Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2018
Вадим Месяц родился в
1964 году в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного
университета, кандидат физико-математических наук. Печатал стихи и прозу в журналах «Знамя», «НЛО», «Новый мир», «Интерпоэзия» «Дружба народов» и др. Автор более пятнадцати
книг стихов и прозы. Лауреат ряда литературных премий. Организатор «Центра современной литературы» в Москве и
руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Живет в Москве.
Дириндл
Рядовой 3-го батальона 112-го
стрелкового полка 39-й гвардейской стрелковой дивизии Андрей Васильев уже
третью ночь ночевал у молодой немки на Бруннен-штрассе
и начальство смотрело на это сквозь пальцы. Ротный Васильева, капитан Абишев, признал в происходящем любовь, а ее он считал
великой силой. Он благословил молодых. По-хорошему им завидовал. Директиву
Ставки об изменении отношения к немецким военнопленным и гражданскому населению
капитан знал, но рядовой Васильев, по его мнению, образ советского солдата
среди немецкого населения улучшал. Андрей Васильев лишился девственности 25
апреля в освобожденном городе Берлине. К близости с женщиной не стремился,
порядка не нарушал, а патрулировал улицу в составе группы с рядовыми
Синельниковым и Котовым. В угловом окне дома № 19 горел свет. Согласно
инструкции, бойцы поднялись на второй этаж для проверки документов.
Девушка, проживающая по этому адресу с
престарелым отцом, пригласила мужчин пить чай. Патруль прошел в помещение, сняв
в прихожей верхнюю одежду. Автоматы бойцы оставили при себе, повесив их потом
на спинки стульев. Чая с фруктовым джемом и печеньем не пробовали давно.
Васильев говорил по-немецки на уровне третьего курса педагогического училища. Он
объяснил хозяевам, что война закончена, и Красная армия принесла на землю
многострадальной Германии мир. Старик оказался парализованным, но тоже подъехал
к столу на инвалидном кресле-каталке. За преступления нацизма не извинялся.
— Добро пожаловать в Берлин, — сказал он
и безрадостно улыбнулся.
Линда, чернявая девушка с тонким высоким
лицом, в опрятном клетчатом платье, воодушевилась больше, чем ее разочарованный
родитель. Весь вечер она смотрела Васильеву в глаза и подкладывала джем в
блюдце. Она понимала, что перед ней — ребенок, а может, ничего не понимала,
оказавшись в плену девичьих чувств. Синельников с Котовым испуганно
переглядывались. На Брунненштрассе № 19 происходило
нечто не по уставу. Они с трудом поддерживали разговор, понимая, что оказались лишними
на этом празднике жизни. Васильеву было двадцать два года. Блондин с румянцем
на щеках. Он был статен, широк в плечах, носил очки, благодаря чему в части
имел прозвище «Писарь». Когда солдаты засобирались продолжить патрулирование и
встали с мест, Линда предложила отведать шоколада. Отец строго глянул на нее,
но промолчал. Девушка достала с верхней полки красную плитку «Panzerschokolade», специальной сладости для танкистов,
присланную ей с фронта.
— Это очень хороший шоколад, — сказала
она. — Он помогает идти в бой, — и со
значением посмотрела на Васильева.
Она поцеловала отца в лоб и откатила на
коляске в дальнюю спальню. После этого из-за радиатора отопления была извлечена
початая бутылка бренди. Линда собственноручно разлила спиртное по стопкам с
выгравированными на них нацистскими орлами и сказала очень простой тост:
— Андрей, останься сегодня со мной.
Васильев густо покраснел. До бойцов
смысл сказанного дошел не сразу. Ребята выпили, похвалив как напиток, так и
закуску. Лейтенант Синельников, начальник сегодняшнего патруля, после второй
рюмки предложил разумную вещь.
— Васильев, поручаю вам охрану объекта Брунненштрассе № 19, поскольку считаю его подозрительным. В
рапорте напишу, что квартира может использоваться для связи диверсионных групп,
все еще орудующих в городе. Быть в расположении части к шести утра.
