Новобранская элегия
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2018
Жданов Александр Николаевич родился в городе Полтава в 1969 году. Не закончил
МАРХИ, Суриковский, Православный Свято-Тихоновский институты. Участвовал в сборнике
рассказов «Кавполк» (в соавторстве с Ильёй Смирновым).
Живет в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Через день пребывания в советской армии
у рядового Николаева пропали все книги, привезенные из дома, в последнее время
он увлекался романтическими балладами европейских поэтов. Молодой солдат
пытался понять, кому понадобились Шиллер и Гёте в переводе Василия Жуковского,
но ответа не находил; он спросил у старослужащих солдат, вальяжно проходивших
мимо. Сержант Гульба внимательно выслушал новобранца,
но не сразу нашелся с ответом, потому что «молодому бойцу» даже думать пока не
полагалось, а тем более что-то говорить.
— Умный, да? — сочувственно спросил
сержант, разглядывая рядового в упор.
— Не глупый, — ответил Николаев, не умея
еще предчувствовать беду.
Сержанту показался невыносимо дерзким
сам факт ответа, не говоря уже о его чудовищном содержании, и от удивления он
проверил на крепость грудь рядового своим кулаком. Потом инструктаж был
припечатан длинным нецензурным резюме, и Гульба пошел
с товарищами дальше, испытывая удовлетворение от содеянной педагогики. Однако, молодой солдат органически не переносил сквернословия, и в
нем неожиданно сдетонировал взрывной протест
личности.
— Верните книги, гады!
— издал вопль культурного бунта филолог и, призвав в аргументы табуретку,
ответил благородным насилием на насилие вульгарное. Удар для сержанта Гульбы стал горьким сюрпризом и от этого сокрушительным; он
какое-то время отдыхал на полу, разглядывая белый потолок и вслух вспоминал ту
часть алфавита, которой с ошибками пользовался. Его друзья чудом уворачивались от предмета армейской мебели, искавшего их
для гуманитарного возмездия.
Честь москвичей-студентов рядовой
Николаев отстоял, но потом его все же отдубасили
товарищи Гульбы, и героя-одиночку отвезли в госпиталь вместе с раненым
сержантом. Далее они проходили курс лечения в одной палате.
* * *
Перебинтованные молодые люди, не имея
возможности физического противостояния, лежали на своих койках и наблюдали
оттуда за неприятелем. Сержанта распирало негодование от незаконной агрессии
младшего по сроку службы. Контратака рядового оказалась очень болезненной, но
самым неприятным было то, что нарушился священный принцип иерархической
деспотии и преемственности ритуального насилия. Молодой солдат вне очереди
воспользовался правом кого-то бить, тем более дедушку-сержанта, и это приводило
Гульбу в состояние униженного бешенства. Еще одна
мысль не давала ему покоя: как можно было лезть в драку со старослужащими из-за
книг, обрекая себя на бесконечный ад в дальнейшем?! Эта загадка беспокоила
сержанта еще больше боевой табуретки.
В свою очередь, Николаев понял, что за
право читать в неволе ему предстоит тяжко сражаться с представителями иной, дописьменной культуры; но жить без литературы он не мог,
поэтому готовился к ее длительной обороне.
Наэлектризованную атмосферу в палате
разряжала своим появлением санитарка Светочка, и Николаев с Гульбой
по естественному влечению молодости устремляли свои мысли к ней. Через время их
внимание к девушке приобрело форму соперничества или даже напряженного
поединка, подогретого конфликтом мировоззрений.
Действовали они по-разному, каждый
демонстрировал свой подход к сердцу санитарки, и оно разрывалось от этого в два
раза чувствительнее. Николаев интриговал Светочку рассказами с романтической
драматургией, в которых любовь, как прекрасная нимфа, путешествовала из сюжета
в сюжет его баллад и элегий. Его сказочные речи и томительно-печальный баритон
околдовывали Светочку, она забывалась и раболепно слушала рассказчика. Молодой
сочинитель с надеждой взращивал ее любовь, сам уже испытывая к девушке пылкую
симпатию, стремящуюся перерасти в нечто большее.
Сержант Гульба
был розовощеким парнем физкультурного сложения с обаятельной улыбкой
деревенского красавца. Он решил, что надежнее воздействовать на рецепторы
физического возбуждения, без раскачки интеллектуальными чарами, тем более что
он ими и не владел. На перевязках сержант игриво трогал Светочку за ее
выдающиеся мягкие округлости и говорил с ней исключительно на пошлые темы, не
гнушаясь смелыми предложениями: «Давай вечером целоваться. Врач уйдет, а мы
запремся. Ладно? Ну шо ты,
а?! Не ломайся», — делал он это с колхозной простотой и настойчивостью, вызывая
у санитарки веселый смех и кокетливое смущение. Он полагал, что ее
неприступность близка к капитуляции перед его брутальной непосредственностью
жеребца. В родных малороссийских Кобеляках девчата
долго выдержать такой натиск не смогли бы.
Счастливая муза вожделения и причина
мужского соперничества Светочка легко давала надежду всем нуждающимся в ней, но
с трудом избегала заведующего хирургией майора Саакяна. Он старался регулярно
угощать ее конфетами с коньяком и был навязчиво-прилипчив.
Девушка тяготилась его развязными ухаживаниями.
Молодость болеет недолго. Николаев и Гульба покинули госпиталь, не вкусив спелый плод девичьей любви,
и эта обоюдная неудача, как ни странно, их породнила. Правда, «родственниками»
они стали дальними и очень недолюбливающими друг друга. Один хорошо помнил
табуретку, а другой — пять пар кулаков и кирзовых сапог сослуживцев.
* * *
Рядовой Николаев, придя из госпиталя,
оказался под гнетом служебных обязанностей. Гульба
обеспечил молодому солдату режим тотальной занятости, чтобы физическая
усталость вытеснила из него общественно опасную тоску по книгам.
После отбоя, когда в казарме выключался
свет, солдаты отправлялись в мир дембельских снов,
грустный Николаев садился на подоконник, смотрел в непроглядную ночь, где за
бетонным забором ждала его воля, и вспоминал добрую, прекрасную Светочку. Эти
чувства становились словами, потом рифмой и стихами, а поэзию удержать
невозможно. Она, как выпущенный в небо салют, не подвластна уже никому,
раскрашивает ночь звездами романтических желаний и вспышками страстного огня.
Николаев вдруг ощутил сумасшествие в своей голове, теперь только понимая, что
вовсе не может жить без санитарки своего сердца Светочки. Он пылал на костре
любви и спасения найти не мог, у него был непроходящий
жар, поэтическое извержение нескончаемо бурлило в душе. Солдат писал стихи
постоянно, а когда не имел этой возможности — шел в строю или подметал полковой
плац, декламировал поэзию вслух, пугая товарищей и командиров. Сержант Гульба
совсем запутался в попытках совладать с литературной напастью своего
подчиненного, отмечая обратный эффект от санкций.
Когда любовный напалм сжег остатки
самообладания Николаева, он уже мало заботился о безопасности и ушел ночью к
Светочке. Надежда была на ее дежурство, в противном случае солдат мог
расплавиться, как его оловянный коллега, и от него осталась бы только навечно
раскаленная бляха ремня.
Самоволка была первой, и Николаев
испытывал неистовое возбуждение, его пронизывали спазмы дыхания вперемешку с
грохотом тарабанящего сердца. Тропинка вела в военный городок — логово
офицеров, патрулей и переодетых «отставников». Пришлось красться в полумраке
гаражей, котельных и складов, вот уже виден старинный парк и трехэтажный
госпиталь, похожий на таинственный замок принцессы.
