме которой показался поджарый, в телогрейке, старик с серым отвислым лицом, усыпанным островками серебрящейся щетины. Игнат кивнул, и все трое спустились по крутой лестнице, далее пошли по длинному узкому коридору, в конце которого старик открыл дверь и отошел в сторону, вроде как приглашая войти.
Уляшин оказался в достаточно большом помещении с низким потолком и без окон. Напротив входа, вдоль длинной стены стояли открытые кабинки, разделенные между собой, по типу офисных, перегородками; в некоторых, спиной к входящим, работали. Взгляд мастера сразу лег на коробки с китайскими аналогами деталей преимущественно для смартфонов и планшетов и на многочисленные, разбросанные по большому столу в центре смартфоны, видеокамеры, ноутбуки и планшеты.
— Рядом с Игоряном место есть, — сказал Игнат, обращаясь к Уляшину, но не глядя на него. — Игорян, вот, знакомься, это Сергей, будет с нами.
Игорян обернулся, снял очки, сощурился, вглядываясь в Уляшина, надел очки, кивнул и снова принялся за работу.
— Ладно, работайте, вечером заеду, рассчитаемся.
Игнат кивнул старику и вышел.
Сергей взял со стола несколько смартфонов и вернулся в свою кабинку. Сверху прозвучал вопрос:
— От Зазы?
Уляшин глянул вверх. Из-за перегородки торчала голова Игоряна.
— Не, от Игната, — сухо ответил Сергей, не любивший пустых разговоров, но больше раздраженный тем, что этот вопрос отвлек его от решаемой сейчас задачи: где лучше открыть офшор — на Кипре или Виргинских островах.
— Понятно. Значит от Зазы. Тут все от Зазы. Даже Игнат от Зазы, — тихо, как заговорщик, доложил Игорян.
Сергей не ответил, только разок глубоко вдохнул и выдохнул, словно говоря — «хорошо, хорошо, я тебя услышал, а теперь — иди к черту», а сам подумал: «маньяк какой-то».
Не заполучив в новом работнике собеседника, Игорян поправил очки, сел на свое место и впредь не тревожил Уляшина разговорами, не имеющими отношения к рабочему процессу.
Работать приходилось шесть дней в неделю, зато не с утра, а с обеда и до 23. Уляшин не задавал лишних вопросов, чинил, перепрошивал, диагностировал, приводил в товарный вид технику со стола. Старик — Казбек — следил за процессом, делая пометки в блокноте. К двадцати трем появлялся Игнат, сверялся с записями Казбека, расплачивался с работниками, забирал отлаженный товар и уезжал. К началу рабочего дня опустевший прошлым вечером стол был снова усыпан самой разнообразной техникой. Домой Уляшин возвращался ближе к полуночи, страшно довольный как увеличившимся втрое заработком, так и тем, что навязчивые мысли постепенно теряли над ним свою власть, и тот плотный и сладкий туман, который они вызывали в его душе, рассеивался, слабел и уже не питал ощущениями те мысли, от которых происходил. Спустя два месяца Сергей вдруг обнаружил себя весьма состоятельным человеком, не таким, конечно, каким воображал, а таким, что вполне мог позволить себе снять трехкомнатную квартиру в центре города, купить жене и детям обновки и откладывать на отпуск.
* * *
Это была та самая квартира, о которой Уляшины мечтали, и хотя квартира мечты не имела конкретных параметров, увидев эту, они сразу сошлись в том, что мечтали именно о ней. Просторная трешка на Советской улице, выкрашенные белой краской стены, высокие потолки, вместительные антресоли, простая и удобная мебель, большая кухня, окна во двор, много горшечных растений, и все это — за 35 000 в месяц, что совсем недорого, если учесть, что сдача комнаты в коммуналке отобьет пятнадцать тысяч, а собрать двадцатку при нынешних заработках можно было, даже на затягивая поясов.
Уляшин, не читая, подписал с хозяйкой типовой договор аренды («Да, да, почти как няню Пушкина», — привычно и несколько кокетливо отвечала она на удивленный взгляд Уляшина, фотографировавшего разворот паспорта Арины Родионовой), внес залог, оплатил месяц аренды и выдал комиссионные агенту Розе, грузной и говорливой восточной женщине, имевшей талант с первых минут общения расположить к себе клиента. Уточнив некоторые детали (Арина жила в Бельгии, приезжала в Питер раз в год («вот и сейчас выбралась на недельку»), потому просила переводить деньги на счет карты, присылать по электронной почте фото оплаченных квитанций, соблюдать чистоту, поливать растения и не ссориться с соседями), Уляшин взял две пары ключей, жену, Розу, и, попрощавшись с хозяйкой, все вышли на воздух.
Решили отметить в кафе, там и разговорились. Роза, недавно познакомившаяся с Ариной, рассказала, что та не замужем, в разводе уже лет, наверное, пять, что бывший ее муж в прошлом году разбился в аварии на соседней улице и она горюет, поскольку, хоть и не жили вместе, а дружили, а теперь ни детей, ни бывшего мужа, а одна заграница и работа в Европе.
Переехали на следующий день (к неудовольствию Игната, Уляшин взял выходной посреди недели) и стали обживаться, радуясь всему сразу — простору, свету, отсутствию скандалящих соседей и толкучки в местах общего пользования.
В один из дней, когда родители завтракали, а дети бегали и весело кричали, не опасаясь быть отруганными Старушей-Каркушей, Ваня, старший сын, влетел на кухню, запустил с маху плюшевого слоника и, сам не понимая отчего, расплакался. Пока Нина успокаивала малыша, Сергей, обернувшись, поискал игрушку на полу, но не нашел, заглянул под стол, пробежал взглядом по столешнице и даже встал на табурет, чтобы поглядеть на кухонных шкафчиках. Слоника не было нигде.
Тогда Уляшин встал в дверях и внимательно, метр за метром, оглядел кухню. «Ну, конечно!» — обрадовался он и рванул искать за газовой плитой. Согнувшись, вытянув шею, осматривал щель между задней стенкой плиты и стеной. На прорезиненном газовом шланге лежал слоник, весь в ошметках слежалой пыли. Сергей просунул руку в щель, зацепил пыльный шланг, задел коробку, на которую ранее не обратил внимания, вытащил слоника, отряхнул его и вернул сыну.
Вечером, после работы, он вспомнил, что задел коробку, полез за плиту, но тут же, как от ожога, отдернул руку и часто задышал. Забытое наваждение подступило к горлу, почти душило. «Сколько там денег, интересно? — зазвучал в голове знакомый голос. — Миллион евро. Нет, долларов. Нет, рублей, и не миллион, а двадцать миллионов, или нет, наверное, десять, но все же много. Так, ок, десять миллионов, два — в банк, на шесть куплю квартиру, или нет, не на шесть, а на семь, вот эту, нет, другую, нет, эту…» Уляшина сразу взял в оборот этот подсчет, он сидел и считал, пока не влепил себе пощечину. «Дебил! Что за херня! Какие миллионы в коробке, в мусорке, какие лотереи, какое наследство, взрослый ведь мужик, отец двоих детей, что за идиотизм!» — клял себя Уляшин, опасаясь возвращения этого безумного круговорота отрешенных от реальности мыслей, принял контрастный душ, тихо прошел в спальню, приобнял спящую жену и немедленно уснул.
