Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2018
Тамерлан Тадтаев — осетинский русскоязычный писатель,
публицист. Родился в 1966 году в Цхинвале. Участник грузино-осетинской войны.
Награжден медалью «Защитник Отечества». Публиковался в журналах «Дружба
народов», «Нева», «Сибирские огни». Автор нескольких сборников стихов и
прозы, в том числе «Судный день» (2010), «Полиэтиленовый город»
(2013), «Лиахва» (2015) и др. Лауреат «Русской
премии» и премии журнала «Нева» (2008). Предыдущая публикация в «ДН» — 2017, №
10.
Несчастливое
оружие
…одна любовь умерла, другая — уехала, третья
любовь…
ох! любовей много, как
бобов…
да, попробуй, подсчитай их сейчас.
Чарльз Буковски
Рана на шее зажила на удивление быстро,
прямо как на собаке, даже не успел похвастаться своей девушке. Странно как-то,
ну да ничего, в следующем бою не буду зевать и получу еще несколько, но не
такие пустячные, как эта. Потом быстренько соберусь и махну во
Владик к Матильде. Представляю, как она испугается, увидев меня перевязанного
вдоль и поперек. Боже, вскрикнет она, где твоя рука, и бросится мне на шею и
крепко-крепко обнимет. От ее страстных объятий раны на моем изуродованном
войной теле откроются, забинтованные конечности станут влажными и теплыми,
закапает кровь, и земля подо мной станет алой. Боль будет адской, но я вытерплю
и скажу: полегче, моя козочка. И она трепетно,
необыкновенно нежно поцелует меня, потом схватит за культю, затащит в дом и
признается своему папочке: вот он, мой суженый, верней, то, что от него
осталось, и, пока я не потеряла его совсем, ты должен благословить нас…
В городе было тихо, боев в ближайшее
время не предвиделось, и я решил проведать своего напарника Куска — слышал, приболел он, может, ему лекарства какие нужны, а принести
некому. Отодрав от шрама на шее грязный пластырь, я закинул автомат на плечо,
помахал ребятам рукой — никто не видел моего прощального жеста, ну да плевать,
— перешел мост и двинул в город.
На углу возле музея я встретился с одним
своим приятелем, имя которого вылетело из моей контуженой головы, а спросить,
как его зовут, было неловко. А тот изо всех сил пытался обратить мое внимание
на свою забинтованную ногу, двигал ею, притопывал и даже постанывал, как будто
испытывал мучительную боль, хотя лицо паренька сияло, — уж не спятил ли он? Впрочем, я знал, кто он: передо мной стоял
отчаянный трус, он даже на перестрелках не отмечался и все же умудрился
получить шикарную рану. Где, спрашиваю, справедливость? От злости у меня
челюсти свело, а тот уже считал себя крутым и посмел обняться со мной. Я
немного опешил от такой дерзости, но, подумав, решил не обижать парня, дружески
похлопал его по спине и снисходительно спросил:
— Где это тебя?
— Вчера шел босой, — приятель расцвел от
такого внимания к себе. — И здесь на этом самом месте наступил на осколок и
поранился.
— Фу ты, — у меня отлегло от сердца. — Я
думал, что-то серьезное. Ты хоть в больницу ходил, обработали врачи рану?
Осколки на земле по два-три года валяются. Они опасны не меньше, чем ржавые
гвозди на гнилых досках. Ты с этим не шути, братишка, иначе сепсис — и тю-тю.
— Я сделал все как надо, — улыбался
безымянный приятель. — Спасибо за заботу. Сам-то как? А где твой пулемет?
— Махнулся с Тао.
— На автомат?
— Ну да, — я погладил оружие по
вороненому стволу.
— А ты знаешь историю этого автомата?
— Нет, а что?
— А то, что все, кто владел им, погибли,
— приятель стал перечислять имена ребят, загибая пальцы, за которыми я
внимательно следил.
— Шесть человек! — ахнул я и склонил
голову, будто жалел безвременно покинувших наш бренный мир парней,
не успевших как следует насладиться жизнью.
На самом деле мне было плевать на
прежних владельцев: с одним я как-то сцепился, и он чуть не пришил меня — туда
ему и дорога. Я скинул с плеча автомат, внимательно осмотрел, но не нашел на
нем колдовских заклинаний или знаков. Оружие как оружие, только приклад с одной
стороны обугленный — один из шести чуваков,
которому оно принадлежало, сгорел в доме, только автомат успели спасти, может,
даже шлепнули бедолагу из-за него. Ну да это фигня, я знаю хорошего гробовщика, вчера, кстати,
встречался с ним, и он, несмотря на свою занятость — много заказов, — обещал
сделать новый, из орехового дерева. Еще он сказал, что вырежет на прикладе мои
инициалы, красиво, в кельтском стиле.
Я пожелал приятелю здоровья — спросить,
как зовут, не решился, все равно забыл бы, зато нажил бы себе врага, и моя
спина стала бы для него желанной мишенью, — попрощался с ним и дернул к дому,
где жил Кусок.
Июль жарил вовсю,
и по дороге я подумал, что не худо бы иметь самокат с моторчиком. Уж я бы
погонял на таком устройстве с ветерком, установил бы на нем пулемет и на ходу
палил бы. С такими веселыми мыслями я дошел до перекрестка, откуда был виден
холм. А там, наверное, снайпер с недремлющим оком в кустах затаился, скучает,
чтоб его клещ энцефалитный покусал. И хотя мне ужасно хотелось получить рану —
чтоб разжалобить Матильду и тем самым приблизить день нашей свадьбы, — но не от
стрелка-профессионала. Такой точно не даст мне уйти с царапиной, если попадусь
ему на мушку. Я остановился за старой кирпичной стеной углового дома,
приготовился к рывку, но, заметив на противоположной стороне перекрестка
грузного очкастого мужика с камерой, осадил коней. А
тот навел на меня свой киносъемочный аппарат и попросил пробежаться по его
команде.
— Будете снимать? — я выпрямился, взял
автомат в руки, как будто собирался из него стрелять, и, бросив грозный взгляд
на холм, бесстрашно улыбнулся, обнажив несколько желтых, давно не чищенных зубов.
— Да, если можно! Хотя нет, подождите.
— Что еще?
— А это не опасно?
— Конечно, опасно! Там, на холме, рота
снайперов зарылась!
— Так, может, не надо?
— А плевать, если только по телику
покажете! — Я представил, как Матильда сидит на диване, смотрит передачу
новостей и вдруг видит меня бегущего с автоматом через улицу. Ручаюсь, от таких
кадров она завизжит от восторга. Да это круче, чем пропитанные кровью бинты, к
тому же в рану может попасть инфекция, сепсис, и прощай, Матильда. А здесь я
прославлю себя без особого риска, на снайперов плевать, они во время жары не
активны, впрочем, среди них есть фанаты, ничем не брезгуют, сукины
дети, бабушек мочат, настоящие маньяки.
— Покажем, конечно! — орал очкарик. —
Бегите!
До репортера было шагов двадцать, не
больше, и я мгновенно очутился возле него.
— Камера не была готова, — сказал
очкарик. — Сейчас только настроил. Если можно, пробегитесь еще раз, но только
не так быстро.
— Ладно, без проблем.
— А вы можете стрелять на ходу? —
спросил он робко, ни на что не надеясь.
— Конечно! — офигеть как круто, о таком боевике можно только
мечтать, настоящий геройский трюк. Передернув затвор, я навел автомат на холм.
— Готовы?
— Да.
Я встал лицом к холму и двинулся обратно
к кирпичной стене боком, приставными шагами, лупя из
своего оружия, рискуя попасть на око снайперу. От коротких очередей стало еще жарче,
я наполнил тишину грохотом, автомат дергался в руках, гильзы отскакивали в
сторону веселые, словно кузнечики, а трассеры красиво легли по направлению к
высоте. Я остановился за укрытием и, поменяв пустой магазин
на полный, посмотрел на парня с камерой:
— Ну как, сняли?
