Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2019
Джасур Исхаков родился в 1947 году в Ташкенте. Драматург, кинорежиссер. Автор рассказов и стихов, по его сценариям снято более тридцати документальных фильмов, шесть мультипликационных картин, ряд сюжетов для сатирического киножурнала. Живет в Ташкенте.
Восторженно-сладкая и политически выдержанная сентенция: «Счастье — это когда утром хочется бежать на работу, а вечером — возвращаться домой!» на Маруфа Умаровича Санатова не распространялась. По той причине, что на работу Маруф Умарович шел к семи или даже к восьми часам вечера, а возвращался домой далеко за полночь. Он работал певцом в ресторане при гостинице «Шарк», которую старожилы по старой памяти называли «Националь». Двухэтажная, «солидная» гостиница с парадным подъездом на углу, с куполом и слуховыми окнами по кругу. Она стояла на пересечении улиц Ирджарской и «Правды Востока».
…Певцом Маруф стал почти случайно. Он служил в Венгрии, в роте связи Южной группы войск, недалеко от озера Балатон. Благодаря отличному слуху и прирожденному чувству ритма Маруф быстрее всех в роте освоил азбуку Морзе, мог установить радио- или телефонную связь за нормативный срок на «отлично», размотать сто метров провода со стальной струной за рекордные тридцать секунд. За это он уже через семь месяцев службы получил желтую лычку ефрейтора. Кроме того, Маруф был запевалой. К смотру по строевой песне рота готовилась добрых полтора месяца, отрабатывая чеканный шаг на плацу. От усердия отлетали каблуки кирзачей, а «салаги» падали в обморок.
Звучал хриплый голос «бати»:
— Взвод, слушай мою команду! С песней, строевым! Ша-агом марш!
И сотня ног начинала синхронное движение, а ефрейтор Санатов запевал сильным и звонким голосом:
Там, где пехота не пройдёт,
И бронепоезд не промчится…
И каре связистов дружно подхватывало:
…Тяжелый танк не проползёт,
Лежит Советская граница!
— Ну-ка, пригласите ко мне этого чернявенького… — задумчиво произнес незнакомый капитан, стоявший на трибуне рядом с командиром полка.
Так ефрейтор Санатов, весеннего призыва пятьдесят пятого года, стал участником хора, а затем и солистом ансамбля песни и пляски ЮГВ. От природы он обладал хорошим тенором, а в ансамбле с ним занимался и ставил голос сам майор Соллогуб, профессиональный певец, руководитель коллектива. Одинаково хорошо Марику, как его называли сослуживцы, удавались песни военных лет — «Землянка», «Эх, дороги», итальянские — «Санта Лючия», «Вернись в Сорренто», русские романсы и, конечно, озорные «Наманганские яблочки». В 1956 году, на смотре армейских коллективов художественной самодеятельности стран Варшавского договора в Софии, за танцевально-вокальную сюиту «Катюша» Маруф Санатов в числе других занял почетное второе место. А роль «Катюши» исполняла молодая танцовщица, вольнонаемная Оксана Лопатко. Еще на репетициях в армейском клубе Маруф влюбился в голубоглазую девушку. Как позже выяснилось, и она заприметила голосистого солиста, по-восточному красивого «парубка» с большими выразительными глазами. Многие тогда спорили, на кого больше похож паренек из Ташкента — на Раджа из фильма «Бродяга» или на Рашида Бейбутова, когда тот исполнял песню «Севгилим», подражая сладким интонациям азербайджанского «соловья». За два месяца до дембеля Оксана и Маруф расписались, и девушка, не раздумывая, взяла фамилию Санатова. Они сыграли скромную свадьбу в офицерской столовой военной части, где дислоцировался ансамбль. Начальство уговаривало молодоженов остаться. Но Маруф мягко отклонил предложение. «Мама одна. Какой я сын, если брошу ее?»
Маруф не сообщил матери о возвращении — хотел сделать для нее сюрприз. В Будапеште, в привокзальном универмаге, по настоянию Оксаны купил для нее подарки — драповое пальто «реглан» светло-коричневого цвета, фетровую шляпу и полусапожки чешской фабрики «Цебо», под цвет пальто.
Они добирались поездом через Москву шесть суток. Майский Ташкент встретил сорокаградусной жарой. «Привыкнешь», — приободрил Оксану Маруф. Та только нервно улыбнулась.