Утром он ходил по кухне и жевал бутерброд, хотя прежде всегда ел сидя, и нервничал, если жена или дети ели на ходу. Он то подходил к плите, открывал и закрывал крышку кастрюли, то отходил к раковине — включал и выключал кран, потом снова возвращался к плите, крутил ручки, открыл дверцу духового шкафа (Арина извинилась, что духовка не работает, но Уляшиным было все равно: они не пекли, не запекали и опасались, что дети могут обжечься), осмотрел его чернеющие полости, закрыл дверцу, потом снова подошел к раковине, потом опять к плите.
— Что это с тобой? — услышал он голос жены, наблюдавшей за странными перемещениями мужа.
— А, — отмахнулся Сергей, сел и сосредоточенно стал есть.
— Ты что-то искал? — спросила Нина, как и всякая женщина, придающая большое значение маленьким изменениям в поведении своего мужчины.
— Ой, ну брось ты, — сморщился Сергей. — Что тут вообще искать? Да, миллионы искал!
— Ну, да, конечно, — улыбнулась Нина. — Арина просила передать, что миллион для Сереженьки лежит в пакете за мусорным ведром.
Оба засмеялись, а Уляшин вдруг почувствовал сильное облегчение, какое приходит к ребенку после ночного кошмара в присутствии улыбающейся мамы.
Эти наваждения накатывали все реже, но всегда с большой силой, и Сергей с трудом сдерживал острое, почти наркоманское желание ринуться к плите и достать коробку. Он знал, что стоит ему сделать это и убедиться, что коробка пуста или полна хлама, как он тотчас проиграет, а терзающий его враг, наоборот, выиграет и окрепнет, а там и до психушки рукой подать. И Уляшин держался, опасаясь развития этих состояний и возможного помешательства, решив для себя, что единственным средством от распада должна стать дисциплина, огненными буквами предписывающая ему
«НЕ ТРОГАТЬ КОРОБКУ». Он остался доволен этим решением, и если даже продолжал в голове складывать, вычитать, умножать и тратить свои несуществующие богатства, то относился теперь к этому как к упражнению в арифметике. А сопровождающие эти подсчеты всплески чувств относил к особенностям эмоционального склада.
Так прошло два месяца. Жена, казалось, была счастлива, дети веселы, денег хватало на текущие расходы, и даже удалось немного отложить. В самый обычный день, подходя к рабочему флигелю и размышляя, кому из друзей мог бы доверить управление своими капиталами, Уляшин еще издалека приметил у входа две полицейские легковушки и один микроавтобус, в который полицейские затаскивали коробки с техникой. Возле машин, помимо полицейских, стояли двое гражданских — мужчина и женщина. Картина была ясна, следовало спокойно свернуть и уходить по соседней улице, но, повинуясь какому-то странному чувству, некоему тревожному интересу, он пошел как обычно, пытаясь быть расслабленным, проходящим мимо пешеходом. Поравнявшись с машинами, Уляшин заметил на заднем сиденье Казбека с отрешенным выражением лица и с заведенными за спину руками. Уляшин прошел мимо, свернул в конце улицы в низкую арку, прошел два двора и через крайнюю промзоновскую улочку вышел к Лиговке.
Рядом с метро, у зазывалы, призывающего прохожих воспользоваться рекламной акцией и без регистрации приобрести сим-карты самого дешевого сотового оператора, он купил две симки, одну вставил вместо своей, а другую убрал в сумку, и с нового номера набрал Игната. Абонент был недоступен. Позвонил Зазе, но робот сообщил ему, что номер не обслуживается. Уляшин вытащил симку, выбросил ее, вставил свою и пошел к дому. Через пару дней он снова набрал Игната с другой новой симки, но абонент был все еще недоступен, и Уляшин решил пройтись до промзоны — осмотреться. Наткнувшись на опечатанную железную дверь флигеля, повернул обратно, пытаясь справиться с разрастающейся в животе и груди тучей, готовой разрешиться кислотным, разъедающим надежду, спокойствие и уверенность, дождем. Отложенных денег хватало на месяц аренды и пару недель жизни. Уляшин пытался думать, но тяжелое беспокойство сковывало мысли, которые то вязли, то, едва возникнув, обрывались, то липли друг к другу или наваливались разом, создавая путаницу и еще больше усиливая беспокойство.
Сергей пришел домой, разделся, лег под одеяло и пролежал с температурой и в слабости четыре дня, прилагая огромные усилия, чтобы встать и дойти до туалета. Месяц спустя Уляшины съехали с квартиры обратно в комнату. Перед тем как начать грузить упакованные мешки и коробки в подъехавшую «газель», Нина и Сергей сидели на кухне и молчали. Уляшин заметил, как резко постарела жена, как она разочарована и как несчастна, и по привычке винил во всем себя, страдая и проклиная жизнь. Он подумал, что раз уж все потеряно, то надо бы достать коробку из-за плиты, но тут позвонил водитель «газели», сообщив, что у него еще три заказа и хорошо бы приступить к погрузке. Уляшины вскочили и начали спускать вниз вещи.
После переезда следовало забрать детей у тещи с тестем, которые были уверены, что Сергей никчемный муж, погубивший жизнь их дочери, и мысль, что предстоит встреча с ними и надо будет что-то говорить и говорить так, будто он не знает этого их отношения к себе, сокрушала его не меньше, чем потеря работы, безденежье и возвращение в коммуналку.
* * *
Хлопин был уверен в том, что живет правильно, и возвращаясь иногда к каким-то событиям своей жизни, которые память непроизвольно извлекала из своих архивов и вдруг предъявляла ему, будто требуя немедленных разъяснений, всегда приходил к выводу, что поступил в тех обстоятельствах единственно возможным и верным образом. Он работал начальником отдела в страховой компании, но желал большего, будучи уверенным, что большее само придет в его жизнь, когда он, Хлопин, будет к этому готов. И Хлопин готовился, прокачивая свои скилы, посредством прохождения разного рода тренингов.
Он посещал тренинги личностного роста, тренинги эффективных продаж и тренинги, посвященные управлению персоналом, и каждый раз убеждался, что склад его личности и жизненные принципы не то что не входят в противоречие с получаемой на тренингах информацией, но как будто подтверждают все, там озвученное. Ему говорили: «Будь собой, стремись к успеху, и Вселенная тебе поможет», — и, оглядываясь назад, он понимал, что — да: следуя исключительно в собственных интересах, он преуспел. Ему говорили, что чувство вины есть самая деструктивная сила, и Хлопин, никогда не считавший себя виноватым, охотно соглашался. Ему говорили: «Деньги — это награда Вселенной за правильное мышление», «Инвестиции — высшая ценность, требующая защиты любой ценой», «Если ты хорошо продаешь — ты состоялся как личность», — а он только поражался тому, насколько щедро одарен Вселенной и насколько Вселенная к нему благосклонна. Но более всего ему льстило, что он не только не расточал этих даров, а своим трудом, дисциплиной и правильным мышлением, основанным на позитивном отношении к жизни, старался их приумножить.
На тренингах еще говорили о служении делу и людям, о важности семьи и отношений, но говорили как бы между прочим как обо всех известных и уже надоевших понятиях, которые вроде и важны, но не настолько, чтобы на их основе строить новых людей и эффективных продажников. На тренингах никогда не звучали слова «Бог», «правда», «совесть», но были «Вселенная», «результат», «чувство вины», что являлось дополнительным бонусом для Хлопина, не верившего ни в Бога, ни в черта, ни в душу, ни в какие бы то ни было эфемерные нравственные категории. И сейчас, разбирая архивные справки памяти, он понимал, что все в своей жизни сделал правильно.