— О да! — репортер был в восторге. —
Пожалуйста, повторите еще раз!
Я, наверное, разбудил всех снайперов на
этом чертовом холме и уже боялся, что кто-нибудь из них уложит меня метким
выстрелом в голову, и Матильда, увидев это на экране, сойдет с ума. Ну да
ладно, авось пронесет. Я повторил смертельный трюк и, запыхавшись, стоял возле
немолодого, пахнущего потом репортера и менял пустой рожок на
полный, емкий, от РПК.
— Можно я вас попрошу об одном
одолжении? — очкарик смотрел на меня умоляюще.
— Без проблем, — сказал я бодро.
— Давайте поменяемся местами, вы будете
снимать, а я пробегусь с автоматом.
— Зачем вам это нужно? — от изумления я
чуть не уронил автомат.
— Хорошо, я скажу. — Он снял очки, вытер
их грязным носовым платком, снова нацепил и уже смелей, как будто
исповедовался, продолжал: — От меня ушла жена, и мне очень тяжело, я приехал
сюда, в горячую точку, чтобы забыть ее, но у меня не получается. А сейчас,
снимая вас, я подумал, что, может, она, увидев меня в кадре с оружием, вернется.
Надежды на это мало, но почему бы не попробовать?
Я понял его, и мы поменялись: он взял
несчастливый автомат, я камеру. Репортер показал, на что нажимать, я научил
его, как обращаться с оружием.
Пуля взрыла землю возле нас, с холма
донесся выстрел — раз, два, три, четыре, пять, вышел снайпер погулять!
— Вы сейчас очень рискуете, — я сделал
попытку остановить очкастого.
— Знаю, — сказал он и шагнул на
застолбленный смертью участок.
Я вскинул камеру, хотя уже не помнил,
как снимать…
Армейский
друг
…В армии со мной служил Белан Г., ингуш по национальности. Когда он явился в нашу
часть, я насторожился и приготовился к нападению, ведь ингуш значит мой кровный
враг. Поэтому я стырил у дневального его штык-нож, сунул под брючный ремень, а
сверху приспустил гимнастерку. Но при встрече Белан,
вместо того чтобы броситься и придушить меня, как крысенка, обнял и, крепко
прижав к груди, предложил держаться вместе. Недоверчивый по натуре, я думал,
что он навредит мне при первом же удобном случае, однако ошибся: как только Белану пришла посылка, он взял меня за плечо, отвел
подальше от голодных солдатских глаз, вскрыл ящик и все вкусное, что там
находилось, разделил поровну. Служили мы в Тбилиси, на горе Махата,
и с нами тянули солдатскую лямку много местных грузин, и они дивились нашей
дружбе, а один так даже громко сказал: «Вау, Симон, я думал, вы глотки друг другу перережете, а вы будто
братья родные, ничего не понимаю…»
Мой новый товарищ был человеком
неразговорчивым и вместо пустой болтовни в свободное от службы время
предпочитал заниматься физкультурой. Бывало, спустимся на спортплощадку, он
прыг на турник и крутится на нем как оголтелый. Глядя
на его выкрутасы, я решил, что Белан на гражданке
занимался акробатикой, но интуиция подвела меня. Оказывается, он брал уроки
каратэ у Вахтанга, которого я знал, а с его младшим
братом Суликом, невероятно худым типом, дружил! Я
очень удивился, когда Белан сказал мне об этом, даже
вскрикнул, как будто сел голым задом на лягушку и раздавил. Я ведь сам имел
разряд по дзюдо, и в нашей команде водились каратисты, тот же Вахатанг со своим братишкой Суликом,
например, плюс еще несколько субчиков, над которыми ребята открыто
потешались, потому что они всегда проигрывали схватки. Я немного разочаровался
в Белане, но виду, конечно, не подал, быстренько
отпросился у старшины домой на недельку, пока он был добренький (день побывки
дома стоил десять рублей), чтоб повидаться со своей девушкой, по которой
отчаянно скучал. На попутке я добрался до автовокзала Дидубе,
там влез в пустой красный автобус, следовавший по маршруту Тбилиси—Цхинвал,
устроился поудобней на кресле и всю дорогу представлял
нашу встречу. Матильда сначала, конечно, удивится, ведь она только проводила
меня в армию, приготовилась ждать два года, а я уже тут, прямо как снег на
голову.
У въезда в Цхинвал я откинул занавеску и
смотрел сквозь деревья вдоль дороги на поле, где мы обычно встречались с
Матильдой, и от изумления моргала мои прилипли к окну.
Нет, этого не может быть: Матильду прижимал к стволу алычи какой-то парень и
целовал! Я отодрал глаза от стекла, вскочил со своего места и кинулся к
водителю попросить остановить автобус, но тот сказал, что здесь нельзя: видишь
пост ГАИ, оштрафуют.
Не надо было мне приезжать сюда, в этот
ад. Страдая от невыносимых мук, я преследовал Матильду и устраивал сцены
ревности, даже пытался ее задушить, но она люто кусалась и царапалась…
За день до отъезда я подкараулил
Матильду, чтоб помириться, но она наотрез отказалась быть моей девушкой и
вернула толстое обручальное кольцо из червонного золота — тетка на смертном
одре подарила. Я, конечно, больше рассчитывал на квартиру, но она совсем
обезумела от болей — у нее был рак — и отписала двушку
своей троюродной племяннице, коловшей ей наркотики.
Вернулся обратно в часть я с разбитым
сердцем, осетинскими пирогами, аракой и стихами,
написанными по дороге:
Вот и распяли мы
с тобой любовь,
и я, смочив ей
губы горькими слезами,
присел на
камень, ноги обхватив руками.
Любимая, я ждал
тебя, но ты
с солдатами
играла в кости,
пока не обыграла
всех.
Затем ты подошла
к кресту с измученной любовью
и грудь пронзила
ей копьём.
Тогда я встал и
медленно с горы спустился,
и камни, что
швыряла ты мне вслед,
летели мимо…
Старшине я вместо денег отдал
обручальное кольцо, тот, не ожидавший такого шикарного подарка, просиял и
наполнил светом мрачную, тесную, как окоп, каптерку. На волне позитива я стал
наворачивать прапорщику, дескать, тетка оставила мне в наследство полкило
золота, и в следующий раз я привезу вам цепочку, браслет или ожерелье. Старшина
совсем расчувствовался и слезливо обещал отпускать меня домой в любое время. Я
поблагодарил его, потом отыскал Белана, и мы пошли в
миндальную рощу за спортплощадкой, сели под деревьями и стали пировать. Где-то через неделю после этого старшина вызвал меня в
каптерку и заявил, что кольцо оказалось фальшивое, как мое нутро, и, мол, домой
он меня больше не отпустит. Я пытался его переубедить, но тот даже слушать не
стал и влепил мне три наряда вне очереди на кухне.
Я уже почистил первую тонну картошки,
принялся за вторую, и только тут до меня дошло: Матильда подменила кольцо!
Вернуть без сожаления массивную обручалку
не всякий себе позволит, другое дело, если бы оно было из серебра или
нержавейки, а в моем подарке было не меньше десяти граммов чистейшего
червонного золота, может, даже все одиннадцать. Теперь, конечно, уже не узнаю,
а жаль.