«Сюрприз» Маруфа вышел неуклюжим, совсем не радостным. Мама, Лобар Гиясовна, болела уже полгода. И тоже не сообщала Маруфу об этом, не желая огорчать сына. С чемоданами и коробками молодые взбежали по расшатанной лестнице наверх. Маруф вошел в комнату с приготовленной фразой: «Гостей не ждали? А вот и…» Он осекся на полуслове — медсестра именно в этот момент делала Лобар Гиясовне обезболивающий укол. Укоризненно бросила: «Стучаться надо!» Положение усугубила Оксана. С простодушием станичной казачки она подошла к кровати и сказала уверенным, громким голосом:
— Здравствуйте, мама!
Лобар Гиясовна вздрогнула, подняла на незнакомку глаза. Повисла тяжелая пауза. Медсестра торопливо собрала свои причиндалы и, хмыкнув, ушла.
— Мама, здравствуйте… Это моя жена, Оксана, — тихо произнес Маруф.
Лобар Гиясовна молча отвернулась к стене.
…Маруф смутно помнил отца. Умар Санатов погиб в самом начале войны, когда сыну было пять лет. Всю свою нерастраченную любовь Лобар обратила на Маруфа. И вот как снег на голову эта девушка, чужая во всем. К физической боли прибавилась душевная тоска. Драповое пальто, шляпка и полусапожки не пригодились Лобар Гиясовне. Инсульт, диабет и еще целый букет всяких гадостей накрепко приковали ее к постели. Она беспомощно плакала по ночам. Лобар мечтала, что сын женится на дочери ее ближайшей подруги, продавщицы из гастронома номер один Фатимы. И в мечтах она представляла, какими красивыми будут ее будущие внуки.
…Начальник райвоенкомата майор Назаров перелистывал документы и дипломы Маруфа.
— Товарищ Санатов, буду рекомендовать вас в ансамбль песни и пляски Туркестанского военного округа, не против? Зарплата хорошая, со временем квартира, медобслуживание в Центральном госпитале… Решайте.
— А маму… Можно в госпиталь? — дрогнувшим голосом спросил Маруф.
— Конечно, прикрепим всю семью, — Назаров улыбнулся, выпустил клуб
дыма. — Решайтесь, я сегодня добрый.
— Соглашайся, сынок! — всхлипнула от радости Лобар, когда Маруф рассказал о предложении военкома. — В этом госпитале очень хорошие врачи… Я слышала.
И форма тебе очень к лицу.
На следующий день ефрейтор запаса Санатов уже подписывал контракт на сверхсрочку для работы в ансамбле ТуркВО.
Шло время. Постепенно между Лобар и Оксаной сложились теплые отношения. Оксана без брезгливости делала свекрови массаж, натирала лекарственными мазями больные ноги Лобар. Подавала и уносила эмалированную утку. А еще Лобар Гиясовне нравилось, что эта русская очень экономна. Из скромных припасов Оксана могла приготовить вкусную еду. Занимая у соседей большой медный таз, варила в нем варенье из клубники и вишни, осенью солила огурцы и помидоры. Шила на старинной машинке «Зингер» нехитрые вещицы — ночнушки, фартуки.
Каждый день Маруф уходил на работу на репетиции в окружной дом офицеров на углу Братской и Энгельса; ездил в командировки с концертами по клубам военных городков и гарнизонов пяти южных республик.
Жизнь постепенно входила в нормальное русло. Так пролетел год, потом два.
Сколько ни намекал Маруф начальству об обещанной квартире, о лечении мамы в военном госпитале, все оставалось по-прежнему. Да и зарплата сильно отличалась от той, какую обещал военком. С премиями выходило восемьсот шестьдесят рублей, которые в январе 1961 года превратились в восемьдесят шесть…
Перед Новым годом самочувствие Лобар Гиясовны резко ухудшилось. Оксана сидела у ее постели, массировала холодные руки свекрови, кормила ее с ложки. Лобар Гиясовна таяла на глазах, уже не могла говорить, только внимательно смотрела на сына и на невестку, и подобие улыбки появлялось на ее измученном лице. Маруф и Оксана по очереди выходили из комнаты и плакали.
Умерла Лобар тихо. Просто не проснулась утром.
После похорон матери Маруф уволился из ансамбля ТуркВО.
По рекомендации дяди Сапара, брата отца, который работал в Октябрьском райисполкоме, поступил работать в оркестр ресторана «Октябрь». Руководитель ансамбля, одновременно скрипач, Ефим Самуилович Левин попросил его что-нибудь спеть. Маруф запел сентиментальную трошинскую песню:
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел к тебе в дочки, тебя не спросив,
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв,
Нас поздравить забыв.
Маруф пел без оркестра, а капелла, но получалось очень проникновенно и с чувством. На глазах старого скрипача выступили слезы.
