Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2018
Подкопаев Аркадий Вадимович родился в 1974 году, окончил Московский
государственный лингвистический университет по специальности «переводчик с
португальского и английского языков». Учился в мастерской кинодраматургии на Высших
курсах сценаристов и режиссеров, в Нью-Йоркской киноакадемии.
Работал корреспондентом на радио «Голос России», переводчиком и оператором на
нефтяных платформах в Каспийском море. Управлял компанией в сфере морского
транспорта и логистики. Печатался в журнале «Искусство кино». В «Дружбе
народов» его первая публикация.
На днях сын привел
домой девушку. Увидев Катю, я почувствовал сильный укол зависти — в его
возрасте я бы никогда не решился подойти к такой красавице.
Жена накрыла на стол.
Мы выпили за знакомство и закусили. Повисла пауза. Катя обвела глазами комнату.
Ее взгляд остановился на нашей свадебной фотографии.
— Вы такие молодцы, —
сказала Катя. — Целых двадцать лет вместе! А как вы познакомились?
Мы с женой
переглянулись.
— Мы в школе вместе
учились, — промямлил я.
— Да не скромничай
ты! — жена взяла меня под руку и прижалась щекой к плечу. — Володя отбил
меня у солнцевского авторитета.
— Да вы что! —
восхитилась Катя.
— Папа у меня ого-го, — подтвердил сын c набитым ртом.
— А какие он мне
письма писал! — воскликнула жена. — Хотите, почитаю?
— Хочу! Хочу! —
захлопала Катя в ладоши.
Я осторожно
высвободил руку. Краем глаза увидел, как на пиджаке расплывается пятно от
майонеза. И склонился над тарелкой с борщом, чтобы никто не заметил, как я
покраснел.
Двадцать лет назад
наша семья переехала в только что отстроенное Ново-Переделкино.
Между полупустыми многоэтажками
гуляло гулкое эхо. В самом дальнем от центра районе наш дом был последним —
сразу за ним на дороге стоял знак с перечеркнутым словом «Москва». За окном до
самого горизонта простирался лес. Едва не задевая верхушки деревьев,
пассажирские лайнеры заходили на посадку во Внуково. И временами их подрезали
бумажные самолетики, которые кто-то запускал с последнего этажа соседней башни.
С двенадцати лет я
мечтал о том, чтобы начать свою жизнь с чистого листа. И для этого не было
лучшего места, чем только что открывшаяся школа, где все будут новенькими. Там,
находясь в равных стартовых условиях с одноклассниками, я рассчитывал
наконец стать тем, кем являлся в глубине души — обаятельным заводилой,
остроумцем и душой компании. В предыдущих школах, куда я приходил зачастую
посреди учебного года, мне мешала раскрыться давно сложившаяся иерархия. Я
также надеялся, что в своем десятом «А» встречу, наконец, первую любовь. Или
хотя бы расстанусь с тяготившей меня девственностью.
Накануне 1 сентября,
задыхаясь от предчувствия счастья, я записал в дневнике:
«Супермен — моя
цель
Супермен — мой идеал
Мой супермен —
неповторим
Я буду им!
Рельефная
мускулатура, умение переносить все физические трудности, пусть не насвистывая
песню, а сжав зубы, гордая походка, вечно стройный с развернутыми плечами,
ходить, не делая лишних движений, то есть не стараться придавать лицу что-то
особенное и не обращать внимания на различные случаи».
К дневнику прилагался
подробнейший график занятий, которые мне помогут довести себя до совершенства.
Уже в шесть утра я должен был отправиться на пробежку, после совершить водные
процедуры, в семь — повторить английский, ровно в восемь — зайти в класс —
бодрым, подтянутым и излучающим уверенность. При моем появлении одноклассники
тут же замолкают, их взгляды обращаются на меня — девушки смотрят с
восхищением, мальчики с завистью. Я же буду вести себя со всеми подчеркнуто дружелюбно.
Чтобы не терять ни минуты, на уроках я буду незаметно упражняться с кистевым
эспандером.
Планируя новую жизнь,
я заснул далеко заполночь. И проснулся от того, что
мама трясла меня за плечо.
— Ты не заболел? —
тревожилась она. — Уже полвосьмого.
Часом позже я
ввалился в свой класс — на щеке не до конца рассосался рубец от подушки, волосы
были всклокочены, на лице подсыхали остатки яичницы, второпях приготовленной
мамой. Одноклассники встретили меня смехом и издевательскими репликами.
Я опоздал всего на
пятнадцать минут. За это время все ученики перезнакомились. И тут же
безошибочно расхватали свои роли, словно пальто и куртки в гардеробе. К моему
приходу в классе уже были заводила, весельчак, красавчик
и силач. Равно как ботан, тихоня, толстяк и горстка
серых изгоев.
Мне же, как всегда,
пришлось довольствоваться ролью человека вне системы. Не свой и не чужой. Ни
рыба, ни мясо. Ни то, ни се. Пятое, десятое.
На переменах я
держался особняком. Украдкой наблюдая за резвящимися одноклассниками через отражение
в стекле, под которым висели фотопортреты членов Политбюро. Я не хотел никому
навязывать свою компанию, но внутренне трепетал от ожидания, что вот-вот кто-то
подойдет ко мне с предложением дружбы. Тиская в кармане эспандер, я растер
ладонь до кровавых мозолей.
И тут ко мне подбежал
паренек из нашего класса. Кажется, его звали Кеша.
— Ты на Шолохова
живешь? — торопливо проговорил он.
— На Боровке, —
ответил я. — А ты?
— Тебя уже
прописывали?
— Не знаю, — сказал
я. — Пропиской родители занимаются.
— Ты че, тупой? — удивился Кеша. — Звездюлей
от солнцевских еще не получал? Мы как переехали, мне
сразу нос сломали.
Он не без гордости
показал на чуть свернутый вправо нос.
— За
авторитета у них Мага, — сообщил Кеша. — Настоящий
зверь. Его даже менты ссут.
Я изменился в лице.
— Да ты не бзди, — успокоил меня Кеша. — Пацаны
с понятиями. Бьют до первой крови. А если с бабой идешь, вообще не трогают.
— Давай дружить, —
мой язык с трудом провернулся в пересохшем рту.
Но Кеша уже преградил
путь двум другим одноклассникам. И горячо заговорил, показывая на сломанный
нос.
У меня засосало под
ложечкой.
