Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2019
Фрагменты романа-исследования
Черкесия — лицо Кавказа, лицо редкой красоты. Адыги — древний, гордый народ. Зихией звали Черкесию древние греки. Меотский всадник — прототип черкесского рыцаря средних веков. «Черкес» — «пресекающий путь», так назвали их монголы.
Черкесия считалась страной рыцарей. Кантемир писал: они всегда изобретают что-то новое в одежде и манерах. Татары им подражают, так что черкесы могут быть названы французами Кавказа…
Смотрим фильм с моим опекуном, провожатым, носителем смысла места Махмудом Каратабаном: пустыня, бедуины — и среди них черкесы. Как они попали туда?
— Турция, Иордания, Сирия, Египет, Ливан… — объясняет, — среди тех стран, куда привела судьба черкесов, где проявился «черкесский фактор». Он влиял не только на обыденную жизнь, но и на общественные процессы: черкесы добывали ключевые посты в армии, вносили свою лепту в политику и культуру…
Про черкесов можно понять что-то, когда ощущаешь их мировым народом — включенным в ход мировой культуры. А проблема наших историков в том, что у них нет мирового видения, они сосредоточены только на адыгах в нынешнем ареале их обитания, мыслят по трафарету. У них нет понимания, что к Черкесии интерес международный: филологов, историков, демографов, культурологов — людей из разных стран. Наоборот, они восемьдесят лет считают, что это никому не интересно, только нашим братьям абхазам и кабардинцам. И восемьдесят лет вот так науку ведут: «Нет, мы особенные, нас это не касается, это требование не к нам, мы не можем добиться такого “индекса интереса”, как мировые народы».
Три поколения горожан
— Почему адыги остаются в аулах? — спрашиваю Махмуда.
— Это иллюзия… Кавказская война, революция, Великая Отечественная. Опустошение произошло за эти века…
В советское время задачей для всех считалось встроиться в советскую систему — для поколения родителей моей мамы, у которых было по девять детей, успех
означал — дать дорогу детям, фактор успеха — выучиться.
Они учатся в школах, университетах, встраиваются в систему. И таким образом получается первая волна девушек и парней, которые получили образование в Москве, в Ленинграде. Всех отправляли по разным «направлениям»: готовили будущих деятелей культуры, ученых, которые должны были заниматься адыгской наукой, образованием. Центр науки — Тбилиси, они занимались в грузинском университете, центр
культуры — Москва, театральный круг, ГИТИС…
Выходили первые филологи, учителя русского языка, первые советские адыги — партийные руководители, председатели колхозов. Первые кандидаты наук, доктора. Этим людям сегодня по восемьдесят лет.
Вторая волна — поколение моих родителей, учеников предшествующего, — более массовая.
Это волны адыгов, которые стали городскими жителями.
И я — следующая волна, которая уже родилась в городе. И мои дети…
А у городских как? У меня еще была причина ездить в аул — к родителям мамы. У моих детей ее нет. Адыгский язык — на нуле. Среди родных нет никого, кто не жил бы в городе. Теперь городской едет в аул если только на похороны, лишь потому, что когда-то там жила мама… Дом заколочен. Человек уже почти ничем не связан с аулом. А у его детей нет вообще ничего. Для них это — быль-небыль, сказка. И повода ездить туда — нет, разве что дедушка постареет, повезет показать.
А там, в ауле, проблема в том, что эта сельская среда уже мало сельская, это не адыгская среда. Все хорошее, сгусток народной культуры, традиции, все, чем можно было бы город подпитывать, исчезает — нет уже почти этого.
Интеллектуальный слой выветривается. Продолжения нет — такого, чтобы выявлялась национальная элита, и встраивалась в республику, и развивала ее. Вот брат моей жены кончил мехмат, выбрал французский банк, и в чем смысл его жизни? Помаялся и вернулся…
Но перемен, которые бы формировали нас как этнос, не видно. Есть отдельные национальные инструменты, песни, пляски, республиканские детские и взрослые коллективы. Появляются какие-то мультикультурные явления… мастера, ремесленники, но это вовсе не потому, что есть государственная система, культурная политика. Поэтому для этноса — большая надежда в религии и репатриации на историческую родину потомков прежних эмигрантов. Причем это идея не наша — федеральная. Это ресурс для нашей страны…
Получается, две тенденции, думаю я. Одна — старая, как империя, ассимилирующая. А другая — сохраняющая народ, собирающая — репатриация…
Дипломатическая игра
После окончания Крымской войны правительствами Российской и Османской империй было заключено соглашение, определявшее порядок переселения российских мусульман в Турцию. Первоначально переселение не было многочисленным и шло под видом паломничества в Мекку. Но по мере активизации русской колонизации переселенческий процесс набирал силу. Сотни семейств устремились за море.
Причина — всеобщий страх, вызванный падением Шамиля, недоверие к русским. Бедственные последствия (как писал военный советник российского посольства в Турции Франкини) «системы переселения, давно уже применяемой в разных местах кавказского края, составляющей отрицание всякой личности, всякой самостоя-тельности, превращающей население в стада»2 .
Блистательная Порта была не против принятия небольшого числа кавказских горцев и даже звала их, обещая хорошую жизнь на земле правоверных. Турецкие власти рассчитывали извлечь из кавказской эмиграции определенные выгоды: пополнить боеспособными солдатами армию, заселить пустующие территории империи, заполнить христианские районы, где беженцев можно было бы использовать для борьбы с национально-освободительным движением славян.
Однако темпы и масштабы переселения оказались непредсказуемыми и обременительными для Турции. Только за один год (1858—1859) из Прикубанья ушло две трети мирного населения. Когда Турция стала ограничивать прием, Россия заявила, что мусульмане ходатайствуют о выезде не для переселения, а для паломничества: «Мы не хотим и не можем противиться исполнению желания, внушенного религиозной убежденностью».
Это была дипломатическая игра. На самом же деле российская власть подталкивала давлением, военными мерами выселение всех горцев. В 1861 году часть из них, испытав бедственное положение в Турции, стала возвращаться на Кавказ. Если возвращение было официальным, ему всячески препятствовали, селили людей в пустоши и неудобицы во внутренних губерниях. А если возвращенцы относились к «непокорным племенам», да были еще и с просроченными паспортами, таковых отправляли в Сибирь «на поселение навсегда».
Новый главнокомандующий кавказской армией пришел к блистательной мысли, как «окончательно решить черкесский вопрос».
Когда черкесы правили миром
Да, и о таком вспоминают: о временах, когда, мол, столицей черкесского государства был… Каир.
Речь идет о государстве мамлюков — в состав их султаната входили Египет, Судан, Ливия, Кипр, Сирия, Палестина, Ливан, Киликийская Армения, Хиджаз (Саудовская Аравия), часть современного Ирака и Турции.
