Пьеса в восьми картинах
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2018
Орлов Даниэль Всеволодович родился в 1969 году в Ленинграде. Прозаик, геофизик по
образованию. Работал в экспедициях на
Полярном Урале. С конца девяностых возглавлял различные журнальные и книжные
издательства. Автор сборника стихов и четырех книг прозы. Лауреат премии им.Н.В.Гоголя за роман «Саша слышит самолеты» (2015). Член
Союза писателей Санкт-Петербурга и международного PEN-клуба. Президент фонда
«Русский текст». Живет в Санкт-Петербурге.
Действующие
лица:
Е к а т е р и н а И в а н о в н а Ц а р ё в а — хозяйка дома, 80 лет.
Р а и с а —
старшая дочь Екатерины Ивановны, прокурор.
В и к т о р — ее муж, контр-адмирал.
А р
к а д и й — сын Раисы и
Виктора.
Т а т ь я н а — средняя дочь, администратор ресторана, 51 год.
М а т в е й — ее муж, неудавшийся музыкант, токарь, 50 лет.
Е л е н а — дочь Татьяны и Матвея, 30 лет.
П о л у е в с к и
й — бывший муж Татьяны, актер, 70 лет.
Э м м а — дочь Татьяны и Полуевского,
32 года.
А л е к с а н д р —
младший сын, адвокат.
В а л е н т и н а — его жена, балерина,
24 года.
А л е в т и н а — бывшая жена Александра, судья.
Ю р и й — сын Александра и
Алевтины, 22 года.
А н н а — младшая дочь, продавщица в гастрономе.
Место действия: деревня Горелово под Ленинградом.
Время действия: август 1972 года.
КАРТИНА
ПЕРВАЯ
Августовский вечер. Ранние сумерки.
Просторная веранда в большом деревенском доме Царёвых. За столом, накрытым
клеенкой, сидят Татьяна, ее дочь Елена, сестра
Анна и Валентина. Они чистят яблоки для компота. Через двустворчатые
открытые двери видна столовая. Там ужинает Матвей.
Валентина. Яблоки в этом
году словно поспешные, кривые какие-то. По за той осенью, когда мы с Сашулей
поженились, ох, яблоки были! Не то что этот белый
налив. Пополам разрежешь, а словно прозрачное, сахарное и еще прожилки красные.
Анна Николаевна, вот что за сорт такой?
Анна. Купчиха.
Татьяна. Знаешь, что
меня раздражает?
Анна. Тебя, Татьяна,
все раздражает. Что на этот раз?
Валентина (продолжая о
своем).
У нас с мамой была такая штучка специальная, металлическая. Ее в яблоко
вставляешь с черенка, крутишь, вся сердцевинка сразу
вынимается. Трофейная. Мама говорила мне: «Валечка, это папа твой с фронта
привез».
Татьяна (не обращая
внимания на Валентину). Вот я умру.
Анна. Да все мы
умрем. Матери восемьдесят лет завтра, и она о смерти не говорит. У тебя же
вечное это «я умру». Не по-нашему, не по-Царёвски
это.
Татьяна. Умру. А он
будет все так же сидеть за этим столом и намазывать на бутерброд плавленый сыр.
Матвей кладет нож на клеенку и разводит
руками.
Татьяна (Матвею). Да ешь ты,
Матвей, ешь. (Машет рукой.) Питайся. Не лопни только.
Матвей смотрит на часы, сверяет время по
наручным, встает, подводит стрелки, вновь садится за
стол, берет нож и продолжает аккуратно намазывать на хлеб плавленый сыр.
Анна. Что ты к нему
придираешься? Ну, приехал мужик после работы, трезвый, чай пьет, бутерброд ест.
Он у тебя даже курить бросил.
Валентина. А вот Сашуля мой, когда с работы
приезжает…
Татьяна (перебивая). Тоже мне,
добродетель. Курить он бросил. А что бы ему курить? Курят от нервов. Этот не
нервничает. Взгляни на него! Спокойный, как диван, на котором сидит. У него не
жизнь, а сплошной мягкий тюфяк. Бегал до войны вместе с друзьями-бездельниками
со своей трубочкой — тю-тю-тю, тю-тю-тю.
(Кривляясь, изображает трубача.) В
консерваторию поступил. Он в консерваторию, а я Ленку расти? И в блокаду с
девочками одна мыкалась, пока он по после контузии по госпиталям отъедался.
Эмке четыре с половиной, а Ленке вообще только два года исполнилось! Такие не
выживали. Спасибо, Раиса помогла, а так бы еще неизвестно, как вышло. Он когда
к нам в эвакуацию приехал, в Алма-Ату, тоже пытался дудеть, хотел в оркестр
устроиться, только туда со всей страны такие, как он, подтянулись, кто с
трубочкой, кто со скрипочкой. Кому там еще один нужен? Я всех тянула. Я! В
эвакопункте тамошнем работала. Все, что было, что до войны насобирала да
накопила по крохам, все продала. И потом, ты вот его жалеешь, а Полуевский два раза предлагал ему на «Ленфильм» устроиться.
Два раза! Надо знать Полуевского. Если тот
предлагает, значит, уже договорено. Отказался — гордый. Пошел на завод
штамповщиком. Там волноваться не надо. (Повышает голос, чтобы Матвей
услышал.) Стоит себе целый день у станка и давит-давит-давит. Вот, я потому
и курю, а он бросил. (Переходит на громкий шепот.) Я из-за своих нервов
скоро сдохну, а этот будет жрать
бутерброды с плавленым сыром.
Анна. Зря ты,
Татьяна, его не отпустила консерваторию закончить. Сейчас бы гастролировал. За
границу ездил.
Татьяна. Достаточно
одного гастролера. По блядям гастролировал. Собрала
два чемодана и под зад коленом. Великий артист. Трагик плешивый.
Елена. Мама!
Анна. Ты о ком?
Татьяна. О Полуевском, о ком еще. Много, что ли, у меня мужей было?
Телеграмму утром принесли, прилетают вместе с Эмкой. Та еще коза. На мать
совсем наплевать. Как уехала в Москву, за всю учебу три раза в Ленинград
сподобилась. А теперь и вовсе только открытки шлет поздравительные.
Анна. Замуж не
собирается?
Татьяна. Кто ее знает.
Мне не докладывают.
Анна. Пора бы уже.
Сколько ей сейчас? Она моей Лизки старше лет на семь?
Валентина. Лизонька такая
красавица у вас выросла, просто любо-дорого…
Татьяна (перебивая). Вот, Анна, ты
говоришь, что я не позволила Матвею консерваторию закончить. А это не я. Он сам
с третьего курса ушел. Бронь давали. Отказался. Меня
с девками бросил, а сам сбежал на фронт. Я ему той
первой зимы не прощу. Как же я его ненавидела! Теперь-то отболело. Забывать
стала. Но нет-нет, да и вспомню, как Эмма, вон, с Ленкой (указывает на дочь)
спали на полке в булочной, в той, куда меня Раиса устроила, и Эмку крыса
укусила и на младшую кинулась. А ей еще полгода не исполнилось. И как я тогда… (Отворачивается,
достает платок, промакивает глаза.)
Елена. Мама, ну ты
чего? Чего ты?
Валентина. Музыка — это
дело ответственное. Надо либо всерьез, либо никак. У нас в театре
капельмейстеры все с консерваторским образованием. Образование сейчас очень
важно.
Татьяна оборачивается, уничижительно
смотрит на Валентину и тянется за новым яблоком.
Слышен звук подъехавшего автомобиля.
Хлопают двери. От калитки по дорожке в свете фонаря под руку идут Раиса с
мужем. Виктор в черной адмиральской форме. У Раисы на голове шляпка. Сзади с
чемоданом и огромной корзиной, наполненной продуктами, идет их сын Аркадий.
Виктор. Привет честной
компании! Небось, и не ждали нас уже?
Елена вскакивает и бросается Виктору на
шею.
Елена. Дядя Витя!
Татьяна (промакивая глаза). Раиса, все на диетах сидишь? Скоро
за шваброй будет не видать.
Виктор. Ты моя
хорошая! (Обнимает и целует племянницу.)
Раиса (входя на
веранду). Татьяна, опять глаза на мокром месте! Привет, Анна. А мать где?
Сашка обещал к магазину подойти, чтобы с продуктами разобраться. Не было его.
Анна. Александр у Ярова. А мать отдыхает после обеда.
Виктор. Так после обеда
уже сколько времени прошло. Ужинать пора. Здравствуй,
Валечка, здравствуй, детка. (Тянется к Валентине.
Они целуются.)
Валентина. Виктор Августович, у меня для вас подарок. Я сейчас. (Спешно
убегает по дорожке.)
Раиса. Аркадий, неси
все в дом. Пойду, переоденусь.
Уходит. Видно, как в столовой из-за стола
встает Матвей и кланяется. Раиса отмахивается от него рукой и скрывается в
комнатах.
Виктор (оборачиваясь к
сыну).
Поставь здесь и сходи к Володе. Скажешь, что жду его послезавтра к пятнадцати. (Вдогонку
Аркадию.) Да, и пусть машину помоет. Стыдно по городу ездить на такой чумазине. (Поворачиваясь
к собравшимся.) Совсем я его разбаловал.
Анна. Аркашку-то? Да
он у тебя хороший, взрослый. Единственный мужчина среди всех наших девок.
Виктор. Да не его.
Водителя. Пора строгача влепить. Жалею. Кстати, почему
единственный мужчина? А Юрка что — девочка?
Татьяна. С тех пор как мамзель появилась, он и не бывает совсем.
Анна. Да-да, бедный
парень. Для него родительский развод — трагедия.
Виктор. Не видал я еще
мужиков, для которых развод был трагедией, тем более не свой. Надо выбор отцовый уважать. Ишь ты, маменькин
сынок. Вот кого разбаловали, так это Юрку. Скажу Александру, чтобы поучил
уму-разуму. Двадцать два года парню, уже институт заканчивает, а все антимонии
какие-то. Где, кстати, брательник
ваш?
Анна. Я же сказала.
У соседа он. Тот нутрий на шапки разводит. Позвал Александра шкурки показать.
Час уже как нет.
Татьяна. Так они там
выпивают. Нутрии эти только предлог. У него лет десять одна и та же заячья
шапка. Он еще от Алевтины бегал на шкурки смотреть. Теперь вон, от Вальки.
Виктор (смеясь). Вот мазолик! За что Сашку уважаю, за то, что не теряет присутствия
духа, и за то, что в любой момент готов выпить.
На веранду выходит Матвей (суховатый
мужчина с вьющимися рыжими волосами и чуть оттопыренными ушами).
Виктор. Мотя, дай тебя
обниму! Не совсем еще эти мегеры съели? (Оборачиваясь
к Татьяне.) Танюша, Мотька у тебя — золото. Сашку уважаю, а Мотьку просто
люблю. (Обнимает Матвея.)
Матвей. Ну что,
адмирал, с новым назначением. Не будешь по Кронштадту скучать?
Виктор. Служба. Куда
прикажут, туда отправимся.
Татьяна. А ну, постой!
Тебя что, переводят? Ты же контр-адмирал.
Анна. Виктор!?
Виктор. Спокойно в
отсеках. (Садится. Берет
со стола яблоко, протирает его в ладонях и смачно кусает.) Хотел
сюрприз сделать. Переводят. Но не так далеко.