Переезжая вслед за
отцом по военным гарнизонам, за десять лет учебы я поменял ровно столько же
школ. И за все это время меня ни разу не били. Не потому, что мне так везло с
соседями по двору или по парте. И уж, конечно, не потому, что со мной боялись
связываться. Просто я всегда предпочитал конформизм конфронтации. Иначе говоря,
был труслив, но при этом находчив и изворотлив. И еще умел сносить унижения с
невозмутимым видом, заставляющим моих обидчиков усомниться в том, что они
действительно причиняют мне страдания. В замешательстве они опускали руки и
разжимали кулаки.
Помню, классе в пятом мы играли на перемене в прятки. Я затаился за
кустом, выжидая удобного момента. В это время мимо проходил кто-то, напевая
песенку из мультфильма:
— Теперь я Чебурашка, и каждая дворняжка при встрече сразу …
Тут за кусты заглянул
здоровяк из шестого «Б».
— … лапу подает, —
закончил он куплет и протянул мне руку, и я немедленно пожал ее с
заговорщической улыбкой, которая словно говорила «тссс,
только не спали меня».
Выкручивая мне руку,
он заорал дурным голосом:
— Ребзя,
тут в кустах дворняжка. Ату ее!
Согнувшись пополам от боли, я принялся тявкать
и вилять воображаемым хвостом. Здоровяк отпустил мою руку и в замешательстве
попятился, будто у меня было бешенство. А потом развернулся и бросился бежать.
И в продолжение той
же темы: всякий раз, когда моей сменкой или шапкой
играли в собачку, я делал вид, что получаю от игры не меньшее удовольствие, чем
мои мучители. И они тут же теряли ко мне интерес.
Я также принуждал
обидчиков логически обосновать необходимость издевательств или насилия. Сначала
я сбивал их с толку неожиданным комплиментом.
— Вот ты, кажется,
хороший парень. Из интеллигентной семьи, — загнанный в угол, говорил я
дворовому питекантропу в тот момент, когда он заносил над моей головой палку с
гвоздем. — Но ведешь себя будто пэтэушник.
— Откуда ты знаешь,
что я учусь в ПТУ? — пугался он, будто столкнувшись с
ясновидящим.
Пользуясь его
замешательством, далее я предлагал задуматься, чего он пытался добиться своей
агрессией.
— Ты вот скажи, что я
тебе сделал? Зачем ты хочешь пробить мне голову? Что тебе это даст? Ты станешь
счастливее? Тебя будут любить девчонки?
Питекантроп в сердцах
сплевывал под ноги, отбрасывал палку и уходил прочь, жалобно бормоча под нос
что-то неразборчивое.
Бывало, конечно, и
такое, что, несмотря на все мои психологические уловки, агрессоры все равно
жаждали крови. И тогда мне ничего не оставалось, как бежать. К старшим классам
я быстрее всех преодолевал стометровку. И меня даже зазывали в школу
олимпийского резерва по легкой атлетике.
Между тем вокруг Кеши
сгрудились старшеклассники. Наслаждаясь вниманием, он в лицах изображал
пережитую им расправу. И предвещал всем в скором времени такую же участь. Парни
горячо заговорили, обсуждая план спасения.
Я подобрался поближе
и прислушался.
Самые воинственные хорохорились,
грозясь дать солнцевским решительный отпор. Они обменивались
рецептами набивания костяшек. Призывали друг друга завести толстые куртки,
которые будут поглощать кинетическую силу ударов. И купить штаны свободного
кроя, которые не будут препятствовать махачу ногами.
И, конечно же, не обошлось без демонстрации приемов единоборств, почерпнутых из
шаолиньских фильмов в видеосалоне. Так Кеше во второй
раз сломали нос. Жалобно завывая, он побежал в туалет замывать кровавые сопли.
Более осторожные
предлагали сплотиться перед лицом общей опасности. Встать плечом к плечу и
спина к спине. Или, другими словами, сбиться в шоблу
и повсюду ходить вместе. Но практически все они были из хороших семей с
интеллигентными родителями. А значит, были патологически не способны
договориться о том, кто в банде станет главным.
Разругавшись из-за
власти, после уроков одноклассники разбрелись по домам.
Я же переминался на
школьном крыльце, никак не решаясь сделать первый шаг во враждебный мир.
— У меня дома есть
самоучитель по каратэ, — ко мне подошел высокий и тонкий, как макаронина, Вячик. — Хочешь, дам почитать?
Я с готовностью
согласился. Прижимаясь друг к дружке, мы зашагали к
его многоэтажке.
Позднее я понял, что Вячик просто хотел, чтобы я проводил его до дому.
Но это его не спасло.
Мы прошли в подъезд и зашли в лифт. Вячик
нажал на кнопку своего этажа. Двери уже почти закрылись, когда между створками
вдруг просунулась чья-то рука.
— В-И-Т-О, — успел я
прочесть фиолетовую татуировку на желтых от никотина пальцах.
Следом появилась
вторая рука. Двери разжали, и в кабинку ввалился коротышка в спортивных брюках
и кожаной куртке.
Умея чувствовать
опасность, я немедленно похолодел.
— Извините, мы вас не
видели, — сказал Вяча. — Нам десятый. А вам?
Коротышка достал
сигарету, неторопливо прикурил от зажигалки. Не дождавшись ответа, Вяча потянулся к кнопке, но коротышка с силой ударил его по
руке.
— Уя,
— вскрикнул Вяча, и глаза его мгновенно наполнились
слезами.
Коротышка поднес
огонек зажигалки к кнопке десятого этажа. Мы завороженно
смотрели, как плавится, желтея, пластмассовый кругляш. Кабина наполнилась едким
дымом.
Коротышка встал в
дверях, поднял лицо к шахте и пронзительно свистнул. Через секунду сверху
донесся ответный свист.
Коротышка вернулся в
кабину, нажал на последний этаж. Двери закрылись. Лифт поехал вверх.
Это был лифт на
эшафот.
Коротышка затягивался
сигаретой, не сводя с нас немигающих глаз. Мы с Вячиком
смотрели в пол, словно надеясь, что, когда мы наберемся храбрости и поднимем
глаза, там никого не будет.
Кабина, дернувшись, остановилась.
Двери разъехались в стороны. Коротышка подтолкнул меня к выходу. Я уперся в
дверной проем, и тогда он с размаху влепил мне поджопник. Я вылетел из лифта, как пробка. Следом торопливо
вышел Вячик.
Коротышка пошел к
лестнице. Он не оглядывался, зная и так, что мы покорно следуем за ним.
Мы вышли на
лестничную площадку.
Там стояли пятеро.
Они сосредоточенно грызли семечки, курили и беспрерывно сплевывали.
Мой мозг заметался в
черепной коробке, как крыса в западне.