Николаев, как смог, вычислил угловое
окно ординаторской; там горел слабый свет настольной лампы. Светочка там! Он
нащупал горизонтальные глубокие пазы в кирпичной кладке, сделанные через
несколько рядов, и попробовал по ним двигаться вверх. Это оказалось тяжело, и
пальцы быстро перестали удерживать тело. Николаев спрыгнул и полез с угла. Так
было гораздо проще, но, когда он преодолел отметку первого этажа, стало опять
больно кистям рук и вдобавок страшно от значительной высоты. Какое-то время он
боролся с ощущением идиотской ловушки, в которую
угодил, но силы кончались, ноги и руки оцепенели в судороге, мышцы окаменели и
начали дрожать. Оставалось преодолеть совсем немного и схватиться за настенные
флагштоки, прикрученные к углу здания на обе стороны. Заставляя свои онемевшие
конечности преодолеть силу притяжения, Николаев продвинулся еще немного и
наконец-то добрался до советских флагов. Сначала удалось отдохнуть рукам, потом
ногам; сделать это было возможно, повиснув на двух флагштоках одновременно,
пропустив их под локтями. Со стороны это напомнило бы изумленному прохожему
гигантскую ночную бабочку с красными крыльями и тщедушным тельцем, севшую на
госпиталь в поисках ветеринара.
* * *
Было безлюдно, только на третьем этаже
веселилась компания офицеров, судя по отсутствию мер конспирации своего банкета
и беспардонным салютам из трассирующих в ночное небо окурков.
Отвисевшись, Николаев понял, что не в
состоянии сейчас думать о своих чувствах к Светочке, поскольку физически был
израсходован, а психологически истощен. Движение вверх было невозможным,
следовало использовать гравитацию земли-матушки для спуска, встал только вопрос
свободного парения к ее заасфальтированному телу. Осмотревшись, Николаев
обнаружил сзади ветку клена, спасительно тянущую ему сотни зеленых ладоней.
Надо было прыгать в их объятья, и желательно с одной попытки.
— Давай, э! — сказал кто-то из темноты.
— Не сейчас, пожалуйста! — сказал другой
голос.
Николаев, при всем своем впечатлительном
воображении, понимал, что это не могли быть ангелы с небес, но очень похоже
именно на них. Но вдруг один из флагов под рукой сломался, и в июльской ночи,
благоухающей цветущей липой, раздался треск веток клена.
—
Ой, Гамлет Оганесович, что там на улице? Мне
пора!
— Куда ты, Свэточка,
э, куда, э… Свэточка, — из ординаторской выглянул
человек и хриплым, гневным голосом спросил: — Э, кому тут нэ
спится, э?
Не спалось рядовому Николаеву. Он
приземлился вполне благополучно и, хромая, удалялся в полк с максимально
возможной скоростью. Саакян вышел на улицу; там, со сломанным советским флагом
в руках он был обнаружен и задержан военным патрулем, прибывшим угомонить шумную
компанию с третьего этажа.
Утром особый отдел военного гарнизона
старательно допрашивал майора в качестве участника преступной политической
акции. Гамлет Оганесович оправдывался, как мог, но
строгие и угрюмые «особисты» ему не верили, он
призывал в свидетели Светочку, которая подтвердила, что майор по своей мерзкой
привычке приставал к ней в ординаторской. Итоги того романтического вечера для
Саакяна были плохими, он проклинал свою судьбу и любвеобильность, а также весь
соблазнительный женский род.
* * *
Утром оказалось, что Николаев вовсе не
может шевелиться, его ноги и руки, долго пробыв в напряжении, сильно
«испортились», и малейшее движение доставляло ужасные страдания их владельцу.
Авторитетный консилиум старослужащих во главе с сержантом Гульбой
прописал традиционное лечение — отжимание от пола, но, видя неподдельные муки
«умирающего», обратился к ветеринару эскадрона прапорщику Семенюку.
Он никогда не упускал возможности испытать на солдатах свои навыки ветврача.
— Некроз мышц! — поставил диагноз
прапорщик. — Для начала попробуем йодовую сеточку, а
если не поможет, позовем фельдшера Брутмана, — сказал
ветеринар с видом академика Бурденко перед операцией по полной пересадке
нервной системы организма.
— Товарищ прапорщик, — взмолился
Николаев, — а можно сразу Брутмана? Пожалуйста!
Семенюк категорически
отказал больному в альтернативной медицине и наложил на неработающее тело
сеточку йода, тщательно вырисовывая ее на костяшках Николаева. После щекотной
процедуры все же вызвали фельдшера — для подстраховки. Он доложил о странном
недуге начальнику медсанчасти, а тот приказал отвезти больного в госпиталь.
— Во гад! —
мрачно сказал сержант Гульба. — К санитарке едешь?
— К любимой, — улыбался Николаев.
Светочка была ему очень рада, и их
роману все же суждено было случиться.
Когда влюбленного солдата унесли на
носилках в госпиталь, грустный Гульба закрылся в
служебной каптерке, отворил свой кованый ящик и достал оттуда томик Гёте,
похищенный зачем-то у Николаева. Сержант открыл книгу с романтическими балладами
и стал внимательно разглядывать загадочные тексты, которые делают человека
смелым и счастливым, в чем он вынужден был убедиться.
Роланд
Николаев был человеком воспитанным и
приветливым, но очень упрямым и не терпящим насилия над собой. Он считал, что
любые испытания, в том числе и армия, — это всего лишь ветер, срывающий листья,
и если ты не листик, а ветка или ствол, то тебя будет гнуть и раскачивать, но
не более того. Он знал, что стойкость побеждает житейские обстоятельства.
Именно это и случилось на перегоне
Ашхабад — Нукус. Ночью, когда военный эшелон с кавалеристами, возвращаясь со
съемок в Средней Азии, разогнался среди пустыни, ему не уступил дорогу
проходящий мимо баран, да, самый настоящий «туркменский». Он уперся копытами в
шпалы и решил не пропускать через свою территорию что-то гудящее и слепящее
одним глазом. Предполагаю, что он демонстрировал свое мужество ярочкам из
отары. Итог был предсказуем, но только не для диспетчеров этого участка
железной дороги: они с удивлением зафиксировали сбой в расписании поездов.
Нарушая все инструкции, машинист врубил экстренное торможение, чтобы
поинтересоваться здоровьем барана, и, если от несчастного что-нибудь осталось,
то воспользоваться его вкусной плотью.
Поезд тормозит долго, и когда он
наконец-то остановился, оказалось, что вагон с лошадьми, в котором нес свою
вахту Николаев, находится возле туши героического овна, лежащего на щебенке
железнодорожной насыпи. Машинист бежал вдоль состава в поисках добычи и, обретя
ее, начал ломиться в ближайший вагон. К читающему при свете фонарика
средневековую поэму Николаеву кто-то из внешнего мира постучал, потом открыл
ворота и с трудом втащил лохматое нечто. Этот кто-то сказал: «Станция потом!
Хорошо-хорошо все потом! Баран кушать на станция
потом. Он мой тепловоз бил свой башка». Машинист
засмеялся и побежал к голове поезда, локомотив дернул вагоны и, набирая ход,
поехал догонять график движения.
*
* *
Может, кто-нибудь из читателей не верит в
чудеса? Напрасно. Баран остался жив после поединка с километровым товарным
монстром. Сперва он притворялся мертвой жертвой, потом
поднялся, пошатываясь, стал в центре вагона и уставился на Николаева, вероятно,
подозревая его в своих неожиданных бедах. Солдат тоже изучал своего гостя,
вспоминая рецепты блюд из баранины. На ум приходили кебабы
и манты, но в походных условиях стоило ограничить
свою фантазию шашлыком: есть хотелось мучительно и давно. Напарник Николаева по
дежурству в конском вагоне, рядовой Карась, на прошлой стоянке ушел за порцией
каши для них обоих, но поезд тронулся, и Карась остался один на один с общей
кашей в другом вагоне. Вероятно, баран почуял заинтересованность в солдатском
взгляде и был настороже, не спуская глаз с подозрительного военного.
— Я смотрю, ты отважный и самонадеянный,
как рыцарь Роланд, — сказал задумчиво Николаев, баран не спорил. — Вот
послушай: «Кого в бою не плен, а гибель ждет, тот даром жизнь свою не отдает!»
Согласись, про тебя: и плен, и гибель! Сильно, да? Выпьешь, брат?
Николаев набрал воды из бочки и поставил
перед молчаливым слушателем ведро. Баран сунул морду к
воде. Он пил, выглядывая одним бдительным глазом, чтобы голодный солдат не смог
застать его врасплох. В конце неловким движением он опрокинул ведро мокрой мордой и испуганно посмотрел на Николаева.