Матвей тоже тянется за яблоком, но
Татьяна шлепает его по руке.
Татьяна. В саду яблок
полно! И хватит жрать.
Виктор. В Калининград.
Еду заместителем командующего. Вице-адмиральская должность.
Раиса уже переоделась в легкое платье.
Входит на веранду и пытается застегнуть на шее нитку крупных коралловых бус.
Раиса. Хорошую
квартиру дают, четырехкомнатную, с видом. Дача ведомственная. Так что
собираемся. (Подсаживается к Анне и поворачивается спиной.) Анна,
помоги. (Анна застегивает. Раиса поворачивается к столу.) К середине сентября уже
переедем. Да и климат мне наш кронштадтский, если
честно, поднадоел. Летом-осенью еще туда-сюда, а зимой и весной невозможно.
Ветра эти постоянные.
Виктор. А что, Мотя,
не выпить ли нам по случаю, но вроде и не без повода?
Матвей. Сейчас
принесу.
Виктор. Не надо. У
меня с собой. (Засовывает руку за пазуху и достает плоскую фляжку.)
Коньяк будешь? Дамам не предлагаем.
Татьяна. Нельзя ему
коньяк с его сердцем!
Виктор. Ничего
страшного. Пятьдесят граммов еще никого не убило.
Анна. Матвей, ты что,
стало быть, знал и молчал?
Матвей. Как-то случая
не было сказать.
Матвей на мгновение скрывается в
столовой, возвращается с двумя рюмками. Звенит одной о другую. Они с Виктором
выходят в сад.
Татьяна (обращаясь к
Раисе и Анне).
Нет, вы видали этих мужиков? Все они с хитрецой, пусть самый
ванька-дурак с виду.
КАРТИНА
ВТОРАЯ
Матвей и Виктор сидят на лавочке под
окном. Уже совсем стемнело. Над ними освещенное окно гостиной. Они сами в свете
фонаря.
Появляется Валентина, спешит по дорожке
от калитки.
Валентина. Вот, Виктор Августович, это вам. Купила в «Берёзке». Как увидела, сразу
решила, что специально для вас. Две недели в машине возим. Все надеялась, что
встретимся. (Протягивает Виктору книгу.)
Виктор (вслух читает
надпись на обложке).
Ге-Ка Жуков. Воспоминания и размышления. Спасибо
огромное, Валечка.
Валентина. Я просила,
чтобы был в морской форме, но у них такого нет.
Виктор. Кто в морской
форме?
Валентина. Ну, Жуков
этот. Военный. Чтобы был в морской форме на обложке, а не в сухопутной.
Виктор (с показным
воодушевлением).
И так сойдет. Просто прекрасно. Это лучший подарок, который может сделать
мужчине молодая женщина. Вы, право меня смутили.
Валентина. Нет, Виктор Августович, это вы меня сейчас смущаете. Ну, я пойду
помогать яблоки чистить. (Уходит.)
Виктор. Идите,
Валечка. Идите. (Молчит, потом обращается к Матвею.) Мотя, тебе не
кажется, что Валька просто дура?
Матвей. Но красивая.
Виктор. Очень
красивая. Сашке повезло. Алевтина была та еще мымра.
Матвей. Но умная.
Виктор. Она же судья.
Судья не может быть дурой.
Матвей. И мымра, и дура — это уже перебор.
Виктор. А мымра и судья — это не перебор?
Матвей. Вот Александр
и сбежал.
Некоторое время сидят молча.
Виктор. Татьяна твоя
красивая баба. Но, прости меня, стерва.
Матвей. Это все
проявление диалектики.
Виктор. Чего
проявления?
Матвей. Не всем же
везет, говорю.
Виктор. Ты про Раису?
Матвей кивает и подставляет рюмку.
Виктор наливает.
Со стороны калитки доносится грохот.
Ругательства. Видно, что у калитки прощаются двое мужчин, слышны слова песни
«Не для меня придёт весна. Не для меня Дон разольётся». По дорожке, сильно
припадая на протез, к дому идет Александр. Руки его заранее подняты над головой
и сцеплены в замок в шутливом приветствии.
Александр. Мужики! Я вас
люблю. Но я уже тепленький.
Виктор. Сашка, ты чего
вдруг? Что за повод?
Александр. Утром с
матерью у нотариуса были. Я те скажу, ничего в нашей стране не меняется. Вот,
смотри. Пришли мы, бабка старая, плюс я инвалид. У меня орден Славы на пиджаке,
Отечественной войны второй степени, нашивка тяжелого ранения. Ты думаешь, что
нас без очереди пропустили? Во! Дуля! (Показывает фигу.)
Два с половиной часа в приемной. Витя, два с половиной часа! И там аккурат после нас мужик пришел на костылях, и две Красных
Звезды у него и Отечественной войны, но только первой степени. Пока я не вытащил
удостоверение городской коллегии адвокатов, с места мы не двинулись. Ни он, ни
я. У них, видите ли, запись. Да насрать
мне на их запись! У меня дело на пять минут.
Матвей. Саша,
успокойся.
Виктор. По-моему, ты
нагнетаешь.
Александр. Я спокоен.
Выпил сейчас стакан яровского самогона и уже спокоен.
Скажи, я что, многого прошу? Какие-то льготы себе дополнительные выбиваю или
прошу мне машину новую дать? Ты, Витя, знаешь, я на своем «запоре» с ручным
управлением с шестьдесят третьего года езжу. У меня еще опытный образец. Сам
вот протез к яблоне ставлю, под «запор» этот залезаю, сам чиню. Мне обидно
просто. К ним пришел фронтовик, инвалид, со старой матерью, а его заставляют
ждать три часа, пока какие-то мордатые торгаши оформляют свой шахер-махер. Виктор, что у тебя выпить?
Виктор. Коньяк был. Но
мы его уже приговорили. В комнате еще есть.
Матвей. У меня водка в
сарае заначена. Сейчас схожу.
Александр. Спокуха, Мотя! Не надо никуда ходить. Конспираторы.
Учитесь.
Протягивает руку, достает из-под
сливного карниза початую бутылку водки, заткнутую деревянной чурочкой. Срывает
с ветки большое яблоко.
Александр. Виктор, где
твой кортик?
Виктор. А если бы я
был летчиком, ты пропеллер бы потребовал?
Матвей (доставая
перочинный нож).
Давай сюда.
Александр протягивает яблоко, тот быстро
режет его на четыре части.
Виктор. А четвертое
кому?
Аркадий (появляется
из темноты). Четвертое мне. Пап, не возражаешь?
Виктор (смотрит на сына
с удивлением).
А подрос наследник. Молодец! Присоединяйся.
Александр разливает в две рюмки.
Александр (обращаясь к
Аркадию).
Давай, племянник, говори тост. Ты теперь человек с высшим образованием. Сможешь
трем фронтовикам такой тост сказать, чтобы нам водкой не поперхнуться?
Аркадий (поднимает
рюмку). Дядя Саша, дядя Мотя, отец! Весной отмечали тридцать лет победы. И
следующей весной двадцать пять лет исполняется мне. Ты, отец, вернулся к матери
в Ленинград в таком вот августе. Мать дождалась. Сестре моей, которую я никогда
не видел, судьба дождаться отца не позволила. Я не знал войны, но меня
маленького катали в коляске по парку имени Ленина. Мать катала. И ты носил меня
на закорках по Кировскому. И я помню, как пилят
побитые снарядами деревья. И помню дома на Танкиста Хрустицкого,
которые пленные строили. Были еще пленные. Это вот такие мои первые
воспоминания. Солнце сквозь ветки тополей, и мужики в военной форме передают
друг другу кирпичи. Из рук в руки. И мама говорит, что это фашисты. Мне годика
два было. А я помню. А если бы не ты, отец, не ты, дядя Мотя, и не ты, дядя
Саша, у меня вообще могло не быть никаких воспоминаний. Меня самого бы просто
сейчас не было. Потому пью я за вас. И каждый тост в своей
жизни я буду пить за вас.
Александр. Молодец,
племянник.
Виктор обнимает сына. Матвей украдкой
смахивает слезу. Аркадий и Виктор чокаются и выпивают, с ними Александр
чокается бутылкой.
Александр снова разливает. Выпивают уже
он сам и Матвей. Закусывают яблоками.
Александр. Вот вы тут все
думаете, что Валька — дура.
Виктор и Матвей (в один голос). Да ты
что?
Виктор. В мыслях не было.
Матвей. Что бы это нам
чужих женщин обсуждать?
Александр.
Думаете-думаете. Я ведь до того, как в адвокаты уйти, следаком
десять лет ишачил. Так что отпираться бессмысленно.
Все знаю. Только того вы не понимаете, родственнички, что пусть бы Валька была трижды
дура, а мне с ней хорошо. Спокойно мне с ней. Любит
она меня. Просто вот любит, как баба должна любить мужика. И не дай бог, что со
мной приключится, она все сделает, чтобы мне помочь. Вы не смотрите, что
балерина. Балерина — это прежде дисциплина и огромный труд. Она у станка по
девять часов с детства.
Матвей. Это я у станка
по девять часов, а должен был по девять часов на фаготе играть.
Виктор. А зачем тебе
этот фагот? Ты рабочий человек, передовик, всеми уважаемый. Ты зарабатываешь
раза в три больше какого-нибудь музыкантишки.
Матвей. Я не был бы
«каким-нибудь», стал бы настоящим музыкантом. У меня дар был.
Виктор. Так в
консерваторию без дара не поступают. Там у всех дар. А потом вон они, по
кинотеатрам да ресторанам шпарят. Танго-манго им заказывают, или как это нынче
модное. Аркаша, напомни.
Александр. «Серенада
солнечной долины».
Виктор. Вот!
Негритянский джаз. И стоило для того учиться в консерватории, чтобы дудеть
всякую ерундистику? Ее и после музыкальной школы слабать
можно.
Матвей. Ни черта ты,
Виктор, не понимаешь, хотя и контр-адмирал. Вот, дорастешь до полного адмирала,
авось, дотумкаешь.
Виктор. Куда мне до
тебя! Я же кроме «Прощания славянки» никакой музыки никогда и не слышал.
Александр (переводя
взгляд с одного на другого). А давай споем?
Матвей. Началось…
Александр. Давайте, дядя
Саша.
Александр затягивает «Не для меня придёт
весна», Виктор, а потом и Матвей подхватывают, обнимают друг друга за плечи.
Аркадий стоит чуть в стороне, смотрит на них и улыбается.
По тропинке от калитки идут Алевтина с
Юрием. Алевтина — строгая женщина с уверенной походкой, одетая в деловой
женский костюм, Юрий — щуплый молодой человек в джинсах и клетчатой рубашке.
Матвей и Виктор замечают Алевтину и замолкают. Александр продолжает петь.
Аркадий и Юрий жмут друг другу руки, обнимаются.
Алевтина (останавливаясь). Те же и там же.
Виктор. Здравствуй,
Алевтина.
Алевтина. Привет,
Виктор. Когда уже отчаливаете в свой Калининград?
Виктор. Недели через
три.
Алевтина. Совсем скоро.
Раиса здесь?
Виктор. В доме она.
Александр замолкает.
Александр. Ты зачем сюда?