— Мага, принимай
товар, — коротышка подтолкнул нас к высокому, плечистому кавказцу. В отличие от
подельников в спортивных штанах и кожаных куртках на Маге был костюм-тройка и
до блеска начищенные штиблеты. Он читал книгу, поднеся ее к тусклому свету
лампочки. Присмотревшись, я увидел на обложке название «Cien
aсos de
soledad».
Мага нехотя оторвался
от книги. Нетерпеливым движением головы смахнул с глаз челку. Посмотрел на нас
умными, внимательными глазами. И перевел взгляд на нашего провожатого.
— Мне никак не
понять, — заговорил Мага. — Вас двое, Вито — один. Почему вы не оказали ему
отпор? Он ведь слаб и неразвит.
Мага ссутулил плечи и
втянул грудь, изображая немощь Вито. Гопники гыгыкнули. Вито обиженно
шмыгнул носом.
— И в самом деле,
почему? — подумал я. А вслух горячо возразил:
— Что вы! Он такой
сильный!
Я даже было
потянулся, чтобы пощупать бицуху
Вито, но тут же отдернул руку, боясь, что мое движение истолкуют как акт
агрессии.
Солнцевские весело рассмеялись. Мы с Вячиком тоже разулыбались,
довольные, что атмосфера разрядилась.
— Вас уже
прописывали? — все еще смеясь, спросил Мага.
— Нет, — улыбнулся Вячик в ответ.
— А меня да, — весело
ответил я. Едва удержавшись, чтобы не подмигнуть заговорщически.
Вячик возмущенно посмотрел на
меня. Он хотел что-то сказать, но промолчал.
— Да ну, бля? Кто? Где? Когда? — посыпались вопросы с разных сторон.
— На Мухина. Месяц
назад. Мне даже нос сломали, — сказал я. — Смотрите.
Я показал им свой
нос, сломанный три года назад при падении с велосипеда.
— Дюша,
— позвал Мага.
Ко мне подошел белобрысый качок. Взяв меня за
лицо, он поднял мою голову ближе к свету. Громко сопя, он сосредоточенно изучал
мои лицевые кости, как пластический хирург, проводящий осмотр.
— Гонит, — уверенно
сказал Дюша. — Я свою работу знаю.
— Ложь — это грех, —
заметил Мага. — Даже если она во спасение.
Мага показал на меня.
— Вито, Дюша и я займемся этим внизу. А вы этого обработайте. Но
помните — только до первой крови.
Гопники неохотно кивнули. Было
видно, что это правило им не по душе.
Меня подтолкнули к
лестнице.
— Я же вижу, — тут я
схватил Магу за руку. — Я же вижу, вы интеллигентный человек. Не какой-то там
пэтэушник.
— Да, — сказал Мага.
— Я учусь в испанской спецшколе. И собираюсь поступать в МГИМО. Но вот Дюшу и Вито выгнали из профтехучилища. И я не потерплю
снобизма по отношению к моим друзьями из другой
социальной страты.
— Но чего вы этим
добьетесь? — возопил я. — К чему вам чужие страдания?
— Нашим миром правит
зло, — сказал Мага. — Ему невозможно противостоять. Но его можно возглавить.
Загнать его в жесткие рамки. И исподволь свести на нет. Пять лет назад, когда я
переехал в Солнцево, на районе царил беспредел. А
сейчас у нас кодекс чести: бить до первой крови, лежачего не трогать, парня с
девушкой отпускать с миром.
Гопники переглянулись и закатили
глаза.
И тут, исчерпав
арсенал словесной защиты, я рухнул на колени. И обхватил ноги Маги руками.
— Миленький, хороший,
пожалуйста, простите меня, — бормотал я. — Пожалуйста, я больше не буду.
Меня рывком подняли
на ноги. И столкнули вниз по лестнице. Я кубарем пролетел по ступеням, чудом не
упав. Очутившись внизу, забился в угол.
Ко мне неторопливо
спустились Мага, Вито и Дюша. С площадки сверху
донесся глухой звук удара.
— Уя,
— жалобно вскрикнул Вяча.
Удар.
— Уя.
Я нащупал на правой
ладони мозоль от эспандера. Зажмурившись, полоснул по
ней ногтем. Из-под сорванной кожицы засочилась сукровица.
— Смотрите, — крикнул
я, поднимая руку. — Первая кровь!
— Что, менстра пошла с перепугу? —
спросил Вито. Дюша заржал, как сумасшедший.
Мага внимательно
осмотрел мою ладонь.
— Дома обязательно
промойте и присыпьте стрептоцидом, чтобы заражения не было, — сказал он. — А
вообще, в военное время за самострел полагалась казнь.
Мага отошел в
сторону.
— Давайте уже,
мутузьте его скорее, — сказал он, раскрывая книгу. — А то у меня от него голова
болит.
Вито схватил меня за
рукав джинсовой куртки.
— Снимай, —
скомандовал он. — А то закапаем.
«Здесь вроде сухо», —
подумал я. А сам торопливо стащил с себя куртку. И отдал ее Вито.
— Джинсы тоже, — сказал
Вито. — И кроссовки.
Вскоре я стоял в
одних семейниках. Бетонный пол обжигал холодом босые
ступни.
Вито бросил ворох одежды на ступени.
Металлическая пряжка ремня громко лязгнула о камень. Скинув свои стоптанные
кеды, Вито принялся обувать мои кроссовки. Дюша
запрыгал передо мной в боксерской стойке. Я закрыл глаза.
— Что это? — вдруг
раздался голос Маги.
Я открыл глаза. Мага
вертел в руках офицерский ремень.
— Ремень, — сказал я.
— Отцовский.
Что-то его зацепило в
моей интонации. И он вдруг спросил:
— А где отец?
И тут я почувствовал,
как потянуло сквозняком. Это приоткрылась спасительная лазейка.
— Отец умер, — сказал
я. — В Афгане погиб. Ремень ношу в память о нем.
Дюша опустил руки. Вито
прекратил шнуровать кроссовки. И оба посмотрели на Магу.
Троица отошла в
сторону. Они яростно заспорили, жестикулируя и бросая на меня взгляды.
— Но Мага, —
расслышал я слова Дюши. — Этого нет в кодексе.
Тут Мага что-то
проговорил негромко, и из его напарников словно выпустили воздух.
— Живи, — повернулся
ко мне Мага. — И больше не позорь память отца.
Потом Вито свистнул.
Сверху сбежали трое. Один из них потирал правую руку. Я увидел кровь на его
костяшках.
Шайка проследовала к
лифту.
Я отказывался
поверить в чудесное спасение. Мне казалось, их уход был частью изощренной пытки
и они обнадежили меня только затем, чтобы вернуться. И лишь когда послышалось
гудение уезжающего лифта, я наконец перевел дух.
