Судьба и книги священника Ярослава Шипова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2018
Если будет возможность и если это
удобно — передайте от меня поклон отцу Ярославу Шипову.
Он наш с батюшкой любимый священник-писатель. Его «крестить так
крестить» стало у нас своеобразным позывным, когда нужно сообщить друг другу о
звонке — вызове на требы. Так мне батюшка кричит, когда я работаю на огороде, а
за ним приезжают…
Из письма матушки Марины
Захарчук,
село Новенькое, Белгородская
область
«Крестить так
крестить» — это из рассказа «Крестины».
Измотанный батюшка возвращается на
поезде из соседней области, куда ездил по просьбе архиерея служить в
восстановленном храме, и, опасаясь, что его свалит сон, просит проводника
разбудить перед нужной станцией. А проводника самого сморило, проспал.
Священник выходит на незнакомом полустанке, знакомится с женщиной-диспетчером,
она рассказывает о своей жизни и просит окрестить сына. Батюшка крестит, и
вскоре выясняется: у путевого обходчика родился сын, и его тоже надо спешно
крестить, поскольку неизвестно, когда еще в этих краях окажется священник. В
сопровождении дружной бригады путейцев все идут в дом счастливого отца. Батюшка
крестит младенца, а железнодорожники отмечают это событие обильным возлиянием. Проще говоря, по-свински напиваются, да еще в
рабочее время.
И вот здесь — кульминация рассказа.
Ожидаешь от автора-священника законного морального порицания, а вместо этого
читаешь нечто до странности невозмутимое: «Уже через полчаса после совершения
Таинства некоторые уложили свои светлые лики в тарелки. Остальные
присоединились чуть позже…»
Кто-то в этом месте возмущенно призовет
автора к ответу: да в каких
это тарелках вы нашли «светлые лики»?! «Светлые лики» в храме на Пасху бывают.
А
по мне так братская участливость Ярослава Шипова, его
чуть насмешливая «милость к падшим» — это самая
драгоценная особенность рассказов священника.
Да, есть книги замечательные и даже
великие, ими восхищаешься, но вот жить они почему-то тебе не помогают. А есть
книги по виду скромные и не очень известные, но — твои. Ты чувствуешь
их помощь.
* * *
Ярослав Шипов родился 16 января 1947
года в Москве. Родители назвали своего третьего сына именем погибшего
словацкого партизана, с которым во время войны судьба свела отца, фронтового
корреспондента.
Семья жила на Хорошевке,
рядом с Центральным аэродромом. Отец, как и во время войны, служил в «Красной
звезде», мама — в газете ВВС «Сталинский сокол».
Мальчик мечтал о небе и пропадал на
аэродроме. У одноклассника отец был летчиком, и они жили в бараке неподалеку от
самолетной стоянки. Ярослав говорил часовому: «К майору Матвееву», — и его
всегда пропускали.
Когда выяснилось, что по здоровью его в
летчики не возьмут, долго искал себя. Блестящие успехи в физике и математике
могли привести Ярослава в науку, но не привели (зато видными учеными стали его
старшие братья Роллан и Алексей).
После школы Ярослав работал печатником в
типографии. Сочинял свой первый рассказ — об аэродроме, о летчиках и
авиатехниках. Поступил и успешно окончил Литературный институт. Заведовал
редакцией прозы в крупном московском издательстве.
В 1991 году, в 44 года, стал
священником. За этими двумя обыденными словами: «стал священником» — крутой
вираж судьбы, совпавший с резкими переменами в жизни огромной страны. Да что
там переменами — Россия сваливалась в штопор.
Ярославу Шипову
довелось оказаться там, где это стремительное падение ощущалось, быть может,
острее всего, — в русской северной деревне.
Кстати, у летчика и священника много
общего: оба люди служивые, оба испытывают постоянные перегрузки, а главное: и
тот, и другой имеют дело с небом, пусть и в несколько разных его ипостасях.
Тот, кто прямо с детства дружит с
небесами,
Не предаст вовек свою первую мечту…
* * *
После рукоположения отец Ярослав в
одночасье простился со столичной жизнью, с престижной, как сейчас говорят,
работой и был назначен в село Верхне-Спасский Погост
настоятелем огромного Преображенского собора, находившегося на начальной стадии
восстановления.