— Бывает. Не казни себя, брат, это успеется еще сегодня, — успокоил его солдат. — Ты зачем
«тепловоз бил свой башка»? Теперь тебя зарежет
сарацин, заметь, мне тоже полагается часть тебя, — Николаев развалился на тюках
с сеном. — Хотя против поезда — это отчаянно. У тебя что, в любви неудача?
Баран ты вроде импозантный.
Николаев размышлял о природе героизма и
неоправданного риска.
— Хотя, я такой же баран, как и ты,
прости, пожалуйста, за откровенность. Я тоже сюда попал через упрямство.
Подрался в военкомате с начальником призывной комиссии. Представляешь?! Он меня
за грудки — а я ему оторвал погон. Но, сам понимаешь, мама есть мама, пошла к
генералу, и вот я тут! общаюсь с баранами, присутствующие не в счет,
естественно.
Поезд начал притормаживать, Роланд
потерял равновесие и упал на бок. Не имея сил подняться, он лежал, продолжая
слушать Николаева и шевеля длинным ухом.
— Этот гад в
военкомате отправил меня в психушку обследоваться! — продолжал свой рассказ солдат.
— Профессор Абрам Самойлович сказал: «Молодой человек, если видите барана,
уступайте ему дорогу». Ээээх… Самойлыч
не прав: вот поезд тебя видел, но не уступил. Знать бы наперед, кто в жизни
поезд, а кто баран…
*
* *
Армейский эшелон, в котором рядовой
Николаев мирно беседовал с Роландом, издал приветственный звук своим товарищам
на узловой станции в поисках стоянки. Голоса железнодорожного сообщества
производили утренний гомон, похожий на проснувшихся птиц. Тепловозы не умели
щебетать так же красиво и беззаботно, как пернатые, зато они могли громко
гудеть и шипеть. Солнечное утро предвещало раскаленный день, и все старались
пошуметь до наступления туркменского зноя. Командовал на узловой станции
пронзительный громкоговоритель диспетчера из депо.
Раненый в ночном сражении Роланд лежал
на боку, вздыхал, слушал посапывание спящего
Николаева, он думал над всем услышанным от солдата. Многое для него было новым,
остальное он совсем не понял. Особенно загадочным казался ему рассказ о Бухаре:
он никогда не слышал о таком городе, еще Роланд не понял николаевские термины
«самоволка» и «патруль». Кавалерийские жеребцы склоняли свои огромные головы
над ним и фыркали. Баран смотрел на них печально, вспоминал своего пастуха
Батыра, его лошадку Оту и пса Кучука,
потом своих прекрасных ярочек, и тут ему очень взгрустнулось, а через время
стало невыносимо, и он заблеял. Жалобное стенание пробудило Николаева, он
привстал, с трудом всматриваясь в реальность и продолжая путать ее с картинками
сна. Глядя на Роланда, он никак не мог понять, почему рядом с ним оказалось это
животное, ведь в своем бухарском сне он был с удивительной восточной
красавицей, помнил их прогулку, похожую на сказку, а потом патруль. «А! —
вспомнил Николаев. — Патруль! А Роланд ночью появился… Батюшки, его же сейчас
казнят!» Николаев вскочил, высунул голову в приоткрытые ворота: узловая станция
Нукус.
— Подъем, — скомандовал он. — Строиться
на плацу! Рыцарей это тоже касается. Труби же в свой рог, о
Роланд благородный, зови короля на подмогу себе, подлый
палач Мавритании злобный не помешает бараньей судьбе!
Николаев связал бечевкой от сена ноги и морду Роланда во избежание громких возмущений и с трудом
засунул его в опустевшую бочку из-под питьевой воды для лошадей. Из железного
цилиндра смотрели два недовольных глаза барана, лишенного права голоса. Он был
разочарован Николаевым: рассказами тот убаюкал доверчивое животное и сунул его
в этот казан странной формы целиком. Роланд никогда не видел, чтобы культурные
люди на пастбищах варили сразу всю тушу, с шерстью и потрохами.
— Дорогой, дорогой, куй-гушти,
мой дорогой, — напевая, туркменский машинист отсчитал нужный ему вагон и
закричал: — Э! Солдат, э! Баран давай, делить давай!
Николаев широко раздвинул ворота,
картинно потягиваясь и зевая, кивнул певцу.
— Как дела? — поинтересовался он с
непонимающе приветливым видом утренней неги. Улыбка сползла с лица
железнодорожника, он собрал в один пучок весь багаж русских слов и выдал в
ответ тираду, перемежая ее ругательствами. Перемена счастливого настроения на возмущенное придала его речи
силу первобытного гнева.
— Баран давай… Чтобы…
давай, мне… давай… расписание пора!
— Нет барана, отпустил, не смог отказать
невольнику, — невозмутимо врал Николаев. Служба в армии любого приличного
человека научит мастерски скрывать свои истинные намерения.
— Баран давай! Моя поезд он башка бил, давай, чепуха! — заголосил туркмен, обезумев.
Волнительный дух предстоящего сражения
уже витал в атмосфере. Злой железнодорожник забыл даже те слова, которые плохо
помнил, и достал нож. Обида и темперамент сделали из него кровожадного басмача.
Николаев взял в руки вилы и продемонстрировал готовность отстоять Советскую
власть в Туркестане, не позволив казнить и съесть невинного рыцаря только за
то, что он баран.
— Чего случилось? — спросил рядовой
Карась с улыбкой, гремя пустыми котелками. — Николаев, зачем ты дядю рассердил?
Мужчина, не приставай к защитникам отечества.
* * *
Рядовой Карась был из артистической
московской семьи, человеком веселым и великодушным, вдобавок любившим покушать.
Но самым удивительным в нем была способность появляться вовремя и нейтрализовывать своим позитивным настроем любой конфликт.
Машинист гневно ретировался, и Карась выслушал рассказ о чудесном пришествии
принца ночи Роланда. Но воспринял его как баранину, посланную свыше в их
скудный рацион, возликовал и не мог бороться с голодным восторгом.
— Ребрышки в черносливе с изюмом потушим
в ведре, — жадно говорил он и театрально целовал свои пальцы, — можно
замариновать в луке мякоть, а потом обжарить его на курдюке, можно печень…
При этих словах к вагону подошли
старослужащие во главе с сержантом Гульбой. Он, с
видом ревнителя правосудия, обратился к младшим по сроку службы:
— Шо, салаги, устав забыли?! Дедушки голодные, а вы барана жрете? Туркмен сказал.
— Какай барана? — начал валять дурака Карась, коверкая слова на восточный лад.
Вторично за последние десять минут у
вагона с Роландом наметилась битва с дикарями, но вдруг вагон тяжело дернулся,
и поезд медленно покатился. Дедушки побежали к своему плацкарту, обещая
вернуться к теме баранины на следующей стоянке.
— Они в покое не оставят, надо что-то с
этим мясом делать, — сказал Карась. — Сожрут его дембеля, а надо нам!
— Ты лично желаешь зарезать Роланда? —
поинтересовался Николаев.
Карась замолчал с видом человека,
которому предложили послужить еще годик в армии накануне демобилизации.
— Я — нет, ну, можно кого-нибудь в долю
взять, — неуверенно сказал он.
— А чем Гульба
тебе не подходит? — нервно спросил Николаев. — Догони дедушек, предложи
зарезать, а себе ребрышки!
— Чего ты заводишься? — сконфузился
Карась. — Он всего лишь мясо! А ты сумасброд. Он баран, не соблюдающий правила
дорожного движения. Короче, что хочешь, то и делай с ним, но я предлагаю
скушать!
— Давай поедим перловку, — Николаев
смотрел на товарища в поисках понимания и признаков размягчения сердца, но тот
отказывался признавать право на гуманизм у мяса и прочих продуктов, особенно с голодухи. Карась сидел грустный, разочаровавшись в идеалах
дружбы, тем более что их общую кашу он слопал ночью
один.
* * *
Оазисы вдоль Каракумского канала утопали
в садах, расстилались бахчой и хлопковыми полями — это прекраснейшая картина,
от которой нельзя оторвать взгляд. Земля цветет и плодоносит, мужчины в халатах
и меховых тюльпеках пьют чай в беседках на окраине
своих угодий, женщины работают. Счастливому средневековью этих мест Советская
власть не помешала остаться не замаранным процессами цивилизации. Богатство и
изобилие древних царств и эмиров продолжают жить в этих дивных местах.