Год назад, на одном из тренингов, он познакомился с симпатичной девушкой Жанной, обладавшей немного вытянутым лицом с немного выступающим вперед подбородком и красивым, изготовленным в фитнес-клубе телом, облаченным в дорогие брендовые вещи и аксессуары. Хлопин, мысливший позитивно, сначала оценил спортивную подтянутость ее фигуры: «личный тренер, дисциплина, стремление к результату»; после — одежду и аксессуары: «да тут только часы дороже моего форда!»; а увидев, как она, кокетливо подмигивая подходящему к своему позапрошлогоднему форду Хлопину, запрыгивает в немецкий джип последней модели, поймал себя на том, что почти влюблен.
Под влюбленностью Хлопин понимал неудержимое желание приобщиться к блестящему миру успешных во всем людей, к которым, без сомнения, принадлежала Жанна, оказавшаяся дочерью третьего человека в крупной газовой компании. Мать Жанны после развода вышла замуж за американца и жила в Штатах, общаясь с дочерью по скайпу. Дважды в год, пересекая океан, дочь навещала мать, гостила у нее дней десять и летела обратно.
Хлопин был женат, имел сына пяти лет, считал себя хорошим отцом и мужем, и то обстоятельство, что большую часть заработанных денег он тратил на свой гардероб, тренинги, фитнес-клуб и рестораны, никак не смущало, а напротив, даже подчеркивало его способность достигать поставленной цели и, как искренне считал Хлопин, во благо семьи. Так, недавно, купив со скидкой 50% швейцарские часы, отдав за них половину зарплаты, все отложенные на летний семейный отдых деньги и взятую у матери в долг (который никогда не возвращал) сумму в три ее пенсии, — остался крайне доволен как покупкой, так и тем, что нашел возможность реализовать свою мечту.
Роман с Жанной закрутился после очередной сессии «лидерского тренинга», на котором поставленные друг против друга пары должны были описать внешность своего визави исключительно в комплементарном ключе. Хлопину досталась зрелая в потертом свитере дама, с оспенным лицом, выступающими вперед и кверху зубами и косящим влево правым глазом, и как он ни вглядывался в эти черты в надежде отыскать хотя бы намек на присутствие одной, достойной комплимента, так и не нашел, еле сдерживая себя, чтоб не рассмеяться в голос. В итоге, собрав волю в кулак, ничего не придумал лучше, как воскликнуть: «Вы вся такая обворожительная!» Дама смущенно зарделась, а ставивший баллы тренер, который в любом другом случае не засчитал бы этот комплимент, подойдя к паре и взглянув на даму, выставил Хлопину высший балл и ободряюще ему кивнул.
Сам Хлопин был из тех миловидных, синеглазых блондинов с белоснежной улыбкой, которых с самого детства называют «блондинчиками». Жанна, стоявшая по соседству и выслушивающая комплименты в свой адрес от закодированного, трижды разведенного алкоголика, решившего, наконец, стать хозяином своей жизни, косилась то на даму, то на Хлопина, то на визави, и широко улыбалась. После тренинга он подсел к Жанне в кафе напротив, они пили кофе, ржали над сегодняшним тренингом, обсуждали пользу приседов со штангой, спортивное питание, качество городских бассейнов и стратегию продвижения аккаунта в инстаграме, а через некоторое время Хлопин вдруг обнаружил себя целующимся с ней в прихожей ее квартиры. Он пытался изображать охваченность страстью, то прижимая ее к себе, то немного отстраняя, чтобы прижать с новой силой, оглаживал ее бока то плавно, то прерывисто и впивался в нее с яростью, какую и Леонид Ильич Брежнев счел бы чрезмерной. Но тут в сознании Хлопина вспыхнул отец Жанны, третий человек в крупной газовой компании, представший в виде статного смуглого брюнета с массивным подбородком, который оптимистично улыбался и показывал Хлопину выставленный вверх над кулаком большой палец — «Класс!». И этот образ, обещавший ему доступ к самым разным благам в случае счастливого соединения своей жизни с жизнью его дочери, так поразил Хлопина, что он напрочь забыл о подбородке и вытянутом лице, чуть смущавших его прежде, и полностью отдался — на этот раз — подлинной страсти.
Через три месяца отношений Жанна потребовала от Хлопина уйти из семьи и жить с нею. Хлопин ушел из семьи просто: сообщил жене, что их отношения зашли в тупик, что это все не то, чего он ожидал от брака, что они слишком разные, чтобы, живя вместе, развиваться и реализовываться. Собрал вещи, обещал платить алименты (зарплата была белая, схитрить бы не удалось, и он мысленно уже распрощался с 25% получаемых на карточку денег), обозначил, что будет забирать сына через воскресенье, попрощался и, оставив ошарашенных жену и сына в коридоре, вышел из квартиры, волоча за собой огромную сумку.
Отец Жанны (к удивлению Хлопина оказавшийся маленьким, лысым и круглым) был не против брака, но считал, что сначала необходимо немного пожить вместе, «притереться». Жених отцу понравился, а отец девушки понравился жениху. «У тебя прекрасный отец, прирожденный лидер!» — сказал он невесте, когда они возвращались из ресторана, где состоялось знакомство. Но вместо даров, которыми, как думал Хлопин, будущий тесть одарит его в ближайшее время, на следующий день он получил от него телефонный разговор, смысл которого заключался в том, что он понимает и уважает стремление Хлопина самому обеспечивать свою новую семью, но, как отец Жанны, он хотел бы немного помочь и полностью взять на себя следующие расходы: оплатить свадьбу, подарить молодоженам романтическое путешествие и купить молодым большую квартиру в только что сданном клубном доме. Но сначала, продолжал он, необходимо продать квартиру Жанны, снять на время ремонта временное жилье и после свадьбы уже переехать в «новое уютное гнездышко».
«А дальше сами», — резюмировал будущий тесть и коротко засмеялся смехом человека, принесшего своему другу радостную и веселую весть.
Хлопин едва не поперхнулся от этих новостей, особенно от «самому обеспечивать новую семью» и «дальше сами», но, настроенный позитивно, не придал серьезного значения этому, уверенный, что отец лукавит, что дочку свою (и ее мужа) не оставит без шоколада, а просто проверяет таким образом реакцию будущего зятя. Эта мысль успокоила его, и жизнь с Жанной снова представилась ему перспективной. Они продали ее квартиру, передали деньги отцу и принялись искать жилье в центре города, по определению Жанны такое, чтоб: «было чисто и недорого, без лишнего пафоса, чтобы потом на контрасте переехать в свою сказку». Они нашли подходящий вариант, встретились с агентом Розой, тут же влюбившей их в себя, вышли через скайп на связь с Ариной из Бельгии, которая, приложив разворот паспорта к камере, подтверждала, что является хозяйкой квартиры, и «да, почти как у няни Пушкина, только фамилия, а не отчество, ха-ха, въезжайте, конечно, а то люди внезапно съехали, прям под вас, удивительно, правда, да-да, Роза все оформит от моего имени, будем держать связь, всего хорошего, тоже рада познакомиться».