Время в армии ползет медленней
беременной черепахи, и тем не менее бойцы считают дни
и часы до дембеля. Мне оставался год до увольнения, Белану полтора, но он не унывал и продолжал наращивать на
спортплощадке мышечную массу. Я же, вспоминая коварство Матильды, отдал на
съедение страданию последние килограммы и, обессиленный, в полудреме валялся на
столе в ленкомнате. Однажды Белан
растолкал меня в палате вождя и попросил пойти с ним в город в самоволку, мол,
надо срочно позвонить. В руке он сжимал исписанный скомканный листок из
тетрадки, должно быть, получил письмо от своей девушки. Из деликатности я
ничего не спросил, поправил на себе форму, подтянул ремень, и мы скорым шагом
вышли из части. Спускаться по отвесному склону легко, а вот как добираться
обратно до казармы, если у меня пульс 120 ударов в минуту в состоянии покоя
плюс жара? Через полчаса мы уже были в городе и в поисках переговорного пункта
прошли несколько кварталов, и наконец нашли. Белан запер за собой дверь в кабину, а я, полумертвый от
усталости и страха наткнуться на военный патруль, опустился на стул, закрыл
глаза и задремал. Вдруг кто-то дотронулся до меня, я вздрогнул, открыл глаза и
увидел перед собой местного блатного. Он уже запустил свою поганую
руку в мой нагрудный карман, где лежал сложенный вчетверо червонец. Вот этого я
боялся больше всего. Ни говоря ни слова, я вскочил и
ударил его кулаком по лицу и в ответ получил несколько прямых и ногой в
промежность. Началась драка, один на один я держался достойно, еще у меня была
надежда, что визжащие тетечки за окошками вызовут
милицию. Но тут появился второй блатной, за ним третий, четвертый, и каждый из
них норовил врезать мне, да побольней. Теплая жидкость
стекала со лба мне в глаза, вокруг все казалось красным. Я пытался увернуться
от ударов, бил сам, не попадал и злился. Тогда я скинул с себя ремень с
начищенной бляхой и стал им вертеть над головой, как вертолет лопастью. Милиции
все не было, я бы обрадовался и военному патрулю. А пока я пытался впечатать в
рожу блатного звезду, из кабины выпрыгнул Белан и
начал бить блатных с таким умением и яростью, что те расступились и освободили
дорогу к выходу. Мы выскочили из переговорного и,
заметив приближающуюся толпу местных, дернули вверх по дороге. Я уже выдохся во
время драки в переговорном и отстал от легконогого Белана. Но тот не хотел меня бросать, пытался помочь,
подбадривал.
— Я больше не могу… — сказал я,
приостановившись. — Давай спасайся сам, я пока задержу их.
— Мы вместе пришли, вместе и уйдем! — Белан тоже остановился, скинул с себя ремень и приготовился
к битве.
Мы стояли плечом к плечу, два
отчаявшихся солдата, осетин и ингуш, он ведь легко мог спастись, но остался со
мной и ждал разъяренную толпу, которая приближалась к нам с ножами, обрезками
труб и бранью. Мимо проносились легковушки, унося последнюю надежду спастись,
что стоило водителю остановиться и подобрать нас? И только в самый последний
момент возле нас притормозил военный грузовик с деревянными бортами, из окна
кабины высунулась русоволосая голова водителя:
— Эй, это за вами гонятся?
— Да.
— А что вы такого сделали?
— Домой просто звонили.
— Прыгайте в кузов!
Мы не стали себя упрашивать, вскочили в
кузов, машина рванула, и толпа позади стала отставать.
Серёга
Впервые я увидел Серёгу Ивахненко в доме Парпата, куда я
забежал по просьбе Темо Цхурбати.
Я должен был передать командиру какой-то старый ржавый наган с двумя патронами.
По дороге меня охватило необъяснимое желание покрутить барабан и приставить
ствол к виску. У меня просто руки вспотели, так хотелось поиграть в русскую
рулетку, и чтоб избавиться от искушения выбить себе мозги, я зашел за угол дома
и несколько раз стукнул себя рукояткой револьвера по лбу. Но это плохо помогло,
потому что когда я сунул оружие в карман, я все-таки не смог удержаться и нажал
на спуск. И если бы боек попал не в пустое гнездо барабана, а по капсюлю
патрона, я бы точно прострелил себе бедро. Поэтому я пустился бегом к дому, где
жил Парпат, и взлетел, как Карлсон,
по лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру командира была открыта, я вошел и
увидел в прихожей русского в форме и с гранатометом. С ним были еще два
солдата, тоже в камуфляже, и у обоих были новенькие пулеметы. И эти парни были
очень высокие и говорили между собой по-осетински, но на русского смотрели как
на старшего и с уважением, а тот курил и, казалось, о
чем-то думал. Я протолкался к Парпату, передал ему
наган и шепотом спросил, кто эти ребята. «Свои», — ответил он и, тут же забыв
про меня, обратился к русскому на цхинвальском
жаргоне, и тот, к великому моему удивлению, ответил на очень чистом
североосетинском диалекте. Звали русского Серёга.
Потом я часто видел Серёгу и Парпата вместе. А эти два пулеметчика куда-то исчезли. Не
знаю, что с ними сталось, думаю, они живы и по сей день.
Серёга как-то в Эреде
на моих глазах подбил грузинский БМП. Ну и долго же мы к нему подбирались, в
атаку несколько раз бросались, и этот самый накрытый ветками БМП поливал нас
свинцом, и мы прятались за большими камнями. Парень я невысокий, и мне было
комфортно за любым валуном, но со мной шли в атаку ребята ростом под два метра,
и они никак не могли подобрать камень по размеру. Один из этих верзил был
недалеко от меня, и у него торчали ноги из-за камня, и он с завистью поглядывал
в мою сторону, потом не выдержал и сказал: «Хорошо тебе, ты маленький, а вот
мне что делать?» Ну я посоветовал ему отрезать ноги до
колен, и парень очень разозлился и даже навел на меня свою винтовку, а я
прицелился в него. В общем, цирк, а так как адреналину в нас накопилось по
бочке на брата, то, вполне возможно, могло произойти смертоубийство: свой
своего. Но тут несколько пуль взрыхлили землю у ходулей великого парня, и он,
наложив в штаны, отступил. А мы, оставшиеся, пробились к небольшой церквушке.
Нас было трое: Парпат, Серёга, и я. И скажу
откровенно, я не знал, как стреляют из РПГ, и стоял за Серёгой, и дурачился:
«Глядите, мне не страшно». А Парпат начал на меня
орать, я ничего не понял, и тут Серёга поворачивается и спокойно говорит: «Я
сейчас выстрелю, из трубы сзади полыхнет огнем, и тебе оторвет башку». Ну я отошел от него
подальше, а он выстрелил, и башня БМП взлетела на небо. Моя-то башка осталась цела, но вот интересно: кому сорвало голову
вместе с башней подбитого БМП?
Вырваться
из окружения
…Вот колледж пылает, а мальчики заперты в
классе…
Фернандо Пессоа
Мы не грабили банк, и у нас с собой не
было сумки денег, я и Рябой просто пришли в заброшенное село собирать джонджоли. Казалось бы, ничего криминального, но, братцы
мои, нас застукали, и вышла жуткая перестрелка с убитыми и ранеными. Мало того,
враги погнались за нами, и Рябой, вместо того чтобы бросить корзину и бежать
налегке, как старший, решил дать бой. И выбрал для обороны второй этаж недостроенного
дома, хотя можно было закрепиться на первом — оттуда, по крайней мере, проще
слинять! А лестница, братцы мои, только снаружи.
Но уже поздняк
метаться, потому что враги потихоньку окружают хату и, видно, решили взять нас
живьем. Иначе они позвали бы гранатометчика, и тот мокрого места от нас не
оставил бы. Впрочем, солдатик с трубой, может быть, уже на пути сюда или ждет
приказа. В кино я не раз видел, как хорошие парни пытаются выбраться из
западни, но, понимая, что конец близок, произносят душераздирающие монологи.
Герои в фильмах умирают так красиво, что мне всегда хотелось оказаться на их
месте, но в реале, братцы мои, это совсем другое кино. Жаль, Бесы нет с нами,
втроем легче отбиваться. Впрочем, нет: зачем тащить друга на тонущий корабль?
Пусть живет себе, хоть могилы наши потом будет убирать. Но я не хочу умирать!!