Удивительна история того, как пленники стали во главе огромной державы.
В годы апогея монгольских завоеваний большая часть рабов, поставляемых в Египет, была тюркского и кавказского происхождения. Плененные монголами и проданные ими на рынках мальчики-кипчаки и мальчики-адыги стали мужчинами, из которых комплектовалась воинская гвардия мамлюков, составлявших главную вооруженную силу султанов и эмиров. А затем эти выросшие мальчики, гвардейцы и их потомки, сами стали властелинами Египта на несколько столетий!
Мамлюки разгромили и монголов, и крестоносцев. Османские правители были вассалами мамлюкских султанов и именовали себя «уч бейрели» (прифронтовые беи). Их завоевания проходили с одобрения султанов Каира.
Конечно, далеко не все, кого очередные волны завоеваний столетия за столетием выбивали с кавказских предгорий, оказывались в кругу властителей держав; большинству приходилось куда труднее, но селения черкесов распространились по всему Ближнему Востоку.
И во всех них сохранялась память о своей родине на Кавказе.
Единственный аул в столичном районе
Вместе с Махмудом и его детьми — пятилетней Аиссе, семилетним Кантемаром и десятилетней Мадинат — минуем поселок Пролетарский и приезжаем
в Мафэхабль — счастливый аул, «аул счастья».
Единственный аул в Майкопском районе, остальные — поселки.
Здесь живут репатрианты из разных стран мира. Ребята играют на улице. Эти дети родились уже здесь.
На благотворительные средства в ауле построили прекрасные дома, двухэтажные, для многодетных семей. Они живут на улице Косовской, в ауле счастья, который отпраздновал свое восемнадцатилетие.
Аул возник в девяносто восьмом году. Люди сами выбрали место. В «ауле счастья» нет ни одного забора. Асфальт положили в этом году, а дома, показывает Махмуд, новые репатрианты построили себе сами.
— Здесь вы найдете всю карту мира: и Америку, и Турцию, и Сирию, и Израиль… В Израиле, на Голанских высотах, было четыре черкесских аула. Во время шестидневной войны два исчезли, остались Кфар-Кама и Рейхания. В аулах жили потомки тех, кто после изгнания попал в Османскую империю, а та привлекала их к войнам. Так они и оказались в разных странах.
При Ельцине приняли решение вывезти косовских адыгов в Россию.
Несколько лет назад поселку присвоили статус аула, расширили площадь, проводят воду и электричество.
Не без боя, конечно. Пока люди не устроили митинги, воды не было. И с асфальтом: положить положили, но не везде.
— А где репатрианты работают?
— В медицине, в образовании, в торговле…
Мы встретились с жителями одного из домов, построенного год назад на их собственные средства.
Наша родина здесь
Репатрианты из Турции — чистые, аккуратные люди, видно по всему, благополучная, обеспеченная семья. Садрытын Тэбэр, по-адыгски Утыш, сказал, что в Турции им не разрешали брать адыгские имена и фамилии, а теперь — пожалуйста. Его детей зовут Олджан Тэбэр, по-адыгски Чурмут, Шамиль (ему 33 года), Ясин —
ему 29, Эрдинч — 36, и у них свои семьи, дети, самому маленькому полтора года…
Отец, которого я расспрашиваю, — из пятого поколения, которое родилось в Турции. Там родились и дедушка, и прадедушка… А первого переселенца звали Исхак.
«Что-то от них осталось?» — спрашиваю. «Ничего не осталось, — переводит ответ отца представитель шестого поколения. — В Турции они жили в городе Измир, на побережье — напротив Греция, Эгейское море. А Исхак уехал в Кальуль 120 лет назад. Папа — из пятого поколения, в Турции на стройке работал…»
— Как получилось, что сюда приехали?
— Сначала у меня брат приехал, потом мы.
— Нет, — уточняю я, — как вышло, что вернулись?
Отец отвечает, а сын переводит: «Так как дядя с семьей и дети были уже здесь, и пенсия наступила, мы с женой решили переехать. Но там, в Турции, дома остались за нами. Каких-то проблем не было, из-за которых надо было переезжать».
Я пытаюсь понять мотивы, которые заставляют людей сняться с места в ущерб собственному благополучию, вопреки здравому смыслу, сдирая кожу о камни, как рыба, идущая на нерест. Эти обеспеченные в Турции люди приехали в бедную страну и говорят, что в Адыгее все прекрасно. Почему?
— Причина в том, — переводит сын слова отца, — что это родина. Главное —
это. — И от себя добавляет: — Они всегда там были не в стабильном положении, им в Турции, если что, указывали: идите туда, откуда пришли. А здесь — земля дедов. И если им посмеют сказать что-то, они ответят с достоинством. А там — кто такие черкесы?
Паспорта у них уже есть. И собственность в России в разных местах тоже. И если не случится ничего такого, что их заставит назад уехать, они не уедут.
Единственное, родного аула, где жил их прадед, уже нет — он затоплен. Аул Чичикай. И их фамилии в этих местах уже нет…
«А адыгский язык в Турции сохранялся?» — спрашиваю. Они отвечают: было
75 адыгских аулов. Людей заселяли в места дикие, от Чёрного моря до Израиля. Такой, как сегодня, цивилизации не было. Чем дольше не приходило радио, телевидение, тем дольше сохранялся язык.
А дети попали уже в цивилизацию.
Брат женился на девушке, репатриантке из Майкопа.
«Смешений не допускали?» — «В ауле, — отвечает отец, — были только адыгские невесты. А в городе попадались другие» — «Но в аулах же были родственники, кровно-родственные связи исключали?» — «Да».
«А куда-нибудь ездили уже по стране?» — спрашиваю репатриантов из «аула счастья». Сыновья отвечают: Ставрополь, Сочи, Анапа, Геленджик, Краснодар…
По году, по два-три работали. Петербург, Москва…
— И какое отношение?
— В республике Адыгея, — отвечают, — отличное, а когда выезжаем в другие города — другое. Люди не уважают друг друга. Когда говорим: мы адыгейцы, они на нас и не смотрят.
— А вы знали об этом до приезда?
— Дядя рассказывал. Ну, мы уже привыкли. Научились по-русски говорить…
— Все сложности, — говорит отец, — надо воспринимать как вынужденные, их надо преодолевать. Осложнения с документами, с ОВИРом были… Мы привыкли, что в Турции эта система гораздо легче, но сейчас, говорят, и в России улучшается.
До приезда он знал немного по-адыгейски. А так они не особо на этом языке разговаривали, в школе английский был. Здесь в английском нет потребности.
«Где будете работать?» — «Сейчас тут работы нет. Брат в Волгограде строит, у него фирма, строительный комбинат. А в самой республике ничего нет…»
Пришла мать семейства.