Пара въехала и стала обживаться. «Столько растений! Это хорошо по фэн-шую!» — ликовал Хлопин, радуясь, однако, не растениям, а тому, что арендная плата, которую он, скрепя сердце, взял на себя, была невысока. Жанна, фанатка правильного питания, ничего не жарившая на сковороде, а всегда только запекавшая в духовом шкафу, была неприятно удивлена неработающей духовкой. «Я так хотела порадовать тебя запеченной форелью!» — сказала она вошедшему на кухню жениху и выпустила из слезного канальца капельку. Хлопин немедленно связался с Розой, та с Ариной, и было решено купить новую плиту, «естественно в счет оплаты аренды, простите, прошлые жильцы не пользовались, спасибо, что займетесь этим вопросом». В субботу утром привезли новую плиту. Жанна ушла на йогу, предоставив Хлопину полную свободу в сфере, которая, по ее словам, «прокачивала мужские энергии». Грузчики-установщики из «Ленгаза» внесли запечатанную в короб плиту в коридор. Хлопин провел их на кухню и остался для контроля демонтажа старой техники и установки новой. Рабочие перекрыли газовый кран, отсоединили шланг и выдвинули плиту вперед.
— Хозяин, тут коробка. Надо бы ее это… убрать в общем, — обратился к Хлопину высокий и грузный установщик.
Хлопин протянул руку:
— Да не вопрос, давайте ее сюда.
Он прошел в ванную, поставил пыльную, неряшливо обмотанную скотчем, коробку под раковину и вернулся на кухню. Через полчаса новая плита была установлена и подключена, рабочие сделали отметку в техническом паспорте, Хлопин рассчитался, придержал дверь, пока выносили старую плиту, выдохнул и пошел мыть руки. Вспомнил о коробке, поставил ее на дно ванны, принес с кухни фланелевую тряпку и принялся оттирать от пыли, обнажив логотип японского производителя техники: «А, из-под ноутбука».
Хлопин несколько раз аккуратно перевернул коробку и слегка встряхнул. Внутри коробки перекатывались какие-то составные части, будто бы кубики. «Не, точно не ноут», — заключил Хлопин, принес с кухни ножик, подрезал по периметру коробки ленту скотча, поднял крышку, вскрикнул и тут же закрыл коробку. Он прерывисто задышал, его качнуло, и, едва избежав падения, он сполз по кафельной стене на пол. Успокоившись, Хлопин открыл коробку еще раз. Раскиданные по коробке плотные запечатанные пачки банкнот номиналом в 500 евро переливались волшебным фиолетовым светом. Хлопин, судорожно трясясь, принялся считать пачки, насчитав 29 штук. Помножив 29 на 50 000, Хлопин получил сумму 1 450 000 евро, быстро перевел ее по действующему курсу в рубли, и вспыхнувшая в голове цифра в сто миллионов на несколько мгновений ослепила его. Он несколько раз с силой зажмурился, потом, как ушибленный током, вскочил и посмотрел на часы. Жанна вернется с йоги примерно через час с хвостиком. Хлопин быстро сложил пачки стопкой и убрал их в свой рабочий портфель, а сам портфель — в большую сумку, ту самую, в которой вывозил от жены свои вещи. В коридоре собрал в кучу раскиданные ленгазовцами листы упаковочного картона, лохмотья целлофана и плексигласовый поддон, кинул сверху коробку от ноутбука, обмотал все это по спирали скотчем, взял в охапку и вынес к мусорным бакам. Вернулся в квартиру, умылся холодной водой, посмотрел на себя в зеркало, хищнически оскалился улыбкой успешного человека, сел на краю ванны и задумался.
Хлопин пришел к выводу, что его жестоко обманули и унизили. Он вспомнил телефонный разговор с отцом Жанны, «с этим мерзким толстым уродом», который сразу дал понять, что будущему зятю не видать его денег и помощи в продвижении, а придется пахать и содержать семью самому; следом вспомнил кричащую Жанну, требовавшую от него немедленного ухода из семьи («какая бесчувственная холодная сука!»); ее вытянутое лицо и подбородок, каким, как казалось ему теперь, обладает не каждый боец смешанных единоборств; вспомнил, как целовался с нею, и свое ощущение, что к их поцелую привешена пудовая гиря («это не подбородок, а кувалда какая-то!»); и, что самое ужасное, вспомнил ее ночной храп, который будил его и не давал потом заснуть, а он не решался, боясь испортить отношения, сделать ей замечание и все терпел, терпел, терпел. Но всё! Достаточно! Стоп! Он начнет свою игру! Игру Лидера!
Хлопин вскочил и решительно направился в комнату, открыл бельевой шкаф и стал извлекать свои вещи, заботливо сложенные Жанной в аккуратные ряды. Еще раз проверил портфель в сумке, сложил в сумку вещи из шкафа, запихнул ноутбук, планшет, папку с документами, застегнул молнию и выставил в коридор.
«Нет, — замешкался он перед дверью. — Надо хотя бы эсэмэс отправить. А лучше записку. Да, точно, от руки! Чтобы как от сердца!»
Хлопин взглянул на часы, еще полчаса назад бывшие самой статусной и любимой его вещью, которую он при каждом удобном случае как бы невзначай демонстрировал собеседнику, и казавшиеся сейчас свидетелями его позора, который, в представлении Хлопина, начинался у границ среднего достатка, разрастался в бедности и достигал своего апогея в нищете. Будто часы говорили ему: «Ты купил нас, самую дешевую модель в линейке, на распродаже. Еще и хвастался. Нищеброд! Тьфу!» До прихода Жанны оставалось минут сорок.
Хлопин вытянул из пачки, что лежала на холодильнике, лист формата А4, сел за кухонный стол, взял оставленную на столе с момента росписи в гарантийном талоне ручку и написал:
«Кисуль, привет! Сегодня утром я проснулся в какой-то тревоге и долго не мог понять, что это такое. Я стал медитировать над своей тревогой, и Вселенная послала мне ответ. Я понял, что не могу соответствовать тебе. Ты изумительная, прекрасная, сексуальная, умная и развитая киса, стремящаяся к осознанности. Я тоже решил стать осознанным, потому что я раньше думал, что я осознанный, а оказалось, что нет. Вселенная дала мне ответ. Хлопин, ты ни хера не осознанный чел, сказала мне Вселенная. И получилось так, что сегодня я проснулся два раза. Один раз я проснулся, когда проснулся, а другой раз, когда Вселенная дала мне ответ. Это был настоящий инсайт! Вселенная так и сказала мне: «Ты недостоин кисы, Хлопин». Киса, я недостоин тебя. Недостоин быть зятем твоего отца, настоящего Лидера. Я ухожу, киса. Это мой выбор. Выбор свободного человека. Но ухожу только для того, чтобы тоже стать Лидером. И тогда, если Вселенной будет угодно, мы соединим наши энергии. Как на том кармическом тренинге по очистке чакр, помнишь? Мне нужно развитие, малышка. И я благодарю Вселенную, что она мне дала через тебя этот опыт. Это знание. Эту уверенность в себе. Где бы я ни был, я всегда с тобой, бэйби. У меня нет больших денег, но есть амбиции, а это больше, чем богатство. Ты — мой главный успех. Наши энергетические пуповины в синхроне, киса. Помни это и не грусти. Твой Хлопик. П.С. Ключи в почтовом ящике».
Под письмом Хлопин нарисовал улыбающееся солнышко с радиально расходящимися лучиками и на обращенной к рисунку стрелке написал «Ты». Напротив лучистого солнца изобразил словно выдавленную из кондитерского пистолета
какашку, тоже с улыбкой, и на стрелке написал «Я». Хлопин остался доволен письмом, особенно принесенным извинением, которое он зашифровал в рисунке.