Чуть погодя, сползая
по перилам, спустился Вячик. Он тоже был раздет до
трусов. Его губы были разбиты в кровь.
Отвернувшись, я
быстро мазнул по лицу окровавленной ладонью. И у Вячика
не возникло вопросов.
Мы спустились в
квартиру Вячика. Он дал мне свою старую одежду и
ботинки. Но я не мог заставить себя выйти на улицу, боясь, что меня будут
поджидать у подъезда. Мы молча сидели перед
выключенным телевизором под мерное тиканье настенных ходиков. Перед нами на
столе лежала ксерокопия самоучителя по каратэ.
Через три часа пришли
его родители. Мать охала и причитала, обрабатывая раны Вячи
перекисью водорода.
— Уя,
— скулил он тоненько.
— Что ты домой не
идешь? — спросили меня его родители. — Поздно уже.
— А вы не могли бы
меня проводить? — попросил я.
— А сколько их было?
— опасливо спросил отец Вячика.
— Сиди дома, —
сказала его жена. — Сам доберется.
Выпив для храбрости,
отец Вячи все же довел меня до подъезда. По дороге мы
старались держаться света фонарей. Отца Вячика била
мелкая дрожь, будто он замерз.
Моих родителей еще не
было дома. И я успел переодеться до их прихода.
За ужином я украдкой бросал
на отца виноватые взгляды.
«А вдруг я на папу
смерть накликал?» — в страхе думал я. И был с ним, как никогда, ласков и
предупредителен, называя его папочкой. Расчувствовавшись, отец сказал, что
завтра у него выходной и после школы он даст мне урок вождения; я уже больше
года упрашивал пустить меня за руль.
Когда родители
заговорили о прописке, я обронил вилку на пол. Что-то у них там не
складывалось. Не хватало каких-то справок.
Вечером, распаляясь
от героики «Бошетунмая» в наушниках, я сделал запись
в дневнике:
«Спасибо вам,
ребята, за то, что дали мне понять, кто я такой. Я сделал необходимые выводы.
Моя политика ускользания оправдала себя и на этот раз, но она не должна стать
главной. Ведь я супермен! Не бояться до одури никого и ничего, смотреть прямо в
глаза, но не пристально. Не обходить дебилов
стороной, но и не лезть на рожон, идти по выбранному маршруту, выбирая удобный
путь и отметая мнимые преграды. Быть всегда настороже и не прекращать делать
зарядку».
Я переделал график,
решив себя не щадить. Вместо шести должен был встать в пять. К пробежке добавил
отжимания на кулаках, растягивание на шпагат и подтягивания на турнике.
Поколебавшись, заменил душ на обливания холодной
водой.
Но забыл завести
будильник и опять проспал.
На перемене меня и Вячика окружили пацаны из нашего
класса. Вяча с гордостью демонстрировал все еще кровящую брешь в зубах. Я давал пощупать застарелый перелом
носового хряща. Кеша недоверчиво качал головой, словно чуя подлог.
Одноклассники смотрели на нас с плохо скрываемой завистью. Им только предстояло
пройти через то, что для нас уже было в прошлом. Я снисходительно смотрел на
искаженные страхом лица.
После уроков я, не
торопясь, шел домой, твердо ступая, как хозяин земли. Ярко светило солнце. Дул
нежный ветерок. В плеере играл «Последний герой». В песочнице без песка играли
дети. Они подняли головы и приветливо мне улыбнулись.
«Как прекрасна, —
думал я, — как прекрасна жизнь без страха».
Впереди у подъезда,
возбужденно чирикая, воробьи клевали рассыпанные семена подсолнуха. Тротуар
ярко поблескивал на солнце, будто в асфальте были вкрапления слюды. При
ближайшем рассмотрении они оказались россыпью густых харчков. К моим ногам упало два дымящихся окурка. За спиной
у меня просигналил автомобильный гудок, и я сделал шаг в сторону, уступая
машине дорогу.
И тут я увидел Магу,
Вито и Дюшу. Они сидели на спинке скамьи, спустив
ноги на сиденье. Вито и Дюша, как заведенные, лущили
семечки, сморкались и сплевывали. Мага был погружен в чтение толстой книги. При
этом он страдальчески морщился: его раздражали издаваемые напарниками звуки.
Завидев меня, Вито и Дюша застыли, словно их поставили на паузу. На губах у них
налипла черная шелуха. Очнувшись, они подались вперед, собираясь спрыгнуть со
скамьи. Но я распахнул куртку так, чтобы была видна пряжка офицерского ремня. И
прошел мимо на подкашивающихся ногах. В плеере кстати
заиграла «Группа крови».
Чувствуя спиной
буравящие взгляды, я ожидал услышать все, что угодно. Грязное ругательство.
Грубый оклик «сюда иди!» Топот нагоняющих меня ног.
— Сынуля,
— вдруг послышалось позади. — Сынуля, постой.
Я обернулся. К
подъезду подкатился наш старенький «Москвич». Из окна выглянул отец.
— Я тебе сигналю, а
ты не слышишь, — сказал он. — Садись за руль.
Отец вышел из машины
и сделал приглашающий жест рукой.
Мага медленно поднял
на меня глаза. Потом перевел взгляд на отца. Вито и Дюша
раззявили от изумления рты.
— Тамать-копать,
— синхронно поразились они.
— Простите, вы меня?
— попятился я.
— Тебя, тебя, —
рассмеялся отец. — У меня нет других сыновей.
— Товарищ, я вас не
знаю, — строго сказал я.
Улыбка исчезла с лица
отца.
— Сынуля,
ты не заболел? — заботливо спросил он.
— Не называйте меня
так! — выкрикнул я. — У меня нет отца.
Папа растерянно
смотрел на меня.
И тут мне под ноги
шлепнулись три смачных плевка. Это был смертный приговор, вынесенный
судом-тройкой. Черная метка. Три зернышка от апельсина. Или их было больше?
Я подхватил под мышку
дипломат и со всех ног бросился домой. Когда через пять минут в квартиру зашел
отец, я метался в горячечном бреду.
— Ты все испортил! —
рыдал я. — Ты все испортил!
Мама измерила
температуру и вызвала неотложку. Врач сказал, что у меня нервный срыв.
— Наверно,
переутомление, — предположил он. — В школе сейчас такая нагрузка.
Меня на неделю
освободили от занятий. Целыми днями я выглядывал в окно, прячась за шторой. Во
дворе, как всегда, не было ни души. Только в песочнице без песка возились
хмурые дети. Чувствуя мой робкий взгляд, они одновременно поднимали глаза. И я
в страхе отшатывался от окна.