— Вы не разочарованы, что приехали?
— Нет. Это наша родина, как мы можем быть разочарованы? Там — не наша родина, — повторяет она, — а это наша родина.
Ее муж замечает: «У нас там собственность, и земля, и проще в плане бытовых вопросов». Жена стоит на своем: «При всех сложностях мы все равно довольны». — «Место было прекрасное, возле моря, — продолжает муж вспоминать то место, откуда они приехали. — Большой и красивый четырехмиллионный город…»
Чувствуется, что ему жалко прошлого. А жена — о настоящем…
Вспоминаю рассказанную мне историю. В ауле умирает старуха, ей 100 лет. «Чего ты хочешь?» — спрашивают. — «Я хотела бы, — отвечает, — из нашего колодца воды выпить». Поехали туда, в станицу Ильскую, нашли колодец, привезли ей воды. Она узнала: «Да, это вода из нашего дома…»
Репатрианты в ауле общаются, стучат в дверь, заходят к односельчанам. Свадьбы, поминки вместе… Америка, Турция, Израиль, Сирия, Югославия — все тут, в одном «ауле счастья».
Только ситуации и судьбы разные.
Гонимые войнами
Во время нашего разговора пришел старый человек в кальсонах, беженец из Сирии. Говорит по-кабардински. Зовут Мухамед Имин Шора. Ему восемьдесят четыре года. «О, — говорю я, — хорошо выглядите».
Он рассказывает через соседа-переводчика: добирался в Россию через Иорданию. Жена умерла здесь, в Адыгее, тут и похоронили. «А когда приехали?» — «Четыре года назад. Да, из-за войны».
В светлый месяц Рамадан, во время поста, он сидел дома. Заскочили «религиозные», все уничтожили.
«Это гражданская война?» — «Непонятно, — переводят его слова, — что за драка. Дерутся соседи. Он не понимает, что за причина».
«Благополучный отец», репатриант из Турции, излагает версию, что все исходит от Европы с Америкой, они между собой разбираются, а ни в чем не повинные люди страдают. Одних поддерживает Америка, других Россия, третьих Саудовская Аравия, и из-за этих междоусобиц два миллиона человек в Турции находятся, полтора миллиона в Иордании, столько же в Ливане… «Это все люди, которых кормить нечем, они страдают, за ними не смотрят, не поддерживают. А сейчас стало еще хуже, все двинулись в Европу, на лодках, половина гибнет в пути. До трех тысяч человек погибли в воде в этом году. В десятиместную лодку набивается до тридцати человек,
и тонут…» — говорит он, и я вспоминаю, я видел эти лодки в Италии.
— Недавно был случай, в лодку на шестьдесят мест двести пятьдесят человек набилось. Несколько десятков утонули. Европа заявила, что примет миллионы. Германия заявила, что примет миллион восемьсот тысяч, но когда пятьсот тысяч пришло, сказали — все, достаточно, и остальные застряли в дороге.
— В Сирии, — продолжал он, — война пять лет, и с каждым годом все хуже и хуже, никакого просвета. Разрушают все, бомбят города вместе с женщинами, детьми.
— Где вы в Сирии жили? — спрашиваю я.
«В ауле, — переводит слова “сирийца” сосед из Турции, — в пятнадцати километрах от Дамаска аул». — «Чисто адыгейский?» — «Да».
— Когда первые беженцы оказались в этом ауле?
— Во время шестидневной войны.
— Вы жили тогда в Израиле?
— Да. Из домов повыгоняли.
— А кто выгнал?
— Израиль.
— А сколько лет там жили люди, в этом селении?
— Много… Сразу после русско-кавказской войны приехали.
— А почему Израиль выгнал?
— Потому что адыги числились сирийцами. Они были официально гражданами Сирии. Это была сирийская земля. Когда израильтяне отвоевали ее у Сирии, они всех, кто там жил, убрали. Поквартально израильская армия двигалась, выгоняли из домов. У кого был собственный магазин, даже пачку сигарет взять не давали, в пижаме выгоняли, со словами: «Идите к себе в Дамаск».
— Не разбирали, кто сирийцы, кто адыги?
— Нет, арабы ли, адыги — не выясняли.
— А жили рядом с Голанскими?
— Населенный пункт назывался Хышнеа. Прямо на Голанских высотах.
— Вы перебирались с отцом, матерью, братьями, сестрами?
— Да.
— А чем вы занимались в Сирии, когда туда перебрались?
— Физическим трудом. У нас было хозяйство, земля, сады. Трехэтажный дом в Сирии остался. И у сыновей отдельные трехэтажные дома. Закрыли двери и ушли.
— Дом остался нетронутым?
«Он не знает, в каком состоянии дом сейчас», — перевел слова беженца из Сирии переводчик из Турции.
— Сколько у вас детей?
— Девять. Восемь мальчиков и одна девочка.
— Самой младшей сколько?
— Тридцать шесть лет.
Его дети первыми прибыли в Адыгею. Старший сын приехал, потом младший, стал учиться в университете.
«Давно это было?» — «Лет двадцать уже». — «Потом постепенно другие?» —
«Не помнит, как было. Говорит, лет десять как другие приехали». — «Чем они занимаются?» — «Стройкой… Один еще не женился, а четверо семьями здесь обзавелись. Девочка в Америке, замужем за адыгейцем. Двое в Иордании».
— А помните, кто первый отсюда уехал после русско-кавказской войны? — спросил я, не предполагая, что он может знать и помнить. Оказалось, ошибся.
— Осман, — назвал он имя человека, жившего полтора столетия назад.
«От него здесь что-то осталось?» — «Нет».
От «турка» Исхака ничего не осталось и от «сирийца» Османа…
— Но вы все-таки к детям бежали, — обращаюсь к беженцу из Сирии. — А те, у кого никого тут нет, — в каком они положении?
— У тех плохи дела. Они иногда появляются в гостях, их видно. Плохо с едой, одеждой, деньгами, документами…
— От себя скажу, — добавляет Махмуд, который в цепочке перевода третий (старик в кальсонах говорит по-кабардински, его переводят на адыгейский, а Махмуд для меня на русский), — никто для них не делает исключения. Просят справку: возьмите оттуда, где война идет. А приносит справку — говорят, устарела.
— Как же они живут, за счет чего?
— Помогают друг другу. Из Турции, Иордании, Сирии, Израиля… Тут в Майкопе более двух тысяч человек делают какую-то работу, дешево. Дают им пожить в каких-то аулах. Построили двадцать три дома в Панахасе, возле Краснодара. Это не государство — люди строили, бесплатно. Кто-то покупал материал, кто-то находил мастеров, строители из Турции приезжали.