В поисках выхода я ношусь по комнатам и,
судя по тому, как пули крошат шифер, которым закрыты оконные проемы, смерть
совсем близко. Иногда, впрочем, я подкрадываюсь к дыре в шифере, откуда
неплохой обзор, и даю короткую очередь по шевелящимся кустам. Я уже выкинул три
пустых магазина, пристегнул к автомату последний полный и стреляю одиночными из экономии. Рябой же сидит на стуле перед
дверным проемом и смотрит в оптический прицел на дорожную насыпь, которая
возвышается над домом. По ней бежит голый по пояс, загорелый гранатометчик, он,
видно, хочет залечь за кучей гравия и оттуда пальнуть по нам из РПГ. И тут,
братцы мои, Рябой спускает курок, винтовка в его руке дергается, я вздрагиваю
от выстрела, а парень падает лицом в лужу. В кино я в восторге от таких трюков,
но сейчас мне хочется, чтобы парень быстренько вскочил на ноги и, пока Рябой
перезаряжает винтовку, успел спрятаться за кучей гравия. Но он лежит и, похоже,
никогда уже не встанет. Я умоляю Рябого:
— Надо делать ноги, пока они не пригнали
БМП!
— Флаг тебе в руки, — говорит он с
усмешкой.
— Ладно, посторонись.
Рябой откидывается на спинку стула, я
выскакиваю на каменную, без перил лестницу, но шквал огня загоняет меня обратно.
— Ну как? —
ехидно спрашивает Рябой и снова направляет дуло на дорогу с трупом в луже.
— Я здесь точно не останусь.
— Дай знать, если найдешь лазейку.
Я снова принимаюсь бегать по комнатам
второго этажа, спотыкаясь об мешки с закаменевшим цементом, лопаты, доски,
ведра и прочую хрень, и обнаруживаю дверь в конце
коридора, но она заперта. Я хватаю кирку и начинаю крошить дерево. Дверь
слетает с петель, падает вниз, и, братцы мои, я вижу путь к свободе! Ура!
Правда, вдоль проволочного забора, который тянется до самого обрыва над буйной после дождей Лиахвой,
разрослась ежевика со жгучей крапивой. Солдатам
оказалось слабо пройти сквозь нее, потому-то они и не смогли нас окружить.
Можно рискнуть перемахнуть через ограду — по мне, лучше вырваться из ловушки с
колючками в заднице, чем навсегда остаться здесь. Я
бегу к Рябому и говорю, что нашел выход, давай
вставай, я не шучу! Он берет корзину и медленно, будто нехотя, идет за мной. Я
останавливаюсь у дверного проема и говорю:
— Гляди, надо только сигануть
через забор и колючки!
— Да ты спятил,
я не оставлю им джонджоли.
— Да черт с ними, потом еще нарвем, я
твоей жене все объясню, она поймет!
— Ладно, ты прыгай, а я посмотрю.
Я перебрасываю через изгородь автомат,
делаю несколько шагов назад, разгоняюсь, прыгаю и, братцы мои, падаю в самую
гущу зарослей. Но я так разгорячен, что не чувствую боли и выбираюсь из кустов.
Одежда свисает с меня ленточками. Я подбираю автомат и кричу Рябому:
— Эй, не тяни, кидай сюда винтовку и
корзину!
Но Рябой уходит обратно в дом, а я
принимаюсь вытаскивать из себя колючки. И тут до моего слуха доносится рев БМП,
он все ближе и ближе. В проеме появляется Рябой с деревянной лестницей. Он
неторопливо спускается по ней с корзиной джонджоли. Я
немного остыл и уже чувствую боль от царапин и ожогов.
— Где ты ее взял? — спрашиваю Рябого в досаде, выдергивая колючку из-под нижней губы.
— Ты про лестницу? Нашел.
— Что ж ты молчал?
— А ты не спрашивал.
Очутившись внизу, он кладет драгоценную
ношу на землю, подбирает выбитую мной дверь, кидает ее на заросли ежевики и
идет по ней, как по мосту. Уже с безопасного расстояния мы смотрим на пылающий
дом…
*
* *
Мы чудом выбрались из окружения, и после
выпавших на нашу долю тяжких испытаний неплохо бы по домам разойтись. Но Рябой, братцы мои, никак не может успокоиться и говорит:
«Смотри-ка, солдаты думают, что мы все еще в доме, окружили его и потеряли
всякую осторожность, у тебя как с патронами?» — «Один неполный магазин», —
говорю и продолжаю щуриться на дымящийся особняк, из которого мы только что
удрали, но, лопни мои глаза, зеленых человечков вокруг никого не засек. Кстати,
у меня плохое зрение: минус три с половиной, однако надеть очки не решаюсь,
потому что крутые парни с огненным взором презирают близоруких ботанов. Приходится притворяться: вижу пятерых, да они
совсем как дурачки суетятся, очень неосторожно с их
стороны…
А Рябой размышляет вслух, его закадровый
голос раздражает, а планы — пугают меня: надо перейти на другой берег,
спрятаться вон за теми кучами гравия в карьере, тогда мы окажемся за спиной
солдат и перебьем всех! Только бы патронами разжиться. Я робко предлагаю
сходить к Бесе, который недавно хвастал, будто выменял
вино на боеприпасы у военных. «Ладно, давай к нему», — говорит Рябой, хватая
корзину с джонджоли, и мы бежим прочь из села. У
родника, однако, мы делаем привал, утоляем жажду и, освежившись, дергаем
дальше.
Минут через десять я стучусь в дверь
дома Бесы, а Рябой усаживается на лавку во дворике.
Беса открывает и, увидев мою разодранную, в колючках одежду, испуганно
спрашивает: «Что случилось, ты не ранен, брат?» — «Со мной все в порядке, — говорю,
— а вот с патронами беда, кончились, можешь дать нам хоть сколько-нибудь?» —
«Конечно, да вы проходите, может, вина холодного?» — «Спасибо, нет, мы очень
спешим, слышишь пальбу, нам туда». — «А можно мне с вами, Таме?»
Я оглядываюсь на Рябого как на командира, тот милостиво
разрешает. Беса просит обождать, исчезает и выходит к нам в разгрузочном
жилете с автоматом и со вскрытым цинком патронов в руках. Он
торжественно ставит его на круглый пластмассовый столик под тутовником, и мы с
Рябым набиваем карманы пачками патронов.
Уже втроем мы спешим к другому берегу,
чтоб оттуда, из засады, расстрелять в спину вражеских солдат, как вдруг Беса
останавливается и подбирает с дороги раздавленную иссохшую лягушку. Он смотрит
на нее, как Гамлет на череп Йорика, и бормочет: я
вижу эту лягушку здесь уже несколько лет, и с каждым годом она становится все
тоньше и суше, но когда-то она была живая и я наверняка
слышал ее пение в хоре с другими. Может, она была рок-певицей и спешила на свой концерт, и какой-то гад
нарочно наступил на бедняжку и раздавил. Мы все умрем, и чем я буду отличаться
от этой лягушки? Тем ли, что надо мной будут плакать родители — на войне я вряд
ли переживу их, а кто знает, какие чувства испытывали родные лягушки, узнав про
ее гибель. Должно быть, они раздувались от горя и лопались, как шарики. Нет, я
не хочу превращать живых людей в мертвых лягушек, идите сами, я возвращаюсь
домой. «Да ты обкурился, что ли», — спрашиваю Бесу, но он, безмолвный, как дух,
разворачивается и уходит. Уговаривать его нет смысла, и я бегу за Рябым.
Мы перебираемся через деревянный мост на
другой берег и сквозь заросли ивняка крадемся к карьеру. Корзину с джонджоли Рябой аккуратно ставит на большой плоский камень,
снимает с себя рубашку и накрывает сверху, чтобы ветер не засыпал цветки
песком. После этого мы бежим к куче гравия, прячемся за ней и готовим оружие к
бою.