Я ее согревал и теплом, и заботой,
Не тебя, а её я хозяйкою звал.
Я её целовал, уходя на работу,
А тебя, как всегда, целовать забывал,
Целовать забывал.
— Беру, беру! Куда денусь, Сапарчик? — воскликнул он с фрикативным «р» и неповторимым одесским акцентом. Остроумцы — лабухи Ташкента — в шутку называли Ефима Самуиловича «Наш Левин в Октябре». Он, начинавший работать в ресторанах еще довоенной Одессы, хорошо знал, как растрогать или порадовать клиента, готового за повтор песни заплатить свои кровные.
Оксана к тому времени устроилась работать машинисткой в паспортный стол в отделение милиции, что располагался рядом с Алайским базаром. Она уходила рано утром, когда Маруф Умарович крепко спал после прокуренной ресторанной кутерьмы. Поэтому нормально они встречались по праздникам, по воскресеньям и ночью, в постели на металлической кровати с никелированными блестящими шариками. Так как детей у них не было, вся ее материнская нежность проецировалась на Маруфа. Жили они на Кашгарке, в коммунальном дворике «с удобствами» у ворот. За забором стучали допотопные станки табачной фабрики, и в воздухе постоянно витала махорочная пыль. В квартире, которая располагалась на втором этаже каркасно-глинобитного дома с узкой деревянной верандой, было две комнаты — одна являлась одновременно и гостиной, и спальной, и кухней с гудящим примусом и, на всякий случай, с керогазом. А по выходным комната становилась еще и «душевой», с мочалками, тазиками и кружками. Вторая комната была обычной пристройкой, без окон. В ней и располагались в первые годы молодые. А после смерти Лобар Гиясовны перебрались в большую комнату. В первые дни Оксана купила в комиссионке на Тезиковке туалетный столик и складывающийся трельяж. Там же нашла часы-ходики с выпрыгивающей каждый час на пружинке кукушкой. «Ку-ку, ку-ку!» — значит, два часа. Циферблат ходиков был в виде мордочки кота, у которого хитрющие глазки бегали взад и вперед в такт убегающим секундам. «Точь в точь как у нас дома!» — радовалась Оксана. Она умело вела хозяйство, упорно откладывала на сберкнижку деньги. «Вот дадут квартиру, тогда и сервант румынский купим, и люстру чешскую, и кровать новую…» — мечтательно шептала она, гладя волнистую шевелюру Маруфа в редкие минуты полуночного общения. А еще любимой присказкой, обычно в самом конце сладкой близости, была ее фраза, которую она говорила с придыханием: «Ах ты мой восточный деспот!…» — целовала его благодарно и загадочно улыбалась. По утрам она готовила ему завтраки, накрывала тарелку с морковными котлетками салфеткой и писала записки типа: «Маруф, золотой, не забудь купить хлеб и иголки для примуса. Целую, твоя Ксюха».
Из того, что Маруф когда-то привез из армии, кроме подарков для мамы, был немецкий электрический проигрыватель и коробка пластинок. По выходным Маруф ставил проигрыватель на табуретку, заводил пластинки, и с веранды, на радость соседям, звучала хорошая музыка. Но главное, что он привез «из-за границы», был некий «европейский лоск». Это замечали все его старые друзья-приятели. Он объездил с ансамблем ЮГВ не одну страну, видел, как там живут люди, как одеваются, как общаются. Как улыбаются друг другу. Он был хорошим учеником, и здесь, в родном городе, никогда себе не позволял носить грязные туфли, мятую одежду, каждый божий день брился, опрыскивая лицо рижским одеколоном «Миф» и с помощью бриолина делал аккуратный пробор. Курил он мало, берег связки. Предпочитал московскую «Яву», которую покупал из-под полы по пятьдесят копеек за пачку. А еще он отпустил над верхней губой тонкие усики, и немало женщин невольно оглядывались на него, когда он шел по узкому переулку, перепрыгивая с кирпича на кирпич мимо арычка с черной неприятно пахнущей водой, которая текла из подпольной артели по выделке и покраске кожи. Подобных «цехов» на Кашгарке было немало.
Вскоре оркестрик «Левина в Октябре» в силу вкусовых разногласий с директором «Октября» перебрался работать в самый центр Ташкента, в ресторан «Шарк».