Сохранились память, культура, традиции, танцы…
— Потому что вместе жили, ни с кем не общались, вот и сохранили, — говорит сын главы семейства из Турции. Когда Османская империя вела войны и черкесы воевали, о них турки говорили: это герой-народ, уважали адыга. В Йемене воевали, на Балканах воевали…
Экстренная хирургия
Мы уехали из «аула счастья», но история про репатриантов не закончилась. Махмуд завез меня в больницу к своему товарищу — хирургу, беженцу из Косово. Молодой, симпатичный доктор Бинас Цей был нам рад, напоил чаем в ординаторской.
Бинас — специалист по челюстно-лицевой и сосудистой хирургии. Учился шесть лет, плюс пять — в ординатуре. Главная проблема: кадры — требуется высокая квалификация.
— Экстренная хирургия — это аварии, драки, челюстно-лицевые травмы. А на все население в 450 тысяч человек — одно отделение на 17 коек. Количество коек
в последнее время уменьшилось вдвое. А когда больше нагрузка на хирурга, коэффициент полезного действия меньше. После третьей операции думаешь: отдохнуть бы.
Срок пребывания больного сокращают — был месяц, стало десять дней, страховой полис не оплачивается.
Лекарства, обезболивание — отечественного производства, но какое качество, так себя больной и чувствует. Материалы, которые нужны, препараты, наркозы — американские, швейцарские. Даже бинты, даже гипс элементарный: если импортный — не чувствуется. А наш — бетон…
Я, — продолжает рассказывать Бинас, — приехал из Косово 1 августа 1998 года — это теперь официальный День репатрианта. Мне было семнадцать лет. Отец, мать, трое детей. В Косово учился на первом курсе ветеринарного училища, а здесь поступил в медицинское, без подготовки. Сербский язык похож на русский. В училище медицинских сестер готовили, я там один был пацан среди девочек. На отработки ходил каждый день. Ректор приказал дать мне стипендию, очень хорошую… Когда мы приехали, нас поселили в центре адаптации, в детском саду в Майкопе («Разбили на комнатушки гипсо-картонные», — пояснил его товарищ, Махмуд). Общий санузел. И зал для питания, трехразового. Приехала делегация, сказали: есть спонсор плюс средства из федерального бюджета. Сказали — будем строить дома, двадцать один дом. Бумажки перемешали, вытащили — моему отцу достался спонсор в лице Тахтамукайского района. Так отцу построили дом для семьи.
За три года построили семь домов. Наш — полтораста квадратных метров и хозяйственные помещения. И сразу стали там жить. Газ, вода, все коммуникации — в гостиницах этого не было, а у нас было.
После училища я поступил в Краснодарский университет, потом — в интернатуру, ординатуру. Женился, девочка местная, тоже врач, невропатолог. Двое детей, мальчики.
Потом заасфальтировали дорогу по федеральной программе благоустройства села. Потом мечеть построил один небогатый человек, Мухамед.
В ауле не пьют, не дебоширят, каждый тихо занимается своим делом.
— Вы помните, что было в Косово? — спрашиваю я его.
— Все помню, — отвечает Бинас. — Там мы жили в селе Донестановце,
«доне» — значит «ниже». Верхний был и Нижний. Албанцы тоже называли «верх» и «низ». Это село находилось между двумя городами — Приштина, столица Косово, и Косовская Митровица. Университет был в одном городе, а средняя школа в другом. И все по утрам ездили, кто налево, кто направо. Общественный транспорт очень дешевый, кто работает, кто не работает — всё учитывали. Социальная сфера хорошо развита. Мы ходили в детский сад, школу, она была официально признана. А албанская школа не была признана официально…
Мы учились в селе Прилужье, туда ходил поезд «Славянская Германия», немцы во время войны использовали эти рельсы. Там мы учились, никогда о национализме не говорили, с уважением относились друг к другу. Но в девяносто восьмом году, когда закончили школу, отец сказал — забирайте документы, война начинается. Я помню, как в те времена бегали подростки с оружием, пугали друг друга, не сознавая, что делают. Однажды отец сказал, что надо в Россию ехать. Родные мамы жили в Турции, но отец сказал: там образование не получишь. И первым записался. За ним другие. Прилетел самолет МЧС в Белград, оттуда в Болгарию и в Минеральные воды. А потом сюда, в Майкоп, на автобусе.
А часть осталась, где жили, — сказали: у нас имущество, бизнес. В том же году, в мае, американцы начинают бомбежку, и те, кто остался, звонят каждый день: нас убивают, присылайте самолет. И вторая часть людей была эвакуирована. Еще, забыл… Мало того что людей спасти, еще нужно было загрузить в машины трактора и прочее, что принадлежало семьям. Сюда приехала двадцать одна семья.
Вторая волна разместилась в санатории, но им не понравилось. Несколько семей вернулись обратно, когда война кончилась. А остальным дали уже не дома, а квартиры в Майкопе, одно-, двух-, трехкомнатные. Ну, они стали возмущаться: почему им дома, а нам квартиры? Потом адаптировались. Каждый нашел себе учебу, работу, жену — обычное дело…
Когда оказываешься в такой ситуации, постоянно требуешь, — говорит Бинас, — ты же себя со стороны не видишь. А я смотрю на «сирийцев», которые позже приехали, думаю: неужели и мы такими были? Все время: дай, дай… Я замечаю: когда человек поступает с челюстно-лицевой травмой, он недоволен мной, медсестрой, хотя мы не виноваты в его несчастье. Так же в других случаях — люди всегда недовольны…
Ну, а я лично доволен очень, — говорит молодой хирург, — не устаю радоваться. Работа приносит удовольствие, и я не ругаюсь с недовольными, не кусаюсь с ними. Мама умерла в 2008 году, рак желудка. Мы делали все, что могли, но, к сожалению… Братья не женаты. Живем все в одном доме. Но я сейчас занимаюсь жильем — хочу уйти, чтобы братья свои вопросы могли решать…
Университет, заполненный школьниками
Дауд Казбекович Мамий — современный, интеллигентный, европеизированный, свободный, самодостаточный человек. Директор республиканской естественно-математической школы при университете, декан факультета математики и компьютерных наук. «Вектор университета, — говорит он, — поддерживать ребенка».
Естественно-математическая школа выросла из математической, которая появилась в конце 1990-х годов указом президента республики. В стране был кризис, но это не остановило.
Школа развивалась, и потихоньку возник спектр направлений, помимо физики и математики — информатика, химия, биология, астрономия, история и культура Адыгеи…
— А почему вдруг история и культура? — спрашиваю я математика.
— Пока еще есть люди, — отвечает Дауд, — носители того знания, тех практик, которые они могут передать.
Который раз убеждаюсь, что настоящие математики — гуманитарии.
В школе два уровня: углубленный и базовый, и в зависимости от того, какая у ребенка подготовка и мотивация, он может выбирать. И есть система отбора — олимпиады охватывают все районы и школы республики.