Линда по-русски не понимала, а говорил
Синельников грубым тоном. Она с мольбой посмотрела на Васильева.
— Командир приказал мне охранять вашу
квартиру до утра, — перевел Андрей. — В
городе участились случаи мародерства и грабежа.
Линда выпорхнула из-за стола и повисла
на шее у Синельникова.
— Какой вы добрый человек!
— Не перепутай, с кем обниматься, —
сказал рядовой Котов.
Когда бойцы ушли, отгромыхав
сапогами в прихожей, Линда закрыла входную дверь на все защелки и села
Васильеву на колени. Целовались они долго и бережно. Андрей никак не смел расстегнуть девушке лифчик, но она умело сделала это
сама.
— Все говорят, что я похожа на
француженку, — сказала она. — Но я настоящая немка, высшая раса. Мать народа. Я
всегда на службе отечества.
— Ты мне очень нравишься, — сказал
Васильев и поцеловал молодую арийскую грудь.
Он волновался. Линда тоже. Она на
секунду оставила его и сходила наполнить ванну. Купались они вместе. Уже этого
Васильеву было достаточно, чтобы сойти с катушек. Васильев на службе проявлял
чудеса выдержки и дисциплины. Когда он кончил от прикосновения ее руки, Линда
рассмеялась и сказала, что первый раз можно и так.
— Давай я тебе покажу что-то, — сказала
она и удалилась в свою комнату.
Вернулась быстро. На ней был тугой
лифчик, приподнимающий грудь, бежевые панталоны, чулки и главная фишка
сороковых — пояс, утягивающий бедра. Это контрастировало с потрепанными туфлями
на высоком каблуке и совершенно новой шляпкой-тюрбаном с еще не отрезанной
биркой.
— После Сталинграда у нас не было
хорошей одежды, — вздохнула она. — Но
когда мы взяли Париж, Германия была завалена шелковыми чулками и панталонами.
Нас ругали, — рассмеялась она, — говорили, что это наряды шлюх.
Дегенеративная одежда. Настоящая немка должна носить дириндл
и не пользоваться косметикой. Мы шили себе трусы из парашютной ткани, из
занавесок, не имели права иметь больше трех платьев. Ты знаешь, что такое дириндл?
— Не знаю, — сказал Васильев,
зачарованно глядя на барышню. — Раздевайся сейчас же.
Ночи им не хватило. В расположение части
Васильев вернулся сияюще-разбитым. На
удачу они квартировались в двух кварталах от
дома Линды Ланге. Никто из сослуживцев над Андреем не
подшучивал, некоторые смотрели с уважением. Капитан Абишев
тут же вызвал рядового к себе и после короткой воспитательной беседы отпустил.
Васильев вернулся к девушке с двумя банками тушенки и буханкой хлеба. По дороге
нарвал на клумбе мелких цветов, похожих на маргаритки. Отцу в подарок принес
перочинный нож, найденный в опустошенном блиндаже под Харьковом.
— Ваше начальство верит в любовь? —
удивилась она. — Боже, как я счастлива.
Медовый месяц длился дней десять.
Васильев мог приходить к Линде несколько раз в день, иногда оставаться на ночь
для несения сторожевой службы. Часть Васильева перебрасывали дальше на Запад. И
он, и Линда были готовы к разлуке и верили, что скоро смогут встретиться вновь.
Вечером перед отъездом пили чай с остатками танкистского шоколада, слушали
радио.
— Ваша военная музыка чем-то напоминает нашу, — сказала Линда. — А я люблю Моцарта, Штрауса, даже
Бетховена.
— Почему «даже»? — удивился Васильев. —
Очень мощный композитор.
— Вот эта ваша мощность мне и надоела, —
рассмеялась девушка. — Я бы назвала ее не мощностью, а мрачностью.
Им было хорошо вместе. Уютно. Васильев
рассказывал о новом устройстве мира и о том, насколько он будет справедлив и
свободен. Линда мечтала о красивом белокуром муже и ребенке.
— Не забывай, что я «мать народа», —
шутила она.
Васильеву нужно было уходить, когда он
обратился к Линде с неожиданной просьбой:
— Ты можешь подарить мне свое белье?