А за рекой, братцы мои, горит дом, и,
судя по крикам и стрельбе, солдаты все еще думают, что мы находимся внутри. Рябой начинает палить из винтовки. Отстрелявшись, он
перезаряжает оружие и говорит, что завалил двоих, один вон в траве под
орешником лежит, другой в кустах, сейчас их начнут вытаскивать, так что — не
зевай, Таме. Я щурю глаза, но, кроме догорающего дома
и дыма над ним, ничего не вижу, а Рябой уже кричит, и, братцы мои, более
страшного голоса я никогда еще не слышал:
— Стреляй, Таме,
гляди, сколько их собралось у орешника! Ты заснул, что ли, черт тебя подери!
Я не понимаю, куда жарить, но тем не менее даю несколько очередей просто так, наудачу,
и Рябой осыпает меня бранью, и грудь моя разрывается от обиды. И тогда я
открываю свою великую тайну:
— Не ори на меня! Я плохо вижу, у меня
минус три с половиной!
— Чего? — Рябой
оборачивается и смотрит на меня с нескрываемым презрением. — Так что ты
тут делаешь? Давай дуй отсюда! И чтобы духу твоего здесь не было!
— Ты кому это говоришь? — я встаю и
понимаю, что сейчас совершу нечто ужасное. — Сегодня я дважды спасал твой зад
от смерти, и вместо спасибо ты орешь на меня?! Сам иди на хрен! Понял?
Я выхожу из-за кучи гравия,
останавливаюсь перед корзиной с джонджоли и пинаю ее с такой силой, что она переворачивается в воздухе и
цветки сыплются на песок…
Охотники
за головами
Между гор и долин
Едет рыцарь один,
Никого ему в мире не надо.
Он всё едет вперёд,
Он всё песню поёт,
Он замыслил найти Эльдорадо.
Эдгар Аллан По
Пора рассказать правду, будь что будет,
может, он простит — столько лет прошло.
— …Худой Бакке, царствие ему небесное, работал тогда в магазине «Фарн», продавал стройматериалы. Но покупателей было меньше,
чем желающих поиграть на деньги, «Фарн» был нашим
казино: мы собирались в подсобке с дровяной печкой, которая никогда не
топилась, даже зимой в морозы, и рубились в карты.
— Погоди, ты про
какой «Фарн» говоришь? — спросил Беса, рыгнув
пламенем.
Он сожрал кучу острых крылышек и теперь тушил пожар в
желудке колой со льдом.
Девушка, одетая в черное
с розовым, с подносом в руках и пирсингом в носу и губах
остановилась возле нас, оглядываясь в поисках свободного места, но в
предновогодние дни в обжорках торгцентра
была жуткая толчея. Мы с Бесой полчаса ждали, когда
освободится столик.
— Про стеклянный магазин возле церкви. —
Я макал в сырный соус горячую хрустящую картошку и, обжигаясь, ел.
— А, помню, — Беса отодвинул от себя
пустой картонный стакан и мял в пальцах соломинку. — До Худого
Бакке в «Фарне» работал
твой брат?
Я утвердительно кивнул:
— Точно.
— А Важа был
директором?
— Да.
— Важа — мой
двоюродный брат, — Беса многозначительно посмотрел на меня: если бы я сейчас
заговорил о Бараке Обаме, он бы и его признал своим
родственником, Беса — человек, которому все люди братья. — Он привозил Барсу
кости, играл с ним. — Опять врет: Барс был огромной свирепой кавказской
овчаркой и никого, кроме хозяина, не признавал, он Важу-душку
сожрал бы вместе с косточками. — Так тоскую по
Барсу… С тех пор как я сошелся с Юлей, пес приходит в мои сны: как будто мы
вместе гуляем по большому парку и разговариваем. Я ему жалуюсь на Юлю, а он
дает советы, как поставить ее на место…
Я едва не подавился картошкой, а Беса в
благородном желании помочь принялся хлопать по моей больной спине жилистой
разрисованной рукой и чуть не вышиб из меня дух. Отдышавшись, я вытер лицо
салфеткой и сказал:
— Важа
азартный, но добрый, столько раз выручал меня и брата. Как-то я выиграл у него
десять штук и забрал деньги, хотя должен был ему пятнадцать тысяч…
— Ты аморальный тип, — Беса с серьгой в
ухе и татуировкой на шее улыбнулся дьявольски красиво и, встретившись взглядом
с телкой в черном с розовым, пригласил ее сесть за наш
стол.
Подвалила уборщица в темно-красной
униформе и стала убирать наш стол. Я прикрыл руками остатки картошки и
вожделенный стакан колы водоизмещением в ноль пять литра, чтобы глупая не
смахнула их в корзину для мусора. Девушка-эмо
поставила свой поднос на наш опустевший, протертый грязной тряпкой столик. Беса
вежливо подвинул стул, и та, поблагодарив, уселась. Я же, стараясь не смотреть
на черно-розовую эмо, продолжил,
но уже по-осетински, чтобы соседка не грела свои уши в тоннелях:
— Как-то в «Фарн»
зашел бородатый чувак в
кепке-бейсболке, с рюкзаком и в берцах. В тот день мне опять везло, и я решил
соскочить, пока фортуна не повернулась спиной, но так просто, сам понимаешь,
нельзя свалить. Важа, чтоб отыграться, бился бы со мной до утра, он и магазин поставил
бы на кон вместе с Худым Бакке, который встал и
подошел к бородатому клиенту. Тот спросил консервов и хлеба, но Бакке мог предложить ему только арматуру, а вот у меня
имелись кой-какие припасы. Беса, клянусь, я этих
моджахедов, или как они себя называют, уважал, считал их героями. И если они
оказывались в нашем городе транзитом и плутали по улицам, не зная, в какую
сторону идти, я вызывался помочь и провожал аж до
самой границы Грузии. Они благодарили меня, даже пытались заплатить, но я
отказывался от мзды и желал им удачи. Но после того, что они сделали в
Беслане… — картошка кончилась, не успев остыть, я вытер чистой салфеткой
руки, губы, всунул соломинку в бумажный стакан и наполнил рот прохладной
сладкой колой.
— Ты решил стать охотником за головами
террористов? — Беса понимающе кивнул.
— Можно и так сказать. Короче, бородатый
чувак в кепке, поняв, что жратвы в «Фарне» не купить,
вышел. Бакке вернулся возмущенный: «Если бы я не был
пацифист, клянусь, забил бы арматурой этого подонка!
Как они вообще смеют ходить по нашей земле после Беслана?!»
Мы с Важой переглянулись, ведь Худого Бакке
не так просто было вывести из себя. А тот совсем разошелся: швырнул карты
на стол, вскочил и давай метать громы и молнии, потом остановился возле меня,
длинный, как Дон Кихот, и говорит: «Разве он не твой клиент?»
Мне только того и надо было, отличный
предлог смыться с деньгами. Я вытащил из кармана револьвер, проверил барабан,
наполнил пустые гнезда патронами тридцать восьмого калибра и выбежал из «Фарна». Важа, помню, крикнул
вдогонку: эй, поосторожнее, на нем может быть пояс!
Плевать, я был в выигрыше. Я догнал незнакомца с рюкзаком и увязался за ним. А
тот, перейдя старый мост, взял курс в Мамисантубани —
видно, хорошо ориентировался в нашем городе. У Худого Бакке, если помнишь, был нюх на плохих парней. И если тип в
кепке не убивал детей в бесланской школе, то
наверняка пролил кровь в другом месте или готовился это сделать. Револьвер я
переложил в карман ветровки и, обхватив ладонью рукоятку пушки, указательным
пальцем поглаживал спусковой крючок, большим взвел курок. Все варианты в голове
были уже прокручены, при форсмажорных обстоятельствах
я собирался палить из кармана. Я вообразил себя героем вестерна. Бородатый
парень почувствовал слежку и прибавил шагу, я не отставал, и когда мы проходили
мимо твоего дома, он неожиданно сошел с дороги и проскочил в приоткрытую дверь
ворот. Послышалось грозное рычание. Мне вдруг стало жаль незнакомца, я решил
спасти его от Барса и стал орать: «Беса, выходи, принимай гостя!»