Много лет спустя один из журналистов
сказал отцу Ярославу: «Понятно, почему вы уехали в деревню — там Бог ближе».
«Нет, не ближе», — ответил батюшка.
Он оказался единственным священником на
четыре прихода. Причем один от другого — на расстоянии почти сотни километров.
Такой территории хватит для небольшой, но вполне полноценной европейской
страны.
Кстати, история, культура и сама жизнь
этой глубинки столь своеобычны, что назвать эту местность страной не будет
большим преувеличением. У нее ведь и название издавна имеется: Кокшеньга. Так до революции называлась волость на
северной окраине вологодских земель. Больше ста километров от железной дороги,
почти 60 километров от судоходной реки. Лампочку здесь впервые увидели в 1950-е
годы, когда на реке Тарноге поставили маленькую ГЭС.
Местные жители давно знали Ярослава
Алексеевича не только как заезжего охотника, но и как доброго, грамотного, справного
мужика. Они-то и попросили владыку назначить им Шипова
в священники.
Но пока председатель колхоза и новоначальные прихожане хлопотали за то, чтобы получить на
приход своего батюшку, скромное благополучие колхоза, а вслед за ним — и всех
сельчан подорвали смелые реформаторы. В телевизоре рассказывали, как хороша
рыночная экономика и какое изобилие ожидает нас, если колхозники запишутся в
фермеры, а вологодские колхозники уже не получали зарплат и пенсий, местная
казна опустела, дети на уроках падали в обморок от недоедания.
Люди могли позаботиться о своем батюшке
лишь робкой молитвой, добрым словом, да в редких случаях — банкой молока.
* * *
В первый деревенский год отец Ярослав с
трудом дотянул до весны в своей холодной избе с негодной, как оказалось,
печкой. Дрова она пожирала безмерно, а тепла не давала. Летом кормился батюшка
с тощего огорода да с леса — грибы, клюкву собирал.
У людей порой не было и трех рублей,
чтобы вознаградить священника за исполненную требу. А на отпевания звали все
чаще и чаще. Хорошо, если присылали газик или грузовик, а то и на тракторной
тележке ездил, и на дрезине, и на телеге.
Ранили душу не только разорение, нищета,
слепая оголтелость власти, насаждавшей реформы, но
более всего — та унылая покорность и детская растерянность, с какими принимали
все это люди.
После нескольких лет такой жизни у
батюшки стали отказывать ноги. Иногда утром не мог подняться с постели, а
помочь некому, один в избе. Пришлось вернуться в Москву, где его никто не ждал:
из писательского окружения выпал, к столичному священству еще не пристал. А
надо было как-то лечиться, вставать на ноги в буквальном смысле. Подрабатывал
грузчиком в магазине. Там не знали о его сане, но высоко ценили: исполнительный, аккуратный, не пьет.
Через некоторое время отец Ярослав начал
служить в храме Георгия Победоносца на Варварке (и служит он там до сих пор).
Рядом — гостиница «Россия», которую задумали сносить. Служить приходилось под
гром и скрежет техники, в строительной пыли и волнениях за храм, стены которого
дали трещины. Но — и это прошло. А когда прошло, то выяснилось, что предки отца
Ярослава, московские Шиповы, в XIX веке снимали здесь
квартиру — у тогдашнего священника храма на Варварке.
Тогда же отец Ярослав узнал от старшего
брата, всерьез занявшегося генеалогией, что одна из родословных нитей Шиповых
ведет как раз в те места, где ему выпало послужить сельским священником. Еще
одна «чистая случайность».
Вообще, в роду отца Ярослава собрался
самый разный народ. Тут не только вологодские и владимирские крестьяне, но и
небогатые костромские помещики, и уфимские мещане, и московские купцы (в начале
XIX века жившие на Басманной
в приходе храма Богоявления Господня в Елохове и породнившиеся с Абрикосовыми,
основателями знаменитой кондитерской фабрики).