— Какое белье? Постельное?
— Которое ты
надевала в первый день. Дегенеративное. С кружавчиками
и поясочками. Которое тебе
прислали из Франции.
— Господи, зачем это тебе? У тебя есть
женщина в России?
— У меня до тебя не было девушек.
— Ты ведешь себя как профессиональный жиголо. Ты бы мог зарабатывать этим деньги, Андрей.
— Не обижайте меня, — Васильев сделал
такое лицо, давая понять, что ему не до шуток. — Не обижай, — поправился он.
— Да? — на глаза ее навернулись слезы,
но она быстро пришла в себя. — Ты будешь его нюхать, целовать? Ты — извращенец?
— Я могу оставить тебе на память свой
золотой крест, — сказал Васильев. — Ты наденешь его, и я почувствую тебя. Он
дорогой, не подумай.
Андрей встал и надел Линде на шею свой
крестильный крестик, с которым не расставался всю жизнь и который, по его
мнению, помог ему дойти до Берлина. Она поднялась и поцеловала его в губы.
Солдат нравился ей все больше и больше.
— Я буду носить его и отдам, когда ты
вернешься.
— Я вернусь.
Потом быстрым шагом она пошла к себе в
комнату, чуть было не столкнувшись с отцом, катящимся
в своей коляске по коридору.
— Он скоро вернется, — сказала она отцу
торжественно, будто тот был в этом заинтересован.
Белье она сложила в коробку, в которой
оно было приобретено. На ней золочеными буквами было отпечатано «Maison Vionnet».
Линда вошла в комнату, прижимая коробку
к груди.
— Этот дом моды давно закрылся, —
сказала она печально. — Мы разорили всю французскую индустрию для женщин.
Она перевязала картонку выцветшей
атласной ленточкой, оставшейся от былых времен.
— Вернешь, когда снова приедешь, —
сказала она. — А я пока буду штопать свои старые чулки и панталоны.
В расположение части Васильев вернулся
за полночь. Идти к Абишеву ему не хотелось, но он
должен был отчитаться о прибытии.
Ротный сидел в кабинете оставленной
жильцами квартиры и листал иллюстрированное издание Шиллера. Гравюры ему
нравились, готический шрифт раздражал.
Васильев отдал честь и протянул ротному
принесенный сверток.
— Ваш приказ выполнен, товарищ капитан,
— сказал он мрачно. — Я могу идти?
— Подожди, Васильев, — отозвался
татарин. — Уйти ты всегда успеешь.
Похабно цокая языком, он раскрыл
коробку, вынул из нее лифчик, панталоны. Вытянув чулки, подержал их на весу,
словно приценивался.
— Словно пушинка, — прокомментировал он.
— Это хорошо. Молодец, Васильев. Свой отпуск ты отработал.
Норберт Ланге возвращался домой дворами. При звуке шагов или свете
фар прятался в подворотнях. В районе Митте его догнал
«Уилсон» с русским офицером за рулем. Подвыпивший капитан потребовал предъявить
документы и вышел из автомобиля. В ответ Ланге четким
жестом повернул офицера к себе спиной и перерезал ему глотку эсесовским
кинжалом. Невысокий татарин медленно сполз на землю. Ланге
приподнял его за ворот шинели, ухмыльнулся и с презрением плюнул в лицо.
Чемоданчик, обнаруженный на переднем пассажирском сиденьи,
раскрыл уже на квартире, когда Линда впустила его в дом и проводила на кухню.
Он выложил из саквояжа на стол пачку писем, документы, несколько наручных
часов, серебряный портсигар. Коробка с надписью «Maison
Vionnet» показалась ему знакомой.
— Он изнасиловал тебя? — спросил Норберт с ожесточением в голосе.
— Кто? — испуганно прошептала девушка.
— Я только что прикончил русского
офицера, — сказал муж. — Это белье я присылал тебе в 40-м году из Брюсселя. Или
вас ограбили? — смягчился он.
Линда молчала. В ее дом явился
нацистский преступник. Наконец, она собралась с мыслями и твердо произнесла:
— Я люблю его и буду любить всегда.