И одним из магнитов для степенных, солидных клиентов был Маруф Санатов, элегантный певец с красивым голосом, костюмом «с иголочки», хорошими манерами и, главное, продуманным репертуаром. Он мог спеть практически все что угодно. Но он, как и Ефим Самуилович, отлично усвоил психологию и вкусы слегка подвыпившего, «солидного» посетителя. Он не пел дешевых эстрадных поделок, которые звучали во всех ресторанах и питейных заведениях большой страны. Маруф называл эти песенки «туфтой» и «полной лажей». Сначала, для «разгона», что-нибудь медленное, потом сентиментальное, вышибающее слезу, потом зажигательное, типа хорезмского «Лязги» или «Баригал». Когда клиент уже устал от еды и выпивки, — что-нибудь томное и слезливое.
А потом можно спокойно включать магнитофон, и клиент, уже поголовно пьяный, будет считать, что оркестр продолжает играть для него…
Маруфа не раз приглашали работать в филармонию, но он предпочитал «вольные хлеба» ресторанного певца. Кроме твердой зарплаты были «чаевые», «халтуры» на свадьбах и юбилеях, что чувствительно дополняло семейный бюджет, но главное, у Маруфа было свободное время. А он это ценил.
Сегодня Маруф Умарович опаздывал. Ефим Самуилович недовольно поглядывал на часы и заполнял время медленными блюзами и фокстротами Цфасмана.
— Что стряслось, Марик? Ты похож на мою бабушку Цилю в гробе — такой же хмурый… — старый скрипач был отменным психологом, и ему было достаточно лишь на мгновение взглянуть на человека, чтобы определить его настроение. — Я вижу, ты плакал? Марик, посмотри на меня…
— Я вам потом все расскажу… — махнул рукой Маруф, переодеваясь в концертный костюм.
— Ладно, работаем… Сбацаешь «Кошку и плов». А то гости совсем скисли…
Левин вышел на сцену со скрипкой в руках. Весь ресторан сегодня был отдан двум юбилярам, друзьям по детству.
— Дорогие гости, мы хотим подарить нашим уважаемым виновникам торжества шуточную песенку. Про неверную жену и мудрого мужа! Не дай Бог такое пережить Арсену Багдасаровичу и Анвару Турабовичу! — широко улыбаясь сказал в микрофон Ефим Самуилович. — На сцене — известный вам Маруф Санатов!
В зале зааплодировали. Большей частью это были завсегдатаи заведения, и они хорошо знали не только прекрасную солянку и сочные кебабы, которые здесь подавали, но и репертуар ресторана. Один из юбиляров был негласным хозяином всей потребкооперации, второй контролировал крупные автосервисы и сеть маленьких мастерских.
Взмах руки, и маленький оркестр — скрипка, флейта, аккордеон, контрабас и ударная установка — заиграл вступление.
Маруф вышел на сцену. Обычно улыбчивый и приветливый, сегодня он не был похож на себя. Какой-то удрученный, сумрачный.
На востоке любят Насреддина,
За весёлый ум и мудрость слов,
Вот одна забавная былина,
Про жену, про кошку и про плов.
Он пел сто раз спетую песенку, но смысл ее вдруг представил совсем в другом свете.
Обычно этот шедевр Рашида Бейбутова Маруф пел с юмором, мастерски передавая нюансы анекдота. Но сегодня его словно подменили.
Гости, в большей части напомаженные женщины в дорогих вечерних платьях с глубокими вырезами, обвешанные золотыми украшениями, недоуменно переглядывались. Особенно не понравилось им место в песне:
…А жена-плутовка не дремала,
Как уснул, соседа позвала,
Угощала пловом, целовала,
А ушёл — посуду прибрала.
Ефим Самуилович играл на скрипке и беспокойно смотрел в зал: видя презрительно сжатые губы и подозрительно суженные глаза высокопоставленных жен, сожалел о том, что наговорил перед песней. «К черту! Выкину эту дребедень!» — думал он, судорожно водя смычком по струнам.
Он подошел к Маруфу сзади и шепнул в паузе:
— Марик, хватит минора… Эти жирные коты нам бошки снесут! Веселей, улыбайся, умоляю…
Но Маруф был словно погружен в свои мысли и витал в другом мире. Он просто не слышал страстного шепота своего шефа.
…И спросил мудрец без лишних слов
Если это плов, то где же кошка,
Если это кошка, где же плов?
Голос Маруфа с каждой нотой становился сильней и сильней. Старый скрипач страдал, физически чувствуя нависшую над ним угрозу. «Скорее бы уж конец!»
Если это плов, то где же кошка?
Если это кошка, где же плов?!!
И вдруг, после финальной фразы, Маруф заорал прямо в микрофон:
— Сволочи!!! Дряни, шлюхи!!! Все вы!!!