Каждый день я умолял
родителей, чтобы мне позволили обучаться на дому. Говорил, что не удовлетворен качеством обучения. Родители со смехом
отмахивались. И когда температура спала, велели собираться в школу.
Тогда я записал в
дневнике:
«Какой же я трус и
ублюдок! Но все, я хочу попрощаться с тобой, слабый и
глупый человек! Лучше умереть в бою стоя, чем жить на коленях. Вперед, на
бастионы жизни!»
Сделав запись, я
тщательно принял душ и переоделся во все чистое. Так, я
слышал, поступают приговоренные к смерти.
И потом я начал
собираться в школу.
Прокравшись в
бабушкину комнату, я вытащил у нее из-под подушки увесисто позвякивающий
узелок. Там хранились советские пятаки, выпущенные до шестьдесят первого года.
По словам бабушки, в этих монетах было повышенное содержание меди. Всякий раз,
когда у нее разыгрывалась мигрень, она повязывала на голову белый платочек. И
подкладывала медяки в два ряда на лоб и виски.
Я составил монеты в
столбик. Туго обмотал фольгой в несколько слоев. Взял столбик в правую руку и,
сжав кулак, несколько раз нанес в воздух увесистые хуки. Такой же самодельный
кастет был у главного героя в одной детективной повести, опубликованной в
журнале «Смена».
Потом я залез в шкаф,
где висел парадный мундир отца. Отцепил от портупеи офицерский кортик, с
которым он маршировал по Красной площади 7 ноября. Приладил его к своему ремню
так, чтобы тот свисал внутри штанины. И, встав к зеркалу, невольно залюбовался
рельефной выпуклостью в области паха.
Напоследок я достал с
антресолей нунчаки из спиленных табуретных ножек.
Сделал пробный замах крест-накрест. Первым же ударом я разбил плафон на люстре.
Вторым попал себе по виску и рухнул без сознания в постель. И на следующий день
вновь нарушил свой график.
Когда я бежал,
опаздывая, на урок, подвешенные под мышкой нунчаки
дробно стучали, как кастаньеты. Кортик путался между ног. Штаны сползали под
тяжестью бабушкиных монет.
Пока меня не было, в
нашем классе прописали почти всех пацанов. Мага и его
банда работали методично, словно вызывали к доске по журналу. Над партами
склонялись забинтованные головы. Из расквашенных носов на тетради сочилась
юшка. Руки в гипсе тянулись вверх, спрашивая позволения выйти. В писсуары
струилась розовая моча. Словно на что-то обозлившись, в эту неделю солнцевские свирепствовали, как никогда раньше. Связанные
кодексом чести, они старались нанести жертвам максимальный физический ущерб до
того, как прольется первая капля крови. Доходягу Заводнова,
страдающего малокровием, выбившийся из сил Дюша
вообще был вынужден в конце концов покусать.
— Кстати, они про тебя спрашивали, — подошел
ко мне на перемене Петроченко. Обе его брови были
рассечены, и на его лице застыла трагическая маска Пьеро.
— И что говорят? —
обмер я.
— Привет папе
передают.
После уроков я сидел
в опустевшем классе, пока меня не выгнала уборщица. Потом прятался в спортзале.
Там на меня наткнулся совершавший обход охранник. Он вытолкал меня на улицу и
закрыл дверь на ключ.
Передо мной
простирался лабиринт многоэтажек, и где-то там бродил
Минотавр. На улице не было ни души, как в городе, куда вот-вот войдет вражеское
войско. Дома смотрели на меня мертвыми глазницами окон. На детской
площадке скрипели пустые качели, словно в них раскачивались призраки. Вместо
воздуха легкие втягивали в себя удушливый газ. Холодная испарина липла к телу,
как саван из паутины. К горлу подкатила тошнота, и меня вырвало прямо на
школьные ступени.
Когда я разогнулся и
вытер рот, на другой стороне дороги показался мужчина в спецовке строителя. Он
направлялся в ту сторону, где был мой дом.
«При взрослых не
тронут», — мелькнула спасительная мысль.
Едва не попав под
автобус, я перебежал дорогу и пошел за строителем, прячась за его широкой
спиной. За пару кварталов до моего дома строитель вдруг свернул в сторону. Но я
продолжал идти за ним след в след, как альпинист в связке.
До тех пор, пока не повстречался дворник, шагающий нам навстречу. Я тут же
переметнулся к нему за спину. Вместе мы дошли до перекрестка, и дворник повернул
к школе. Я следовал за ним, пока не увидал мужчину, выгуливающего собаку. С ним
мы часто останавливались, терпеливо выжидая, пока собака не закончит свои дела.
Так, в поисках
защиты, я метался между редкими пешеходами, словно перепрыгивал по кочкам бездонную
трясину. Мои провожатые оборачивались с опаской, перекладывали кошельки во
внутренние карманы и ускоряли шаг. Но оторваться от меня у них не было ни
одного шанса.
Путь домой вместо обычных пятнадцати минут
занял три часа. Солнце давно зашло, но фонари еще не зажигались. Сумерки
окутали район серой пеленой. Я замерз и натер на ногах мозоли. На плеере
садились батарейки, и «Группа крови» звучала, как похоронный марш.
Моим последним
провожатым оказалась немолодая женщина, которая тащила за собой хозяйственную
сумку на колесиках. Почувствовав меня за спиной, она оглянулась и пошла
быстрее. Я тоже прибавил шаг, стараясь не отставать.
Под ногами у меня
вдруг что-то захрустело. Сделав шаг, я едва не поскользнулся, словно ступив в
гнездо слизняков. Во тьме на уровне моего плеча заплясали два алых светлячка.
Мои ноздри, испуганно раздувшись, втянули табачный дым.
Пару раз мигнув,
зажегся фонарь. Выхватив из темноты, как сценический прожектор, Магу, Вито и Дюшу. Они топтались у подъезда, словно поджидали кого-то.
Их взгляды заметались между мной и моей попутчицей. Похоже, они никак не могли
взять в толк, кем мы приходимся друг другу.
В два прыжка я
поравнялся с женщиной и схватил за ручку сумки. Женщина вскрикнула и потянула
сумку на себя.
Троица смотрела на
нас во все глаза.
— Женщина, вам
помочь? — спросил Дюша.
Женщина посмотрела на
меня, перевела взгляд на гопников. Кажется, она не
могла решить, кто из нас представляет большую опасность.
— Мама, мамочка, —
залепетал я. — Идем домой. Уже поздно.
Женщина ошалело уставилась на меня. Вдруг она выпустила сумку и
побежала к дому.
— Мамочка, постой, —
крикнул я и, подхватив ее сумку, бросился следом.