А еще — эмигранты из Греции,
поселившиеся в городе Нежине при императрице Екатерине.* Прапрадед отца
Ярослава «нежинский грек Егор Павлов Савицкий»
окончил Нежинскую гимназию, памятную нам по биографии
Николая Васильевича Гоголя, после чего служил в Астрахани заседателем,
приставом, служащим знаменитого на всю Волгу пароходного общества «Кавказ и
Меркурий».
Дед по линии матери Иван Ильич Вакуров жил в Солигаличе, откуда ушел на японскую войну
простым рекрутом, а вернулся военным фельдшером. Лет сорок врачевал он земляков
не столько таблетками и микстурами, сколько молитвой и разговорами. Когда
однажды внук его Ярослав Алексеевич оказался в Солигаличе, незнакомая женщина
спросила: «А не внук ли вы Ивану Ильичу?» Узнав, что он самый, внук, женщина
бухнулась на колени, чем немало смутила Ярослава Алексеевича: «Нас в семье
одиннадцать детей было, и всех лечил Иван Ильич, а денег не брал…»
* * *
Вернувшись в Москву, отец Ярослав привез
с собой и ту жизнь, которая там, в Кокшеньге, шла уже
без него. Батюшка не мог перестать сострадать тем, кого успел понять и
полюбить. Наверное, это и называется молитвенная память.
Получив благословение духовника, отец
Ярослав вернулся к письменному столу. В 1999 году вышла первая книга рассказов
— «Отказываться не вправе. Рассказы из жизни современного прихода». Так в
русской словесности появился ни на кого не похожий писатель с парадоксальной
судьбой. Писатель, который вошел в литературу, отказавшись от писательства в
мирском его понимании.
При этом в своей священнической прозе Шипов
нигде не сбился на морализаторство, на общие слова, что всегда отталкивает. Он
нигде не свел жизнь к объяснимому, оставив ее
таинственной и необъяснимой. Каждую историю он рассказывает с той
непритязательностью и необязательностью, с какой нам стремятся что-то поведать
наши случайные попутчики. Вернее, рассказывает всегда один, а другой чутко
слушает. Третий и четвертый, как обычно бывает, уже дремлют на верхних полках.
Ничто, наверное, сейчас так не ценит
читатель, как ненавязчивость и спокойный тон. Все устали как от холодного
цинизма, так и от нервного, искусственно взвинченного пафоса. Поэтому дочитывая
книгу отца Ярослава, уже почему-то не гадаешь о том, получил ты духовную пользу
или нет. Зато ясно слышишь высокую музыку той жизни «простых» людей, к которым
в эту минуту ты смиренно готов отнести и себя.
* * *
Как же его встретили в литературном
мире? Да никак. Были маленькие сочувственные рецензии, но по большому счету
критика не заметила появления в русской литературе необычного писателя со своей
особенной темой.
И все потому, как мне видится, что книга
священника у нас автоматически попадает в разряд православной литературы, которая
сделалась заповедником, окруженным частоколом Издательского совета.
Православная литература живет на своем
острове: у нее свои издательства, свои книжные магазины, свой круг авторов и
критиков. И всё это замечательно, но при этом связь острова с материковой
литературой (в которой, как обычно, «творится невесть
что») почти совсем оборвалась. Что с этим делать — никто не знает, но ясно, что
чем дольше будет сохраняться такое искусственное размежевание, тем беднее и
провинциальнее будет современная русская литература.
Хорошо, что круг читателей отца Ярослава
всё-таки шире конфессионального. Знаю случай, когда человек, вполне равнодушный
к Церкви, принес сборник рассказов Шипова своему
православному приятелю: «Почитай, что поп пишет. Не знаю почему, но меня
зацепил…»
В мае 2017 года священник Ярослав Шипов
стал лауреатом Патриаршей литературной премии.
* * *
«Летят утки». Один из самых горьких
рассказов о русской деревне 1990-х. Нет, тут никто не гибнет, не умирает и
батюшка по сюжету едет не отпевать, а крестить. Едет на попутке в отдаленное
село. А попутка эта — разбитый уазик местной газеты-«районки». За рулем старик-водитель, а с ним, конечно же,
корреспондент. В дорожном разговоре корреспондент приветствует эпоху перемен, а
в ответ на скептические замечания попутчиков заявляет, что «реформы требуют
жертв».