Юрка один приехать не мог?
Юрий. Привет, пап.
Александр не обращает внимания на сына.
Алевтина. У меня в
багажнике сумка с твоим охотничьим барахлом. Забери,
когда допоете. Машину я не закрыла.
Александр. Приехала зачем?
Алевтина. К матери твоей
на юбилей.
Александр. В прошлом году
не соизволила.
Алевтина. С сыном
поздоровайся. Он ни в чем не виноват.
Александр. Привет.
Алевтина (Матвею). Мотя, как
здоровье? Как сердце?
Матвей. Как обычно,
Аля. Утром так себе, днем ни так, ни сяк, к вечеру расхаживаюсь, ночью помираю.
Ничего нового.
Алевтина. Тебе бы в
госпиталь лечь.
Матвей. Обойдется.
Алевтина поднимается на веранду. Слышны
радостные голоса сестер.
Александр (обращаясь к
Юрию). Зачем
мать с собой притащил? Не мог на автобусе приехать? Обязательно с персональным
водителем?
Юрий. Это она так
решила.
Александр (передразнивает).
Ре-ши-и-ла. Ты мужик или нет?
Юрий.
У нас ты мужик. Всем мужикам мужик.
Александр. Ты что сейчас
сказал?
Виктор. Саня, не
кипятись.
Александр (успокаиваясь). Да пошел он!
Из дома появляется Валентина, подходит к
Александру и обнимает его сзади.
Валентина. Здравствуй,
Юрочка. Мальчики, хорошо как в августе! Жары нет, а тепло. И воздух по вечерам
щемящий. Это от яблок нагретых.
Александр. Сын, с тобой
женщина поздоровалась.
Юрий (не поднимая
головы).
Здрасьте.
Валентина. Юрочка, у тебя
последний курс? В следующем году выпускной?
Юрий (кивает). Пап, я пойду?
Александр. А я тебя не
держу.
Юрий проходит мимо мужчин, опустив голову,
и скрывается в доме.
Александр. Страдалец!
Валентина. Зачем ты так?
Мальчику плохо.
Матвей (протяжно). Мда-а-а…
Александр. Что «мда?» Манда!
Матвей. Август
хороший, говорю, спокойный. В прошлом и позапрошлом лило ведь все лето. Мы тут
у Екатерины Ивановны картошку из жижи выкапывали.
Виктор (обрадовавшись,
что сменили тему разговора). В прошлом году и штормило с июня. Как в
Невскую губу выйдешь на катере, так и лупит о борт.
Пока до верфей доберешься, позеленеешь. Я даже не завтракал. Боялся, что стравлю
на радость салагам.
Аркадий. Мы в
экспедиции в Хибинах весь сезон в ватниках проходили. Холодина.
Разговор продолжается. Голоса затихают.
Матвей. А в Алма-Ате
бывало, что все лето ни дождичка.
КАРТИНА
ТРЕТЬЯ
Столовая в доме Царёвых. Круглый стол.
Через открытую дверь в гостиную слышны смех, тосты, звон фужеров. Там отмечают
юбилей хозяйки дома Екатерины Ивановны. У буфета стоят Полуевский
и Валентина. Полуевский — огромный, широкий в жестах
тучный мужчина. Одной рукой он обнимает за талию Валентину, в другой держит
ликерную рюмку и зажженную сигарету.
Полуевский. Да-да, мон ами! А вы как думали? Меня
Козинцев приглашал играть Дон Кихота. Приезжайте, говорит, товарищ Полуевский, на пробы. И я согласился.
Валентина. Почему же не
сыграли?
Полуевский. Кто знал, что
он еще Черкасова на пробы позовет? Интриги, девица-красавица. Интриги! Мир
искусства полон интриг. Не мне это вам объяснять. В вашем балете, говорят,
самые страсти творятся, толченое стекло в пуанты подкладывают, масло на сцене
разливают.
Валентина. Этот не у нас.
Это за границей, наверное.
Полуевский. А у нас тогда
что? Совсем же без людоедства никак.
Валентина. У нас партком,
местком и профком.
Полуевский. О, эти Сцилла,
Харибда (мнется, подыскивая нужное слово) и еще одна Харибда театра!
Валентина смеется.
Полуевский. Ах, какой у
вас трогательный смех, Валечка! Санька — хват эдакий.
На одной ноге ковыляет, а такую стрекозу поймал. Если бы не Царёв-младший, я бы
ух!
Валентина. Что — ух?
Полуевский. Ух, как
приударил бы за вами, Валечка! Повез бы в Москву, поил бы шампанским в
«Национале», потом Хванчкарой в «Арагви»,
потом кормил бы телячьими медальонами по-французски в «Праге». Потом поехали бы
в ресторан «Пекин» на Маяковской. Взял бы вам там свинину в кляре.
Валентина. Вы голодны, что
ли?
Полуевский. Признаться,
несколько проголодался. На нервной почве больше курю, нежели ем.
Валентина. Принести вам
закуски из гостиной?
Полуевский. Ни к чему этот
героизм ради старика.
Валентина. Смешной вы.
Какой же в том героизм? Да и не совсем вы еще старик. А герой — это мой Сашуля. Настоящий герой войны.
Полуевский. И я герой. (Выпрямляет
спину и выпячивает грудь.) У меня два Георгиевских креста, заслуженных в
шестнадцатом году еще мальчишкой. Я когда Сталинскую премию в сорок первом
получал, для смеха их нацепил. Так в Кремль и завалился. Только я и маршал
Буденный в Георгиях. Все косятся, а сказать ничего не могут. Боятся. Когда всех
фотографировали, меня фотограф попросил боком стать, чтобы кресты в кадр не
попали. Вот, вам сколько в сорок первом было?
Валентина (смеется). Я тогда еще не
родилась, я сорок шестого.
Полуевский. Ах, вы моя душенька! Сорок шестой? Да-да. (Принимает
театральную позу задумчивости.) Сорок шестой год… Постановление о
репертуаре драматических театров… Весьма драматическая
страница моей биографии, надо сказать. До того сам Вождь ко мне благоволил.
Да-да. Не шучу! Однажды пригласил к себе на ближнюю дачу…
Валентина (удивленно). А есть еще
дальняя?
Входит Эмма. У нее в руках огромная
тарелка дымящейся паром картошки. Эмма — высокая женщина с острыми чертами
лица, длинными волосами, забранными сзади в пучок.
Полуевский (увидев дочь,
рассеянно).
Да-да, есть дальняя, ближняя, совсем дальняя, совсем ближняя.
Эмма. Папа, ты опять
за свое! Тебе запрещено категорически курить. Куришь, пьешь, свои истории дурацкие рассказываешь, обхаживаешь девиц.
Валентина. Эммочка, он не
всерьез. Он же знает, что я жена Сашули.
Эмма (резко). Ничего он не знает и знать не хочет. Очень вас прошу называть меня Эмма.
А лучше вообще никак не называйте.
Валентина (примирительно).
Хорошо-хорошо, Эммочка, простите, Эмма. Не хотела вас обидеть. У нас в театре
все друг друга называют такими детскими именами, ласковыми. Вот я и привыкла.
Вас это раздражает?
Эмма (Полуевскому). Папа, ты обещал, что только заедем,
поздравим бабушку и сразу к Ляшевичам. А вместо того
ты накачиваешься ликером и никуда, как я вижу, уезжать не собираешься.
Из гостиной появляется Татьяна.
Татьяна. Эмка, оставь
отца в покое. Он все равно будет делать то, что у него лучше всего
получается: пьянствовать и соблазнять девиц.
Полуевский. А ты
спрашиваешь, Эмма, почему я ушел от твоей матери.
Татьяна (перебивает). Это не ты ушел.
Это я тебя выгнала. Даже такси тебе вызвала на все четыре стороны. Куда ты
тогда, кстати, поехал? (Дочери.) Эмка, неси картошку, там заждались уже.
Эмма уходит.
Полуевский. К Катерине
Ивановне.
Татьяна. Вот как? (Удивляется.)
Мать не рассказывала. И что ты ей наплел? Какая я плохая жена
и какая ужасная мать?
Полуевский. Нет, какой я
несчастный, какой я плохой муж и какой из меня никудышный
получился отец.
Татьяна. А она что?
Полуевский. Пожалела.
Покормила. Сказала, что все образуется.
Валентине становится неловко, она
отстраняется от Полуевского.
Валентина. Позвольте, я
пройду? Надо к Сашуле. А то, наверное, потерял меня.
Татьяна. Иди-иди,
милая.
Валентина. Спасибо. (Почти
убегает из столовой.)
Татьяна (Полуевскому). Вот видишь. А ты истерики закатывал.
Образовалось же! Премию получил, да не одну. Квартиру тебе в Москве дали. Дочь
к тебе переехала, как только выросла. На фронт, опять же, не попал. А ведь мог.
Признавайся, Полуевский, ты ведь должен был попасть
на фронт? Кто помог?
Полуевский. Зря ты так,
Танюша. Зря. Ты меня знаешь. Я и в империалистическую
от пули не бегал. У меня два креста, два ранения.
Татьяна. Жаль, не
смертельных. Дурак ты был в империалистическую,
молодой и восторженный дурак. А потом потолстел,
постарел, стал старым и восторженным дураком. А такой дурак — хорошая мишень для
немецкой пули. А вот для мамзели уже староват.
Зря расхорохорился.
Полуевский. Все простить
не можешь? А что? Что именно не хочешь прощать? Что изменял? Так не всерьез же.
Да и ты изменяла. Думаешь, не знал? Все знал. Тебе каждый скажет, что в театре
не бывает секретов. А ты с заведующим постановочной частью связалась, с мелким
человечишкой. Конечно, на каждом углу о том шептались. Где вы с ним? В
костюмерном цеху? В бухгалтерии на диванчике? А… (Догадываясь.) У меня в
гримерке! Конечно! У тебя же ключ. А дочка у тебя
точно от Матвея? Что-то не смахивает она на рыжую еврейку, да и на тебя не
сильно похожа. (Начинает
нервно прохаживаться вдоль буфета. Достает из
пачки «Казбека», лежащей на столе, папиросу, закуривает, тушит спичку и бросает
коробок на середину стола.) Да
я же тебя сразу простил. Мне Эмку стало жалко. Тебе же все больше надо было,
больше. Я все понимаю. Наголодались с сестрами в детстве, пыталась наесться.
Николай Александрович, царство небесное, много шашкой не намахал.
Хорошо, хоть дом этот после войны смог поставить. Хороший, кстати, дом. Но не
лучше того, что был. А был у него с мезонином, с колоннами на первом этаже. А в
девятнадцатом он барахло на подводу погрузил и подрапал. Конечно, после того как деревенские
пожгли хозяйство, ничего не осталось. Ах, откуда знаю? Тебе не рассказали? Ай-яй. (Прижимает ладони к щекам и качает головой.)
Да я все про вашу семью знаю. И что от красных отец твой с матерью бежали,
знаю, и что батюшка твой, прежде чем с Тухачевским на лошади скакать,
пулеметным расчетом командовал, который тех же красных сотнями в расход пускал,
тоже знаю. Откуда? Рассказали злые люди. Было время, когда кто-то хотел, чтобы
я про вас им тоже рассказывал. А я просто взял, да и ушел. Оставил вас
жить-поживать. Сел в поезд, и извините, не имею доступа к объекту наблюдения,
выгнан с позором за аморальное поведение. Вот так вот, Танюша. Вот так,
деточка. А ты давай, красота моя, ненавидь дальше. Я твоей ненавистью печку у
себя на даче в Баковке топить буду.