Хлопин выволок сумку на лестничную площадку, запер дверь, спустился к выходу, бросил ключи в почтовый ящик, прошел к своему «форду», загрузил сумку на заднее сиденье, выехал на Суворовский проспект и повернул к Невскому. Хлопин хотел написать бывшей жене ободряющую эсэмэску, что-то вроде: «Теперь у вас все будет хорошо», но не стал, понимая, что к ней он не вернется. Отключил телефон и глубоко вдохнул. Он не знал, куда поедет дальше, но теперь это не имело никакого значения. Он снова подумал о том, что Вселенная вознаградила его за правильное мышление, за правильную жизнь, за позитив и целеустремленность. Вселенная никогда не ошибается в своем выборе. Все справедливо. «Да, — с тихим торжеством человека, долго сомневавшегося в своих предположениях, но доказавшего их подлинность, подумал Хлопин, — я Избранный».
Светофор горел красным непривычно долго. Пешеходы — офисный работник в дешевом костюме, грустная женщина с двумя детьми и долговязым потрепанным мужчиной с большим оранжевым рюкзаком за спиной, бабушка с тележкой, гастарбайтер с засаленной спортивной сумкой, два смеющихся розовощеких курсанта, стайка китайских туристов с селфи-палками, опухший от пьянства мужик в рваном
ботинке, — всё переходили и переходили дорогу.
— Как же я вас всех не-на-ви-жу! — громко зашипел Хлопин, ощущая, как радостное возбуждение заполняет его тело.
* * *
Всю ночь лил дождь, и Илья Родионов, не любивший дождя, спал плохо, потел, просыпался, долго не мог уснуть, а когда засыпал, то погружался в какие-то кошмарные сны. Ему снилась заплаканная Арина, снился психопат Хазик — старшак, главный враг его детства, часто избивавший Родионова, снились смеющиеся мужчина с женщиной без лиц, бывшие во сне его родителями, с которых он, напуганный и плачущий мальчик, пытался содрать скрывающую лица пелену, но всякий раз его отшвыривали и начинали смеяться еще громче.
С самого детства, прошедшего в детском доме, его не покидало чувство, что внутри него, не переставая, идут дожди: тоскливые измороси да печальные ливни. И если бы он поделился этим ощущением, например, с коллегой или знакомым, тот принял бы это за шутку, потому что только спортивный, хорошо организованный, ответственный человек, обладавший, ко всему прочему, таким редким, чистым, удалым и заразительным смехом, — только такой человек может пошутить про нескончаемою тоску в своей душе. И лишь Арина, с которой Илья сожительствовал пять лет, дал ей свою фамилию, но так и не вступил с нею в брак, и от которой ушел пять лет назад, — только она знала и любила эту ненастную душу, стараясь быть для мужа ненавязчивой, ясной и нежной, как апрельское солнце, женой. Родионов несколько раз спрашивал себя — почему он стал жить с Ариной и почему от нее ушел, но никак не находил ответа, ощущая только смутную тревогу, тоску и печаль, которые поднимались в нем от этих вопросов.
Он проснулся по будильнику в своей панельной однушке, растер лицо, прошел босиком в уборную, долго, сосредотачиваясь, стоял над унитазом, потом долго умывался, быстро позавтракал овсянкой на воде, принял душ, выпил кофе, оделся. Немного постоял перед выходом, выбирая между серой ветровкой и черной кожанкой, надел ветровку и вышел. Следовало, как обычно, заехать на Каменный остров, припарковать свою «тойоту» рядом с особняком Владимира Петровича — шефа, владельца известной в городе строительной корпорации, дождаться, пока охранник откроет ворота, въехать во двор, пересесть в шефский «майбах», завести мотор и ждать. Из дома вышел телохранитель Петровича — Котов Саша, которого друзья и коллеги называли просто — Кот, огляделся по сторонам и бодро зашагал к машине, открыл заднюю дверь и застыл; за ним — Владимир Петрович, крупный и энергичный, имевший поразительную способность усаживать свое тело в машину с легкостью балерины. Маршрут был короткий: до Петроградской набережной, к головному офису компании.
Личным водителем у Петровича Илья работал четвертый год. Шеф ценил Родионова не только как мастера быстрой и аккуратной езды, знавшего все объездные дороги в городе, но еще за целый ряд качеств: за неболтливость, трезвость, пунктуальность, за внешний вид, характер и порядочность. Илья дорожил этим реноме и старался соответствовать ему, но не лез при этом из кожи вон, не делал, по его выражению, «лишних движений», не навязывал себя шефу, а стремился выполнять свою работу «ровно, четко и по существу».
Владимир Петрович был человеком старой формации и легко общался с подчиненными любого уровня, не прибегая в этом деле к помощи такой сомнительной, на его взгляд, прокладке, как личный помощник. Личного помощника —
Нестерова — шеф нагружал по полной, вешая на него телефонные звонки, переписку, свой график, организацию встреч, делопроизводство, контроль над слаженной работой отделов компании, сопровождение ценных грузов и многое другое.
По дороге к офису Петрович — чемпион СССР по вольной борьбе, квадратный, с крестьянским широким лицом, на котором будто застыла хмельная улыбка и смеялись быстрые умные глаза — ставил перед Ильей и Котовым задачу:
— Саша, в 20.00 жду в кабинете, передам посылку для человека, отвезете с Ильей. Илья, машину в паркинге оставь, вечером возьмешь у Щуки ключи от бэхи, поедете на ней. Припаркуетесь рядом с «Ленинград-центром», у Таврического. — Петрович сделал паузу. Родионов кивнул, мол, да, понял куда. — Так. Человек будет в 21, вы — пораньше. Илья, у человека твой номер на всякий. Подъедет, пересядет к вам, передаст папку с документами. Котов, сфотографируй каждый и отправь по вотсапу главному юристу Панченко, он в Москве сейчас, но на связи, будет ждать, — мало ли, бумажку потеряли, пока везли. Есть его номер? — Оба кивнули. — Хорошо. Если Панченко дает «добро», отдаете посылку и с документами на базу. Если нет, то набираете сразу Нестерова, он со мной будет. Дело серьезное, головой отвечаете. Вопросы?
— Вопросов нет.
Обычно Нестеров сопровождал такого рода поездки, но сегодня вечером были по плану немцы, у которых шеф, решивший расширить парк строительной техники, собирался приобрести семнадцать башенных кранов и много другой техники, и хорошо говоривший по-немецки Нестеров, над шутками которого немцы смеялись до упаду, был его козырем.
Владимир Петрович приступал к новому крупному проекту — строительству жилого квартала на восемьсот квартир в районе станции «Парнас». Предпроект был на руках, земляное пятно (Петрович был в восторге от участка) выбрано, собственник пятна (знакомый Петровича) готов был выставлять пятно на торги и торопил с оформлением документов, собственные средства компании подготовлены, двухмиллиардный кредит под низкий процент предварительно одобрен банком. Оставалось собрать целый ряд согласований с городом, строительными комитетами, Водоканалом, Ленэнерго, МЧС и еще с полусотней организаций, пройти множество экспертиз и комиссий, после которых, имея на руках полный пакет документов, смело можно приступать к созданию проектной декларации, покупке пятна, получению разрешения на строительство и заняться, наконец, делом — стройкой.
Владимир Петрович был коммерсантом, не первый год в строительном бизнесе, и хорошо знал, что согласование документов может тянуться дольше самой стройки, что за это время облюбованное им земельное пятно уйдет к конкуренту, а ты потом стой и разводи руками. Петрович же, как борец и чемпион, если и разводил руки в стороны, то только для того, чтобы в нужный момент сомкнуть их вокруг шеи противника и держать, пока тот не признает себя проигравшим.