— Мы с Юлей как раз поехали в Прис покупать вино, — вздохнул Беса. — Но даже там был
слышен взрыв. Вернулись домой, смотрю: ворота повалены, веранды нет, а на дереве
вместо яблок куски пса, человека и пустая кобура. Наверное, во время схватки
Барс вцепился в глотку террористу, и тот, прежде чем сдохнуть,
привел в действие пояс шахида. — Беса перекрестился. — Хорошо, нас не оказалось
дома. Знаешь, Юля влюбилась в эту старинную веранду, обустроила ее, свила для
нас уютное гнездышко, я еще перетащил туда тахту, и она целыми днями валялась
на ней с книжкой и с бокалом вина…
Боковым зрением я заметил, как девушка
склонилась над своим подносом и заговорила по-осетински:
— Сволочи вы, убийцы! Как вам не стыдно?
Беса встал и кивнул мне: дескать, пошли
отсюда. По дороге к метро он говорил про то, какие эмоциональные люди, эти эмо, но среди них есть и предприимчивые: она ведь могла
прямо за столом вскрыть себе вены, а потом обвинить нас в домогательстве. С ним
такое уже случалось, смеясь, он вспоминал одну такую историю. Я шел рядом, под
ботинками хлюпала слякоть, уже Новый год скоро, а в Москве нет снега — досада.
Но как же все-таки рассказать моему другу детства, что это я убил его любимую
собаку, разрушил отчий дом?
Нет, правды он никогда не узнает: на
самом деле мне надоело гнаться за незнакомцем, я уже хотел свинтить и заняться
своими делами, если бы бородатый клиент не занервничал и не вбежал во двор дома
Бесы. Это-то и сбило меня с толку, ведь, как ни крути, я подвел человека, может
быть совершенно невинного, под клыки свирепой кавказской овчарки. И я позвал
Бесу, но тот не отзывался. Тогда я тоже проскользнул в ворота и увидел, как
Барс с остатком цепи кинулся на бородача, но тот, опытный, умудрился всунуть в
пасть огромной собаки руку, другой он пытался вытащить из кобуры под мышкой
пистолет. Ну и нюх у Худого Бакке!
Я незаметно подошел вплотную к борющимся Мцыри и Барсу и, коснувшись дулом
револьвера головы террориста, спустил курок. Тот упал на землю. Барс пришел в
себя, теперь у него в пасти вместо руки террориста клокотала злоба. Он прыгнул,
но я успел застрелить его. Надо было срочно заметать следы, ведь Беса так любил
своего питомца. Перво-наперво я вытащил из кобуры ствол, потом по привычке
обшарил карманы убитого, но нашел только сникерс и сто баксов,
зато в рюкзаке оказались тротиловые шашки и гранаты. Я вынул одну, отошел
назад, за ворота, сорвал кольцо и, подкатив лимонку к рюкзаку, спрятался за
липой.
Ветераны
В 2004-м нашу роту, где я был
пулеметчиком, перебросили в гуыржы Прис1, что недалеко от
грузинского села Эред, жители которого в 92-м живьем
похоронили шестнадцать осетинских парней. Помня это, мы начали окапываться на
склоне горы, хотя идея была донельзя глупая, ведь если бы противник начал бить
по нам артиллерией, мы все превратились бы в мясо. Я стал долбать
землю, но почва под травой оказалась каменистой, и саперная лопатка моя
затупилась, как мозги начальства. Я злился, но больше, конечно, на своего друга
Бесу, свалившего в Москву. Хорошо устроился, гад: сидит себе там
на Арбате, рисует приезжих иностранцев, а те ему бабла
отваливают. Говорят, купил себе новенький «Мерс» — да
пусть хоть на «Бентли» рассекает, лишь бы не забывал
старых друзей. Раньше Беса помогал мне: то денег пришлет, то шмоток
полную сумку, но потом женился на Юле, и все. Ни денег от него, ни фирменной
куртки, ни кожаных кроссовок. Скурвился, одним
словом…
Признаться, я записался в роту от
безысходности, здесь, по крайней мере, платили деньги — семь тысяч рублей в
месяц. Ребята помоложе говорили, дескать, после этой
кампании всем участникам выплатят боевые. Мне было жаль этих юнцов, они еще не
знали, какое разочарование ждет их впереди. Взять хотя бы войну в Северной
Осетии, воевали мы, а деньги получили местные менты,
которые совсем не участвовали в войне, по крайней мере, я никого из них не
видел в передрягах. А заплатили им хорошо: по полтора миллиона рублей на рыло.
Я бросил лопатку, осмотрелся и заметил вокруг груды камней, как будто
здесь проходила армия Тамерлана. Я выбрал кучу побольше,
сложил рядом оружие и боеприпасы, потом еще натаскал камней и соорудил стенку.
Я спрятался за ней, а ствол пулемета направил в сторону села Эред. Теперь я был доволен и даже гордился собой,
приговаривая: ай да Таме, ай да сукин
сын, вот что такое старый солдат. Ребята тоже укрылись за кучами армии
Тамерлана и замаскировали свои позиции ветками молодого шиповника. А я не стал
царапать руки об колючки, считая, что от судьбы не спрячешься, даже если
вроешься в землю, как крот. Так мы и парились на жаре часа два, и день уже
клонился к вечеру, как вдруг со стороны Эреда на нас
вместо врагов поперло, звеня колокольчиками, целое
стадо глупых коров. За ними бежал пастух, типа пытался их вернуть, но я смекнул, что никакой он не пастух, а разведчик. Одна корова
остановилась подле моего укрытия, жевала жвачку и смотрела на меня своими
добрыми глазами. Но к ней бежала другая, более агрессивная животина
со сломанным рогом. Конечно, по законам военного времени я мог бы их
расстрелять, но у моего отца тоже были коровы, и я помнил, как он переживал,
если вечером с пастбища не возвращалась его любимая Магда или та же Марина. Он
вставал и в дождь, и в снег и шел искать своих коров, и не успокаивался до тех
пор, пока не находил их. Поэтому я вытащил из кармана пистолет и направился к
«пастуху» за объяснениями. Увидев меня, тот остановился, а
кто-то из наших, должно быть, из юнцов, крикнул:
— Эй, Таме, не
церемонься с ним! Кончай его сразу!
Будь я помоложе,
я, конечно, так и сделал бы, но сейчас мне хотелось понять, почему этот
человек, мой ровесник, прикинулся пастухом и зачем ему, бывалому, испытывать
судьбу? Я навел на него свою пушку, велел стоять на месте, подошел
поближе и сказал по-русски:
— Хорошо придумал, брат.
— О чем ты? — он сделал удивленное лицо,
но хитрая улыбка проступила на его тонких губах. — Я просто пастух и пришел за
коровами.
Я взглянул на его руку с татуировкой
дракона и засмеялся:
— Пастухи здесь не ходят с такими
татуировками.
Он тоже бросил взгляд на свою жилистую
длань, но не стал спускать на нее засученный рукав.
— Ну и что ты теперь со мной будешь
делать? В плен возьмешь или застрелишь?
— А ты отсюда, из Эреда?
— Зачем тебе знать, да и нездешний я.
— И что, много убил наших?
— Не больше, чем ты, — он вынул из
кармана пачку каких-то импортных сигарет и закурил.
— Эй, Таме,
чего ты ждешь? Убей его! — проорал сзади кто-то из наших.
«Пастух», видно, понял, о чем меня
просили, и посмотрел мне в глаза, но я уже ничего не видел, столько внутри
собралось слез. Я протянул ему руку, он пожал ее, и вдруг мы обнялись — два
старых солдата, и если бы я выстрелил в него, то, наверное, убил бы самого
себя.