Женщина заскочила в
первую же дверь. А мой подъезд был последним. Пролегающие до него сто метров я
пролетел одним махом. За спиной у меня что-то громко хлопнуло, будто я
преодолел звуковой барьер. Позже я понял, что это взорвалась банка с огурцами в
хозяйственной сумке.
Я заскочил в подъезд.
Залетел в лифт. Нажал на свой этаж. Двери закрывались бесконечно долго.
Прислонившись к стене, я выставил впереди себя кортик. Обмирая от того, что
сейчас в проеме опять покажется рука Вито.
Но вот створки
сомкнулись, и лифт пошел наверх. Тут силы покинули меня, и я съехал по стене на
зассанный пол.
За ужином я сидел, не
поднимая глаз от тарелки. Сперва я похоронил отца.
Потом прилюдно от него отрекся. Сегодня назвал чужую женщину своей матерью.
Неужели я смогу пасть еще ниже? Больше так продолжаться не может.
Я раскрыл дневник,
перечитал старые записи и, вдруг заплакав, закрыл тетрадь.
На следующий день мы
узнали, что Магу и его дружков повязала милиция. Говорили, что они, не
разобравшись в темноте, прописали молодого участкового. Солнцевских
посадили на пятнадцать суток.
Судьба подарила мне
еще одну отсрочку.
К тому времени из непрописанных
в нашем классе оставался только красавчик Вольнов.
— Ему хорошо, —
завидовал Вяча. — Он с бабой гуляет. Вот его и не
трогают.
У Вольнова
был роман с Левицкой из параллельного. Про них
перешептывались, что они уже спят вместе. Вольнов и
Левицкая расхаживали под ручку по району в любое время дня и ночи, никого не
боясь. Их любовь служила им охранной грамотой. И я впервые позавидовал чужому
роману по причине, не имеющей отношения к возможности интимной близости.
И тут меня осенило.
Дома я достал
фотографию нашего класса, сделанную на 1 сентября. И принялся под лупой
рассматривать одноклассниц.
Еще в первый день
школы я с горечью убедился, что моим мечтам о любви и здесь не суждено было
сбыться. Ни одна из девочек мне категорически не понравилась. Точнее, среди них
были симпатичные и даже очень. Но я убедил себя в том, что все они либо
недостаточно красивы, либо чересчур вульгарны и, следовательно, недостойны
моего внимания. Иначе мне бы, как всегда, пришлось мучиться от того, что не
могу с ними заговорить, рассмешить шуткой и позвать гулять после уроков.
Моя трусость
заключалась не только в страхе быть избитым.
От случайно
скользнувшего по мне девичьего взгляда мои глаза начинали обильно слезиться,
как у больной чумкой собаки. Когда я проходил мимо
хихикающих девчонок, мои коленки, казалось, принимались выгибаться в обратную
сторону. Решившись однажды пригласить девочку на «медляк»,
я упал, не дойдя до нее нескольких шагов, — у меня отказали ноги. Обращаясь за
ластиком к соседке за партой, я заикался так, что она не могла разобрать, что
мне нужно.
Теперь же любовь
представлялась мне вопросом жизни и смерти. Только я никак не мог определиться
со своей избранницей.
Тут ко мне неслышно подошла
бабушка. И заглянула мне через плечо.
— Какая тебе девочка
нравится? — спросила она, надевая очки.
— Ни одной
нормальной, — пожаловался я.
Бабушка наклонилась
поближе.
— Вот хорошая
девочка, — показала бабушка пальцем на Анну Середу. — Скромная.
Я едва не
расхохотался.
Бабушка всегда
безошибочно вычисляла самую некрасивую девочку в школе.
Анна была похожа на
девочку-старушку. Под школьным пиджаком она носила растянутую кофту. Толстые
рейтузы обтягивали ее короткие, кривоватые ноги. Ходила она
сутулясь и шаркая стоптанными туфлями. Мышиного цвета жидкие волосы были убраны
в мышиный же хвостик. Она единственная из девчонок не пользовалась косметикой.
И от нее всегда попахивало потом. Ей дали прозвище Ханна.
В одном детективном фильме, недавно показанном по телевизору, Ханной звали уродливую служанку, которую ее хозяйка-злодейка, заметая следы, пыталась утопить в помоях.
— На стену кончили,
тараканы выходили, — однажды охарактеризовал Середу красавчик
Вольнов.
— Обнять и плакать, —
подгыгыкнули его дружки.
Но у Ханны было одно неоспоримое достоинство. Она жила в моем
подъезде двумя этажами ниже. Провожая ее домой, я мог
обеспечить себе безопасность практически до дверей своей квартиры. Мы с ней
несколько раз сталкивались в лифте, но я никогда не здоровался. Опасаясь, что
она превратно истолкует мое дружелюбие. И станет навязываться в школе. Тем
самым подвергая меня насмешкам.
Чтобы ее покорить,
мне было достаточно шевельнуть пальцем.
— Бабуля, спасибо! —
расцеловал я бабушку.
На следующий день в
школе я бросал на Ханну вороватые взгляды. Набираясь
мужества, чтобы подойти к ней, я выискивал в ней все новые и новые недостатки.
Но странное дело, к своему неудовольствию, я замечал, что в определенных
ракурсах она была вполне ничего. У нее был милый вздернутый носик. Пухлые
губки. И лучистые серые глаза. Так мое подсознание включало привычную защитную
реакцию.
Перед каждой
переменой я клялся, что подойду к ней и заговорю. Не зная, что именно сказать,
я исписал общую тетрадь подробнейшими диалогами. Не умея шутить, вспоминал
всевозможные анекдоты.
Но всякий раз, как
звонил звонок с урока, я находил причину нарушить свою клятву. С ней все время
рядом оказывался кто-то из одноклассников, и я не хотел, чтобы меня подняли на
смех. На большой перемене, когда она, наконец, стояла одна у окна, читая книгу,
я уже было направился к ней на ватных ногах, но за пару метров до цели прошел
мимо, будто двигаясь по баллистической траектории. Я лишь успел заметить, что
книга была, кажется, на испанском.
Если бы только она
улыбнулась мне. Или хотя бы дала понять, что вообще видит меня. Но даже глядя на меня в упор, она будто смотрела сквозь. Я
убеждал себя в том, что виной тому ее близорукость.
Но вот закончились
уроки. Одноклассники стали расходиться по домам. До освобождения Маги
оставалось меньше двух недель, и я должен был сейчас решить, что для меня
страшнее — заговорить с некрасивой девочкой или вновь попасться ему на пути.
Я выбежал из школы.