Татьяна (язвительно). Выходит, ты не мерзавец, а наоборот, спаситель наш получаешься?
Полуевский. Это как
решишь.
Татьяна. Спасибо тебе
огромное. За то, что наврал тут с три короба. За то,
что по известной и годами не сменяемой привычке выставил себя героем, а всех
остальных недостойными и неблагодарными людишками,
столь мелкими, что в другой раз и не заметил бы, да вот случайно конь
златогривый захромал, пришлось спешиться. А тут мы как раз. В рубище. У обочины
милостыню просим. Подай, ясноокий сударь, не откажи.
Полуевский. Очень поэтично
для работника общепита.
Татьяна. Извините, как
умеем. Чего от вашего брата за пять лет нахваталась, тем и пользуюсь. Мотька
мой хоть и малахольный, а вот всей этой вашей лжи
избегает. Виноват — признается, невиновен — стерпит. Мужик он, одним словом,
хотя и достается ему от меня. Потому что любит.
Полуевский. А я, значит,
не любил. Да я и теперь тебя люблю. Я этого Матвея твоего иной раз придавить
мечтаю. Ох, как мечтаю. У меня баб много было в жизни, а жена одна — ты. И дочь
одна — Эмка. И больше никого.
Из гостиной выглядывает Анна, смотрит на
Татьяну и Полуевского с недоверием.
Анна. Ну, что вы
тут? Отношения выясняете? Потом все. Потом. То одного не дождешься, то второго.
Мать копается у себя, не вытащить. Вы тут разбрелись по дому. Давайте уже
обратно за стол. Потом наговоритесь.
КАРТИНА
ЧЕТВЕРТАЯ
Семья собралась за длинным столом в
гостиной.
Татьяна. Мама, ну где
ты там?
Раиса. Мать, выходи
уже.
Виктор. Екатерина
Ивановна, вас все ждут с нетерпением.
Открываются двери в спальню. В гостиную
медленно входит Екатерина Ивановна. На ней платье цвета темного бордо. На плечи
накинут белый пуховый платок. Она сильно сутулится. На ногах только чулки,
туфли она держит в руках.
Собравшиеся встречают хозяйку дома
одобрительными возгласами.
Екатерина
Ивановна.
Ноги что-то отекли. Не могу туфли надеть, жмут. Вот, другие нашла, а это
оказались не мои, не понимаю, как тут замок открыть. И откуда у меня эти?
Анна. Мама, это я
тебе дарила.
Екатерина
Ивановна.
Когда? Не помню что-то.
Анна. На прошлый
юбилей, на семьдесят.
Екатерина
Ивановна (удивленно). Да? Это уже
десять лет прошло. Они, наверное, из моды вышли.
Анна. Не волнуйся.
Все в таких ходят. Давай, я тебе помогу.
Екатерина Ивановна садится на стул, Анна
опускается на колени и помогает надеть босоножки.
Екатерина
Ивановна.
Раньше, если что модное появляется, то сразу все в магазин в этом приходят или
на почту. Стоишь на почте в очереди и смотришь, кто во что одет. Бабки-то, вот
как я сейчас, что попроще, в чем на огород, в том и в
народ. А молодухи из Ленинграда привозили. Да вот еще
кооперативный магазин после войны в Красном селе открыли. Туда хорошие товары
завозят. Витюша, ты бы свозил меня в кооперативный
магазин на своей «Волге». Он же работает еще?
Виктор. Работает,
Екатерина Ивановна. Только что же раньше не попросили? Мне совсем мало тут дней
осталось. Переводят меня.
Екатерина
Ивановна.
Ну, пусть Раиса с Володей свозят. Ты машину только ей дай.
Виктор. Так и Раиса со
мной уезжает.
Раиса. Мама, я же
тебе говорила. В Калининград.
Екатерина
Ивановна.
Я помню-помню. Только забыла.
Татьяна. Раиса, скажи
тост матери. Ты все же старшая.
Раиса (поднимаясь с
бокалом). Мама…
Екатерина
Ивановна (перебивая). Алевтина, свози
меня в Красное село на следующей неделе. Осень скоро. Понаедут после отпусков,
все раскупят.
Алевтина хочет что-то сказать, но ее перебивает
Александр.
Александр. Мы же только
что у нотариуса были, могли бы заехать.
Екатерина
Ивановна.
А я забыла в суете. И ты какой-то нервный был. Все ругался.
Алевтина. Свожу,
Екатерина Ивановна. Обязательно.
Александр. Мать, я свожу.
Не надо чужих просить.
Екатерина
Ивановна.
А что это Алька мне чужая? Мы с ней вместе плакали,
когда на фронт тебя в сорок первом провожали. А потом плакали, когда в сорок
четвертом без ноги встречали.
Алевтина. Вам когда
удобно? Я в суде отгул попрошу и свожу.
Татьяна. Раиса!
Раиса. Мать!
Екатерина
Ивановна.
Что тебе, Раиса?
Раиса. Мы вообще-то
поздравить тебя собрались.
Екатерина
Ивановна.
Так поздравляйте. Я вам мешаю, что ли?
Раиса. Мама!
Екатерина
Ивановна.
Господи боже мой! Говори уже!
Раиса. Дорогая мама!
Виктор. И дорогая
теща!
Татьяна. Виктор!
Виктор показывает жестами, что умолкает.
Раиса. Дорогая мама,
мы собрались здесь, в доме, который построили вы с отцом.
Татьяна. С нашей
помощью!
Раиса. Да, мы тоже
помогали. И этот дом мы считаем своей родиной, хотя и не родились в нем.
Екатерина
Ивановна.
Вы с Танькой родились под Рязанью, а Саньку и Анну я уже носила, когда Коля в
седле скакал. Санька, ты же июльский, у тебя в метрике что записано?
Александр. Барановичи,
мам.
Раиса (откашливаясь). И мы собрались
в родительском доме, чтобы поздравить тебя с днем рождения. Мы собрались, чтобы
поблагодарить тебя…
Екатерина
Ивановна.
Это мы в наступление пошли тогда против белополяков.
Раиса (повышая голос).
…поблагодарить за все эти годы любви и терпения, за
твою помощь нам всем во время войны и блокады. Да, здесь нет наших старших. Нет
двоих наших братьев. Они не вернулись с фронта.
Екатерина
Ивановна (раздраженно).
Завела
шарманку!
Раиса (не
останавливаясь).
Уже нет отца, мы восемь лет живем без него тоже. Но здесь твои дети, внуки,
твоя семья. Мы любим тебя, мама, и поздравляем с днем рождения.
Екатерина Ивановна поднимает рюмку, все
стараются с ней чокнуться.
Екатерина
Ивановна.
Пейте уже! Все бы вам болтать.
Татьяна. Мама, мы
искренне.
Екатерина
Ивановна.
Алевтина, давай во вторник?
Алевтина. Я постараюсь.
Екатерина
Ивановна. Вот
и хорошо.
Полуевский. Позвольте тост
от, так сказать, столичной культурной общественности.
Виктор. Ну, ты нахал.
Татьяна. И болтун.
Полуевский. А я по
старшинству. Все нормально. Екатерина Ивановна, хоть и развела нас жизнь, а
остались вы для меня любимой тещей. Личность вы героическая, человек
заслуженный. Вот вы наград своих не носите, стесняетесь. А ваши два ордена
Красной звезды — не у каждого мужчины есть.
Анна. У отца было.
Полуевский. Да, вы с
Николаем Александровичем всегда для меня служили примером несгибаемости.
Екатерина
Ивановна (перебивает). А что это Пашка мой в тридцать восьмом тебе
морду разбил?
Полуевский. Да уже и не
помню такого, Екатерина Ивановна.
Екатерина
Ивановна.
Что это не помнишь? Ходил с разбитым носом, жалился, что на киностудию
пригласили, а у тебя блямба вместо шнобеля.
Татьяна еще свинцовый компресс прикладывала. Небось,
сподличал, а Пашка прознал. Он за сестру вступался,
потому что старший.
Полуевский. Обидные слова
говорите, Екатерина Ивановна. Когда же я подличал?
Екатерина
Ивановна.
А когда Татьяну мою с Эмкой на руках бросил, а сам в Москву сбежал.
Полуевский. Так она меня и
выгнала, вы же знаете. Татьяна, подтверди.
Екатерина
Ивановна.
Знаю — не знаю. Ты одно говоришь, Татьяна — другое, люди — третье, а Пашка мой четвертое знал.
Полуевский. Павел был
горячий.
Екатерина
Ивановна.
Не чета тебе! Потому он с войны и не вернулся. А ты на
войну не пошел.
Полуевский. Так я в империалистическую свое отвоевал! Татьяна, ну опять эти
разговоры! То — где ты был, когда отец беляков шашкой рубил, то — почему на
фронт не пошел? Сколько можно-то? У меня язва, у меня ранение. У меня простата,
в конце концов.
Екатерина
Ивановна (не
обращая внимания).
Хотя, конечно, Эмке образование дал. И одета она у тебя, и в квартире твоей
живет. Это молодец. За это спасибо. Ну, иди сюда, чокнусь, первый зять, с
тобой.
Полуевский. Вот! А то каким-то подлецом выставили.
Подходит, склоняется в галантном
поклоне. Чокается с Екатериной Ивановной. Хочет поцеловать руку, но Екатерина
Ивановна отмахивается.
Екатерина
Ивановна.
А давай в среду, Алевтина? Я в среду тогда еще в собес зайду.
Алевтина. В среду не
могу. В среду меня не отпустят.
Екатерина
Ивановна.
Это плохо, что не отпустят. Мне в среду надо.
Александр. Мать, ну что
тебе приспичило? Потерпи до выходных, мы с Валюшей
тебя свозим.
Екатерина
Ивановна.
В твоем «Запорожце» и так места мало, а Валька надушится, не продохнуть.
Александр. Мать!
Елена. Бабушка, давай
вместе на такси в среду?
Татьяна. И правда,
мать, пусть Ленка с тобой съездит. У нее отпуск с понедельника.
Екатерина
Ивановна.
Нечего ей тут делать. Пусть на залив едет, в Комарово. Авось, мужа там себе
найдет. Не ходит никуда, сидит дома, в окно смотрит. Тридцать лет девке, мужа нет. Сама со мной поезжай на такси.
Татьяна. Я работаю.
Екатерина
Ивановна.
А Матвей твой?
Татьяна. А ты его сама
спроси. Вот же он.
Екатерина
Ивановна.
Где? (Оборачивается, видит Матвея в углу стола.) Я думала, нет тебя.
Матвей. Все так
думают.
Татьяна. Сможешь с
матерью в среду съездить?
Матвей. Попробую
отпроситься.
Татьяна. Ты конкретно
говори, без увиливаний. У нас в семье принято без увиливаний ваших.
Матвей. Я не увиливаю.
Мне у начальника цеха отпроситься надо.
Татьяна. Вот так все у
него. Ничего сам решить не может. Иди к магазину, позвони. Время еще не
позднее. Прилично позвонить.