Николаев, Карась и освобожденный из бочки Роланд ехали по волшебному краю,
глядя в телевизор распахнутых ворот товарного вагона. Под стук колес все
молчали, каждый думал о своем.
Николаев рассуждал о природе плохого
характера: «Прав Карась, я — сумасброд, придумал себе очередной сюжет
романтического героизма и мучаю всех голодом. Машинист зарезал бы барана, отдал
бы нам долю, всем хорошо. А теперь… Дурак я».
Карася терзала печаль о своем потерянном
приличии: «Я так устал жить впроголодь, что стал безнравственным. Мама сейчас меня
бы не одобрила».
Роланд был очарован пейзажами родины, он
не мог себе представить, что их маленький аул с овчарней и глиняным домиком,
где разжигают тандыр, не единственный в этом мире,
что есть много удивительных мест и волшебных садов. Но одна мысль порождала
грусть: его отсутствием в отаре может воспользоваться тот молодой баран,
которого в прошлом поединке Роланд серьезно боднул в бок. Ярочки могут забыть
своего великолепного мужа и предадутся любовному блеянью с тем наглецом.
Ужасно!
— Прости меня, я не прав, живое нельзя
убивать, — первым нарушил тишину Карась. Он смотрел в сторону, мучительно
произнося слова покаяния. — И еще, я съел всю нашу перловку. Случайно.
— Карась, ты меня прости. Мы все бараны
на этом банкете. У него съедят мясо, у меня или у тебя — сердце и душу, поэтому
легендарный граф Роланд не боялся смерти, а боялся бесчестия. Патетично, но правда. Важно не ерзать перед опасностью, важно
оставаться честным, даже с бараном. Вот послушай… Николаев начал вслух
декламировать стихи из «Песни о Роланде», в которых благородные рыцари бьются с
коварными сарацинами.
*
* *
Поезд замедлил ход на крохотном
полустанке «Оазис». Признаться, здесь была совсем скудная природа и никакого
оазиса. Голая пустыня, накренившиеся телеграфные столбы и одинокий ободранный
верблюд, цветущие края остались позади. Под бетонным навесом в тени сидел на
корточках худой старик, рядом лежали желтая дыня и овечка. Тюбетейка и
восточный халат старика давно превратились в пестрые лохмотья.
Вагон, в котором мирно спали Николаев и
Карась, остановился напротив старика. Роланд, увидев овечку, поболтал ушами,
она ему ответила тем же. Чтобы не будить товарищей, баран тихонько выпрыгнул из
вагона и направился к ярочке. Старик забормотал что-то на своем языке, почесал
Роланда за ухом и улыбнулся, встал и подошел к вагону, где наступил «тихий
час», и улыбнулся еще раз.
Проснувшись от ветра в несущемся на
полном ходу поезде, Николаев с Карасем не обнаружили рядом «героического
рыцаря». На его месте они увидели желтую ароматную дыню, в которую, возможно,
превратился их Роланд, чтобы отблагодарить своих друзей. Никогда в жизни они не
ели ничего вкуснее этой туркменской дыни.
Гуля-Джуги
В этой истории перемешались события
армейской жизни и восточная сказка.
Давным-давно, еще в советские времена, Мосфильмовский кавалерийский полк приехал на съемки в
Бухару в тот прекрасный период весны, когда дикие маки застилали алыми коврами
барханы, а отцветающие оазисы уже наслаждались белой порошей абрикосовых садов.
Однако жара песчаных пустынь с каждым днем становилась ближе и начинала
обжигать долины раскаленным дыханием скорого лета.
Все началось с массового конфуза:
легкомысленное утоление жажды расстроило желудки солдат, и эта бесславная хворь подкосила полк. Масштабный процесс производства кино
не двигался, режиссер ругался, но мог снимать только трюки местных каскадеров.
Солдаты-кавалеристы болели в эшелоне на окраине города, среди пыльных зарослей
барбариса и дикой алычи железнодорожного тупика. Было жарко и скучно.
Рядовой Николаев томился вместе со всеми
в душном вагоне с ароматом портянок, навязчивыми мухами и такими же
«дедушками». Книги могли бы стать спасением, но они отсутствовали. Николаев
прочел все идеологические газеты замполита и даже взялся за «Строевой устав
Вооруженных сил», но этот текст не пошел совсем…
На третий день страдания без печатных
знаков он выпросил газету «Красная Бухара» у водителя поливочной машины,
который привозил питьевую воду лошадям. За победными статьями про строителей
социализма в Средней Азии на последней странице — о чудо! — доклад
самаркандского профессора о гипотезах происхождения сказок «Тысяча и одна ночь»
с обширными цитатами из текста и анализом сюжетов других памятников арабской
литературы. С ностальгической сладостью студент-филолог перечитал труд старшего
коллеги пять раз и уснул совершенно счастливый.
Ночь принесла долгожданную прохладу, шум
в вагоне стих, сменившись звоном цикад из горько-душистой полыни пригородных
пустырей. Сновидения Николаева вращались в пленительном калейдоскопе,
переливаясь картинами Древнего Востока и обольщением его сказок с колдовскими
персонажами. Сквозь сон еле-еле слышался шепот волшебной принцессы, зовущей в
свою ночь, и это наваждение было реальнее безутешной солдатской яви после
команды «Подъем!».
Николаев не решился рассказать о своих
пленительных сновидениях даже друзьям. Целый день он был сам не свой, борясь с
приступами томительного воображения и спазмами сладострастия, но призрак
сказочной красавицы был сильнее, он манил с такой силой, что юноша решил этой
же ночью тайно посетить загадочную Бухару.
* * *
В сумраке привычного мира нет, он
проснется утром, приветствуя новую жизнь пением птиц, но до рассвета еще
далеко, и в этот час все принадлежит тайне, приоткрытой только лихим или
очарованным людям.
Из гражданской одежды у Николаева были
только кеды и спортивные штаны, на теле — белая армейская майка с лямками. Он
выждал, когда все эскадроны затихнут, и пошел. Шагать оказалось далеко, через
сады, по путям с товарными вагонами, вдоль петляющих арыков и заросших обочин.
Потом начались небольшие дома, а улицы сузились и стали похожи на коридорчики
из глиняных стен с резными деревянными воротами.
Вдруг лабиринт этих спрессованных
переулков в одночасье закончился, распахнув бездонное пространство звездного
неба, и Николаев оказался на площади, с которой улетали ввысь черные силуэты
волшебных зданий с гигантскими куполами и башнями. Стояла абсолютная тишина,
как в пустом театре. Повинуясь ее владычеству, юноша замер в оглушенном
восторге, не смея нарушить это таинство.
— Молодой человек! — раздался мужской
голос, и включился фонарик, слепящий глаза. Николаев вздрогнул и побежал.
— Стоять! Сержант, лови его, —
послышалось сзади, и площадь чарующего безмолвия наполнилась топотом погони,
криками, мельканием света и пары пяток в нем.
Николаев бежал во тьме, не разбирая
дороги, свернул влево, сразу же направо, там был тупик, закрытые ворота и над
ними балкон, увитый виноградом, сзади несся крик патрульных. Николаев
подпрыгнул, подтянулся и каким-то чудом вскарабкался по гуще виноградных лиан,
спрятавшись за резным ограждением балкона.
Руки и ноги дрожали, жадные глотки
воздуха перебивали дикий пульс, лицо горело раскаленной медью. Николаев
опустился на пол своего убежища, чуть не сломав цветы в горшках, расставленных
повсюду. Голоса были уже рядом, свет фонарика пробежал по щелям ограждения,
врезаясь в них тонкими, как лезвие бритвы, лучами. Внизу чье-то сбитое дыхание,
потом ругань, и погоня понеслась дальше по древним кварталам, удаляясь эхом
отрывистых криков в оглушительном лае дворовых собак.