Убирайся. Или я вызову полицию.
Ланге ошарашенно поднял на нее глаза и
потянулся к оружию.
— Кого ты полюбила? Этого шимпанзе в
погонах? До чего вы опустились, европейские твари.
Ему было некогда учинять разборки
супруге. Он прошел по коридору, отыскал тайник под одной из кафельных плиток,
вынул оттуда небольшой предмет и положил в нагрудный карман. Уходя, взглянул на
женщину. Она казалась ему объектом деградации и падения.
— Фюрер был прав, когда говорил, что
наша женщина должна носить деревенский дириндл. Не
пить, не курить и быть верной мужу до гробовой доски.
Ланге вызывающе
громко хлопнул дверью и мелкими перебежками засеменил в Западную часть города.
Ему было нужно срочно сдаться американцам.
Сретенье
К полудню умывальник оттаял, и Нехабов вышел на крыльцо умыться. Было солнечно и тепло.
Сугробы, окружавшие дом всю зиму, отползли от него метра на полтора, обнажив
сырой дерн с перегнившими листьями и хвоей. В поселке было удивительно тихо.
Возвращаясь обратно, Нехабов увидел свастику,
нарисованную черным маркером на его двери. Осмотрелся в поисках следов на
снегу. На тропинке, ведущей к даче, действительно тянулась цепочка углублений,
немного оплавленных сегодняшним солнцем. Следы были небольшого размера, и Нехабов начал вспоминать лица подростков, живущих в округе.
Он вернулся в дом, сел за кухонный стол
и продолжил возиться со ржавыми патронами. Они уже
неделю пролежали в растворе лимонной кислоты в эмалированном тазике и
покраснели до нужной кондиции. Он вынимал их из раствора плоскогубцами и
полировал металлической щеткой для мытья посуды. Желтый сплав победно блестел
на солнце, стоящем у верхней кромки оконного проема. Нехабов
чистил гильзы одну за другой и расставлял их на столе как шахматные фигуры.
Из спальни вышла Наталья. В лучах
солнечного света она казалась еще моложе и красивее.
— Я, Наташа, на войну ухожу, — сказал Нехабов. — Чувствую, этой весной мы их сделаем.
— На войну или на охоту? — спросила
девушка, не веря своим ушам.
С войной, согласно данному ей честному слову,
Нехабов завязал.
— На войну, — криво усмехнувшись, сказал
Нехабов. — Ситуация изменилась.
Он думал, что Наташа убежит обратно в
комнату и заплачет, но она спокойно восприняла известие, подошла к нему и
поцеловала в темечко.
— А это что такое? — спросила, указывая
на гильзы.
— Химические опыты, — рассмеялся Нехабов. — Кружок «Умелые руки».
— Будешь борщ?
Нехабов рассеянно
кивнул и потянулся за следующим патроном. Это занятие его успокаивало и даже
уводило от мыслей о смерти друга.
В окно постучали. Перед Нехабовым стоял маленький человек в засаленной кепке,
прозванный в поселке Каторжаниным. Сосланный в
середине пятидесятых, он так и остался здесь жить. Особого внимания к своей
особе не привлекал, оставался бобылем, работал на птицефабрике километрах в
пятнадцати отсюда. Наталья, как была в неглиже, впустила гостя в дом, но Нехабов даже не поднялся со стула, чтобы его
поприветствовать.
Увидев полуобнаженную женщину,
Каторжанин вздрогнул, забегал глазками по комнате и уставился на рядки патронов
на столе.
— Свастику на двери ты нарисовал? —
спросил его Нехабов.
— Нет, не я, — быстро ответил мужчина и
снял кепку.
— Точно не ты? — Нехабов
поднялся во весь свой недюжинный рост и подошел к Каторжанину. — Получил, небось, задание из своего центра?
Тот сжался, опустил голову, но
промолчал.
— Ничего про это не знаю, — выпалил он
после значительной паузы. — Я пришел, потому что тебя сегодня будет телевидение
снимать.
— Это еще зачем?
— Так всем известно уже. Убит твой
дружок сегодня утром. Взорван в собственном
автомобиле.