Наконец они добираются до села.
«…Заходим в покосившуюся одноэтажную
хоромину: коридорчик, а из него три или четыре двери в классы. Подошли к одной
двери, прислушались — тишина. Осторожненько отворяем: небольшая комнатка с
дюжиной пустых парт, в углу топится печка-голландка — вся в трещинах, через
которые кое-где выползает дымок… Возле открытой створки сидит на скамеечке
учительница в накинутом на плечи пальто и читает троим
жмущимся к огню ребятишкам «Бородино» Лермонтова… Она читает, читает —
монотонно так, а они хотя и посматривают иногда в нашу сторону, нисколько не
удивляются, да и вообще не реагируют никак — будто не видят…
Мы подходим ближе. Учительница перестает
читать, но головы не поднимает: сидит молча, словно в
прострации. Спрашиваем, сколько учеников в школе.
— Всего — двадцать девять, — тихим голосом
отвечает она, — но семнадцать — больны, и на занятиях присутствуют только
двенадцать.
— Вы не будете возражать против крещения
детей? — спрашиваю я.
— Мы не будем возражать ни против чего,
— отвечает она почти шепотом, так и не поднимая глаз…»
В начале девяностых я часто ездил в
командировки по русской провинции, да и сам большую часть года жил в провинции.
Приезжал из Псковской области, ехал в Вологодскую.
Поскитавшись по Поволжью, отправлялся на Урал. Вернувшись откуда-нибудь с
Севера, получал командировку в курский Фатеж, где на прилавках универмага
лежали только черные вдовьи платки — других товаров не было.
Видеть это — никакого сердца не хватит.
Я брал обратный билет и возвращался-нырял обратно в московскую жизнь, в молодую
суету редакции.
А рассказ отца Ярослава «Летят утки»
завершается тем, что батюшка, окрестив почти всех не крещенных до той поры
селян, отслужив молебен и панихиду и приняв несколько исповедей, в том же
уазике держит путь домой. Все молчат, не в силах вместить увиденное. И тут
старик-водитель, выбравшись с бездорожья на трассу, негромко затягивает: «Ле-э-тя-ат утки…» Батюшка так же тихонько подхватывает.
Так и пели вдвоем всю дорогу.
Корреспондент молчал.
* * *
При составлении всех своих книг отец
Ярослав ставит рассказ «Пеликан» последним. Он венчает каждый его сборник. Я не
спрашивал у батюшки о причинах, поскольку выбор этого рассказа как финального
мне очень понятен. Если представить книгу как дом, то «Пеликан» — это дверь,
оставленная открытой. Это псалмопевческий рассказ,
полный света и поэзии.
В нем много заветного чувства. И тех
заветных мыслей, которые можно высказать лишь тому, кто принял к сердцу все
предыдущие рассказы, кому можно вполне довериться.
«Лишь прямое, непосредственное общение с
Господом не приносит скорбей, но для обретения такой благодати нужна вера,
неколебимая никакими ветрами. Благословенна участь подвижников, достигавших
таких высот: им открывалось счастье…»
Герой рассказа Николай Николаевич,
бывший конструктор речных кораблей, вовсе не похож на подвижника. По внешности
и характеру мне он представился почему-то в образе Юрия Никулина. Вот такой
человек из фильма «Ко мне, Мухтар», только
постаревший.
В силу семейных и прочих обстоятельств
Николай Николаевич оказывается единственным жителем крохотного островка в
дельте Волги.
Другой православный автор непременно
украсил бы досуг своего героя чтением святоотеческих
книг, приличных для пустынножителя. Но Николай Николаевич вовсе ничего не
читает, за исключением, быть может, старой районной газеты, которую он
непременно пробежит глазами перед тем, как пустить на растопку.
Вообще праведники в рассказах отца
Ярослава выглядят не совсем правильными,
быть может оттого, что не знают о своей
праведности. Они не выстаивают длинных служб, не толкуют Евангелие, не читают
акафистов, а встретив на своем пути человека, не будут гадать: «теплохладный» перед ними, «воцерковленный»,
«новоначальный», или — о, ужас! — «находящийся в
прелести».