Мамий приводит аналогию: человек в системе «кока-колы» — где бы ни находился, может выпить бутылку. У нас в школе вроде этого — способный ребенок, где бы он ни жил, может к нам попасть. Ученика отбирают через олимпиады, дополнительные вступительные испытания — по-разному, да и обычная школа, где учится ребенок, на это работает, учителя настраивают.
А дальше кружки: математика с 5 класса, физика с 7-го, биология…
Университетские лаборатории, компьютерные классы доступны всем. Больше тысячи учеников из большинства школ республики занимаются в университете. Во второй половине дня университетские аудитории заполняются школьниками: приходят пятые-шестые классы, приезжают из разных районов, университет дает транспорт. Когда естественно-математическая школа перешла в новое здание, стали работать с детьми в дистанционном режиме, не только с сельскими районами Адыгеи — со всем Северным Кавказом, Грузией, с другими странами, без всякой предоплаты. Ученица Дауда сделала магистерскую работу по дистанционному обучению.
— Удивительно, — говорит он, — у детей усилилась мотивация. Хотя технология такая, что преподаватель и ученик не видят друг друга из-за того, что не везде в селах интернет. Но то, что один пишет у себя на мониторе, другой видит, и наоборот.
И можно, не видя (но слыша) друг друга, прекрасно общаться.
В естественно-математической школе нет штатных работников —
к сотрудничеству приглашают самых лучших ученых, педагогов из разных сфер.
Ежегодно уже более двадцати лет проводят летнюю математическую школу в предгорьях Адыгеи. Приезжают дети из полутора десятков регионов России, включая Камчатку. Приглашаются и самые известные преподаватели, и молодежь. Так складывается особая атмосфера. В результате каждый год — море призеров, и обязательно среди них оказывается финалист всероссийской олимпиады.
«Молодежи очень много», — замечает Дауд Мамий. Его ученики — он ведет кружок в школе — уже выращивают своих призеров. Не только математики — биологи, химики стали регулярно побеждать на олимпиадах.
Формы работы разные. Более десяти лет проводят всероссийскую смену по математике в «Орлёнке», на три недели собираются ребята из нескольких десятков регионов. Образовательный центр в Сочи «Сириус» предложил участвовать в проекте, Мамий будет руководителем смены по математике.
Финал Всероссийской олимпиады уже четыре года проходит в Майкопе. Это что-то значит. «В российском математическом пространстве нас знают».
Кстати, с моим покойным другом, учеником академика Колмогорова и руководителем олимпиадного движения, директором знаменитого «Мироса» Александром Абрамовым, Дауд знаком, встретились в нулевые годы…
Провинция — это не отсталость
Я удивляюсь: везде, говорю, распад, осколки, а у вас активная педагогическая молодежь.
— Нужной «пассионарности» без молодежи не получится. Я очень рад, что я считаюсь одним из «старейших», — говорит мне лидер математического движения Дауд Мамий, молодой еще в общем-то человек. — Приезжают, думают: убогая республика. Один сказал: «Меня удивило: на вашем факультете столько молодежи, почему не уезжают?» Я ответил, что это сложно сказать: кто-то учится в университете в Москве, а кого-то тут старики поддерживают…
— Выходит, котел варится?
— Варится. У меня много ребят на мехмате, в «Вышке», но беда в том, что немногие из них идут в науку. Правда, ребята стали звонить — предлагают поработать с финалистами. Оказать помощь. Это здорово.
— Значит, сообщество?
— Но все равно отток — беда. Молодым нужна и среда общения, и достойная работа.
Кажется, что только в большом городе есть возможность реализовать себя. Но это пока не попробуешь. А в маленьком городке, комнатном (верней, «кампусном»), можно реализоваться не хуже. В Дубне, например, есть университет, работают замечательные ученые. «Да, это хорошо, — говорит Мамий и добавляет: — У меня сумасшедший ритм, я ношусь между университетом и школой. И свои дети маленькие. А в Москве — прибавьте расстояние…»
Я думаю, то, что он говорит и делает, очень важно не только для Адыгеи. Важно наконец нам понять: провинция это не отсталость, она может быть во многом, включая образование, впереди столицы.
Вспоминаю, как выходец из сельских учителей математики, беспримерный труженик, инноватор — можно сказать, современный земский деятель — Роза Моисеевна Шерайзина открыла в Великом Новгороде первый в стране региональный центр развития образования. (Затем — Институт непрерывного педагогического образования при Новгородском государственном университете им. Ярослава Мудрого, а когда вынуждена была оставить ректорство по «возрастному цензу» — что совершенно не соответствует ни ее внешнему облику, ни энергии, — тут же открыла Центр образования для взрослых!) Так вот, Шерайзина говорила мне, что ездит из Новгорода в Москву, смотрит и думает: «А у нас интересней…»
Дауд Мамий — из той же когорты людей, делающих провинцию интересной.
Он рассказывает: в регионе в работе с одаренными детьми произошел взрыв.
Катализатор — молодежь.
Так и в других местах. В Татарстане молодые пришли, поездили на летние школы, олимпиады, и дело закрутилось, Татарстан поднялся. А все дело в том, что пришли молодые…
А в Кировской области основатель Центра дополнительного образования для одаренных школьников Игорь Рубанов вместе со своими коллегами включили детей со второго по одиннадцатый классы в турнир юных биологов, уральские турниры математиков, в кубок памяти А.Н.Колмогорова, олимпиаду им. Леонарда Эйлера и в международный конкурс «Кенгуру».
— Там несколько миллионов ребят участвует, потрясающе, — восхищается коллегами Дауд, — разные страны, университеты, Академия наук… — И добавляет: — Как говорил Арнольд (выдающийся советский математик, академик), будущее побеждает не потому, что старшее поколение ему обучает, а потому, что новое поколение, которое приходит, им владеет.
Город в долине яблонь
Приближаемся, вдалеке виднеется город. Майкоп в переводе — «долина яблонь». На гербе города, правда, не яблоневые сады, а две бычьи головы, глядящие в разные стороны.
Это золотые бычки из Майкопского кургана.
Отголосок нашего археологического путешествия…
В Майкопе двести пятьдесят тысяч жителей. Высоких зданий практически нет, пяти-девятиэтажные. Город как шахматная доска: прямые улицы образуют квадраты. Сохранились все советские названия. Обшарпанное здание «Почта России»
(бывшая — Почта СССР). Герб сняли, а почта осталась.
Город очень популярен среди северных пенсионеров, рассказывает Махмуд, сюда переезжают (говоря словами законодателей РФ, «на дожитие»). Впрочем, северные пенсионеры помирать в пику законодателям не собираются, вносят лепту и в политическую, и в национальную картину города.