Мощные «кинаповские» динамики разнесли по всему залу эти отчаянные крики. Маруф ушел со сцены, а женщины, обмахиваясь китайскими веерами, возмущенно вставали из-за столов. Слышались гневные реплики: «Нет, вы слышали?!!», «Что здесь происходит?», «Что он себе позволяет?», «Какой негодяй! Гнать его в шею!», «Подонок!», «Прибить его мало!», «Идиот! Его место в психушке!» и т.д. и т.п.
То, чего так боялся Ефим Самуилович, не произошло — мужчины как-то спокойно отнеслись к ресторанному инциденту. А некоторым даже понравилась неожиданная концовка песенки. Сытые, захмелевшие, они перешептывались: «Слушай, Равиль, а мне понравилось! Как он врезал правду-матку!»
Вскоре все успокоились, и флейтист Жора подменил Маруфа. Пел подряд «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» и «Ландыши, ландыши, светлого мая привет!».
И снова в зале слышался звонкий женский смех, звучали поздравления и тосты. А Ефим Самуилович за сценой принимал нитроглицерин, успокаивая расшалившееся сердце.
Банкет приближался к концу. Уже вкатили юбилейные торты со свечками, подали чай и кофе. Гости кучковались группами, покуривая, негромко обсуждая свои дела. Кто-то уже спал, уютно положив голову между блюдами с нетронутым ассорти. Женщины обсуждали свои проблемы — о новом салоне красоты на Пушкинской, о ценах на искусственный жемчуг из Вьетнама. Крутились бобины МАГа-59, и в зале звучало «Воларе» Доменико Модуньо.
Маруф сидел с Ефимом Самуиловичем в «костюмерной», так называли убогую комнатушку за сценой с треснутым зеркалом, продавленным диваном и раковиной, полной окурков. На «гримерном» колченогом столике стола тарелка с закуской, рюмки и пустой графин.
— И ты поверил этому босяку? — возмущенно спрашивал Ефим Самуилович Маруфа, который сидел напротив него, опустив голову. — Он что, свечку держал? Или на люстре висел? От дешевого вина у этого придурка в голове вместо мозгов одно говно! Никогда не поверю, что твоя жена может тебе изменить! Никогда! Она же ангел! Красавица!
— Он видел ее… с Торчаком… — тихо произнес Маруф и горестно вздохнул: — Он ей цветы подарил.…
— Марик, не падай в моих глазах! Дарить цветы и изменять — как говорят в Одессе, это две большие разницы! Кто этот… как ты сказал?
— Торчак, майор, заместитель начальника одиннадцатого отделения… Шеф Оксаны.
В комнатку заглянула рыжая официантка в накрахмаленном кокошнике.
— Дядь Фима, еще? — подмигнула она.
— Да, золотце, принеси еще… Ты слышала, что тут кричал этот ненормальный?
— Да все слышали! — засмеялась девушка. — Молодец, Марик!
— Прости меня, Зиночка, но я чуть не наложил в штаны из-за этого молодца! Нашелся тут Фидель Кастро!
Забрав графин, официантка скрылась за дверью.
— Ты хоть знаешь, что это за люди? Одно слово любой сидящей здесь профурсетки, и мы вылетим отсюда, как пробки! — скрипач не мог найти себе места, ходил по комнате взад и вперед. — Ты просто не представляешь, какие это страшные люди… Особенно Арсен…
Он замолчал, присел рядом с Маруфом, обнял его за плечи.
— Как сказал один старый еврей, «все проходит. Пройдет и это…», — тихо произнес Ефим. — Даже если Оксана тебе изменила…
Маруф поднял на него глаза.
— Не надо было сегодня орать и обвинять всех! Не ты первый, и Оксана твоя не единственная… Не делай трагедию… Ты молодой, красивый, а вокруг рыскает столько голодных женщин…
Он увидел в этот момент глаза Маруфа и осекся на полуслове.
— Ну, и где эта Зина застряла? Как никогда хочу выпить… — отвернувшись,
сказал он.
И не глядя взвизгнул:
— И не смотри на меня глазами больной коровы!
…Обычно Оксана возвращалась с работы около семи часов вечера, и часто Маруф встречался с ней, отправляясь на работу. Сегодня, не дождавшись Оксаны, уже в восьмом часу, Маруф спускался по лестнице. Внизу, сидя на корточках, его ждал сосед Вячеслав Качурин, «Славик-артист». Пять лет назад его уволили из театра «за систематическое пьянство и срывы спектаклей». Пить он стал еще больше. На водку денег, да и физических сил, уже не хватало, и Славик давно перешел в стан «бормотологов», то есть потребителей плодово-ягодного крепленого вина по рублю десять копеек за 750 грамм. Он опускался все ниже и ниже, но, сопротивляясь, продолжал носить лоснящиеся от старости галстуки, бриться до синевы, жевать мускатный орех от перегара и употреблял «интеллигентные» выражения и словечки. Частично они были почерпнуты из ролей, которые он когда-то (и, главное, с успехом) играл на подмостках театра на улице Карла Маркса, напротив ГУМа — на ташкентском «Бродвее».