В общем, это всё люди очень простые,
незаметные для других людей. Но каждый в свой час совершает свой малый или
большой подвиг. Причем подвиг их во всей полноте остается
ведом лишь Богу. Конюх Аверьяныч из рассказа «Счёт»,
моторист Лаврюха из рассказа «Лаврюха
обыкновенный», бабушка Евстолия из рассказа «Три рыбы
от святителя Николая», безымянный старик-охотник из рассказа «Соборование», о
подвигах которого мы и вовсе ничего не знаем, поскольку вместе с автором
застаем его в день разлучения с земной жизнью.
«— Так что же в нем небесного — в
мужичке этом? — не унимался один из летчиков.
— Душа, — отвечал я…»
Но вернемся к рассказу «Пеликан», на
маленький остров в дельте Волги, где как Робинзон живет бывший конструктор
Николай Николаевич. Вместо друга Пятницы к нему прибивается пёсик Черныш, за
ним кошка Мурка, а потом объявляется и пеликан-подранок.
«В январе, когда температура внезапно
упала до тридцати, он забрал всех зверей в вагончик. Пеликан с Муськой спали на нарах, Черныш — на заиндевелом полу. А
Николай Николаевич всю ночь подтапливал маленькую буржуйку…»
Не буду дальше цитировать и
пересказывать, умаляя радость тех, кто еще не читал рассказа.
Добавлю лишь: в екатерининскую эпоху,
когда в России процветала мода на аллегорические изображения, пеликан был
символом чадолюбия и любви государя к народу. Именно пеликана можно было
увидеть на многих имперских памятниках, бессмысленно и беспощадно истребленных
в ХХ веке нашим патриархальным народом.
* * *
Летом 1993 года «Комсомолка», где я
тогда работал спецкором, дала мне командировку в Тарногский
район Вологодской области.
Перед отъездом мой отец, тоже журналист,
рассказал мне, что он «случайно» познакомился в Вологде со священником, который
служит как раз в том самом районе, куда я собрался. Я записал в блокнот:
«Священник Ярослав Шипов, настоятель Преображенской церкви села Верхне-Спасский Погост. Передать поклон от папы». И полетел
в Тарногу (тогда еще в отдаленные райцентры летали
самолеты).
Село Верхне-Спасский
Погост отмечало тогда свое 600-летие народным гуляньем. Опасаясь, что
долгожданный культурный праздник может не ограничиться концертом
самодеятельности, районные власти попросили священника (единственного на четыре
сельских прихода) отслужить молебен на доброе дело.
На помост, пахнущий смолистой сосновой
доской и приготовленный для песен и плясок, взошел батюшка. На журнальный
столик он поставил маленький тазик с водой и положил кропило. Народ разместился
на скамеечках вокруг сцены. Взрослые и дети, затаив дыхание, следили за
приготовлениями: последнего священника в здешних краях видели в 1932 году.
Сейчас я вглядываюсь в старую
фотографию, сделанную в тот июньский день 1993 года, — как полна была еще
деревня, как много детей и молодых лиц. И как чисты и доверчивы эти лица.
— Ну что, братья и сестры, помолимся, —
сказал батюшка и приветливо оглядел собравшихся.
Народ притих, не понимая, чего ждет от
них батюшка. Все, кому достались места на скамейках, сидели.
Убедившись — и, очевидно, не в первый
раз, — что люди утратили и саму память о том, как их предки благоговейно
вставали на молитву, батюшка вздохнул: «Господи, благослови…» И завершив свое одинокое предстояние,
сошел с помоста.
Фотокорреспондент местной газеты
подсказал мне: это и есть Ярослав Шипов, священник. Я подошел к нему, чтобы
передать привет от папы.
О том же, что было дальше, пожалуй,
умолчу. Столько лет прошло, а всё хочется, чтобы таинство
осталось таинством, сокровенное — сокровенным.
Из рассказа «Праздник»: «Отслужил я
молебен, полагающийся перед началом доброго дела, и опять пошел в храм: кто-то
из приезжих попросился креститься…»
Апрель 2018,
Светлая седмица