Есть частные дома и спальные районы вроде московских, есть и «трущобы» (так иронически называют тут дворцы, выстроенные на окраине и в центре Майкопа). Наряду с дворцами — домишки и мазанки, заброшенная дореволюционная фабрика, пивзавод 1892 года, к нему пристроена гостиница «Биба»…
— Майкоп, — рассказывает мне Махмуд Каратабан, — возник на базе крепости, которую использовали как плацдарм для завоевания края. Есть картина: с той стороны черкесы, а с этой — крепостные стены. Выходят солдаты, зачищают долину…
Майкоп строили с нуля, по-военному, поэтому-то прямые улицы. На месте университета стоял православный храм. Город жил предприимчивостью, нефтяные акции его компаний принадлежали Ротшильдам.
Впрочем, когда в 1909 году обнаружили качественную, добротную нефть, то первую дюжину нефтяных компаний организовал Герберт Гувер — который во время Великой депрессии был президентом США1 . Вслед за нефтяными концернами появились банки, а в 1910-м от станции Белореченская провели железную дорогу.
Во время Великой Отечественной Майкоп был оккупирован. В августе 1942 года появились диверсанты, переодетые в форму советской армии. Гитлер рассчитывал через Майкоп и Грозный выйти к бакинской нефти. Эшелонами вывозили в Германию майкопский чернозем, слой которого доходил до двух метров.
Несколько партизанских отрядов сопротивлялись стрелкам дивизии «Эдельвейс», которые пытались перейти через перевалы к Чёрному морю. Сделать это немцам не дали.
В феврале 1943-го Адыгея была освобождена, и началось возрождение хозяйств.
Бурно развивались предприятия. Два мощных консервных комбината обеспечивали всю страну продукцией овощеводства и фруктами. Продукция была скоропортящаяся, работали в три смены. Мебельная фирма «Дружба» поставляла изделия английской королеве. Был огромный военный завод Точрадиомаш и другие предприятия, работавшие на внутренний рынок и на экспорт. Майкоп был промышленным городом; от промышленности той остались крохи.
Средний уровень зарплаты на сентябрь 2015-го — 22 тысячи. «Вот какие блондинки в Майкопе живут», — показывает Махмуд на идущих по улице девушек с длинными волосами, в джинсах.
Город северных пенсионеров и блондинок, музеев и университетов. Много студентов. Несколько православных церквушек и мечеть.
На мой вопрос об образовательном медийном поле Махмуд отвечает, что оно отсутствует. В Майкопе такая же ситуация, что и по всей стране — образовательных газет, журналов практически нет. Адыгский государственный университет выпускает «Вестник АГУ» — о жизни университета. «А радио, телевидение ведут тему
образования?» — «Нет, время от времени…»
Они, по словам Махмуда, находятся как бы в ситуации народного эпоса, передаваемого из уст в уста. «Наше информационное поле — циркуляры из
Минобра», — смеется он.
Дикоплодовые леса
с многовековой культурной биографией
Гази Кушукович Чемсо, которого мой любезный провожатый попросил сегодня пообщаться со мной, один из тех, кто помогает обрести потерянное.
Он основатель фонда, который занимается и репатриантами, и памятниками, и черкесскими садами… А в прошлом был руководителем администрации главы республики, несколько раз министром культуры, представителем министерства иностранных дел по возвращению адыгов из Косово.
Рядом со скромным домом правительства стоит трехэтажный, как будто жилой дом, а на нем, среди разного, табличка: «Комиссия по вопросам помилования при главе Республики… Дни приема…»
Нам вроде не сюда, но странно, какая-то ниточка протягивается между милосердием к саду и к человеку. Или жестокостью… В русско-кавказскую войну солдаты рубили старинные черкесские сады — делали просеки, чтобы добраться до аулов в ущельях.
Культура садоводства на Северо-Западном Кавказе и Черноморском побережье насчитывает свыше трех тысяч лет. О наличии садов в древние времена на Кавказе упоминает в «Одиссее» Гомер. Некоторые ученые (среди них был и П.М.Жуковский — учитель Н.И. Вавилова) считали, что население регионов у Эгейского моря заимствовало искусство разведения садов у жителей Черноморского побережья.
До XX века садами были заняты огромные пространства в горных районах. Первоначально плодовые растения — яблоня, груша, сладкие каштаны, слива, кизил, алыча, черешня, грецкий орех — произрастали в лесах в диких формах. Впоследствии их начали окультуривать.
В основе лежал многовековой опыт черкесов, которые тщательно охраняли плодовые деревья, отбирали наиболее урожайные и размножали прививками. Неизвестными нам садоводами было выведено большое количество плодовых сортов. Практически в каждой местности были свои, наиболее приспособленные к особенностям климата. До нас дошли некоторые названия (например, у яблок: «розмарин черкесский», «азиатка», «яблоко княжны», «черкесское длинное», «черкесское кислое», «черкесское сладкое»).
С Кавказской войны начался упадок садоводства. Значительная часть садов оказалась заброшенной и погибла.
Старых черкесских садов сохранилось сегодня не много. При этом, как отмечают исследователи, до сих пор не проводилась селекционная инвентаризация дикоплодовых лесов, несмотря на заявления об их высокой генетической ценности.
Об «изумительном богатстве старых черкесских садов» писал академик Мичурин, призывая селекционеров обратить на них особое внимание. В советское время,
с 1940-х годов, окультуриванием дикоплодовых лесов занимались отдельные сотрудники опытных станций. В 1960-е — в дело вмешались политики. Подобно среднему всеобучу семидесятых («два пишем, три в уме»), была запущена кампания «массового облагораживания» дикоплодовых лесов Северного Кавказа. Дикорастущие груши и яблони были переданы колхозам и совхозам. Начались интенсивные вырубки деревьев разного возраста и неумелые прививки, делавшиеся случайными людьми. Искусственно привитые насаждения партия требовала создавать и на пологих склонах, и на крутых.
Это было ошибкой — только в Краснодарском крае погибли десятки тысяч гектаров высокопродуктивных дикоплодовых древостоев.
Еще через десять лет поняли, что положительный эффект дают прививки только на небольших площадях при условии постоянного и дорогостоящего ухода…
Были и другие выводы.
«Дикоплодовые оказались необыкновенно светолюбивы…»
Как о людях: словно о светолюбии/свободолюбии горцев.
Вот и еще на заметку неагрономам — словосочетание «облагораживание дикорастущих».
О чем это?
Образование, воспитание, просвещение… Если это возможно с деревьями, почему невозможно с людьми? Или «дикие» — агрессивные, не хотят облагораживаться?
Но прививка культурой — продолжение традиции, связи поколений.