— Мое почтение добрым соседям! — с деланной улыбкой сказал Славик, поднимаясь навстречу Маруфу.
— Добрый вечер, — ответил Маруф.
— У меня для вас есть книжка… — Славик вытащил из пиджака тонкую брошюрку. — «Афоризмы мудрецов»… Вы только послушайте… «Довольствуйся малым и будешь счастлив». Это сказал Конфуций. Как здорово, а?
— Сколько?
— Отдам за два рубля… Неохота тащиться к букинистам. Цена ей рубля три.
Понимая, что красная цена брошюрке тридцать копеек, Маруф протянул деньги, чтобы скорее отвязаться от соседа.
— Книжку потом возьму.
Он хотел было идти, но Славик неожиданно взял его за руку.
— Знаете, Маруф Умарович, я вас очень уважаю, поэтому… — Славик закашлялся. — Я не могу вам не сказать…
— О чем? — Маруфа кольнуло какое-то неприятное предчувствие.
— Знаете, это неправильно, что муж всегда обо всем узнает последним… — отведя глаза, тихо произнес Славик. — Несправедливо это… Хочу это исправить…
— Что там бормочешь?
— Ладно… — со страхом выдохнул сосед. — Правда любит ясность. Ваша жена изменяет вам. Вот.
— Что ты сказал? — Маруф схватил Славика за галстук. — Повтори!
— Оксана вам не верна! — на всякий случай Славик скрестил руки перед лицом.
— Ты, дебил, ты соображаешь, что говоришь?
— Я говорю это только ради вас! Нас, артистов, легко обидеть… По себе знаю! Не хочу, чтобы вас обманывали… Оксана встречается с Торчаком, Алексеем Петровичем… Майором. Который похож на Олега Стриженова… Такой высокий блондин… — торопясь, на едином дыхании, говорил Славик. — Он возит ее на машине, дарит цветы. Я вчера их видел, они уединились в вашей квартире, когда вы на работе были. И надолго… Не верите? Клянусь памятью моей матери! Вы сами еще убедитесь…
Маруф отпустил Славин галстук и пошел к воротам двора.
— Может, добавите? — крикнул Славик.
Маруф вынул деньги, бросил их на землю.
Славик сделал «испанский поклон» и ловко подцепил зеленый трояк.
Маруф шел, не видя ничего вокруг. Голова от боли стала словно чугунной. Несколько раз останавливался, прислонившись к стволу дерева. Подошла сердобольная старушка: «Вам плохо?» Маруф покачал головой. «Нет… Ничего… Спасибо…» Хотя ему было плохо, как никогда. Чего в Маруфе было с избытком, это фантазии. И, почти поверив бывшему артисту, он представлял все в красках, со звуками, с деталями. Видел их кровать с никелированными шариками, лицо майора, похожего на знаменитого киноактера, а совсем рядом — лицо Оксаны. И от этих видений кровь снова приливала к голове, куда-то к темечку, и он мычал, сжимая зубы. «Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу-у-у-у!!!» — звучало внутри него в ритме неровно колотящегося сердца. Так он дошел до ворот гостиницы, прошел хоздвор, поднялся по ступенькам ресторанной кухни. Не отвечая на приветствия удивленных поваров, прошел в «костюмерную». Из зала доносился медленный блюз.
— Что стряслось, Марик? Ты похож на мою бабушку Цилю в гробе, — такой же хмурый… Я вижу, ты плакал? Марик, посмотри на меня… — как в тумане, слышал голос Ефима Самуиловича…
Маруф поднимался по ступенькам скрипучей лестницы. Никогда она не казалась такой длинной и крутой. Каждый шаг давался ему с трудом.
Он открыл дверь. В нос ударил запах ацетона. Крутилась пластинка, бархатный голос Карела Готта уютно заполнял полутемное пространство.
Комната была освещена только настольной лампой в виде грибка, которая стояла на туалетном столике. Рядом краснел букет тюльпанов в двухлитровой банке.
Оксана в полупрозрачной нейлоновой ночнушке делала себе педикюр. Она сидела под лампой в неудобной позе, согнув в колене ногу, старательно покрывая ярко-красным лаком ногти.