Все утихло, надо было выбираться,
сообразив, в какой стороне эшелон. Но вдруг Николаев увидел, как в темноте
бесшумно отворилась дверь и на балкон вышла девушка. Она была с распущенными волосами,
в длинной ночной рубашке и босая. Девушка подошла, остановилась у перил и долго
смотрела вниз, потом что-то прошептала на непонятном языке. Николаев задержал
дыхание, как ныряльщик за жемчугом, и только сердце предательски колотилось в
грудной клетке, ее голос показался очень знакомым. Ночь ответила девушке песней
соловья из соседнего сада и прохладой лунного света. Она немного постояла,
слушая ночь, и тихо ушла в дом.
Николаев сидел совершенно околдованный.
Он забыл про погоню, армию и весь мир, все было неважно кроме этого увитого
виноградом маленького оазиса, благоухающего ароматом цветов, где жила волшебная
юная принцесса.
Снова послышались звуки, на этот раз
другие, цокающие шаги, отзывающиеся гулом в переулках города. Скоро Николаев
увидел сквозь щели в ограждении лошадь и всадника. Мужчина ухватился за край
балкона, встав на седло лошади, подтянулся и ловко преодолел ограждение; он
прижался к двери в комнату и, притаившись, вслушивался в тишину уснувшего дома.
— Гуля, Гуля, —
тихо позвал он кого-то, — Гуля!
Дверь открылась, и на балкон опять вышла
девушка, увидев мужчину, она вскрикнула. Тот мгновенным движением схватил ее за
горло, прижав к стене: «Гуля, Гуля!». Девушка пыталась
звать на помощь, но, придушенная крепкой рукой, не могла издать ничего, кроме
стиснутого хрипа. Она вцепилась руками в волосы мужчины, пытаясь
сопротивляться, силы оставляли ее, она разжала пальцы, «Гуля…» — слышалось в
полумраке, потом стон и негромкий звук рвущейся ткани.
Николаев в оцепенении смотрел на
происходящее, вдруг девушка что-то прошептала и всхлипнула. Солдат вскочил,
схватил горшок с цветком и замахнулся, мужчина повернул голову, но тут же
получил удар, взгляд его потускнел, тело обмякло, и он, отшатнувшись, отпустил
девушку. Она стояла в разодранной рубашке и смотрела на стриженого молодого
человека в белой майке; потом в ужасе закричала. Николаев мигом спустился вниз
по винограду, заскочил на чужую лошадь и помчался по рассветной Бухаре. За
спиной кричали выскочившие из дома женщины, и хрипло ругался раненый мужчина.
За городом солдат выпрыгнул из
необычного каскадерского седла, и, почуяв свободу, лошадь помчалась от него в глубь садов.
Эшелон кавалеристов был уже рядом. Солдат
прокрался с обратной стороны поезда, потом нырнул под ним, протиснулся в вагон
и залез на свою полку, отдышался, успокоился, но так и не уснул. Он мог думать
только о Гуле.
* * *
Утром к командиру приехал режиссер
фильма и умолял одолжить коня для главного каскадера: у того ночью пропала
лошадь, и съемки фильма остановились совсем, полковник разрешил выбрать
жеребца, подходящего для трюков. Каскадером оказался ловкий и красивый цыган по
имени Тобар, с черной бородой и повязкой на голове,
скрывающей рану. Он обошел все эскадроны и, остановившись перед Николаевым,
долго смотрел на него, потом сказал: «Твой конь беру!»
Николаеву предстояло водить своего жеребца
Кагора на съемки фильма. Тобар царил на площадке, он
был великолепен, демонстрируя грацию и смелость с артистическим бахвальством. К
Николаеву он относился надменно и даже грубо.
Непостижимым образом командование
упустило из виду массу свободного времени, образовавшегося у Николаева, и
Бухара наконец-то открылась ему. Лазурные купола мечетей и медресе переливались
отражением солнца, сияя керамическими орнаментами, они парили над желтыми
домами и зелеными двориками. Грандиозный минарет проткнул паутину улочек,
похожих на тенистые расщелины, и властвовал над древним городом.
Николаев искал дом Гули,
но тот исчез в маленьких переулках. Однако бродя по ним, солдат обнаружил
подобие букинистической лавки, нечто среднее между раскопанной античной
библиотекой и пунктом сбора макулатуры. Оглушительным счастьем было само
наличие книг, правда, они находились в удручающем состоянии, тем не менее Николаев авторитетно заверил хозяина лавки, что такого
выбора нет даже в лучших магазинах столицы. Восточная лесть, сказанная с
восторгом, покоряет народы! Веселый старичок так был растроган, что подарил
Николаеву потрепанный томик со средневековой поэмой и отказался отпускать гостя
без чая. Он закрыл лавку и повел Николаева в чайхану, там пришлось еще раз
повторить высокие похвалы книжному магазину в присутствии уважаемых мужчин с
бородами, пьющих чай на высоких топчанах в тени чинары.
Вдруг случилось что-то необъяснимое. Сидя
с пиалой в руке, Николаев выпрямился и начал оглядываться, словно чувствуя
вокруг неуловимое движение судьбы. Сердце напомнило о себе торопливым стуком, и
в горле стало сухо, как в пустынном колодце. Из соседнего переулка вышла
молоденькая девушка в окружении трех взрослых женщин. Она была богато одета, с
золотыми украшениями и длинным шелковым покрывалом.
Девушка посмотрела на Николаева, и его
сковали этот взгляд и улыбка, невидимая, но живущая в глазах, в уголках губ и в
ее свечении. Он не мог отвести от девушки глаз. Поклонившись, женщины прошли
мимо мужчин, сидящих в чайхане.
— Кто они? — спросил Николаев, придя в
чувство.
—
Моя родня. Мы называемся джуги: ни узбеки, ни
цыгане. Правда, цыгане нас не считают за своих, — засмеялся продавец, — а здесь
мы живем уже лет пятьсот. Женщины гадают прохожим, дети у них крадут, но в
основном макулатуру собирают и сдают. Я тоже когда-то собирал, случайно начал
читать. Старый барон благословил открыть лавку. Теперь я самый грамотный джуги.
—
А кто эта девушка? — спросил Николаев.
— Это не просто девушка, она наша
царица, ее взгляд яркий, как звездная ночь, ее губы манят, как дыхание ветра в
горах, ее поцелуй сладок и опасен, как отравленное вино из дикого винограда.
Она цыганская принцесса Гуля, дочь барона.
— Красивая. Как ее найти?
— Забудь, — засмеялся старик, — жених
убьет тебя, он нехороший человек. Хотел украсть принцессу. Глупый
— ее нельзя взять силой, она ждет любовь. Но у джуги
так бывает, украдут даже принцессу! Теперь он заплатит калым золотом. И подарит
барону коня.
Николаев молча допил
чай, потом поблагодарил продавца книг и хозяина чайханы. Он ушел совершенно
расстроенный известием о свадьбе Гули, испытывая, как
говорится, сердечные муки, именно муки! Образ девушки преследовал его и сводил
с ума.
* * *
Через день съемки фильма начались с
участием всего полка. Солдаты скакали в жарких костюмах под палящим солнцем, а
вечером сил хватало только на то, чтобы доехать до эшелона, напоить лошадей,
лечь и спать мертвым сном. Так прошло две недели, когда весь полк несся в
степи, тучи непроглядной пыли поднимались в небо и потом долго оседали в
безветренном зное. Возвращаясь в лагерь, кто-то из казачков затягивал песню,
усталая колона кавалеристов начинала подпевать, и протяжная русская мелодия
плыла над розовыми от закатного солнца барханами.
Съемки подошли к концу, и полк собирался
уехать. За день до этого Николаева вызвал командир: «Солдат, к утру постирайся,
чтобы блестел, как огурец из рассола, и коня своего почисть. Свободен». Приведя
форму в мало-мальски приличное состояние и помыв Кагора, утром Николаев стоял
перед вагоном, где размещались штаб полка и его командир. Полковник вышел,
осмотрелся, подкрутил усы и направился к киносъемочной «Волге», где его ждал
режиссер фильма, Николаев пошел за ним.
— Сынок, — сказал полковник, садясь в
машину, — сделай так, чтобы ты и твой жеребец остались живы,
и еще: пей осторожно, здесь бывает всякое…
—
Есть! — ответил солдат, теряясь в догадках.