Матвей молча встает,
копается в кармане в поисках двухкопеечной.
Татьяна (протягивает
монету).
На! Никогда у тебя нет.
Матвей берет.
Виктор. Мотя, на ход
ноги! (Протягивает рюмку Матвею.)
Чокаются и выпивают.
Татьяна. Нельзя тебе!
Матвей машет рукой и выходит.
Эмма (встает с
бокалом в руке).
Бабушка, можно мне сказать? А то нам с отцом ехать надо.
Екатерина
Ивановна.
Куда это собрались на ночь глядя?
Полуевский. По работе,
Екатерина Ивановна. По работе.
Екатерина
Ивановна.
Какая работа в субботу в восемь часов вечера?
Эмма. Творческая
работа, бабушка. Папа же актер. Ему сценарий предложили. Он должен с
драматургом встретиться. Можно мне тост сказать?
Екатерина
Ивановна.
Говоришь уже.
Эмма. Бабушка, живи
долго. Без тебя все передерутся. Только ты способна всех в мире держать.
Здоровья тебе, бабуля! Здоровья!
Полуевский. Ура!
Виктор. Гип-гип ура!
Виктор и Полуевский
хором кричат «Ура!»
Екатерина
Ивановна.
Дайте, я тогда скажу, раз гости разбредаются по своим делам.
Виктор. А мы их не
отпустим.
Раиса. Витюша.
Виктор. Понял,
умолкаю.
Екатерина
Ивановна.
Я скоро умру.
Татьяна. Мать!
Анна. Татьяна, это
она у тебя научилась.
Раиса. Мама, что за
мысли такие?
Екатерина
Ивановна.
Мне восемьдесят лет, и я скоро умру. Решила вам напоследок сделать подарок. По
нутру вашему подарок. А характеры своих детей я хорошо знаю. Отцовские это
характеры. Тот ругатель был горячий, вы такие же, да и во внуках оно проявится.
Сейчас Юрка смурной ходит,
но и он взбрыкнет. Не все ему мамку над собой терпеть. Это в вас Царёвская кровь, дикая, кочевая. И поляки там, и татары, и
кто только еще не примешался. Меня на кладбище свезете, начнете дом делить. А
как станете делить, так и переругаетесь. Сейчас иной раз друг на друга
бросаетесь, а так и вовсе стесняться не будете. Не до драки, так до суда дойдет
точно. Все вы тут прокурорские да судейские.
Раиса. Мать, что ты
такое говоришь?
Екатерина
Ивановна.
Молчи, Райка, ты первая сестрам в глотку вцепишься. Ты старшая, в тебе
отцовской спеси больше всего.
Татьяна. Мать, ты чего
удумала-то?
Раиса. Нет, вы
посмотрите. Дочь ей не угодила. Чем?
Екатерина
Ивановна.
Потому делаю вам всем подарок. И подарок называется «мир вашему дому».
Анна. Это как, мама?
Татьяна. Я, кажется,
начинаю понимать.
Раиса. Нет, это я
начинаю понимать. Что он там про нотариуса говорил?
Екатерина
Ивановна.
Да. Все правильно. Я переписала дом на Александра. По дарственной. Он мужчина,
и он будет его хозяином. А вы, как и прежде, станете сюда приезжать. В свои
комнаты. И внуки приезжать. И правнуки, которых я, похоже, не дождусь. Эмка,
ты, говорят, замуж собралась? Не тяни. Если беременна — скажи, я подожду тогда
помирать, пока не родишь.
Эмма. Бабушка,
потом.
Татьяна. Мать, ты чего
такое натворила?
Екатерина
Ивановна.
Он сын. Он мужчина. Он все правильно рассудит.
Александр. Мать так
решила.
Раиса. Ну и что с
того, что сын? Что с того? Престолонаследие у нас? Все должно в завещании
учитываться в равных долях. Сын он. Хорошо, тогда я старший наследник. Я такие
дела в суде по десять за неделю разбираю. Что ты, Сашка, мне тут горбатого
лепить начинаешь?
Александр. Потому мать и
сделала дарственную.
Татьяна. Облапошил ты мать, Александр. Доволен? Теперь поезжай и
оформляй все взад.
Алевтина. Дарственная не
имеет обратной силы.
Екатерина
Ивановна.
Вы уже сейчас ссоритесь. А что потом будет, заранее стыдно. Дом-то ваш. Мы с
отцом его строили, чтобы все приезжали, с детьми приезжали, с внуками. К чему
ругаетесь? Вот и боялась, что как выделю каждому долю в наследстве, так и
поругаетесь. А тут вроде и повода нет. Как было все оно раньше, так и будет.
Приезжайте и живите на здоровье.
Татьяна. Ничего себе,
как раньше! Мать, ну, ты даешь! Раньше это твой дом был, да отца. А теперь
Сашкин. Ты что, Сашку не знаешь?
Раиса. Он себе еще какую мамзель новую найдет, с этой разведется, половину
дома ей отдаст. Это она такая сейчас, всех любит да хвостом крутит. А как
поймет, где можно урвать, так насмотритесь еще варьете
и кордебалета.
Валентина. Как вам не
стыдно! (Выбегает.)
Александр. Раиса, ты
зачем мою жену оскорбляешь?
Татьяна. Жена у тебя — Алька. А эта мамзель у тебя для
здоровья. Физиотерапия от простатита.
Елена. Мама! Как так
можно? (Тоже выходит из комнаты.)
Следом выходит Эмма.
Полуевский (вставая). Вот же
прокурорские да судейские. За столом сидишь, как в приемной горсуда.
У матери вашей праздник, а вы все о своем, о мелком. Словно времени нет
другого.
Слышны крики с улицы.
Елена. Мама! Мама!
Эмма. Мама! Виктор Августович! Отец!
Татьяна (Полуевскому). Сходи, посмотри, что там стряслось.
Полуевский выходит.
Татьяна. Мать, ты меня
извини, конечно, но так поступать нельзя. Что это за номера? Раиса права.
Вбегает Полуевский.
Раиса. Ну, что там?
Татьяна. Что
стряслось-то? Что побледнел, словно помер кто?
Полуевский. Там Матвей
твой.
Татьяна. Что Матвей?
Полуевский. Плохо ему.
Кажется, сердце.
Татьяна быстрым шагом выходит из
комнаты. Слышен ее голос.
Татьяна. Ленка, бегом к
магазину! Звони в скорую!
Раиса. Виктор, ты
зачем Володьку отпустил?
Виктор. Ну, кто же
знал?
Татьяна. Матвей! Матвей!
Мотя!
КАРТИНА
ПЯТАЯ
Большая комната в квартире Татьяны с
темными обоями. По стенам висят картины в богатых рамах. Стоят напольные часы
сталинского стиля. Зеркало и дверца шкафа занавешены
темной тканью. Татьяна в черном платье протирает бокалы полотенцем и ставит в
сервант. Берет рюмку, рассматривает на свет. Входит Екатерина Ивановна. В руках
у нее поднос с тарелками. Грохает на стол.
Екатерина
Ивановна.
Хрусталя у тебя много. Зачем столько?
Татьяна. У людей
больше.
Екатерина
Ивановна.
А ты на людей не смотри.
Татьяна. Я не смотрю.
Люди смотрят. Приходят и смотрят. Если хрусталя много, значит, все хорошо.
Екатерина
Ивановна.
А если мало?
Татьяна. Если мало, то
больше могут не прийти.
Екатерина
Ивановна.
Ну и шут с ними. Зачем тебе такие?
Татьяна. Нужные люди,
мама. У нас же сфера общественного питания. Приходится общаться с нужными
людьми.
Екатерина
Ивановна. А
что-то Матвей мне твой высоким в крематории показался.
Татьяна. Не, мама. Он чуть
выше меня был.
Екатерина
Ивановна.
Надо же. А может быть, я его стоячим или лежачим не видела. Вечно сидел, вон,
за столом. Ел что-то. Но тощий был.
Татьяна. Он в детстве
наголодался, вот и ел. Это нервное. Беспризорником был.
Екатерина
Ивановна.
В блокаду все наголодались. Так что теперь, постоянно жрать?
Татьяна. Некоторые так
и делают.
Екатерина
Ивановна.
Да? (Задумывается.) Или юркнет мимо. Незаметный какой-то. Он вроде отцу
и дом строить помогал.
Татьяна. Помогал. Все
помогали. Виктор тоже.
Екатерина
Ивановна.
Сашка помогал, Матвей, Виктор. Еще кто-то был.
Татьяна. Так Полуевский же.
Екатерина
Ивановна.
Верно! Бывший твой. Они только приехали с женой из
этой. Как там ее? Откуда они приехали?
Татьяна. Из Полтавы.
Екатерина
Ивановна.
Но этот дурной, конечно, шелапутный. Вечно анекдоты
травил.
Татьяна. Нет, анекдоты
Виктор рассказывал. А Полуевский перекуры устраивал.
Говорил, мол, без антракта пьес не бывает.
Екатерина
Ивановна.
Им бы только курить.
Татьяна. Матвей бросил.
Все равно от сердца помер.
Екатерина
Ивановна.
Жаль, ты Матвея своего не любила.
Татьяна. Ладно тебе,
мать, любила, не любила. Какая разница? Прожили тридцать пять лет. Разводиться
не собирались. А про любовь я ничего не помню уже. Вон, Полуевский
давеча в Горелово в любви признался. Ромео. Или
Санька. Кому от его любви хорошо? Шутка ли, жена чуть старше сына. Срам! Ты еще
с этой дарственной. Учудила, так учудила.
Екатерина
Ивановна.
Народного ему дали?
Татьяна. Полуевскому? Дали. Он же дважды лауреат.
Екатерина
Ивановна.
Странная ты у меня. Недолюбленная, что ли. Что Ленка
замуж-то не идет? Женихов нет?
Татьяна. Был один весной
этой. Студент-физик. Тощий. Еще худее Ленки моей. Торчал в парадном целыми
днями, встречал да провожал. В зоопарк с ней ходил, в «Великан» на комедию. Матвею
нравился, но я отвадила.
Екатерина
Ивановна. Кого
же тебе подавай? Директора столовой?
Татьяна. Ну, не
голодранца из общежития. Пусть серьезный мужчина будет. Состоявшийся.
Екатерина
Ивановна. Сама
прожила без счастья, дочь тому же учишь. Хотя нет. Она не такая, как ты.
Татьяна. Какая «не
такая»?
Екатерина
Ивановна.
Увидишь.
Татьяна. Да я уже вижу.
То с домом у тебя выкрутасы, то еще что.
Входит Полуевский.
Полуевский. Все. Проводил,
на такси отправил. И этот еще Матвея приятель, который музыкант, к себе Виктора
посадил с Раисой и Аркашку.
Екатерина
Ивановна.
А ты что вернулся?
Полуевский. Кто-то должен
вдову поддержать в тяжелую минуту.
Татьяна. А ты наглец.
Полуевский. Я без задней
мысли.
Татьяна. Тебе и
передней хватает. Не раздевайся. Сейчас мать в Горелово
отвезешь. Там на стоянке были еще такси?
Полуевский. Были. Чай, не
белые ночи.
Екатерина
Ивановна.
Я у тебя останусь.
Татьяна. Не надо мне
тут никого. Дайте одной побыть.