— Болтают, — сказал Нехабов.
— Я десять минут как разговаривал с ним по
телефону. Он поднял на гостя свои голубые глаза, которые сейчас казались пьяными. — Вали отсюда.
— Телевидение все равно придет, —
повторил Каторжанин и, взглянув на Наталью, уже накинувшую халат, удалился.
Съемочная группа появилась через час.
Молодые, нарядные. Только режиссер — кривоногая пожилая баба с красными, как
кумач, волосами. Каторжанин тоже приперся и даже
сказал несколько слов перед камерой во дворе. Нехабов
по случаю съемок надел чистую гимнастерку. На киношников
смотрел с недоверием и брезгливостью. Те «поставили свет», прицепили микрофон к
рубахе на уровне груди и усадили его за стол с чашкой чая.
— Вы лучше невесту мою снимайте, —
сказал Нехабов. — Она у меня фотогеничная.
Интервью взялась брать девушка, по виду
— вчерашняя студентка. Она не была похожа на «столичную штучку», и в своей
искренности Нехабову понравилась. От ответов о смерти
друга он ушел. Сказал, что на его взгляд это непроверенная информация и
комментировать ее он не будет. Анжела не настаивала, попросив
охарактеризовать этого человека Нехабов ответил,
что тот опытный командир и надежный друг.
— Мне не хватает в этом мире надежных
друзей, — сказал он. — Поэтому я езжу в зону боевых действий.
— И убиваете там людей, — разочарованно
продолжила Анжела.
— Я защищаю русских людей от нерусских, — сказал Нехабов. —
Если мы не будем этого делать, они вырежут все население.
— Мы же — один народ, — съехидничала
девушка.
— Я никогда не верил в эту ерунду, —
отрезал Нехабов. — Может быть, когда-то мы и были
одним народом, но теперь некоторая его часть переродилась и мутировала.
Анжела удивилась его категоричности.
Они разговаривали долго, хотя Нехабов понимал, что в эфир пойдет одна-две минуты диалога.
Вел он себя строго. Отвечал четко, как на допросе. Было видно, что на все
вопросы он для себя давно ответил. Ему казалось странным, что кому-то его
позиция кажется непонятной.
— Почему мужчины такие упертые?! — с
неожиданным пафосом воскликнула Анжела. — Зачем вы это делаете? Вас же всех
перебьют!
Нехабов пристально
посмотрел на нее: то ли школьную любовь, то ли вообще всю Москву, которую
покинул лет десять назад.
— Чтобы таким, как вот этот, — Нехабов ткнул пальцем в хлипкого Каторжанина — тоже оставались женщины.
В этом не было ни капли высокомерия,
лишь прямолинейность и простодушие.
Когда съемочная группа уехала, он
вернулся к очистке патронов. Наталья села за стол напротив и смотрела на него с
нескрываемым раздражением.
— Зачем ты это делаешь? — спросила она.
— Должен же я что-нибудь делать.
Помнишь, какие они были? Окисленные, ржавые. А теперь блестят. Посмотри, как
красиво.
— А раковину ты не хочешь починить?
— Я не водопроводчик, — рявкнул Нехабов. — Я солдат.
Солдат удачи. Наташа, я не могу ее починить! Нам нужно поменять насос.
— А за углем солдат удачи съездить не
хочет?
— Так весна уже, — смягчился Нехабов. — Смотри, какая хорошая погода. Скоро не надо
будет топить. Скоро будет тепло. И мы их обязательно сделаем.
— Абрамов уже сделал, — сказала Наталья.
— Я слышала официальное сообщение по
радио.
— Радио тоже может ошибаться, — Нехабов начал злиться. — Что вы все привязались ко мне с
этим Абрамовым? Ну погиб. Я, может быть, тоже давно
погиб. Просто радио об этом не успело сообщить.
Нехабов бросил недочищенный патрон обратно в тазик, встал враскачку со
стула, едва не сломав его. Он вышел на середину комнаты, отбросил половик и,
сняв дощатую крышку люка, полез в подпол.