— Есть разрешаю. У Тобара
свадьба, едем поздравить, он просил привести твоего жеребца: по цыганской
традиции жених должен быть верхом. Сынок, отвечаешь за коня головой, уведут —
пойдешь под трибунал строевым шагом!
Машина долго петляла по Бухаре и наконец подъехала к широко распахнутым воротам. Двор был
застлан коврами — дастарханами, уставленными едой, за
ними пировали каскадеры Тобара. Над головой
простирались разноцветные полосы натянутых тканей, а в центре двора стоял
огромный казан для плова.
Музыканты играли восточные мелодии, женщины
танцевали в ярких юбках. Полковник с режиссером проследовали в центр двора,
Николаев вел под уздцы Кагора. Вышел Тобар, одетый в немыслимые наряды, видимо, считающиеся очень
красивыми и богатыми. Дорогие гости поздравили жениха, и полковник подарил Тобару искусно сделанный восточный кинжал. Кагора одели в
расшитую золотом попону, и жених вскочил на него, размахивая кинжалом под
восторженные крики мужчин.
Почетных гостей посадили в центре,
Николаева в конце длинного ряда. Там же сидел продавец книг, они радостно
встретились, и продавец налил солдату первую пиалу терпкого цыганского вина.
Сегодня был день выкупа невесты, сваты театрально торговались, набивая цену за
девушку, заставляя Тобара горой выкладывать золотые
украшения на стол перед отцом невесты. В центре двора мальчик в красном халате
держал Кагора, оглушенный шумом, жеребец настороженно фыркал и ковырял копытом
брусчатку, ему оказывали почтение, как важному участнику торжества. К вечеру
праздник стал громче и веселее, у Николаева случилось эйфорическое
возбуждение от изобилия еды и громкой музыки, к тому же он не был большим
мастером пить вино, и несколько пиал сделали его совершенно беспечным.
Стемнело, в ярком свете ламп и шуме праздника все закружилось, в голове у
солдата случилась мутная рассеянность.
Стоп! Кагор! Где Кагор?
* * *
Николаев вмиг протрезвел и бросился
искать своего коня. Пробираясь сквозь толпу гостей, он осмотрел все во дворе,
полковник был уже сильно нетрезв, Тобара найти не
удалось, Кагор исчез. Николаев подбежал к задним воротам двора, выскочил в
пустой переулок, обернулся и увидел над собой Гулю,
стоящую на балконе с виноградом. Она смотрела ему в глаза взглядом, от которого
нельзя уклониться, прямо внутрь его сердца и рассудка. Он замер, не имея сил
двинуться: «Конь пропал. Помоги». Гуля смотрела, не
отводя глаз, потом исчезла в глубине балкона и через полминуты появилась на
улице. Она подошла и поцеловала Николаева в губы. Озноб пробил его тело, и
голова закружилась от спазма неожиданного волнения. Она взяла его за руку и
повела по улице в глубь ночного города, поворачивая в
проулки и ничего не говоря.
Как во сне, шел солдат — покорно и околдованно. Он не думал ни о чем, кроме поцелуя девушки,
вкус и жадность прикосновения дурманили его. Гуля
вошла в какую-то калитку, потом поманила солдата за собой. Николаев оказался
так близко к ней, что совершенно потерял нить событий и самообладание. Ее
дыхание он ощущал на своем теле. Гуля прикрыла его рот
своей рукой и показала пальцем в темноту, там что-то шуршало и фыркало. Она
прошептала: «Калым Тобара. Бери твой конь».
В темноте под навесом стоял Кагор и
жевал сено. Гуля отвязала его, отдала поводья
Николаеву и порхнула к воротам, еле слышно стукнул засов, потом она показалась
из тени и поманила солдата рукой. Вышли в переулок, Николаев подпрыгнул,
подтянулся и оказался верхом, протянул руку и подсадил к себе девушку. Она
обернулась к нему, оказавшись совсем близко, и прошептала: «Гуля
тебя любить». Они двинулись шагом по улочке, сзади раздался крик, и из двора
выбежал мальчик в красном халате. Николаев крепко обнял Гулю,
поддал в бока Кагора, и он понес их в ночь.
Дальше пришло самое прекрасное время в
жизни двух молодых людей. Они уехали в долину абрикосовых садов, где цвели в
эту пору дикие маки, и там были счастливы.
* * *
Утром полковнику доложили, что случилось
два ЧП: пропал жеребец рядового Николаева и сам рядовой Николаев. Погрузка
оборудования, полевой кухни и снаряжения завершены, эшелон готов к отправке в
место постоянной дислокации полка.
Через час к полковнику приехал
взбешенный каскадер Тобар и кричал, что исчезла его
невеста, за которую уже выплачен золотом весь калым, и ее видели с солдатом. Он
убьет обоих, а также всех, кто ему будет мешать.
Вскоре армейский
патруль доставил рядового Николаева, Кагора и какую-то лошадь с каскадерским
седлом, найденных местными жителями в садах. Кагор был
привязан к дереву, неопознанная лошадь с седлом паслась рядом, а солдат, не
подавая признаков жизни, лежал в траве, никакой девушки никто не видел.
Николаев и теперь не выглядел живым, грустный фельдшер Брутман
осмотрел его и сказал, что сердце бьется, а остальное он вылечит по дороге
домой. Тобар попытался отомстить сопернику, но его
обезвредил сержант Гульба, отобрав подаренный
полковником кинжал. Николаева отнесли в медицинский вагон, и эшелон отправился
на родину.
Когда фельдшер привел Николаева в
чувство, его навестил полковник и попытался восстановить картину вчерашней
ночи, но тот не помнил ни свадьбу, ни похищение Кагора, ни причину своего
состояния. Полковник сказал: «Оно и к лучшему. Сам живой, коня сохранил и еще
одного нашел. Молодец! Отдыхай». Николаев долго спал, а проснувшись в
солдатском вагоне, никак не мог разобрать, что ему приснилось, а что было на
самом деле. Потом нашел в вещмешке газету «Красная Бухара» со статьей о Шахерезаде и томик поэмы «Песнь о Роланде». Он очень
удивился их появлению и с упоением перечитал много раз.
* * *
С наступлением ночи, во сне, приходила
девушка, тихонько шептала: «Гуля тебя любить», — и
поила цыганским вином. Юноша чувствовал запах примятых маков и вкус сладкого
напитка с колдовской горечью, которая не проходила в нем и после много-много
лет.
Лидочка
Эта история началась беспечно и легко,
как бывает в юности все. Переодетый в гражданскую одежду рядовой Николаев шел
ночью к своей девушке на свидание, сгорая от страсти. Николаев переживал
чрезвычайное возбуждение от своего романтического похода, и возможные
неприятности только усиливали его тревожный восторг. Но вдруг прямо перед ним,
подняв хвост, пробежала черная кошка. Она пересекла дорогу единственному
ночному путнику и скрылась в темноте.
Николаев раздумывал, следует ему
прислушаться к явному знаку судьбы либо довериться провидению и идти навстречу
испытаниям. Через какое-то время он убедил себя в том, что подвиг любви требует
преодоления враждебных обстоятельств, а сила его чувств достаточна, чтобы не
бояться безжалостного рока судьбы и его агентов, как Николаев охарактеризовал
для себя черную кошку. Он шел дальше.
* * *
В кавалерийском полку вместе с
Николаевым служил ветеринаром прапорщик Семенюк. Он
любил лошадей и уважал субординацию, поэтому очень гордился своей должностью.
Для абсолютного счастья прапорщику не хватало только собственного жилья и жены
в нем. Поиск спутницы жизни превратился для него в важнейшую задачу и занимал
все его сознание. Он приглядывался к девушкам в
сельхозтехникуме, но те быстро вышли замуж за перспективных агрономов.
И вот Семенюк
влюбился. Это чувство поглотило его всецело, превратив физически развитого
мужчину в робкого взволнованного юношу. Прапорщик был счастлив, его жизнь
наконец-то обретала все грани совершенной гармонии. Улыбка не сходила с его
лица, его грудь, похожая на доспехи гладиатора, едва сдерживала бьющееся внутри
сердце. Трогательные чувства вызвала миниатюрная учительница первых классов в
головокружительно откровенной зеленой юбочке.