Екатерина
Ивановна.
Ну, как знаешь.
Полуевский. Мне вернуться?
Татьяна. Только
попробуй!
Екатерина Ивановна выходит. Полуевский задерживается.
Полуевский. Татьяна, тебе
отдохнуть надо. После всего этого. Поезжай на юг, в Анапу. Там пляж знаешь какой? Бесконечный там
пляж. Песочек, дюны, море мелкое. Сейчас фрукты, виноград. Бери
Ленку свою и поезжайте. Хочешь, я тебе денег дам?
Татьяна. Я не нищая,
чтобы у тебя деньги брать.
Полуевский. И Эмку возьми.
Когда ты вот так с дочками куда-нибудь ездила?
Татьяна. Пожалуй, что
никогда.
Полуевский. Вот, видишь же.
Ты подумай. Денег добавлю. Эмка и моя дочь.
Прощается и выходит.
Екатерина
Ивановна (из
прихожей).
Мы уехали. Пока. Поспи, дочь. Не сиди долго.
Слышно, как хлопает входная дверь.
Татьяна садится к столу, закуривает.
Татьяна. Песочек. Дюны.
Море мелкое. Мелкое море. Море, а мелкое.
КАРТИНА
ШЕСТАЯ
Длинный песчаный пляж почти безлюден.
Татьяна сидит в шезлонге под зонтиком. Она в закрытом купальном костюме, читает
книгу. Со стороны моря, весело переговариваясь, подходят дочери.
Елена (ложась на
покрывало).
Мама, а почему вы с папой никогда на море не ездили?
Татьяна. Он не любил
море.
Эмма (промокая волосы
полотенцем).
И с моим отцом не ездила.
Татьяна. Это он тебе
сказал?
Эмма. Нет. Но я
знаю. Если бы ездила, остались бы фотографии. У него еще до войны фотоаппарат
был. Немецкий. «Лейка».
Татьяна. Некогда было
фотографироваться. Но мы познакомились на море. Он меня подцепил на набережной
в Ялте.
Елена. Мама! Что
значит подцепил?
Татьяна. Подцепил,
склеил, закадрил. Подошел эдак
в белых брюках, белой рубашке и в белой шляпе и сказал, что после цветущих
магнолий, я — первое событие, что смогло его поразить.
Елена. Пошлость
какая-то.
Эмма. Что бы ты
понимала. Пошлость в отношениях с нами, женщинами, — это чаще всего доблесть.
Мужчина побеждает сразу двоих. В себе труса и в женщине суку.
Елена. Эмма!
Эмма. Он превращает
ее в дуру и делает своей.
Татьяна. Этому в МГУ
учат?
Эмма. Нет, это я
сама. На факультативных занятиях.
Татьяна. Узнаю
столичную лихость. А кроме дуры и суки есть еще
какие-то женские…
Эмма. Ипостаси?
Татьяна. Вот это слово.
Эмма. Есть — мать.
Татьяна. Ну, спасибо. А
то я уже не знала, куда податься, либо в умные, либо в
красивые. А так как-то легче. Мать, значит? Прекрасно. Но вначале обязательно
либо дура, либо сука. А вместе можно?
Эмма. Это по желанию.
Кстати, я беременна.
Татьяна. Час от часу не
легче. От кого?
Эмма. Он доцент.
Татьяна. Квартира у
доцента есть?
Эмма. Квартира есть.
Татьяна. Слава богу.
Эмма. Но в ней жена.
Татьяна. Поздравляю.
Эмма. Но он
разводится.
Татьяна. Конечно.
Эмма. Они квартиру
разменивают. Бывшей жене и сыну достанется двухкомнатная,
а мы хотим однокомнатную в Чертаново. Это такой новый
район Москвы.
Татьяна. Не сомневаюсь.
Елена. Мама, ты скоро
станешь бабушкой?
Татьяна. Лучше
бабушкой, чем дурой или сукой.
Елена. Мама!
Эмма. Третий месяц
пошел.
Татьяна. Поздравляю.
Эмма. Ну, что ты
заладила одно и то же? Я люблю его, в конце концов!
Татьяна. Это меняет
дело. Отец знает?
Эмма. Да.
Татьяна. И что думает
по этому поводу?
Эмма. Сказал, что
убьет меня.
Татьяна. А молодец! Полуевский становится мужиком.
Эмма. Попросил тебе
не говорить, потому что тебе и так тяжело.
Татьяна. Становится
мужиком, но остается дураком. Полный набор
добродетелей. Хоть замуж за него снова выходи.
Эмма. Вот и выходи.
Он будет рад.
Татьяна. Посмотрим.
Елена. Мама?
Татьяна. Надоел мне
Ленинград. Эмка вон в Черпаново, или как там оно…
Эмма. Чертаново.
Татьяна. Вот-вот. Эмка
в Черпаново свое уедет, он там один. А ему уже
семьдесят. Старый, глупый и мужик. И квартира отдельная на Чистых прудах.
Золото, не жених.
Елена. Но ты только
что отца похоронила. Даже не похоронила, а урну с прахом получила. И тут…
Татьяна. Похоронила
уже. Все уже сделала.
Елена. Куда? Мне почему не сказала?
Татьяна. Так были уже
прощание в крематории и поминки. Сколько можно? Хватит. Все произошло.
Елена. Ты никогда
папу не любила. Никогда.
Эмма. Дядя Мотя был
хороший.
Елена. Перестань!
Твой отец жив. Мой умер. А мать уже и траур сняла.
Татьяна. Ты придаешь
этому слишком много значения. Ритуалы какие-то, символы. Это жизнь, дочь. В ней
все проще.
Елена (встает). Все у тебя
просто. А люди вокруг страдают.
Татьяна. Ты куда?
Елена. Пойду и
утоплюсь.
Татьяна. Иди. Авось спасет какой дурак и женится на
тебе.
Елена уходит.
Эмма. Ты это
серьезно про Москву?
Татьяна. Посмотрим.
Эмма. Отец будет
рад.
Татьяна. Посмотрим.
Эмма. Папа только о
тебе и говорит с нашего возвращения из Ленинграда.
Татьяна. Он всегда был
не большого ума.
Эмма. Скажи, ты его
любила?
Татьяна. Посмотрим.
Эмма. Мне кажется,
ты не воспринимаешь нас с Ленкой всерьез. А мы давно не дети.
Елена возвращается. С нее стекают капли.
Она улыбается, берет полотенце и отжимает в него от воды волосы.
Елена (декламирует
нараспев):
Когда так много
позади
Всего, в
особенности — горя,
Поддержки
чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись
у моря.
Оно обширнее…
Татьяна (перебивая).
Раньше мужчины женщинам стихи читали, теперь вот дочери матерям. Надеюсь, не
твое?
Елена. Не мое. Одного
поэта ленинградского. Он сейчас очень популярен.
Татьяна. Женатый?
Елена. Не знаю.
Наверное.
Татьяна. Гони его!
Найди себе нормального, чтобы зарабатывал и в постели
был не вялый.
Елена. Мама!
Эмма. Мама!
КАРТИНА
СЕДЬМАЯ
Дом Царёвых в Горелово.
Перед крыльцом установлен стол. За ним Валентина, Анна, Раиса, Виктор и их сын
Аркадий играют в лото. Анна вынимает бочонки из мешочка.
Анна. Восемнадцать.
Я ей говорила. Я предупреждала, что так делать не следует. Не по-людски.
Раиса. Меня трясет
всю с самого утра. Давление поднялось.
Анна. Тридцать
четыре. В конце концов, надо было хотя бы посоветоваться.
Раиса. Аркадий,
накапай мне корвалола.
Аркадий уходит в дом, гремит чем-то в
буфете.
Анна. Одиннадцать.
Барабанные палочки. Она всегда так. Никого не слушает.
Валентина. Не понимаю,
что вы так всполошились. Ничего же страшного больше не произошло.
Раиса. Не произошло?
Вначале муж твой, брат наш, обманом заставляет мать написать дарственную на
дом, а потом наша сестра в могилу отца подхоранивает
это свое красное ведро с Матвеем.
Аркадий(высовывается в
окно).
Мама, а где корвалол? Нет его тут.
Анна. Сорок четыре.
Перевернутые стулья.
Раиса. Виктор, помоги
сыну, ничего найти не может.
Виктор скрывается в доме.
Анна. Вон наш братик
драгоценный. Ковыляет — не спешит. Сорок один.
По дорожке, хромая, идет Александр.
Раиса. Явился, не
запылился!
Александр. Здравствуйте,
девочки. Валюша, привет!
Анна. Девятнадцать.
Валентина. Сашуля, хорошо, что ты приехал. Все такие нервные.
Александр. Я сам нервный.
У меня жизнь нервная. А вы что тут переживаете? Из-за дома все? Бросьте
переживать. Вон они, ваши комнаты, как есть, так и будут.
Анна. Саша, знаешь,
что Татьяна учудила? Тридцать один.
Александр. Еще нет. Но
могу представить. У нас это семейное.
Раиса. Сядь, а то на
одной ноге не устоишь.
Анна. Татьяна Матвея
своего подхоронила в могилу отца на Богословском. Двадцать два.
Александр. В смысле?
Раиса. Приехала,
привезла бумаги на захоронение, наверное, у матери взяла, наняла рабочих и подхоронила.
Александр. Откуда знаешь?
Анна. Позвонила мне
вчера вечером и похвасталась. Шесть. Или девять? Нет, шесть, тут точка внизу.
Появляется Виктор со склянкой и рюмкой в
руках.
Виктор. Привет, Саня.
Ты чего такой смурной?
Александр. Новость
перевариваю.
Виктор. Да ничего
страшного! Подумаешь! Я Мотьку любил, батюшку вашего, Николая Александровича,
уважал. Удобно же, сразу к обоим и приезжать на Троицу.
Раиса. Какая Троица,
член партии хренов? Да и у Матвея какая Троица? Он же
еврей.
Виктор. Ну и что? Если
еврей, так и не человек, что ли? Полежать спокойно не может?
Раиса. Какие вы,
мужики, тупицы.
Анна. Да уж… Пять. Опять двадцать пять.
Раиса.
Так пять или двадцать пять? Что ты всех путаешь?
Анна. Пять.
Раиса. У меня
квартира.
Валентина. И верно, Сашуля, ничего страшного. Матвей хорошим был, вы все его
любили. Ты, вон, выпивал с ним. Фронтовики же все. Герои.
Раиса. Херои! Отец был бы жив, надрал бы Таньке задницу,
летела бы до магазина.
Анна. Так умер же, в
том и дело.
Раиса. Умер. (Плачет.)
Александр. А что мать?
Анна. Не сказали ей
еще. Опасаемся, что удар ее хватит. Может, ты скажешь? Ты все же сын.
Александр. Как скандал из-за
дарственной устраивать, то у всех равные права, а как матери новость сообщить,
то сын? Эх, клуши! По мне, так ничего страшного не
произошло. Но пойду, скажу. Сидите тут. (Уходит в дом.)