Увидел, что Ханна переходит дорогу. Мое сердце бешено
заколотилось. В ушах пульсировала кровь. Меня пошатывало. Жизнь в страхе
настолько изнурила мой организм, что я всерьез опасался, что мое сердце не
выдержит еще одного потрясения.
И все же я перебежал
через дорогу. Нагнал Ханну. И без лишних слов рванул
ее портфель на себя.
Она испуганно
обернулась.
— Ты кто? —
вскрикнула она.
Честно говоря, я
ожидал чего угодно. Был готов к тому, что она будет меня горячо благодарить.
Бросится мне на шею. Дойдя до дома, отдастся мне прямо в подъезде.
Но я и предположить не
мог, что она даже не знает, что мы учимся в одном классе.
В поисках правильного
ответа я принялся листать общую тетрадь со шпаргалками. Слезы смущения
застилали мне глаза, и буквы расплывались в арабскую вязь.
— К-к-как
к-к-кто? — сказал я, сильно заикаясь.
— Аниканов. Мы вместе учимся.
— Что-то я тебя не
видела.
— Последняя парта у
окна.
— Ну, допустим. И
чего тебе?
— Ты ведь в пятьдесят
шестом доме живешь?
— Ну.
— И я тоже. Давай
портфель донесу.
— Еще чего.
Она вырвала у меня
портфель и ушла вперед.
Я растерянно смотрел
ей вслед.
Ханна удалялась все дальше. И
вместе с ней таяла моя надежда на спасение.
«Да за кого она себя
принимает, — вдруг возмутился я. — Крыса!»
Гнев придал мне сил.
И я бросился ее догонять.
Я нагнал Ханну и пошел рядом.
— Тут это, хулиганы
ходят.
— И что?
— Я буду тебя
защищать.
— Ты? — она вдруг
прыснула со смеху. А я обиделся.
— Стой. Смотри!
Она остановилась. Я
подпрыгнул на месте и с разворота выбросил вперед ногу. У меня впервые получился
этот удар. Но дистанцию я не рассчитал. Нога попала Ханне
в голову, и она рухнула, как подкошенная. От удара ее старушечий капор слетел в
грязь.
Я бросился ее
поднимать.
— Прости, я не хотел,
— лепетал я. — Сильно больно?
Ханна поднялась, отряхнулась как ни в чем не бывало.
— Техника нормальная,
— сказала она, поднимая капор. — А удар слабый. Тебе бы подкачаться.
Ханна двинулась вперед. Я зашагал
следом.
Она опять
остановилась.
— Слушай, не ходи за
мной, — сказала она. — У меня уже есть парень.
Я едва не рассмеялся.
— Из нашего класса? —
спросил я. — Кто?
— Кто надо! —
ответила она. — Если он тебя со мной увидит, тебе конец, понял?
Я не сомневался, что
она выдумала своего ухажера. Я слышал, что девчонки любят набивать себе цену
намеками на то, что у них есть и другие кавалеры.
Я шел за ней до
самого подъезда. Она кричала на меня, топала ногами. Один раз даже схватила
камень и сделала вид, что сейчас его бросит, будто отгоняя привязавшегося пса.
Оказавшись в лифте, Ханна попыталась закрыть двери перед моим носом. Но, вспомнив урок Вито, я, как силач, развел створки в стороны.
— Завтра как всегда?
— спросил я, когда лифт остановился на ее этаже.
— Пошел ты! —
крикнула она и выбежала на площадку.
Раззадоренный ее отпором,
вечером я засел за первое в свое жизни любовное письмо. Я писал о том, какие у
нее прекрасные глаза. Какая замечательная улыбка. Как сильно я хочу быть с ней
рядом. Я распалялся от собственного любовного слога. И даже ощутил первую за
долгое время эрекцию. Тут я вспомнил, что не дрочил еще со Дня знаний. Видимо, все это время
борьба за выживание подавляла мое либидо.
Я писал это письмо не
Ханне, но той единственной и неповторимой, которую я
все еще надеялся рано или поздно встретить. И потому на всякий случай подложил
под бумагу копирку.
В школе,
постеснявшись передать ей письмо у всех на глазах, я
засунул конверт в карман ее пальто в раздевалке.
На следующий день Ханна вела себя так, будто между нами ничего не произошло.
«Наверно, она не
любит прозу», — подумал я. И тем же вечером от отчаяния принялся сочинять
стихи:
День улетает за днями
Цепь серых будней
длинна
Счастье мне не
доступно
Если не вижу тебя
Я не знаю, что такое
веселье
Я не слышу пения птиц
Я не чувствую запаха
розы
Если нет тебя в
калейдоскопе из лиц
Солнца свет освещает
пространство
Но не властен он над
душой
Только ты, улыбаясь,
способна
Озарить меня светлой
мечтой
Ну и так далее.
Подбросив стихи в ее пальто,
я всерьез опасался, что она расчувствуется и бросится мне на шею на глазах у
одноклассников. Но Ханна продолжала вести себя как ни в чем не бывало.
Заподозрив ее в
меркантильности, я украл у бабушки флакон «Красной Москвы» и подкинул Ханне в мешок со сменкой. Далее
туда же перекочевало мамино ожерелье из фальшивого жемчуга. Вскоре оба подарка
были обнаружены в нашем почтовом ящике удивленным отцом.
Я стал частым гостем
на кладбище в Переделкино. Там я выбирал на
писательских могилах гвоздики посвежее, просовывал их
в ручку двери Ханны, нажимал на звонок и убегал.
Ханна не реагировала.
И тогда меня начали
посещать сомнения.
«Неужели я ей не
нравлюсь? — думал я, любуясь своим отражением в зеркале. — Но как это
возможно?»
На всякий случай я
начал следить за своим внешним видом. Наотрез отказавшись от того, чтобы меня,
как всегда, стриг папа, выпросив у него три рубля, я обзавелся модельной
стрижкой. В одежде я разработал собственный стиль, отдавая предпочтение белым
носкам и офицерскому шарфу такого же цвета. Втайне от мамы обильно душился ее
поддельным «Пуазоном». И ходил по школе,
распространяя облако приторного запаха.
Доведенный до
отчаяния равнодушием Ханны, я, наконец, начал
следовать своему графику. По утрам делал зарядку. Отжимался до потери пульса.
Усаживал себя на шпагат, разрывая ветхое нижнее белье. И однажды даже сделал
выход силой на перекладине.
Постепенно я стал
увереннее в себе. И начал ловить на себе благосклонные взгляды других девочек.
Однажды мне даже улыбнулась красотка Шамрина. Ханна же, единственная, не замечала происходящих со мной метаморфоз. Я
все так же ходил после школы за ней тенью. Как если бы ее тень простиралась на
сотню метров — ближе к себе она меня не подпускала. За это время я и правда превратился в тень того, кем был раньше. Родители
переживали, что я заболел.