Прапорщик, несмотря на свои атлетические
данные, богатырский рост и брутальные черты лица, был неловок с дамами,
тушевался и никак не мог решиться познакомиться с этой девушкой, поговорить с
ней и узнать имя, про себя называя ее Лидочкой. Он боялся отказа и невольно
оттягивал объяснение, приходя каждое утро на школьный двор и провожая ее
восторженным взглядом. Чтобы не вызвать подозрений у прохожих, но обратить на
себя внимание Лидочки, он делал зарядку с голым торсом в любую погоду, подтягиваясь
на турнике с избыточным артистизмом и рвением. Потом Семенюк
шел в полк и всю дорогу корил свою застенчивость, при этом наслаждаясь
бодростью и адреналином в теле от упражнений на свежем воздухе. Такие
«смотрины» продолжались два месяца, и в очередной раз
карауля избранницу, он твердо решал открыться ей завтра.
* * *
Этим дождливым сентябрьским утром в
кавалерийском полку готовилось забавное мероприятие. Обычный развод
подразделений на плацу стал «чрезвычайным»: в полк доставили пойманного
патрулем рядового Николаева. Нарушитель воинской дисциплины стоял перед строем
в джинсах и кожаной куртке, глубоко опечаленный своим легкомысленным отношением
к приметам. Ему грозило много чего, но редкая честь переодевания в солдатскую
форму перед всем полком уже была торжественно оказана ему историей.
Прапорщик Семенюк
жадно слушал рассказ полкового юриста капитана Белогорцева
о похождениях влюбленного солдата и, вопреки служебному долгу, сочувствовал
Николаеву, как брату по сердечной лихорадке. «Ради свидания он рисковал и
нарушил Устав! А я смог бы? Наверное, нет. Присяга! Нет, смогу, я завтра смогу!
Рискну, пойду и познакомлюсь с Лидочкой. Рядовой может, а я трушу! Нет, завтра
иду, окончательно иду».
Немедленным наказанием для
провинившегося солдата был наряд на конюшню в режиме вечной каторги. Николаев
отправился хоронить свою уничтоженную репутацию прямо с плаца под траурное
молчание полка. Потом строй очнулся, и утвержденное расписание армейской жизни
завладело им опять, оркестр фальшиво заиграл марш, командиры небрежно
скомандовали, подчиненные вяло зашагали.
* * *
Прапорщик отправился на конюшню
осматривать лошадей, невольно ища беседы с сосланным туда рядовым. Его
неудержимо тянуло во второй эскадрон, где служил Николаев; встречи с ним он
искал, но слегка конфузился. Семенюк хотел бы
по-дружески, сердечно поговорить о женщинах, но не знал лирического языка: он
мог только отдавать корявые приказы, отжиматься пятьдесят раз от пола и
показывать приемы дзюдо солдатам. Николаев, которому казалось, что его сегодня
чудом не расстреляли, пребывал в опустошенном состоянии и, увидев прапорщика,
отдал честь старшему по званию без всякого энтузиазма. Тот бесцельно походил по
конюшне и завел важный для себя разговор.
— Солдат, тебя любовь заставила нарушить
устав-присягу? — спросил прапорщик, как ему казалось, очень доверительно и
неформально, не моргая глядя на Николаева.
— Беспощадный рок судьбы, — ответил
рядовой, уходя от обсуждения своих чувств.
— Не понял,— смутился Семенюк. — Я тоже влюблен и хотел бы пожертвовать…
— Пожертвовать ради любви чем?!
— Ну-у-у, — не
ожидал прапорщик конкретики в столь деликатном вопросе, — не знаю, а что можно
выбрать?
— Или готов жертвовать всем, или это не
любовь! — тяжело вздохнул солдат.
— Мне кажется, это любовь… я трусил, а
теперь смелый стал, — произнес Семенюк.
— Тогда все! Перед девой вожделенной
чувства нежные слабы, внемли ж, прапорщик, смиренно беспощадный рок судьбы, —
продекламировал Николаев экспромт.
— Пушкин? — осторожно спросил прапорщик.
— Нет, ничтожнейший из подражателей
оного, — грустно шутил солдат.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Я жив пока, Пегас мой болен…
— Пегас болеет? — встревожился
ветеринар.
— О! Хорошо, что напомнили, кобылы
Ягодица и Фортуна ходят «по-большому» жидко. Глянем?
От такого радикального поворота в
разговоре прапорщик впал в эмоциональный ступор и пошел за солдатом изучать
лошадиный стул. После обследования он рассеянно сказал: «Глисты! Сейчас дам
всем лекарство», — принес коробочки и стал высыпать их содержимое в ведро с
водой. Все это время Семенюк думал, как продолжить
прерванный разговор про загадочный «рок судьбы», он хотел поделиться радостью,
рассказать, что сейчас полечит лошадей и утром смело пойдет к Лидочке
предлагать руку и сердце. Он хотел поблагодарить солдата за пример смелости в
любви, поэзия глубоко тронула сердце прапорщика, и он почувствовал прилив
романтической бодрости. Но тут пришел весь эскадрон, загромыхали ведра, и
солдаты начали поить лошадей лекарством.
* * *
Беспощадный рок судьбы уже ворочал свои
жернова: в этот день в привычную армейскую безысходность пришла трагедия.
Раздавая лошадям препараты, Семенюк ошибся в
дозировке. Через час половина конюшни корчилась в мучениях, лошади подыхали,
выкатывая глаза и вываливая языки; вечером около тридцати лошадей лежали
бездыханными. Солдаты за хвосты тащили дохлых лошадей
на улицу, а там по трапам — на открытые машины. Все были оглушены происходящим.
Страшный рукотворный мор вылился в
уголовное дело, следствие отстранило прапорщика от служебных обязанностей, и
ему грозил армейский трибунал. Лошади — это не только боевая единица
кавалерийского полка, но и государственное имущество, причем довольно дорогое.
Падеж конского состава в таком масштабе не случался никогда, и весь полк на
какое-то время впал в состояние подавленного оцепенения.
* * *
Прошло два месяца; все это время
прапорщик пребывал в состоянии нервной вибрации. Он в тысячный раз перечитывал
главы ветеринарного учебника в поисках своего оправдания, периодически ездил в
Москву на допросы к военному прокурору и каждое утро ходил на школьный двор
подтягиваться на турнике и смотреть на Лидочку. Не считая возможным сблизиться
с ней до решения своей судьбы, он мог только печально любоваться на расстоянии
предметом своих воздыханий и надежд.
В полку все понемногу успокоилось, и печальные
события уходили из памяти солдат. Привезли молодых лошадей, они резвились и
дрались, с трудом поддаваясь объездке, все кавалерийское сообщество
сосредоточилось на этих буйных вороных кабардинцах. Прошел слух о том, что
возвращается на службу Семенюк: следствие замяли,
списав трагедию на роковую случайность и наложив на ветеринара большой штраф с
удержанием его из зарплаты. Казалось, что после случившейся реабилитации жизнь
прапорщика должна мало-помалу наладиться, но тяжелые переживания отразились на
нем сильно, все замечали его эмоциональную заторможенность, он явно
присутствовал не только в этой реальности, но и в какой-то иной. При этом
желание вернуться к нормальной службе стало в нем маниакальным, оно перешло в
форму неприличного выслуживания перед руководством и бессмысленной
придирчивости к подчиненным.
* * *
Ноябрьское утро было промозглым, ветер
обрывал остатки листвы и мел ее по замерзшим лужам вдоль побеленных солдатами
бордюров. В гарнизонную школу военного городка бежали дети. Семенюк
пришел на свою любовную вахту. Сегодня он не делал зарядку, а решил наконец-то
открыть свои чувства Лидочке, полагая, что волнения последних месяцев уже
утихли и он вправе надеяться на счастье с ней. Прапорщик купил три гвоздики,
спрятал их под шинель, ближе к сердцу, и, упоенный картинками будущей семейной
жизни, шептал незримому образу своей избранницы уверения в скорой свадьбе.