Он хорошо понимал устройство административной машины; знал, какие шестеренки следует подмазать, чтобы система заработала в его пользу; относился снисходительно к человеческим порокам, в основе которых, по его глубокому убеждению, лежала жадность; но, даже имея это понимание и это снисхождение, он не переставал поражаться аппетитам и жадности чиновников, впавших в состояние какой-то феноменальной и неудержимой денежной похоти. Вот и сейчас, чтобы предоставить полный пакет утвержденных согласований, озвучили сумму в твердой валюте, в полтора раза превышавшую озвученную двумя годами ранее. Это был единственный и отлаженный канал, гарантирующий быстрое и надежное получение всех необходимых для дела документов, и Владимир Петрович согласился.
Было еще одно обстоятельство, которое торопило Петровича: вездесущий Нестеров донес, что Рыбин, один из конкурентов, запал на парнасское пятно и обхаживает вовсю собственника, с которым у Петровича договоренность; ее собственник может легко нарушить, если ему предложат больше.
Въезжали в подземный паркинг. Головной офис представлял собой пятиэтажный особняк, построенный компанией Петровича в период строительного бума. Здание располагалось на второй линии от набережной, за бизнес-центром, и было защищено от стороннего наблюдателя высоким фасадом впереди стоящего соседа. Петрович с Котовым поднялись наверх. Родионов тут же, в паркинге, нашел Щуку — Щукина, второго водителя, которому шеф доверял задания меньшей важности и который, в случае отсутствия Родионова, заменял его. Илья передал Щуке приказ шефа, чтоб к двадцати часам машина была свободна. Щука тяжело вздохнул и обреченно кивнул. «Не любит меня, поди. Понимаю, чего уж тут…» — подумал Родионов и вернулся в «майбах».
Вечером Илья сидел в черной БМВ пятой модели и ожидал Котова с «посылкой».
— Погнали, — сказал Кот, усаживая свое массивное тело. — Готов.
На коленях его лежала дорожная сумка мягкой кожи, так искусно выделанной, что хотелось ее погладить, и Илья, пока ехали, скашивал глаз и любовался вещью. «Красивая вещь, — думал он. — Для красивой жизни. А моя жизнь, какая она — красивая или уродливая?» Родионов вспомнил сегодняшний сон, в котором всплыло самое для него больное: родители, которых он не знал, детдом и Арина. Вспомнил службу в армии — один из самых радостных отрезков жизни, учебу в ДОСААФ на водителя, жизнь в коммунальной комнате, выделенной ему как детдомовцу. Нахлынули воспоминания. После детдома — несколько лет шатаний, случайные заработки, случайные женщины, случайные друзья. Знакомство с Ариной. В кафе подсел к девушке, разговорились — студентка биофака, аспирантка. «Арина, как здорово! А я Родионов, если поженимся, то будешь Ариной Родионовой, почти как…» Девушка смеялась. Через неделю стали жить вместе. Арине досталась от бабушки трешка на Советской улице. Потихоньку делали ремонт, меняли мебель. Устроился в такси, накопил на свою, бомбил. Детей не было. Проверялись. Нашли у нее что-то. Долго лечилась, но без толку. Очень мучилась, бедняжка. Но потом как-то отлегло. Смирилась. Разводила комнатные растения. Целая оранжерея — на подоконниках, на стойках, в висячих вдоль стен горшках. Защитила диссертацию. Предлагали работу в Германии, в какой-то лаборатории. Отказалась. Так и жили. А потом взял и ушел сам. Зачем ушел, так и не понял. Любила ведь, и жили тихо-мирно. Полгода пил, потом надоело. Еще хуже от бухла. Завязал, снова сел за руль. Подвозил мужика, тот оценил езду, позвал водилой в стройкомпанию — главного инженера возить. А тот возьми и помри через три месяца. Пошел на повышение, взяли вторым водителем к шефу, как Щука сейчас. Через два месяца личный водила переехал в Москву. По семейным обстоятельствам. Перевелся в личные к шефу, и вот, катаемся с Котом который год уже. Комнату продал, добавил, купил однушку на Академке. С Ариной общались все это время, иногда ужинали вместе. Так себе никого не нашла. А год назад переехала в Брюссель, пригласили на хорошее место. Оставила ключи: «Родионов, поливай хотя бы раз в неделю, помрут ведь. Считай, что наши дети», — и давай рыдать. Пришлось заезжать, поливать.
Были на месте за сорок минут до назначенной встречи с «человеком». Начинало темнеть. Илья взглянул на Котова и поразился перемене, произошедшей в нем за время пути. Бледный, с мокрым лбом, он сжимал челюсти и тискал бочки сумки.
— Эй, Кот, ты чего?
— Ох, мля… днище рвет… не могу терпеть… — страдальчески выговорил Котов.
— В чем проблема-то? Времени до хрена еще, сходи вон в «Ленинград», расслабься.
— По ходу надо, да, — прокряхтел Котов. — Не хватало еще перед человеком обосраться. Иди потом, докладывай шефу обстановку.
Родионов засмеялся шутке, а еще тому, что Котову тоже стало смешно, но тот с трудом пытался подавить в себе смех, отчего лицо его сделалось пунцовым и лицевые мускулы странным образом задергались.
— Всё, всё, хорош! — еле произнес он, вышел из машины с сумкой, потом опомнился: «Бля, там же рамки и просветка!», бросил на свое место сумку, накинув поверху куртку. — Звони сразу как что. — Подмигнул напарнику и побежал в сторону кинотеатра.
Как только Котов скрылся за дверями кинотеатра, Родионов достал из-под куртки сумку, ласково, как кошку, погладил ее, помял за бока, а после осторожно потянул за бегунок. Послышалось нежное жужжание расходящейся молнии. Родионов заглянул внутрь, в сумке лежал пакет. Открыл пакет. «Ну, да, деньги. Что же еще…»
И как он не мог объяснить ничего из того, что с ним случалось в жизни, так и сейчас он не мог объяснить, почему завел машину и поехал. Вырулил на Таврическую, оттуда на Суворовский, потом повернул на Советскую, но не на то ее крыло, где стоял Аринин дом, а на противоположное. Развернулся и встал в тихом месте под деревьями. Действовал скоро. Вытащил из сумки пакет, саму сумку свернул рулоном — «Какая кожа, мать твою!», — и убрал под сиденье, телефон швырнул на Котовскую куртку, схватил пакет и быстрым шагом направился к дому. У соседнего дома свернул в открытую арку, прошел по двору, свернул в другую арку и оказался во дворе Арининного дома.
В квартире искал упаковку, заодно приглядывая место для тайника. Заметил на шкафу пылящуюся коробку от ноутбука, который он подарил Арине на Новый год — «Держи! Для научных открытий и не только!», переложил в нее фиолетовые пачки, насчитав тридцать штук; подумав, достал одну и спрятал во внутренний карман ветровки. Прошел с коробкой на кухню, достал из кухонного ящика скотч, замотал коробку, стал осматривать кухню. Перебегал взглядом со шкафчиков на подоконник, с подоконника на холодильник — «не то, не то», остановился на плите, открыл
духовку — «нет, не подходит» и тут вспомнил, что за пять лет жизни с Ариной
ни разу не заглянул за плиту, прижатую с двух сторон кухонными шкафами — «Да!» Перегнулся через конфорочную панель, отодвинул в сторону газовый шланг и приладил коробку. Отошел в сторону, пригляделся, одобрительно кивнул и поспешил к выходу.