Интересно, что плоды дикорастущих деревьев в прошлом ценились выше, чем домашних (не исключено, что в будущем мы придем к тому же выводу). «Дикорастущие плоды, — утверждают исследователи, — экологически безопасный продукт… По содержанию полезных веществ и витаминов они превосходят культурные сорта и в благоприятных условиях дают высокие урожаи… Дикорастущие… обладают неизученными пока до конца и очень ценными качествами — долговечностью, устойчивостью к заболеваниям, быстротой роста, хорошим плодоношением…»
Все это как будто и о людях.
А вот цитата из исследований профессора Ю.В.Сухоруких, опубликованных в 2008 году: «За последние тридцать лет площадь грушевых и яблоневых деревьев в лесных массивах сократилась на треть, а за 80 лет — в 12—15 раз. Преобладают старые деревья, от 70 до 100 лет (преддверие возраста отмирания). Молодые, до 20-летнего возраста, занимают 1%. Напрашивается вывод, что у дикоплодовых лесов Адыгеи нет будущего, если лесное хозяйство срочно не перестроится и не начнет замены спелых древостоев на молодняки».
(Не то же ли самое происходит и с обществом? — заметим для себя в скобках.)
Эта история была бы неполной без человека.
Первые десять лет плодов не будет,
но в этом и есть культурная политика
Гази Чемсо поясняет:
— Мы с вами сейчас поедем по садам с завкафедрой агрономии технологического университета Ириной Анатольевной Бандуриной, она ими занимается. И отец ее занимался… Тут я проявил инициативу, это проект нашего фонда. Три десятка разных плодовых сортов с помощью селекции получены, создали изумительное адыгейское подворье, развиваем конный туризм…
Двадцать шесть с половиной гектаров — собственность фонда Чемсо, а еще четырнадцать гектаров старых и заросших черкесских садов передало фонду правительство республики.
— Адыги жили в лесах, и было принято: каждый мужчина уходил к солнечной поляне, прививал к дичку культурное и шел дальше. И сейчас люди, между прочим, здорово воспринимают в обществе замыслы садоводства, просят саженцы. Это как движение к наследию нашему. Любые сорта можно купить, достать, но мы выделили участок, чтобы можно было разводить.
Махмуд хочет, чтобы возникло большое движение, школы участвовали, выпускники культурные сорта прививали — ведь везде заросли есть. Курсы открыть сельского хозяйства, заниматься этим на уроках биологии и труда… Это же здорово. И начиная от Кабарды, возродить эти садовые места.
— В лесу деревья двухсотлетние плодоносят, и старше, — продолжает Гази Ушукович. — Я говорю: через 150 лет, быть может, мы язык потеряем, а сады будут расти. И это будет влиять на людей. Как дольмены или курганы. Тут, в Майкопе, есть улица археолога Веселовского, он раскопал майкопский курган, и с тех пор пошло название — Майкопская культура. Человек живет недолго, а название тысячелетней культуры им определилось.
Нужная эта работа, но она трудная. Десять лет плодов не будет. Но сад будет расти. Человек должен именно такими вещами заниматься. А мы всё о политике, о политике… Так в этом-то и состоит культурная политика.
Перед поездкой по черкесским садам заехали подкрепиться в кафе. Ели чудный адыгейский сыр (позже мне сделали на заказ — ни за что не хотели брать деньги — два больших сыра, которые я увез домой), баранину, сушеные груши в меду, пили теплый напиток «Черкесский сад»…
Хозяйку кафе зовут Мира Кимовна Галюкова.
Между прочим, кандидат технических наук, доцент технологического университета, профессиональный эксперт-дегустатор.
Ученый, преподаватель и предприниматель в одном лице — в Адыгее такое встречается…
Мечта о советском Вильморене
Ирина Анатольевна Бандурина, с которой мы собираемся ехать по старинным черкесским садам, говорит, что истинно адыгейские сорта определить трудно. Много заброшенных садов. Думают, что адыгейские, а это европейские старые, просто одичали.
Но сохранились старые деревья. С той стороны хребта, где Шапсугия, Черноморское побережье — Туапсинский, Лазаревский районы — там сохранились особые сорта яблок: розмарин черкесский, например. Нух Ахмедович Тхагушев, первый доктор наук по плодоводству, описал эти сорта.
— Мы, — говорит Ирина Анатольевна, — решили сохранить их. Но эти деревья старые. Мы с трудом залезаем, слезаем, привозим оттуда черенки — и можем привить часть деревьев, создать ландшафт…
Ландшафт, конечно, другой сегодня, но что-то в нем есть от садов, росших в незапамятные времена: как в являющемся на свет ребенке проглядывают черты его известных и неизвестных многочисленных предков.
Адыги выращивали яблони на полянах, где был и сенокос. Или же на возвышенности, на террасах.
Все черкесские сорта яблок очень устойчивы к ветру, некоторые — пшебашхонский сорт, например, — плотные, морозоустойчивые.
Одно плодовое дерево могло производить тонну яблок. Груша — и того больше. Груша бергамот, по-черкесски «хутемы», когда созревает, мякоть — как шоколадка. В ауле Понежукай с одного дерева собирали до двух тонн груш.
Кужарыз — золотая груша; мне ее вручают с дерева, которому более 130 лет. Его неоднократно обрезали, омолаживали, это в традициях адыгов — «омолаживание среза».
Район водопадов Руфабго, там груши сорта бжихакуж, зимние, осенние.
Пасека Псепэ, что означает «добро»…
Ирина Анатольевна показывает мне слайды — все это ее фотографии, на которых видно, как они собирали плоды со старых деревьев.
Стопятидесятилетняя яблоня. «Вот, видно, как это происходит, как получается «золотой привив» — новое дерево, вырастающее на пеньке от спиленного старого, с привитым череночком. Так продолжается традиция черкесских садов. И людей, — добавляет она: — Одна из преподавательниц кафедры — внучатая племянница первого доктора наук по плодоводству Тхагушева».
Ирина Анатольевна — потомственный садовод-селекционер.
Любовь к делу — рассказывает дочь — привил отец, Анатолий Степанович Туз, он с Украины, из-под Полтавы. Работал во Всесоюзном институте растениеводства, потом на станции им. Вавилова.
Ирина Анатольевна и ее коллеги обучают прививке разных людей: жителей аулов, студентов колледжа, даже первый президент Адыгеи был среди учеников.
Старые деревья сохраняют во многих школах…
А это место, Майкопскую долину — долину яблонь, Вавилов сам выбрал для станции. Говорил, здесь будет «наш советский Вильморен» (Вильморен — старая французская семеноводческая компания). Вавиловская станция была организована в тридцатом году, а всего в системе ВАСХНИЛ было больше 30 станций. Сейчас все это распалось. Но в каждой республике бывшего Союза станция превратилась в институт растениеводства.