Анна. Не страшно
ему. Теперь ему ничего не страшно. Обзавелся богатством. Всё себе. Всё под
себя! (Бросает мешочек с лото на стол.) Всё сгребает. Старуху обманул-облапошил. По вашему, по-судейски
да по-адвокатски. Старая
уже, из ума выжила. Знай, твердит, мол, отвези да отвези в магазин. Ничего уже
не соображает, кроме магазина и собеса. Ее давно следовало признать
недееспособной. Ну и что же, что ордена у нее? И не таких
признают. Слыханное ли дело? Всем миром дом строили. Все сюда к отцу на стройку
приезжали, горбатились. Как плантатор, заставлял с шести утра на крышу залезать,
шифер таскать. А у меня выходные, может быть. Может быть, я всю неделю убиваюсь на работе, да так, что света белого не вижу. Целый
день за прилавком, подай-принеси. Вон, вены на ногах выперли,
врачи говорят, что тромбофлебит, удалять надо. А он мне кисточку в руки и
давай, доченька любимая, крась, туда-сюда, туда-сюда, дыши химией этой.
Конечно, я младшая, нет у меня права вякнуть против
отцовой воли. И красила. И дышала. И за всеми потом грязь и мусор строительный
убирала, и подметала, и мыла, и вытирала до ломоты в спине. И все для того,
чтобы Сашка у меня дом этот отнял, отцовый дом, где у
меня маленькая, но своя собственная комната, единственное, что у меня есть. А
теперь и она не моя, теперь она Сашкина. Сашуля то, Сашуля се, ути-пути, сыночек любимый.
Все ему! А я одна. Всем на меня всегда наплевать. И отец, пока жив был, плевал,
и мать сейчас: «Анна, подай! Анна, иди сюда! Анна, привези, Анна, захвати с
собой, Анна, когда будешь? Ты нужна!» А у меня что, жизни своей нет? По пять
раз уже все замужем побывали, а я все при матери с отцом ишачу,
ни образования, ни мужа. Раисе квартиру родители купили, когда, вон, Виктор еще
в капитан-лейтенантах ходил, Татьяне с Полуевским
комнату еще до войны. Эта красавица ушлая шустрила-крутила,
сама квартиру себе сделала. Теперь все в картинах у нее там да в бархате.
Откуда картины? Небось, в блокаду на хлеб выменяла.
Тогда все, кто при продуктах, себе целое состояние сделали. Эмку свою в Москву
к Полуевскому услала и устроилась, как королева.
Удивляюсь, что не она, а Сашка успел мать обдурить. А ты, Раиса, живешь хорошо,
а вот на какие такие средства? На взятки ты живешь. Все это знают. Тебе в суде
взятки дают, чтобы не сажала, обвиняла плохо, улики скрывала, вот на эти деньги
и живешь. Всё! Фигу вам всем! Всем вам! Мой этот дом.
Мой. Не отдам Сашке. В суд пойду, в газету напишу, про все ваши махинации
напишу. (Садится на место и открывает книгу вверх ногами, начинает листать,
углубляется в чтение, потом переворачивает книгу и вновь начинает яростно
листать страницы.)
Виктор. Надо уезжать.
Уезжать в Калининград.
Раиса. Да-да. Все
верно. Можно было бы сегодня уехать, уехала бы сегодня. Спасибо тебе,
сестренка. Не ожидала.
Анна. А что ты
хотела? Вон, опять сбегаете, а меня оставляете с бесстыжей
Татьяной разбираться.
Валентина. Татьяна
Николаевна ничего плохого не думала. Она просто хотела, чтобы ее родные вместе
лежали. Это же так просто.
Раиса. Просто? Просто
тебе все? Тебе волю дай, ты нас всех в одну братскую могилу сгрузишь, Саньку
выгонишь, а сама будешь в этом доме жить-поживать, кобелей своих из Кировского
театра водить.
Валентина выбегает.
Виктор. Раиса, зря ты
так.
Раиса. Пусть знает,
что ей тут не рады. Я Алевтине звонила. Рассказала все, просила приехать. Но у
нее процесс. Не может. Юрка вон, смотри, сорвался.
По дорожке к веранде нервной, торопливой
походкой идет Юрий.
Юрий. Тетя Рая, тетя
Аня, здравствуйте. Отец здесь?
Анна. Привет, Юрочка.
Тут он. Приехал. В доме.
Юрий. Тетя Аня, как
же так получается? Зачем ведро к деду в могилу закопали?
Анна поднимает кулаки и трясет ими, как
громовержец. С грохотом падает книга.
Виктор. Раиса, про
ведро твои слова?
Раиса. Ведро оно и
есть — ведро.
Виктор. Нехорошо это
как-то.
Раиса. Вот так,
племяшек. Такая история у нас теперь. Со всего города собираем помои и
закапываем в родительскую могилу. Там места много. Пусть бы, что ли, еще эта
проститутка померла. Туда ее тоже.
Виктор. Раиса!
Раиса. Окрутила
Александра. На дом нацелилась. Чувствую, что козни строит. Мое прокурорское
чутье не обманешь. Ходит лисой перед ним на задних лапках. Сашуля
да Сашуля. А сама только и ждет, только и выбирает
момент. Зачем бы ей еще инвалид без ноги на двадцать лет ее старше? Любовь? Нет
никакой любви. Не поверю я в это.
Виктор. Тьфу, Рая! Как
начинаешь эти свои прокурорские задвиги, так самому
хочется задраить люки и на погружение.
Раиса. Один уже
погрузился. Говорили ему, не пей. Нельзя, сердце у тебя. Вон! Не знаем теперь,
что делать. И ты туда же. Хорошо, что уезжаем скоро.
Виктор. Надо уезжать.
Тяжело у вас. Теперь Матвея не стало, словно что-то пропало.
Анна. Ты, Виктор,
опять со своим примиренчеством. Сашка концерты устраивает, тебе наплевать,
Татьяна фортели выкидывает, а тебе грустно, что Матвея нет. Выпить ему не с
кем.
Раиса. Мужик он. Что с
него взять? Мужик и есть мужик. Ему лишь бы не трогали. Что кривишься? Неправду
говорю? Как ты до адмирала дослужился? При тебе жену оскорбляют, а ты сидишь,
яблочко от шкурки чистишь. (Оборачивается к Анне) Тебе же, Анна, вот что
скажу. Неблагодарная дрянь
ты, сестра. Это ведь Татьяна тебя в отдел заказов Елисеевского
устроила. Кого надо в тресте ресторанов и кафе подмазала, кому надо в
управлении торговли коньяк да набор продуктовый занесла, обязанной осталась. И
это ведь я по кабинетам бегала, да перед следователями ОБХСС поклоны била,
когда вы на пару с товароведом проворовались. Это Александр через ветеранский совет который год тебе санаторий в Крыму устраивает, где ты
с женатыми мужиками хороводишься, триппер зарабатываешь. Так и Лизку свою невесть от кого прижила. Растет девка
в интернате при живой матери. Не хочешь с ней возиться.
Анна порывается возразить, резко
поднимается со стула, хватается рукой за шею, словно
задыхаясь. Но, не проронив ни звука, рушится обратно, на свое место.
РАИСА. И нечего тебе возразить! Всю
жизнь завидуешь, завидуешь, завидуешь. Мне, что замуж за морского офицера вышла
да образование юридическое получила. Татьяне, что живет, как следует и как
хочет, что замужем была за известным актером, что Матвей до последнего дня
своего жалел и любил. Тебя же с твоим характером никто терпеть не станет.
Любого со свету за пару лет сведешь. Потому и попадаются сплошь женатые, которым ты и не надобна. Застегнут ширинку и к жене
бежать. Звонишь потом, скандалы женам устраиваешь, в местком по месту работы
пишешь, брошенкой прикидываешься. Отец был жив,
правильно тебя гонял. Теперь на матери отыгрываешься. Ишь,
что удумала, недееспособной мать признать. Да она всех нас тут умнее будет.
Семерых вытянула. На троих похоронки получила, не сгорбилась. Глаза бы твои бесстыжие не видеть. Хорошо, что уезжаем. Виктор, что
сидишь? Где Аркадий? Почему машины до сих пор нет?
Виктор разводит руками. Все молчат.
Слышно как вдалеке стучит на рельсах электричка, за забором пьяным голосом поет
сосед Яров. Входит Екатерина Ивановна, следом Александр. Последним входит
Аркадий. Виктор встает и уступает теще место.
Екатерина
Ивановна. Что
притихли?
Раиса. А что
говорить, мама?
Екатерина
Ивановна.
Так вам все равно, по какому поводу языки чесать. Лишь бы против
друг дружки. Плохо я вас воспитала. Слишком рано вас
отец от меня оторвал. Самое важное сказать не успела.
Анна (с вызовом).
Что там еще может быть важное?
Екатерина
Ивановна.
Что вы самые близкие друг другу люди. Что кровь в вас и моя и отцова, одна и та
же. Вот что. Что беречь вам надо друг друга, а не враждовать.
Раиса. Так ты не
против того, что Татьяна к отцу Матвея своего сунула?
Екатерина
Ивановна.
Я против спеси вашей, злобы. Все умрем. Я умру раньше.
Надеюсь. Мне Матвей в могиле не помешает. Он и при жизни тихий был человек, деликатный.
А после смерти и подавно много места не занимает. Пусть сидит там в своем
ведре, если так Татьяне хорошо. Меня только чтобы не сжигали. Не люблю я это
новомодное. Меня, как положено, в гробу. И батюшку позовете, пусть отпоет.
Анна. Мать, что ты говоришь?!
Екатерина
Ивановна.
Это воля моя такая. Ничего. Не переломитесь. Отец попов не любил. А мне так
спокойнее.
Из дома выбегает Валентина. На ней уже
плащ, в руках сумка.
Валентина. Сашуля, прости, не могу я тут больше. Не могу. Екатерина
Ивановна, извините, что не ко двору пришлась. И вы все меня простите, что я не
Алевтина, что с вами в войну не плакала, мужей ваших не провожала, похоронки не
ждала. Простите, что угораздило меня родиться после войны и родиться в радости.
Что отец мой радовался, когда домой вернулся, а мать радовалась, что отца
дождалась. И от той радости я такая несуразная получилась. За дуру меня все считаете, смеетесь надо мной, потешаетесь. Не
можете простить, что я люблю своего мужа так, как женщина должна любить
мужчину, без оглядки, без того, чтобы было так, как я хочу, а не как он. Не
нравится, что в склоках ваших не участвую, ничью сторону не принимаю. Не
верится, что так можно? А можно! Слышите вы? Можно! Папка мой, когда мне пять
лет только было, умер. Саша мне и мужем стал, и отца заменил. Он ласков ко мне,
добр. А вы… Вы все! Что вы во мне понимаете? Что в нем понимаете? В себе ничего
не понимаете, а учите, как надо. Прощайте все. Будьте здоровы.
Выбегает с веранды. Александр несколько
секунд медлит и бросается вдогонку.
Александр (оборачиваясь). Довели? Рады?
Хромает по дорожке, зовет Валентину.
Просит остановиться.
Юрий (садится на
табурет и берет со стола яблоко). Не набегался отец еще за шлюхами. Спринтер.
Екатерина Ивановна дает ему
подзатыльник.
Екатерина
Ивановна.
Не сметь о моем сыне гадости говорить! Не сметь!
КАРТИНА
ВОСЬМАЯ
Большая светлая комната в квартире Полуевского. По стенам картины, книжные шкафы. Полуевский стоит в брюках и белой рубашке. Эмма помогает
ему закрепить на шее галстук-бабочку. Заметно, что она в положении.