К своему удивлению, Родионов не чувствовал особого волнения: внутри было все так же пасмурно, ровно и грустно, и только на задворках души он ощущал легкую щекотку игрока перед крупной ставкой, радостного от того, что ему пришла очень хорошая карта, и огорченного тем, что у других игроков может быть не хуже. По пути к машине прикидывал: «Петрович будет в ярости, в порошок сотрет, если поймает, это понятно. У Кота будут проблемы, да. Но ничего, крепкий, выберется. Попинают и отпустят. Уволят, конечно. Арины для них нет, квартиры, значит, тоже. Только я. Но и меня скоро не будет». Через два дома Илья выбросил пустой пакет в мусорный контейнер, подбежал к машине и сел за руль. С момента его отъезда от «Ленинград-центра» прошло шестнадцать минут. Родионов завел машину. Наметился план: «Брошу подальше, во дворах, на общаке доеду куда-нибудь, а там на попутках. Ищите потом иголку в сене». Зазвонил телефон — Кот. Илья принял вызов:
— Ух, бля. Чуть кишки не высрал, вот приперло. Ты там где?
— Да, блин, человек набрал минуту назад, говорит, машина сломалась, подбери. Скоро будем, жди.
— Ни хера себе поворот. Не по инструкции это… Ладно, давай, жду. — Кот с трудом скрывал накатившую тревогу.
Родионов дал отбой, встал на обочине, вынул симку из телефона и выкинул ее в окно. На лобовое упала толстая капля, потом еще две, четыре. Небо загрохотало, и вдруг полило с такой силой, что через несколько мгновений по дороге уже бежали ручьи. Илья вырулил на полосу и покатил к Суворовскому, пристроившись за «шкодой». Думал проскочить следом за ней на желтый, но передумал и встал на светофоре: «Еще гайцов не хватало». Пришла идея бросить машину в промзоне на Лиговке: мало людей и нет камер. Оттуда дойти до Московского проспекта, на автобусе доехать до гостиницы «Пулковская», а там, на попутках, в Москву, в человечий муравейник. Откуда-то сбоку пронзительно зазвонил телефон, и этот нежданный звонок так ошарашил Родионова, что он весь инстинктивно дернулся по направлению звука, к бардачку, а правая его нога, не отработав этого рывка, налегла на педаль газа, и последнее, о чем подумал Родионов, было: «Щука».
* * *
Дядя Давид, родной брат мамы Розы, был для Зазы как второй отец.
Семилетним мальчиком Заза лишился родного отца, авторитетного в Батуми человека, тоже Зазы, который, как рассказывал и чему верил сам Заза, погиб от воровского ножа во время разгоревшегося спора на воровской сходке, за что преступившего кровь вора раскороновали и предали жесточайшему остракизму. На самом деле, Заза-старший, отдыхая с друзьями в загородном ресторане «Волна», усвоив к тому времени семьсот граммов чачи, исполненным вожделения взглядом пялился на девушку в легком платье, сидевшую за соседним столиком в кругу четырех мужчин и двух девушек, подмигивал ей и движением головы в сторону выхода приглашал пойти с ним. Когда смущенная девушка пожаловалась своему кавалеру на непристойные жесты пьяного хама, мужчина вскочил, подошел к Зазе-старшему и сделал ему замечание. В знак признания вины тот кивнул и приложил левую руку к груди — «прости, брат!», а правую подал для примирения. Удовлетворенный публичным извинением кавалер протянул раскрытую ладонь, но тут Заза-старший перехватил ее и что есть мочи в нее харкнул. Завязалась драка. В воздух полетели посуда, еда, стулья. Женщины, крича, разбегались. Официантки поспешили на кухню. Администратор нервно крутил диск телефона. Когда драка сошла на нет (защищавшие честь девушки в один момент ретировались), раненный в печень и легкое Заза-старший лежал за перевернутым на бок столом в луже крови и, похрипывая, испускал дух.
Со временем до Зазы-младшего доходили детали этой истории, которые не встраивались в его представление об отце, и поэтому вытеснялись памятью, отчего его версия все более и более утверждалась в нем как единственно возможная до тех пор, пока не оформилась в монолит нерушимой правды.
Когда юноша окончил школу, дядя Давид, живший в Петербурге и все время поддерживавший сестру и племянника денежными переводами, перевез их к себе, устроил Зазу на юридический факультет, оплатил сестре риэлторские курсы, а через год купил им квартиру в своем подъезде. Давид Миронович жил с женой, не имел детей (осложнение от перенесенной в детстве свинки), занимался строительством, завел на этом поприще много хороших знакомств в комитетах Смольного, в МЧС, в Водоканале, в силовых структурах. Был даже в хороших отношениях с вице-губернатором, для которого дважды устраивал охоту на кабанов, и вообще старался быть всячески полезным нужным людям.
Со временем бизнес, начинавший надоедать Давиду, стал буксовать, и когда с «верхов» поступило предложение занять место заместителя председателя Комитета по строительству, Давид Миронович охотно согласился. Он продал бизнес знакомому армянину, часть денег положил на депозит, часть потратил на покупку тринадцати квартир, сдачей которых занималась Роза, часть вложил в ценные бумаги и как приличный восточный человек приобрел несколько килограммов золота и горстку драгоценных камней, которые хранил дома во встроенном за бельевым шкафом сейфе.
Сев в кресло зампреда Комитета, он быстро освоился, провел рекогносцировку, усвоил внутренние правила и отношения, вник в распределение потоков и занялся делом. Если бы через год с начала зампредства Давида Мироновича можно было провести честный опрос среди городских застройщиков, то на вопрос: «через кого вы оформляли пакет согласований?» каждый пятый ответил бы: «Через Давида». Владимир Петрович был в числе тех, кто ответил бы так же. Давид Миронович щедро засылал наверх, подмазывал внизу, откатывал смежным организациям и силовикам, так что его маленькая административная машина внутри большой работала слаженно и без сбоев.
Успех его деятельности объяснялся еще и тем, что Давид не был жадным поверх той нормы, которая предписывает человеку не забывать себя любимого, не разжигая при этом неутолимой жажды наживы. «Тише едешь — дальше будешь», — любил повторять он и большую часть поступавших от застройщиков денег засылал наверх и в стороны. Все были довольны, но с каждым новым обращением до Давида Мироновича, где шуткой, где намеком, доводили, что надо бы еще накинуть, что теперь все гораздо сложнее устроить, что пришел новый человек, что надзорные органы на хвосте, что поправка к закону и вообще не так, как раньше.
В перспективе (для снижения рисков и на случай потери «места» — связи и каналы все равно останутся при нем) Давид планировал открыть на имя жены консалтинговую компанию, в которой основной предоставляемой клиентам услугой был бы вовсе не консалтинг, а «помощь» в подготовке полного комплекта документов и согласований, необходимых для начала строительства многоэтажных зданий. При нынешних же раскладах Давид, считавший Зазу своим сыном и наследником, использовал его как свое доверенное лицо в вопросах доставки документов до клиентов и денег — от клиентов.