Из
цикла «Еврейская улица»
Жвачка
Уирагты уынг (еврейская улица) в Цхинвале была особой достоприме-чательностью, ее старые
с потемневшими от времени деревянными балконами дома по ту и по эту сторону
улицы сжимали и без того узкую дорогу, спускающуюся к Большому базару.
Мальчишкой я бегал на эту самую
еврейскую улицу покупать жевательную резинку. Я знал, в какую надо постучаться
дверь, чтобы купить правильную жвачку. На стук обычно выходила тетка в
цветастом фланелевом халате с черной жесткой щетиной на лице. Вначале я
пугался, думал, что это переодетый мужчина, он отберет у меня все деньги, а жвачки
не даст. Но страхи мои оказывались напрасными, все делалось быстро,
по-деловому: я давал тетке 50 копеек, а она мне тоненькую пластинку жевательной
резинки. О, какой восторг я испытывал, когда осторожно, чтоб не уронить в грязь
белую, пахнущую мятой пластинку, рвал обертку и клал жвачку в рот, откуда уже
капала слюна, как у пса в ожидании подачки. Челюсти начинали работать, за
спиной вырастали крылья, я взмывал вверх и, обгоняя ветер, летел в школу. Со
жвачкой во рту я еще ни разу не опоздал, и вот уже я сижу за своей партой,
достаю тетрадь, учебник, а сам, урча от удовольствия, жую. Соседка по парте
принюхивается, поворачивает ко мне свою рыжую голову и шепотом просит дать ей
половину.
— Нет, — говорю. — Жвачка-то совсем
новая, пожалуй, после уроков дам тебе четвертинку.
— А что ты мне вчера обещал в буфете?
— Не помню, а что?
— Я тебе дала двадцать копеек на котлету
с хлебом, а ты сказал, что за это принесешь мне жвачку.
— Ладно, — тяжкий вздох, — после урока
жвачка твоя.
— Смотри, жуй осторожно и не проглоти,
как в тот раз.
— Меня же тогда училка била, чтоб ей лопнуть, пришлось проглотить, у нее и
так рот был полон жвачки, так она и на мою, блин, позарилась.
— Не ругайся. Если бы ты не чавкал так
громко, она, может, и не заметила бы.
— А хорошо быть учителем: отбираешь у своих учеников жвачку и жуй не хочу.
— Таме, ну-ка
прекрати разговоры, что это у тебя во рту?
— Ничего, Римма Берлиозовна.
— А чего тогда у тебя челюсти двигаются,
как у ненормального, опять жвачка?
— Нет, что вы, Римма Берлиозовна,
у меня в зубе дупло, и жвачка застревает там, потом ничем не выскоблишь.
— Где ты ее покупаешь, Таме?
— Жвачку-то? На еврейской улице.
— У бородатой тетки?
— Да, знаете, у нее иногда бывает жвачка
«Педро», если не жевали, то попробуйте, из нее такой шар можно выдуть!
— Таме,
деточка, на тебе рубль и купи две жвачки, одну оставь себе, но другую принеси
обязательно.
Одноклассники все заплакали от зависти,
а я помчался на еврейскую улицу. На этот раз тетка вышла ко мне с гладко
выбритым лицом. Обычно мрачная, она теперь улыбалась. Я расплатился с ней, но
она вдруг притянула меня к себе и обняла. От неожиданности я закричал и начал
вырываться, но она вложила в мою ладонь подушечку «Педро», я мигом успокоился и
дал себя погладить.
С тех пор между нами завязались дружеские
отношения, я уже не боялся ее: пусть себе тискает, если нравится. По правде
говоря, я был избалованный мамиными подругами мальчик. Не знаю, что они во мне
такого нашли? Бывало, иду себе по улице, радуясь весне и предстоящим каникулам,
и вдруг откуда-то из засады выскакивает тетка и начинает визжать: ой, какой
славный мальчик! Ангелочек право! А чей ты сын? Ирин, говорю я угрюмо. Ах ты боже мой, так мы с твоей мамой учились вместе. Ути-пути, сюсю-мусю, боже, какие
ресницы! Дай-ка я тебя поцелую, деточка. И тетка со зловонным дыханием начинает
чмокать, оставляя на моих щеках алую, как кровь заколотой свиньи, помаду.
Изо рта еврейки тоже пахло, но только
сладкой жвачкой, и потому даже бывало приятно, когда она целовала меня. К тому
же она не красилась, и я выходил от нее с чистым, без следов помады лицом, зато
рот у меня был набит халявной
жвачкой, которую я рассчитывал сбагрить одноклассникам. Приходили покупатели из
старших классов тоже и просили показать товар. Для вящего эффекта я выдувал
большой бледно-розовый шар, и когда он лопался, слизывал с губ ошметки и принимался упоенно жевать. Ребята вокруг смотрели
на мои выкрутасы, глотали слюни, а я выплевывал жвачку на ладонь и давал
клиентам самим убедиться в свежести товара.
Но потом тетка с
щетиной куда-то пропала, вместо нее жвачкой торговала молодая хорошенькая
еврейка. Я в нее влюбился и мечтал, чтобы она приласкала меня, но, похоже, ей
было не до маленького мальчика, потому что возле нее вился взрослый длинноносый
парень. Как-то молодая еврейка вышла одна, и я, набравшись храбрости, обнял ее,
так она чуть не прибила меня за это, наотрез отказалась продавать жвачку по
обычной цене. В общем, прогнала меня и велела больше не появляться. Я немного
погоревал, потом вместе с ребятами стал ездить в Гори, а там можно было купить
не только подушечку «Педро», но и шоколадное мороженое.
Однажды осенью, в пору, когда собирали
виноград, я проходил по старому мосту и вдруг заметил дым над еврейской улицей.
Люди проносились мимо с криками: пожар, пожар! Я тоже ринулся со всех ног и
увидел, что горит тот самый дом, где я покупал жвачку. Я сразу подумал, сколько
жевательного добра сейчас там пропадает, и тут с удивлением заметил, что толпа глазеет не на охваченный пламенем дом — внимание людей было
приковано к беременной бородатой женщине. Она была одета во все черное. Ее
поддерживали та самая красивая еврейка и еще какая-то ведьма. Пожарные, судя по
приближающемуся вою сирены, уже мчались на помощь, а из горящего дома кто-то
выбрасывал дымящиеся вещи на улицу. На земле в куче спасенного от огня скарба
на грязном матраце валялся магнитофон. Я его сразу заметил и положил на него
глаз. И тут какой-то пацан подбежал к матрацу, хвать
магнитофон и наутек. Я бросился вдогонку, подбирая по дороге камни и швыряя в
вора. Я попал убегающему в спину, тот оглянулся и, поняв, что
я не отстану, бросил магнитофон и скрылся в переулке. Я взял магнитофон
и, радостный, вернулся с ним к горящему дому, протолкался сквозь толпу к
бородатой женщине и положил его перед ней. Она узнала меня, улыбнулась и,
повернувшись к молодой еврейке, что-то ей шепнула. Та выслушала, посмотрела на
меня, тоже улыбнулась и, вынув из кармана горсть подушечек «Педро», вложила в
мою трясущуюся от возбуждения руку и, обняв, поцеловала…
Продавец
Арон
Болтал я недавно с мамой по телефону и
спросил про продавца Арона — мне было интересно, помнит ли она его. Еще бы, как
можно забыть такого человека, Арон остался в ее памяти как самый честный
продавец, а продуктовый магазин, где он работал, до сих пор называют магазином
Арона…
— Мама, а ты не помнишь, в каком году
Арон уехал в Израиль?
Нет, точной даты родительница не могла
сказать, но он свалил еще при Брежневе.
— А каким был Арон?
— О! — восторг на другом конце провода.