В подвале сладко пахло землей, пашней и
могилой. Среди оставшихся после зимы банок с соленьями на полке хранилась трехлитровка самогона. Он зажег свечку, стоящую на полке,
наполнил стакан, и только осушив его, сел на фанерный ящик. Он ни о чем не
думал в эти минуты. За последнее время он вообще разучился думать. Ему нравился
запах земли и самогона, нравилось, что его оставили в покое. Где-то в глубине
кладовки попискивали крысы. Он выпил еще один стакан, поискал, чем можно
наскоро закусить, и потянулся к хранилищу картошки, которое сделал года два
назад. Повертел картофелину в руке, загадочно улыбаясь, и швырнул ее в
алюминиевое ведро, валявшееся под ногами. Наверх он возвращался с ведром
картошки.
— Ты только подумай, — закричал он
Наташе. — Все чувствуют весну. Даже неодушевленные предметы.
Она с подозрением уставилась на него,
решив, что тот хватил лишнего.
— Ты видела? Стволы берез стали светлее.
Коты просятся на улицу. Возвращаются птицы. Тает снег. И картошка. Смотри,
картошка начала прорастать. Она тоже чувствует. Сегодня Сретенье, перевал зимы
на весну.
— С праздником тебя, Витя, — сказала
Наталья каменным голосом.
Он высыпал картофель в раковину,
почистил его, вышел на улицу помыть под умывальником, но вода в нем к вечеру
замерзла. Нехабов вернулся в дом, повозился с
водопроводной трубой, но успеха не достиг. Выругался, сходил за водой к
колодцу. В конце концов, пожарил картошки с луком.
— Наташа, иди ужинать. Не дуйся на меня.
Утром он встал раньше обычного,
позавтракал остатками картошки. Вырвал листок из блокнота и оставил Наташе
записку, что вернется через пару месяцев. Про любовь писать не стал, добавил
лишь «буду скучать» и «целую». Улыбнулся и добавил «мы сделаем их этой весной».
Он вышел на трассу, радуясь новому
солнечному дню. Еще не тронутый колесом снег, выпавший за ночь, создавал
иллюзию чистоты и идеальной гладкости. Нехабов шел по дороге в сторону станции, не оборачиваясь. Он
чувствовал, что ему необходимо расстаться с этой обезоруживающей тишиной. И не
только потому, что его товарищ погиб и нужно за него отомстить. Пришло время уходить. Он понял это вчера в земляной
кладовке, принюхавшись к запаху чернозема и проросшего картофеля. Нехабов думал лишь о весне, которая оживляет даже
неодушевленные, вырванные из почвы, клубни.
На автобусной остановке стоял
Каторжанин, в том же крытом брезентом полушубке и старой кепке. Он ждал
транспорт до своей птицефабрики. Нехабов поравнялся с
ним и, не здороваясь, сказал:
— Присматривай за Наташкой. Ей будет
тяжело без мужика.
Каторжанин поднял заинтересованные
глаза, но Нехабов уже прошел мимо, поглощенный своими
мыслями.
— Куда путь держите, господин супермен?
— позади раздался скрип тормозов.
В машине сидела журналистка, с которой
они вчера разговаривали.
—
Подвезти?
Он бойко влез на переднее сидение ее «Тойоты».
— Итак, на чем мы остановились?
— Вы пригласили меня в театр, — сказала
Анжела. — Если я поднажму, мы можем успеть.
Нехабов посмотрел на
нее. В лыжной болоньевой куртке и вязаной шапке с помпоном она совершенно не
походила на назойливую даму, с которой он познакомился вчера.
Утром, проснувшись на ее квартире
в Ясенево, он прошел на кухню, допил оставшийся
коньяк. Привычным жестом вырвал листок из блокнота и написал записку, в которой
не было ни слова о любви, а только «буду скучать» и «целую». Нехабов посмотрел в окно, за которым уже начали ходить
автобусы, а фонари еще не погасли. Подумал, стоит ли ему заезжать к матери.
Потом перечитал свое письмо, взял карандаш и добавил размашистым почерком:
«этой весной мы их сделаем». Написал и поставил жирную точку.