Сказала, не отрываясь от своего занятия:
— Привет, Карузо! Извини… В сковороде картошка, в термосе чай… Поухаживай за собой, ладно? Я сейчас докончу…
Маруф промолчал, подошел к ней сзади. Мягкий свет лампы освещал ее голые плечи, руки, шею с тонкими завитками, ушную раковину, овал щеки, ресницы.
Она почувствовала его взгляд, подняла голову, посмотрела в отражение зеркала. Створки трельяжа дробили ее лицо с разных сторон. Оксана приветливо улыбнулась и снова склонилась над стопой.
— Цветы… Откуда? — стараясь говорить небрежно, спросил Маруф.
— Алексей Петрович подарил… — она подула на сохнувший лак. — Они на выходные в Черняевку ездили. На майские предложил присоединиться… Поедем?
Маруф промолчал.
Не получив ответа, Оксана оглянулась, удивленно спросила:
— Что это с тобой? — Засмеялась: — Да ты пьян! Ладно, иногда можно! Давай, раздевайся и ложись, постель готова. Я скоро…
Она было снова склонилась с кисточкой, но затем подняла глаза.
— Что-то случилось? — уже тревожно спросила она.
— Я все знаю, — крутя желваками, тихо произнес Маруф.
— Ну, хватит шутить! Это не смешно, Санатов.
— Давно ты с ним?
— С кем?
— Со своим майором, Торчаком?
— С Алёшей? Почему «моим»?
— Потому что ты с ним… трахаешься!
— Ты дурак, Санатов?
— А ты — обыкновенная шлюха…
Оксана медленно завинтила пробку-кисточку, положила флакон с лаком на столик. Неспешно встала, обернулась к Маруфу.
— Повтори, — угрожающе тихо сказала она, глядя на него немигающим, каким-то мертвым, взглядом.
— И повторю! — набирая воздух от подступившего страха, прошептал Маруф. — Ты — дешевка…
Со всего размаха Оксана хлестанула Маруфа по лицу. Так сильно, что тот с трудом сохранил равновесие.
— Это тебе за «шлюху»…
Оксана схватила банку с тюльпанами и со всей силой грохнула ее об пол.
— Это за «дешевку»!
Распластанные тюльпаны валялись среди мокрых осколков.
Следом за банкой на пол полетели тарелки.
Не спавшие соседи с удивлением прислушивались к квартире на втором этаже, откуда вместо приятной музыки неслись крики и звон разбивающейся посуды.
…Часа через два, когда и Оксана, и Маруф устали от ссоры, она рассказала, что да, майор дарил ей эти злосчастные тюльпаны, как и всем сотрудницам милиции, включая уборщиц, что да, привозил ее на машине, потому что надо было перевезти к ней громоздкую пишущую машинку «Оливетти». Она бы сама не смогла ее и поднять. Торчок настоял на том, чтобы его кандидатскую диссертацию Оксана печатала дома, а не дай бог на работе. («Ты не знаешь, какой это халявщик и трус!») Да, они провозились с установкой машинки целый час! Потому что вилка итальянской машинки не подходит к нашей розетке! Да, на лестнице Алексей Петрович поцеловал меня в щечку! Ну и что?
Все это Оксана рассказывала, собирая мусор в совок. Маруф сидел, опустив голову.
— Я знаю, кто тебе настучал, — она со звоном ссыпала осколки в ведро. — Эта гнида, артист недорезанный… Качурин из третьей квартиры… Собственными руками удушу эту мразь! Не хотела тебе говорить — этот гаденыш клеился ко мне… Когда я его отшила, послала на три буквы, он и пообещал мне устроить… Аутодафе, как он выразился! Подонок.
Маруф встал, пошел к двери.
—Ты куда?
— Прогуляюсь, — неопределенно ответил Маруф.
— Ты к этому Славику? — догадалась Оксана и встала перед дверью. — И не вздумай… Не трогай говно, вонять не будет… Прошу тебя, успокойся.
…Робкий рассвет апрельского утра слегка высветил окно. Звякнула створка ходиков, выскочила на пружинке кукушка, истошно прокуковала пять раз.
Маруф курил, стряхивая пепел в форточку. Оксана лежала в кровати, отвернувшись к настенному коврику с оленями. Оглянулась.
— Занавеску не сожги, — сказала она.
Маруф не ответил, даже не повернулся в ее сторону. Оксана встала, взяла со стола пепельницу, поставила перед ним на подоконник.
— Так и будешь молчать?
— Давай не будем, а? — после паузы хрипло произнес Маруф.
— Давай…
За окном неожиданно раздался лай собак. Нет, не тот, обычный, что всегда звучит по ночам. Это был какая-то страшная собачья какофония из лая, визга, воя. Из-под козырька крыши с шумом взлетела и резко поднялась в утренний воздух голубиная стая.