Полуевский. Ну, что там?
Эмма. Папа, не
получается.
Полуевский. Ты постарайся.
Эмма. Старая она.
Тут резинка уже вытянулась.
Полуевский. Придумай
что-нибудь. Я в этой бабочке Сталинскую премию получал.
Эмма. Разве можно в
бабочке получать?
Полуевский. Я актер. Мне
положено носить бабочку. Был бы военный — носил бы форму, а так бабочка и
бархатный пиджак — это моя форма.
Эмме удается
наконец укрепить бабочку. Полуевский смотрит на свое
отражение в зеркале, довольно улыбается, поправляет бабочку, и она
отваливается.
Полуевский. Да что же это
такое!
Раздается звонок в дверь.
Полуевский. Иди, открывай.
Я сейчас.
Скрывается за дверями кабинета. Эмма
идет в прихожую, возвращается вместе с Татьяной. Та ставит у входа в комнату чемодан
и сумку, снимает перчатки и оглядывается. На ней длинное приталенное пальто, на
голове газовый шарф. Она выглядит модно.
Татьяна. Где отец?
Эмма. Сейчас выйдет.
Одевается.
Полуевский (кричит из
комнаты). Душа моя, извини! Приключилась неприятность.
Татьяна. Она
приключилась у всего человечества в день твоего рождения семьдесят лет назад.
Эмма. Как добралась?
Татьяна. Пахну поездом.
Не люблю ночные поезда. Просидела в вагоне-ресторане. Выпила пять чашек
отвратительного кофе. У них пересортица. Впрочем, как может быть иначе?
Входит Полуевский.
На нем темный бархатный пиджак и вместо галстука огромный ярко-синий бант. Он
целует руку Татьяны.
Полуевский. Я всегда знал,
что с возрастом ты станешь только красивее.
Татьяна. Не утруждай
себя комплиментами.
Полуевский. Это часть моей
работы. Актер должен говорить комплименты. Актеры и военные обязаны говорить
женщинам комплименты.
Татьяна. Что у тебя на
шее?
Полуевский. Это бант. Такие же носили Шаляпин, Качалов, Тургенев, в конце концов.
Татьяна. Они тоже
предварительно макали их в купорос?
Полуевский. Забываю про
твое чувство юмора. Где решила остановиться?
Татьяна. Ты, кажется,
просил, чтобы я жила у тебя. Или я неправильно поняла?
Полуевский.
Конечно-конечно. Не могу поверить в свое счастье. Боялся, что передумаешь.
Татьяна. Женщины живут
дольше мужчин, потому что у нас не семь пятниц на неделе.
Эмма. А что Ленка?
Татьяна. Ленка осталась
в Ленинграде. У нее роман с аспирантом-физиком.
Эмма. Это тот,
которого ты не одобрила? Бабушка рассказывала.
Татьяна. Я передумала.
Полуевский. А говоришь, не
семь пятниц…
Татьяна демонстративно кашляет и строго
смотрит на Полуевского.
Татьяна. И потом ей
полезно побыть счастливой. Я заметила, что все несчастные люди учат других, как
им правильно поступать. Она уже принялась рассказывать, как мне жить.
Эмма. Наверное, это
у нас семейное. Пойду, поставлю чайник. Мне скоро уже выходить. Мы с моим
доцентом сегодня дежурим по лаборатории.
Татьяна. Лучше суп. У
тебя есть суп?
Эмма. Есть и суп. (Выходит.)
Полуевский порывается
обнять Татьяну. Та отстраняется.
Татьяна. Погоди ты. Я,
кстати, не одна приехала.
Полуевский. С Ленкой?
Татьяна.
Ого! Как ты роли учишь? Это же явный Альцгеймер. Ленка дома осталась. У нее
роман с аспирантом-физиком. Меня, кстати, Татьяна зовут.
Полуевский. Я помню.
Татьяна. Слава тебе,
Господи.
Полуевский. Ты говоришь,
что не одна приехала. С кем?
Татьяна. С Матвеем.
Полуевский ошарашенно смотрит на Татьяну.
Полуевский. И где он?
Татьяна. Вон стоит.
Полуевский недоверчиво
смотрит туда, куда указывает Татьяна, и никого, конечно, не замечает.
Татьяна. Ты что, рехнулся? Вон, говорю, в сумке. Урна в сумке.
Полуевский (с облегчением). Ох, я уже
подумал, что…
Татьяна. Что?
Полуевский. Что я того.
Татьяна. Правильная
мысль. Думай ее иногда. Тебе полезно. Кстати, о Матвее. Хотела
подхоронить к отцу на Богословском, Аньке обмолвилась
как о свершившемся факте. Наши шум подняли.
Чуть ли не выкапывать решили. Дурачье. Словно им
еврей-музыкант, сложенный в аккуратный мешочек, помешал.
Полуевский. Раньше ты его
музыкантом не называла.
Татьяна. А чтобы не
задавался. Конечно, музыкант. Всю жизнь им оставался. Он же родился с
мундштуком в зубах. Хорошо играл, вдохновенно. Я его в ЦПКО приметила, когда
еще за тобой замужем была. Смотрю, сидит такой ушастый, дудит самозабвенно,
ничего ему, кроме музыки его, не нужно. Ни баб не нужно, ни славы не нужно, ни
какой другой суеты. А когда ты от меня ушел…
Полуевский. Когда ты меня
выгнала.
Татьяна. ...когда ты от меня ушел, я села на двадцать пятый трамвай и
поехала до Елагина острова. Это была суббота, но я тогда не знала.
Полуевский. Ты меня
выгнала в понедельник.
Татьяна. Так вот, это
была суббота, и их оркестр играл неподалеку от Елагина дворца. Но нескольких
музыкантов не было, его в том числе.
Полуевский. Почему?
Татьяна. Говорю же,
была суббота. Но я тогда не понимала. Да и сейчас не понимаю, как можно сидеть
и ни хрена не делать целый день. Я тогда спросила у их главного, у дирижера,
мол, вот где такой с трубочкой, которая с такими вот кнопками и вот тут кривое
такое. Он говорит, мол, заболел, но завтра будет. Я назавтра опять приехала. А
он там.
Полуевский. Мне это не
очень ловко слышать.
Татьяна. Ничего. Ты
счастливый соперник, ты дождался своего часа. Так что терпи. Тем более, что он умер. И мне надо о нем хоть с кем-нибудь
поговорить. Почему вдова не может поговорить о покойном муже со своим другим
мужем?
Полуевский. Может. Но в
этом что-то от комедии.
Татьяна. Его жанры уже
не волнуют.
Входит Эмма.
Эмма. Еда на столе.
Не скучайте без меня. И да, я забыла сказать: мама, я очень рада, что ты
приехала. Очень рада. Честное слово. Давай, я в шкаф поставлю? (Порывается
поднять сумку с урной.)
Татьяна и Полуевский (вместе). Нет-нет.
Татьяна. Я сама.
Полуевский. Она сама.
Эмма. Странные вы
какие-то. Ну, все, поехала к своему доценту. (Выходит.)
Слышно, как хлопает в прихожей дверь.
Татьяна. О чем это я?
Полуевский. О Матвее.
Татьяна. Да. Вот,
пришлось взять с собой. Он же детдомовский, из беспризорников. Никого у него
нет. Пусть у тебя тут пока постоит. Я решу, где похоронить. Хочу так, чтобы
было удобно ездить. Кстати, какое у тебя кладбище ближе всего?
Полуевский. У Кремлевской
стены.
Татьяна. Остряк.
Полуевский. Да! Отличная
мысль. А давай его к моей матери на Востряково? Там
большая могила. Вообще, я для себя думал. Но места много. Для всех хватит.
Татьяна. Полуевский, ты в своем уме?
Полуевский. А что?
Татьяна. Ну это же не твой родственник. То есть родственник, конечно,
но далекий.
Полуевский. Второй муж
жены — разве не член семьи?
Татьяна. Ты меня
путаешь. Я не знаю. Может быть. Но погоди. Там же твоя мама, брат.
Полуевский. И я там буду.
Если захочешь, то и ты когда-нибудь.
Татьяна. Пока не
собираюсь.
Полуевский. Я тоже пока
тебя не готов хоронить.
Татьяна. Ну и наглец! А
вообще, спасибо за предложение. Матвей бы одобрил. Ты ему нравился.
Полуевский. Он тебе сам
говорил?
Татьяна. Да. Он
говорил, что ты хороший актер и, наверное, хороший человек. Кино это любил
смотреть, где вы там на севере, и лес какой-то.
Самолет к вам еще не прилетел, а потом прилетел.
Полуевский. «Таежная
быль»?
Татьяна. Вот-вот.
«Таежная быль». Ты там начальник экспедиции. С бородой и с трубкой. Тебе идет
борода. Может быть отрастишь?
Полуевский. Я лучше
приклею.
Татьяна. Смотрел эту
твою «Таежную быль» по телевизору, намазывал плавленый сыр на хлеб и говорил:
«Со смыслом живут». И лицо у него в этот момент было такое, словно счастлив он.
Словно тоже живет со смыслом. Я это не понимала, но сейчас мне почему-то
кажется, что понимаю.
Татьяна берет Полуевского
под руку.
Татьяна. Он позже в
Алма-Ату приехал. Мы с девочками уже три месяца как его там дожидалась. После
Ленинграда казалось, что изобилие кругом, фрукты сушеные, мед. А он из
госпиталя, после ранения. Вначале хотел по профессии работать, музыкантом. Куда
там! Договорился грузчиком на железнодорожном узле под городом, потом на завод
устроился. По две смены работал, чтобы нас откармливать. Мы же тощие были все.
Ленка до сих пор тростинка. Я тогда пальто свое довоенное перелицевала, так
ткани еще на пелеринку осталось. В выходные ходил на рынок, садился недалеко от
ворот на ящик и чинил обувь. Отец его сапожником был, с детства научил. Весь
день сидел, а перед самым закрытием бежал и покупал то, что подешевле.
Потом его казахи побили. Нельзя просто так сесть у рынка и работать, у всех
свои места. Он думал, как узнают, что из Ленинграда, так и отстанут. А они руки
его на ящик положили и по пальцам ножкой от скамейки. Месяц не мог на завод
выйти. Слава богу, я в эвакопункте работу нашла. Матвей после того случая на
фаготе играть уже не мог. На фаготе пальцы важны, а у него на восьми пальцах
переломы. Когда в Ленинград вернулись, пошел и забрал документы из
консерватории, отнес в ремесленное. Выучился на
штамповщика. Всю жизнь потом при заводе.
Полуевский (мечтательно). Обои переклеим.
Татьяна. Что ты
говоришь?
Полуевский. Ремонт,
говорю, сделать пора. Обои можем импортные купить, гэдээровские.
Татьяна. Да, гэдээровские хорошие. Но дефицит.
Полуевский. А что не
дефицит? Достанем. Жизнь заново начинаем.
Татьяна. Прошлую еще не
прожили.
Полуевский. Прожили — не
прожили, разницы большой нет. А обои новые поклеить можно.
Татьяна. Ну да. Если гэдээровские, то можно.
Полуевский. Гэдээровские, конечно.
Татьяна. Гэдээровские — хорошо.
Затемнение. Занавес.
КОНЕЦ