— В нашем районе он пользовался чрезвычайной популярностью, народ любил его за
порядочность и честность, и если у человека не было денег на хлеб насущный,
Арон входил в положение и давал продукты в долг. Я сама пользовалась таким
кредитом, потому что отец твой уезжал на заработки в Россию, а моей зарплаты
хватало на неделю, максимум на две…
Я все прекрасно помню: теснились мы во
времянке, случалось, голодали, в моих волосах водились вши, и мама вычесывала
маленьких гнид и давила ногтями. И все же халва тогда казалась необыкновенно
вкусной, она была желтая, как червонное золото; гаванская сигара стоила рубль,
а на двадцать копеек можно было купить столько слипшихся фиников, что я
наедался и еще оставалось.
Как-то я побежал в магазин Арона за
хлебом. Впереди, колыхаясь, шла тетя Ламара. И тут динь — к моим пыльным китайским кедам со
звоном подкатилось кольцо. Я остановился, подобрал желтую кругляшку, пухлую,
как сама тетя Ламара, и хотел отдать ей, но та,
ничего не заметив, плыла дальше. Сердце мое забилось, словно я собирался
переплыть весной Лиахву: я уже скинул одежду, вошел
по пояс в разлившуюся буйную реку, камни под ногами скользкие, острые, волны, в
которые бросаюсь, огромные, страшные — ничего, если меня отнесет чуть дальше,
главное — плыть наискосок, и тогда я выберусь на противоположный берег…
Словом, я решил оставить кольцо себе,
если оно из золота, — фальшивку верну, хотя тетя Ламара
вряд ли будет носить бижутерию. Валико, ее муж, сидя
на хлебном месте, отгрохал дом из белого кирпича с
балконом и лестницей из мрамора. Детей у них не было, и непонятно, для кого они
строили такие хоромы. Соседи еще судачили, будто Валико купил большую квартиру в центре Тбилиси. Так что без
одного кольца Ламара не обеднеет, может, даже не
заметит пропажи. В любом случае золото надо спрятать, никому ничего не говорить,
даже родной маме, хотя бы ближайшие два года. К тому времени Валико наворует еще и купит жене обручалку
потолще.
Я положил кольцо в карман и пошел
дальше, не спеша, важно, как господин, и на повороте к школе встретил своего
приятеля Кучу. Раньше мы враждовали, я объявил войну этому недомерку,
ловил его и колотил — впрочем, мне тоже доставалось. Но со временем мы
подружились и вместе бегали покурить в большой парк. И вдруг Куча исчез, его
искали в близлежащих селах, Гори, Тбилиси, водолазы обшарили дно Лиахвы, в Куру, говорят, ныряли, но ничего не нашли. Спустя
неделю Куча объявился сам и ходил по городу загадочный, словно граф
Монте-Кристо, и если его останавливали ребята постарше и спрашивали, что с ним
случилось, тот начинал хныкать и говорить, что его похитили инопланетяне.
Разумеется, ему никто не верил, кроме дурачков, но
сигаретами угощали или давали деньги на кино. Куча рассказал мне совсем другую
историю, только заставил прежде поклясться, что никому не скажу, вот еще
глупости, я-то умею хранить секреты. Оказывается, Кучу
похитили одетые в черное тетки, они засунули его в черную «Волгу», одна из них
поднесла к его носу намоченный какой-то дрянью черный
платок, и он вырубился. Очнулся он привязанным к шесту в роскошнейшем
зале, в середине был бассейн, в нем плавали красивые женщины в черных
купальниках, и они по очереди насиловали его. На этом месте Куча начинал
рыдать, и мне приходилось покупать ему сигареты, чтоб он заткнулся.
Стало быть, встретился я с Кучей и тут
же выболтал ему свою тайну, хорошо еще не успел сказать чье кольцо. Куча
сначала не поверил, и я поднес обручалку к его носу и
крикнул: «На, гляди!» Он взял его и, прищурившись, как ювелир, пытался что-то
рассмотреть.
— Ну что? — спросил я нетерпеливо.
Куча отмахнулся от меня:
—
Не мешай, я пробу ищу… Офигеть, три девятки!
— Это плохо? — Я был всего лишь
шестиклассник и не разбирался в золоте, да и предки мои не носили обручальных
колец, говорю же, мы были бедные. И вдруг такое богатство! На нашей улице у
всех были каменные дома, только мы жили во времянке, и хотя родители делали
вид, будто им плевать, что о них говорят соседи, но я тяжело переносил
насмешливые взгляды окружающих. Я чувствовал себя ущербным и от этого стал
агрессивным. Ростом я был маленький, на вид дохлый, но
при всем том прирожденный борец и без особого труда клал своих сверстников на
лопатки. Ребят постарше, которые дразнили меня, я отлавливал поодиночке,
внезапно бросался и своими костлявыми кулачками начинал бить обидчика по морде. Впрочем, я мог поставить фингал
насмешнику и в людном месте, за что обычно получал славную взбучку, но в конце концов меня оставили в покое…
— Это супер! —
Куча нехотя вернул кольцо, я спрятал его в карман, поглубже
от его алчного сверкающего взгляда, который потух так же внезапно, как и
вспыхнул. — Хотя не уверен, слишком оно желтое, как будто его слепили из халвы.
— Ламара фигню носить не будет! —
воскликнул я и осекся.
Куча вытаращился на меня:
— Так ты украл кольцо?
— Да нет же, — мне стало страшно, что
Куча сейчас побежит и сдаст меня, я решил опередить его. — Знаешь, я отдам
кольцо Ламаре!
Куча немного подумал и стал
отговаривать: дескать, сейчас мне все равно никто не поверит! В глазах людей ты
вор, твое место в колонии для малолетних преступников. Он злорадствовал, этот недомерок, будешь на параде с оркестром дуть в дудук.
— Полегче!
Опять нарываешься? Сейчас, мать твою, я тебе врежу!
— Не торопись, бичо,
— Куча поднял палец, — одно то, что ты не вернул Ламаре
кольцо сразу, на месте, уже преступление! Лучше бы ты проник к ним в дом ночью
и украл все ее драгоценности.
— Так что же делать?
Вот что мы с тобой сделаем, Таме: евреи сейчас все сваливают в Израиль и, говорят,
скупают золото, вот мы и продадим им кольцо за пятьсот рублей. Кто его купит?
Как кто, Арон! Все знают, что он уезжает в Израиль. Да ты рехнулся,
Арон честный продавец, он в жизни никого не обманул! Кто тебе сказал, ты дурак, что ли? Все так говорят, сколько раз он давал мне
халву просто так и фиников. Дай-ка сюда кольцо, сейчас мы его продадим Арону,
но с одним условием: деньги поделим пополам. Ладно, валяй.
Мы пришли в магазин к Арону. Покупателей
у него не было, и он в своем белом колпаке и фартуке разрезал ножом-струной
большой кусок масла. Заметив нас, он улыбнулся. Куча подошел к прилавку и
положил на весы кольцо.
— Что это? — спросил Арон, продолжая
орудовать стальной удавкой. Он будто на шею мне ее накинул и душил, я уже
перестал бороться, задергался и хрипел.
— Кольцо из червонного золота, — сказал
Куча. — Взгляни на пробу, увидишь. Отдам тебе за пятьсот рублей!
— Ламара
сегодня потеряла кольцо, — Арон отложил в сторону нож-струну и облокотился о
прилавок. — Бегает по району, ищет, а оно у вас. Нехорошо.
— Не знаю, кто такая Ламара,
— Куча презрительно скривил губы и протянул руку к весам, чтобы забрать кольцо.
— Дядя Арон, верните тете Ламаре кольцо! — крикнул я. Удавка на шее лопнула, и я
задышал. — Пожалуйста!
— Хорошо, швило,
— Арон печально улыбнулся. — Думаю, она обрадуется и отблагодарит.
Мы с Кучей вышли из магазина, он в
бешенстве швырнул свою школьную папку на землю, попрыгал на ней и, выпустив
пар, обозвал меня дураком, и велел держаться от него
подальше.
Вечером к нам постучалась тетя Ламара, я открыл дверь, она обняла меня, поцеловала и
сунула мне в руки пачку вафель за двадцать копеек.
_________________
1 Село Прис (груз.).