— Мы поженимся и через пятнадцать лет
получим квартиру, сделаем ремонт и купим гарнитур, — мечтал прапорщик. — Ты уже
будешь завучем школы, а я — старшим ветеринаром полка. Заживем, моя
учительница! Я буду майор как минимум, моя учительница! Да?!
Прапорщик занял позицию для чувственной
атаки на девушку. Ему не терпелось вылить свою решимость на Лидочку и сразу
рассказать все этапы их прекрасного будущего. Но его избранница задерживалась, Семенюк начал поглядывать на часы. Скоро общеполковой сбор, времени оставалось немного. Это
обстоятельство его волновало: нельзя же быстро объясниться и убежать, и
опаздывать в полк нельзя! А перенести беседу на вечер — значит куда-то деть
купленные цветы, не идти же с гвоздиками в строй. «О-о-о! Владимир Ильич у
клуба!!! Положу ему цветы и заберу перед свиданием», — счастливо сообразил
прапорщик. Но тут на школьный двор вошла пара, Лидочка с молодым человеком в
джинсах и кожаной куртке. Поцеловав своего спутника на прощанье, девушка
побежала по ступенькам на урок, остановилась в дверях, повернулась и послала
еще воздушный поцелуй. Дверь за роковой красавицей хлопнула, и счастливый
избранник скрылся за углом. В школе раздался неврастенический звонок…
Прапорщик окаменел… Потом,
не разбирая дороги, он побежал с места своей катастрофы. Он был унижен и
раздавлен женским предательством. Она не дождалась! Мозг его готов был
взорваться огненной лавой, подобно извергающемуся вулкану. В его голове слилось
все: и пророческие стихи рядового Николаева, и картина лежащих в конюшне
мертвых лошадей, и воздушный поцелуй Лидочки.
— Это был он! Подлый поэтишка!
Ничтожнейший подражатель Пушкина! — простонал прапорщик, раздираемый страшной
догадкой. — Я тобой пожертвую ради моей любви, поэт!
* * *
Второй эскадрон готовился к дежурству по
полку. В помещении, где солдаты гладили форму, подшивали воротнички и осматривали
себя в зеркалах, было многолюдно. Здесь красовались дежурные по КПП — лицо
войсковой части. Они были в шинелях и с шашками. Сюда же влетел раскаленный в своем безумном припадке Семенюк
и наткнулся на рядового Николаева, готовящегося к «вечному» наряду по конюшне.
С багровым лицом прапорщик выхватил
шашку у стоявшего рядом дежурного по КПП и замахнулся на рядового. Мертвая
тишина бывает громче пушечного залпа, общая контузия сковала всех
присутствующих на неожиданной казни их товарища. Как в замедленной съемке,
развивались события в сознании Николаева, не успевшего отреагировать на
стремительное покушение. Он сидел и только, подняв глаза, смотрел, как длинная
стальная молния блеснула под потолком, цепляя плафон люстры.
— Товарищ прапорщик, не будем нервничать,
— вырос перед Семенюком обширный рядовой Карась,
сгребая его в свои объятья.
Опомнились и остальные, отобрали у
прапорщика шашку и вытолкали в коридор. Он продолжал оттуда яростно грозить
расправой.
— Лидочка — моя, она моя! — кричал Семенюк.
— Смелый стал? — завопил в шоке Николаев
сквозь толпу, втаптывающую в пол выпавшие из шинели прапорщика гвоздики.
Соперники были оттеснены друг от друга.
Сержант доложил о происшествии дежурному
по полку, тот — еще куда-то, и прапорщика отправили с патрульным нарядом в
общежитие отдыхать. Потом ему дали больничный, потом его лечили в гарнизонном
госпитале от стресса и психического расстройства.
Доктор внимательно выслушивал раскисшего
Семенюка, находящегося под воздействием лекарств,
смягчающих его сознание. Тот слезно жаловался на Лидочку и докладывал про
блудного рядового, которому сошло с рук отравление лошадей, он клялся
Гиппократом, что не виновен в гибели животных, а сам жертва интриг лукавого
солдата. Доктор слушал и сочувствовал: он знал, что его соседка, учительница
младших классов Марина Ильинична, месяц назад вышла замуж за электрика Юру и они совсем скоро собираются уехать к его маме в город
Куйбышев.
* * *
Прошла зима. О безумном Семенюке знали, что после госпиталя его комиссовали по
состоянию психического здоровья, но больше его никто не видел. Судьба
несчастного прапорщика стерлась из памяти сослуживцев буднями полковой жизни.
Сменилось поколение военнослужащих, на волю ушли все товарищи Николаева, только
его все никак не отпускали, издеваясь над нарушителем армейской дисциплины.
Время остановилось и не хотело листать свой календарь, превратившись в
бесконечную сагу про бесправных людей в кирзовых сапогах.
Но все истории кончаются. Рядовому
Николаеву наконец-то объявили демобилизацию, невеста ждала на КПП, и его сердце
рвалось от счастья свободы и начала новой жизни. В гражданской одежде он
совершал прощальную прогулку с обходным листом по полку; последний пункт —
штаб, и все!
Бодро шагая
вдоль казармы, Николаев столкнулся с Семенюком,
вышедшим навстречу из-за угла. Он был небрит, с болезненно запавшими
глазами и остекленевшим взглядом.
— К Лидочке торопишься, подражатель? —
зло улыбнулся Семенюк. — Прочти мне, солдат, стишок
про «беспощадный рок судьбы», он мне очень нравится.
— Я… — выдавил Николаев невнятный звук,
с трудом сдерживая спазм ужаса внутри себя. Неожиданность этой встречи прошла
по ногам электрическим разрядом и вызвала оцепенение мышц, на лице застыла
маска перекошенного, исчезнувшего счастья.
— Я смелый стал, — прошипел Семенюк. — Каждое утро я следил за тобой из леса, каждое
утро я ждал тебя, поэтишка. Чем ты пожертвуешь ради
любви?
— А можно выбрать? — тихо произнес
Николаев непослушным, севшим голосом и продолжил свое движение в сторону штаба
скованной походкой, на одном усилии воли.
— Я жду тебя за воротами, — в спину ему
сказал прапорщик. Николаев ждал этой встречи последние полгода, перебирая
варианты своего поведения и слов, придумывая героические диалоги и бесстрашные
позы. Но вот встреча состоялась, а он оказался не готов, он боялся прощальной
беседы с сумасшедшим. Ему было стыдно и страшно одновременно, он не знал, на
что опереться для получения хотя бы какой-то внутренней силы. Николаев сел на
скамейку курилки за штабом и попытался успокоить свою гудящую голову. Он вдруг
понял, как неотвратимо наступают последствия легкомысленного отношения к судьбе
и шуток с ее властью. Николаев почувствовал жгучий приступ раскаянья и жалости
к прапорщику.
— Безжалостный рок судьбы, — шептал он
себе, — рок судьбы. Надо идти до конца.
* * *
Дежурный офицер в штабе из-под козырька
фуражки глянул на бледного Николаева. С человеком, утратившим всякое доверие
армейского начальства и имевшим репутацию неблагонадежного, офицер решил
перестраховаться, чтобы избежать возможного хулиганства со стороны увольняющегося
солдата, как это уже бывало с пьяными дембелями.
Офицер сухо и уничижительно процедил:
— Жди на КПП, б… Я дал команду. Тебя
отвезут на машине до станции, на… чтобы ты здесь не болтался, чтобы духу твоего здесь не было!
— Благодарю, — ответил Николаев еле
слышно и медленно пошел на КПП.
Через десять минут, обнявшись с
невестой, он ехал в кузове армейского грузовика на станцию подальше от места
двухлетнего заточения и несостоявшегося поединка с безумным прапорщиком.
Несчастный остался в лесу один в поисках соперника, навеки утратив гармонию
жизни и свою прекрасную Лидочку.
Еще долго на школьном дворе по утрам
видели человека, делающего неистовую зарядку на турнике, пока перекладина не сломалась,
никто не придал этому значения. Дежурным по конюшне в кавалерийском полку
казалось, что на лошадей кто-то смотрит через окошки из ночной тьмы, кони
волновались и начинали вести себя буйно. Об этих случаях докладывали
командованию, но ответ был предсказуемо нецензурным и лишенным всякой мистики.
Со временем все забылось.