Он назначил племяннику быть у него к 18.30. После ужина провел его в свой обширный кабинет с высоким дубовым потолком и обитыми кожей стенами, вдоль одной из которых стоял массивный книжный шкаф. Усадил напротив себя в широкое кожаное кресло и, как обычно, закрепив на невидимой оси свой большой и голый шар головы, стал неспешно посвящать Зазу в суть предстоящего дела. Лицо Давида Мироновича, одного взгляда на которое хватало, чтобы уяснить, что это уважаемый и влиятельный человек, это лицо имело одну особенность: его было интересно разглядывать, все черты его были как бы со своим характером, но потом, как только оно исчезало из поля зрения, лицо это невозможно было вспомнить. Заза слушал дядю и кивал: самое обычное дело, он легко справится. Он взял пухлую папку документов, сунул в портфель, записал телефон человека, которому следовало передать документы в обмен на деньги, поцеловал дядю и тетку и вышел.
Заза сел в свой девятилетний «чероки», завелся и поехал. С момента его переезда в Петербург он тоже не сидел сложа руки. Помогал маме Розе в ее делах с недвижимостью, помогал дяде Давиду, выполняя его поручения, но, тяготея к воровской романтике и вообще к миру хулиганов, к кому он с гордостью относил и себя, хотел заняться своим «чисто мужским делом»: планировал организовать сбыт краденого и обдумывал этот вопрос со всех сторон.
Еще учась в универе, а учился Заза хорошо и, если бы проявил небольшое усердие, то вполне бы смог вырулить на красный диплом, он завел знакомства в воровской среде через своего одноклассника, свана Беко, шесть лет тому назад перебравшегося из Батуми в Петербург. Беко был уже «в весе», то есть обладал неким авторитетом и занимался самой разной незаконной деятельностью. Заза хотел быть, как Беко, но лучше, чем Беко. Заза знал свои достоинства: он был красив, жесток, смел, хорошо обращался с ножом, имел убойной силы удар, гладко тер по понятиям, имел влияние на людей и был дисциплинирован. Большим козырем Зазы, которым не обладал Беко, были обширные, полученные от дяди, связи в силовых ведомствах города. А две еще весьма молодые и привлекательные любовницы — замначальника отдела Следственного комитета и подполковник милиции — как вишенки на торте, придавали всей этой композиции из личных достоинств и важных связей пикантную завершенность.
Заза ехал на встречу по Суворовскому проспекту следом за груженой, осевшей «газелью», проштампованной со всех сторон логотипом строительного гипермаркета, и думал о деньгах, необходимых для реализации его замысла, четкий план которого был давно им проработан до деталей и поэтому ждал скорейшего воплощения. В небе дважды бабахнуло, и так полило, что обожавший дождь Заза ощутил непривычное для себя тревожное волнение. Ливень был настолько мощным, что казался бутафорским. Будто пожарные стояли на крышах и прицельно били из брандспойтов по его машине. Это произошло мгновенно: «газель» вдруг качнулась, подпрыгнула, дернулась вправо, и в левое переднее колесо его «чероки» впечатался черный капот «БМВ». От удара Зазу отшвырнуло к двери и сильно ушибло левую половину лба о стекло. Он очнулся через пару секунд, вздрогнул, осмотрел руки, потрогал лицо, зашевелил ногами. Левое плечо горело огнем, но рука шевелилась. В голове гудело, лоб покрывала набухающая гематома. «Целый», — пришла первая мысль. «Главное, чтоб мама не узнала», — пришла вторая. Заза знал, что, узнай мама Роза об аварии, он больше не сядет за руль, а если сядет, то он — «бессердечный сын, желающий довести свою мать до могилы!»
Заза не без труда вылез из машины. Дождь из стихийного бедствия перешел в ливень, вода приятно холодила голову и плечо. Мельком оценил удар: переднее левое ушло внутрь; вместо него дымился смятый капот «бэхи». Он подошел к «бэхе» и открыл переднюю пассажирскую дверь. Мужчина в серой ветровке лежал в какой-то странной неестественной позе. Голова его была сильно наклонена вправо и развернута кверху лицом, на котором застыли, будто удивленные чем-то, глаза. Сломанные и смещенные шейные позвонки бугрились отростками под натянутой кожей. Салон был обвешан сдувшимися подушками безопасности, словно шариками с прошлогоднего дня рождения. Со всех сторон подбегали люди. Заза смотрел на труп своими ничего не выражавшими глазами, пока взгляд не зацепился за выпирающий из внутреннего кармана ветровки фиолетовый прямоугольник. Он нагнулся, присмотрелся, точным движением вытащил пачку и сунул в карман джинсов. Быстро обшмонал покойника, но ничего не нашел. За спиной раздался беспокойный мужской голос:
— Ну, что там? Как?
Заза разогнулся, состроив на лице скорбную гримасу:
— Труп… Бедный… Молодой ведь совсем, жить да жить…
— Да пипец! Как притопил со светофора на красный, прям под меня, а что я, я ему в жопу и въехал… — ответил мужик с тем же логотипом на рабочем пиджаке, что и на «газели». — Ох, бля, этого говна мне еще не хватало! — тяжело вздохнул водитель, осознав вдруг, что он прямой участник ДТП со смертельным исходом, и, судя по машине, погибший не из бедных, и его теперь затаскают по допросам, скорее всего, уволят, возможно, лишат прав, а может, еще и посадят, если захотят.
Послышался вой сирены. Заза выбрался из толпы зевак, обступивших место аварии, ощупал на ходу карман джинсов, обошел свой «чероки», открыл дверь и сел на заднее сиденье. Достал пачку, включил телефонный фонарь, нагнулся к коврику и там осмотрел свой случайный трофей. На языке у Зазы вертелось: «Вах, мама, вах, мама, вах, мама!» — а в голове шел спокойный счет: «Так. Пятьдесят штук евро. На дело хватит. На тачку тоже хватит. Еще и на жизнь останется». Заза впал в какое-то счастливое оцепенение, но тут увидел портфель и вспомнил, почему и как он здесь оказался. Запихал деньги в карман, набрал номер человека, но абонент был вне зоны. Потом набрал дядю Давида. Объяснил ситуацию, попросил не говорить маме. Дядя вдруг сорвался и начал кричать, чтобы Заза немедленно ехал и через десять минут был у «Ленинград-центра», что «это все гнилые отмазки», что «там серьезные люди и большие деньги». Заза увидел, как подъехали полицейские и «скорая». Пока дядя Давид наращивал в трубке степень своего возмущения, Заза составлял план разговора с ментами: «Я невиновен, этот мужик сам на красный вылетел… моя машина была за «газелью»… я тоже жертва ДТП… ко мне рикошетом прилетело… можете камеры проверить, можете свидетелей опросить…».
— Дядя! — начал заводиться Заза, поглаживая болезненный, в половину лба, бугор. — Я тебе повторяю, дорогой мой, я в аварию попал, сотряс мозга получил, машина без колеса… в той машине человек шею сломал, умер, совсем умер, да… менты уже на месте, сейчас будут протокол составлять, не могу уехать! Человеку звоню, он не отвечает. Зачем кричишь? Какие люди, какие деньги?! Деньги, деньги, деньги! Зачем мне про деньги говоришь, э?! При чем здесь вообще деньги?!..
Заза, который прежде не смел не то что кричать на дядю, но даже не повышал голоса и никогда не перечил ему, перешел на крик, а когда осознал это, отпрянул от телефона, как от раскаленного утюга, дал отбой и выключил аппарат. Еще раз ощупал карман, вышел из машины и направился к двум полицейским, внимавшим врачу «скорой помощи». Заза шел, похрамывая, потирая ушибленное плечо, нацепив маску страдающего от боли человека, но серые его глаза были радостны и лучились от счастья, как если бы он не ковылял, а легко летел к новой жизни. К новой прекрасной жизни.