Оксана растерянно стояла посередине комнаты.
— Ты мне так и не поверил… — сказала она устало. — Но между мной и Торчаком ничего не было! Не-бы-ло-о-о!!! — закричала она. — Провалиться мне на этом месте!!!
И вдруг, откуда-то снизу, из глубины, раздался утробный, низкий, страшный гул. Окно засветилось заревом оранжево-красного цвета. И первый удар сдвинувшихся далеко в глубине неведомых земных плит достиг поверхности и беззащитного города на ней. И твердь, основа, ушла из-под ног. И привычное, земное притяжение вдруг пропало, исчезло. Дом закачался, как небольшая лодка при шторме. И к утробному гулу снизу прибавился страшный скрип балок, стропил, полов, крошащихся стен и пронзительные крики людей.
— А-а-а-а! — закричала Оксана.
С грохотом упала и разбилась настольная лампа. Сорвались со стены ходики с ухмыляющимся, котом на циферблате. Полетели с полок тарелки, чашки. Этажерка накренилась, и на пол разлетелись книги.
Дом раскачивался, скрипел, пыль изо всех щелей застилала все вокруг.
— Что это? — кричала Оксана, оглядываясь вокруг в животном страхе. И, как финал театрального спектакля, со страшным грохотом рухнула левая стена их квартиры вместе с ковриками, фотографиями, обоями, открыв кусок светлого уже неба и апрельскую листву сирени.
Часть потолка нависла, обнажив в один момент камышовые потолки, стропила… Кирпичная труба повисла на мгновение.
— Оксана! — крикнул Маруф, но было поздно — труба рухнула, ударила по голове Оксану.
Маруф подбежал к ней, бросился на колени.
— Оксана… — прошептал он. Она не отвечала.
Он поднял ее на руки, двинулся к выходу. Дверь заклинило. Маруф что было сил ударил по ней ногой, и она вылетела вместе с трухлявой коробкой. Сверху, в пыльной завесе, двор трудно было различить …
Бежали с криками люди, старики, дети, женщины и мужчины, инстинктивно шарахаясь от ненадежных стен. Большинство — полуголые, в трусах, майках, ночных рубашках и пижамах.
На глазах заскрипела и перекосилась лестница. Маруф ступил на нее, и она предательски закачалась под ногами.
Он нес Оксану, выверяя каждый свой шаг, проверяя каждую ступеньку на надежность.
Нес как бесценный, хрупкий сосуд. Маруф ощущал ее тепло, мягкость кожи, запах волос, упругость грудей, чувствовал словно в первый раз.
Он спустился вниз. От напряжения дрожали руки. Ноги были ватными. Он положил ее на землю, в центре двора, у водопроводной колонки. Тяжело дыша, упал рядом.
Пыль постепенно рассеивалась, люди уже не кричали, громко и оживленно переговаривались, возбужденно обсуждая, сколько баллов было: семь или восемь?
Где-то вдали гудели сирены пожарных машин, завывали сигналы «скорой помощи». Голуби летали над домами, целыми и разрушенными, снижались, уставшие, занимая свои места под козырьками и в голубятнях. Собаки жались к людям, доверчиво заглядывая им в глаза, повизгивали, виляли хвостами в знак радости, что все кончилось… Кошки неподвижно сидели на ветках чахлой сирени, и только дрожащие кончики хвостов выдавали их волнение.
Город медленно приходил в себя.
Маруф сидел рядом с Оксаной и, не стесняясь никого, плакал, уткнувшись головой в колени.
Оксана застонала, зашевелилась. «Пить…»
Маруф торопливо принес в ладонях воду, вылил на ее пересохшие губы.
Перемазанная с ног до головы печной сажей и пылью, она была сейчас некрасива.
Маруф провел мокрой ладонью по ее лицу. Она открыла глаза.
И вдруг улыбнулась.
— Деспот ты мой восточный… — прошептала она тихо, взяла его руку и устало закрыла глаза.
Первый луч солнца коснулся ее лица.
И словно пропали следы гари и лессовой мелкой пыли.
И куда-то на второй… Нет, на десятый, сотый план ушли все перипетии вчерашнего и сегодняшнего дня. Растворились, унеслись, как пыль под ветром.
Он еще не знал, что начинается жизнь, которая будет теперь делиться на «до» и «после». Как, впрочем, для всех жителей его города.
Сейчас для него самым важным было то, что на ее шее билась, пульсировала голубая жилка, а дыхание становилось ровнее и спокойнее.
Маруф прижал ладонь Оксаны к губам.