— Папа работал здесь с шестидесятого года, был замдиректора станции, занимался грушей, ездил в экспедиции. А мне интересно стало, — рассказывает Ирина
Анатольевна. — Правда, он в экспедиции меня не брал, я без него, в другие ездила. Раньше было по две-три экспедиции в год, в разные места — Грузию, Абхазию, на Дальний Восток, на Курилы… Коллекция огромная была собрана. Времена сейчас неважные, сохранять сохраняем, но существуем на грани выживания. У себя на домашнем участке я где-то сорок семь сортов сохраняю, чтобы не потерять. Если потеряем, не найдем ведь.
По дороге к старым садам заехали в яблоневую долину. Здесь у Гази Кушуковича двадцать семь гектаров, технология выращивания индустриальная, яблоки нескольких сортов, от шестилеток и моложе. Основное: обрезка, механическое опрыскивание, капельное орошение. Пять-шесть лет — и такое вымахивает…
— Сейчас многие стали сажать сады, — говорит хозяин участка Гази Ушукович, — потому что для чего другого земля не особенно плодородная, а сады растут прекрасно.
Поменьше бы пестицидов применяли… Еще град бывает, в прошлое лето все побил. Где-то стоят противоградные установки, нам их сюда бы… И сетки, чтобы птицы не склевывали; есть ведь сети и от града, с мелкими ячейками. А скворечники (на зиму снимаются) — поверх ряда идут…
Ирина Анатольевна замечает:
— Да, урожаи, конечно, впечатляют — 30—50 тонн с гектара, не меньше.
Постоянно работают в саду Чемсо восемь человек. Землю покупали на деньги зарубежных адыгов.
— Если бы, — вспоминает Чемсо, — была возможность, они бы из Иордании купили вскладчину. Но нужно было, чтобы адыги из Иордании получили гражданство. Наши не дали. Даже вида на жительство лишили. Его потом, правда, восстановили, но что получается? Ведь даже если миллион долларов захотят вложить адыги из других стран в сады России — не смогут. Пусть проверяют, как деньги используются. Но чтобы деньги не допускать ввозить в страну?!..
Важно, чтобы была политика правовая, оценка того, что было, возможность возвращения, — продолжает он (и я уже не понимаю — о старых ли он черкесских садах толкует, о беженцах ли репатриантах). Если Россия скажет: было, мол, да, и мы сожалеем, — не все возвратятся, но это повлияло бы на всех.
Уезжаем из долины и едем мимо станицы Новосвободной, бывшей Царской. Как раз здесь в 1861 году Александр II встречался с делегацией адыгов, надеявшихся на мир. Не договорились. Остались развалины белокаменной часовни — в память о встрече.
Когда Чемсо был министром, он возвращал культуру. Возвращал национальные музыкальные инструменты, делал это через сопротивление — родителям не надо было. А теперь ребята, закончившие школы искусств, — среди них уже аспиранты
есть, — играют на разных народных инструментах. Возвращал адыгский язык — тоже через сопротивление. Мы (говорили в аулах) не будем тратить время детей на родной язык, имеем право. А он отвечал родителям: не хотите — пусть ваши дети уходят с уроков, но класс останется адыгейским.
В городе еще труднее было.
— А сейчас — и национальная музыка, и все-таки родной язык в школах… Но разве это нормально, что дольмены используют как стройматериалы? Что кладбище раскапывают на курганах? — Чемсо помолчал. — Джавахарлал Неру сказал — человек все равно умрет, годом раньше, годом позже. А самое страшное после войны — злоба, ненависть, остающаяся в народе. Нельзя жить с чувством ненависти…
В «Российской газете» фотография нового оружия — ракеты «Кинжал» — и крупными буквами на первой полосе: «Оружие — лучший показатель достижений науки». Россия в милитаристском бреду. И это не впервые, ее история полна ощущением кольца врагов, вражды и агрессии, захватнических войн, тихих аннексий, пактов, делящих мир на части. Но разве такова история одной только России? Есть ли затянувшемуся всеобщему психозу альтернатива? Можно ли вообще разъединить жизнь и смерть, ум и безумие, войну и свободу?
Война за войной. Дорога над пропастью, все более узкая и опасная. Рассчитывать, кроме себя, не на кого, да и некогда.
Но «пессимизм для евреев — роскошь», — напомнил слова Голды Меир чудесный адыг-закройщик. Побольше оптимизма. Не жалуйся на время, ты в нем родился. Будем делать положительное, негатив убивает. Будем жить по-человечески.
…Выращивать, как Аслан Негуч, на месте бывшей помойки райский парк-сад. Привьем к яблоне из заросшего леса привой, чтобы помолодели, зацвели старые черкесские сады.
…Вырастим на самой высокой плантации такой чай, чтобы люди сказали: «Да, пожалуй… кто его пил, у того жизнь удалась».
…Отыщем в старом кургане, как археолог Аслан Тов, удивительный ритон-пегас и при этом постараемся ничего не сдвинуть с места.
…Повесим при входе плакат «Ими гордится наша школа», вроде того, какой висит в школе аула Джангачи, где гордятся не отличниками и знаменитостями, а сохранившими честь и достоинство.
…Построим сами хоть один аул «Мафэхабль» — для семей из Америки и Турции, Израиля и Сирии, Югославии и Косово … — аул счастья для граждан мира.
…Будем мягкими и терпимыми к больным, как экстремальный хирург-переселенец Бинас, считающий, что в жизни и без того хватает экстрима.
…Объяснимся в любви (если нельзя по-адыгски — на любом языке мира).
…Будем жить тысячу лет и сохранять, передавая детям, «адыга хабз» — образ жизни и поведения человека в обществе.
…Сошьем костюм из скрипичных ключей, чтобы звучала музыка. Станцуем быстрый танец нартов — джэгу. Будем, несмотря ни на что, петь и плясать и пить из выращенного винограда вино, только обязательно с благопожеланиями.
Слова офицера царской армии, участника русско-кавказской войны К.Сталя звучат как обращение к будущим поколениям. «Пройдут годы, изменятся обстоятельства, и постепенно успокоится Черкесия. Страна, на которой нет места, не окупленного подвигом, не ознаменованного кровавым событием. Когда-нибудь досужий писатель соберет материалы, прислушается к преданиям, опишет просто, без прикрас эту войну».
Время это еще не наступило.
Но уже прорывается на свет, тянется, как травинка, сквозь горькую песню-плач свадебная лезгинка-жизнь. Прекрасная, щемящая чеченская, абадзинская, осетинская лезгинка. Кабардинский, как будто парящий над ущельем, вольный исламей. Молодой, горячий армянский арцвапар. Быстрая, веселая адыгская джэгу. Что бы ни случилось, идет свадьба. Собираются старики и молодежь. Хлопают в ладоши, кричат: «Асса!», «Жги!»
Обжигающий танец.
Джэгу! Джэгу! Джэгу! Джэгу!
2015—2019