«Надо бы Володе
анализы на глисты сдать», — подслушал я, как мама говорила папе.
Между тем время шло
неумолимо. Синяки на лицах побитых одноклассников бледнели и сходили на нет. Ссадины затягивались Проломленные
теменные кости зарастали.
До выхода Маги на
свободу оставались считанные дни. А Ханна все не
отвечала мне взаимностью.
И тут я начал
паниковать.
Раз осада не дает
результатов, крепость нужно брать штурмом.
«Надо ее засосать», —
решил я. И внутренне ахнул от собственной смелости.
Учась целоваться на
помидорах по совету Вольнова, я извел весь запас
томатов для маминых закруток на зиму. После чего меня на день скрутил понос.
Что еще больше ослабило изнуренный страхом организм.
Когда мы ехали в
лифте, я примерялся к губам Ханны, как коршун,
прицеливающийся, как бы половчее схватить полевую мышь. Всматривался в нее
остекленевшими от концентрации глазами. Непроизвольно вытягивал губы в
трубочку. И мелкими шажочками сокращал дистанцию между нами. Чувствуя неладное, Ханна становилась лицом
в угол.
И выходила на своем
этаже нецелованной.
А в день, когда
должны были выпустить Магу, Ханна не пришла в школу.
С ее стороны это был
акт высочайшей подлости. На такое вероломство способна лишь женщина. Я чувствовал
себя как боксер, ошеломленный нокдауном. Лица одноклассников расплывались у
меня в глазах. Обращенные ко мне вопросы учителей словно доносились с другой
планеты.
Я сбежал после
второго урока, рассчитывая разминуться со своими палачами.
У моего подъезда
переминалась одинокая фигурка. Подойдя ближе, я с облегчением понял, что это Ханна.
Она повернулась ко
мне, и ее лицо озарила радость. Она даже помахала мне рукой. Мгновенно простив
ее предательство, я ускорил шаг, едва не срываясь на бег. Когда между нами
оставалось несколько метров, я вдруг понял, что она смотрит не на меня, а на
кого-то, кто был у меня прямо за спиной.
За то время, что я
учился выживать в каменных джунглях, у меня обострился слух и
развилось латеральное зрение. Не поворачивая головы, я увидел высокую
фигуру в костюме. В руках Маги вместо привычной книги был букет роз. Почему-то
я подумал, что цветы предназначаются мне — возможно, согласно кодексу чести, их
нужно было бросить на бездыханное тело врага.
Я стремглав бросился
к Ханне и, заключив ее в свои объятия, впился в ее
губы. Зрачки ее расширились, вырываясь, она заколотила меня руками в грудь. Но,
окрепнув от утренних зарядок, я держал ее железной борцовской хваткой. Глаза Ханны метались между мной и Магой.
Казалось, что она о чем-то беззвучно его молила. Я развернул ее боком, чтобы
держать Магу в поле своего зрения.
А он деликатно
отвернулся в сторону. И выбросив букет, зашагал прочь. Но перед тем я успел
заметить его лицо, искаженное странной гримасой. Словно ему было очень больно.
Чем дальше уходил
Мага, тем слабее становились удары Ханны. Постепенно
она затихла и обмякла в моих объятиях. Ее руки безвольно повисли вдоль
туловища.
Схватив за руку, я
затащил ее в подъезд.
«Тут какой-то паучок
нашу муху уволок», — вспомнился мне детский стишок.
В лифте силы вдруг
покинули меня, и я почувствовал ужасную слабость. Я равнодушно отстранился от Ханны. Наверно, так мужчины теряют интерес к нелюбимой
женщине после того, как овладевают ею. Мне вдруг захотелось закурить, и я
пожалел, что у меня нет с собой сигареты.
По лицу Ханны катились крупные слезы.
«Строит из себя целку, — раздраженно думал я. — Уже и поцеловать нельзя».
Первый поцелуй меня
разочаровал. Я не почувствовал ничего, кроме солоноватой влаги. И еще легкий
привкус колбасы, которой, наверно, позавтракала Ханна.
Она вышла на своем
этаже, не сказав ни слова. Я услышал, как в двери проворачивается ключ. Не
глядя, я ткнул в кнопку своего этажа и вскрикнул от боли. Мой палец увяз в
горячей оплавленной пластмассе. Отдергивая руку, я шарахнулся к стене. И с
трудом оторвал подошвы, прилипшие к вязкой слюне. Под ногами хрустнула шелуха
подсолнечника. Наверно, похожий звук издает чека гранаты, выдернутая
побеспокоенной растяжкой. Я запоздало заметил тлеющий в углу бычок.
Закрывающиеся двери
разжали с другой стороны.
Передо мной стояли,
нехорошо улыбаясь, Дюша и Вито. Не раздумывая, я
схватил Вито в охапку и швырнул его под ноги Дюше.
Они забарахтались на полу. Мне успело подуматься, что вот так в плохих
триллерах, преследуя жертву, беспомощно валятся грозные злодеи, натолкнувшись
на пустяковое препятствие вроде стула или кадки с цветами.
Перескочив через гопников, я метнулся к двери в тот момент, когда Ханна готовилась ее закрыть. Я втолкнул ее в квартиру.
Захлопнул дверь и накинул цепочку.
В дверь замолотило
две пары кулаков.
Но я уже покрывал
поцелуями лицо Ханны. Она стояла
безвольно, не отстраняясь. Мои руки ухватились за ее твердые груди, как
хватается за буйки выбившийся из сил пловец.
— Что ты делаешь? — очнувшись,
она попыталась меня оттолкнуть. — Пожалуйста, уходи.
— Не прогоняй меня, —
шептал я, как в бреду. — Мне без тебя не жить.
Она не могла не
почувствовать, насколько я был искренен в своих словах. Ханна
замерла. И тут я впервые почувствовал, что в броне ее равнодушия появилась
брешь. И нанес туда решающий удар.
— Неужели ты не
понимаешь? — проговорил я, задыхаясь. — Я люблю тебя.
Признаваться в любви
оказалось на удивление легко. Особенно, когда на кону стоит моя жизнь.
Ханна обмякла, словно я произнес
магическое заклинание. Я подхватил ее на руки. И отнес в спальню.
Оказалось, что у нее большая красивая грудь.
Непонятно, зачем она скрывает ее под бесформенной кофтой. Я не сразу понял,
куда именно надо входить. Мне всегда казалось, что у девочек это находится
прямо на лобке. Твердость кости я принял за девственную плеву. Наконец, Ханна направила меня внутрь своей рукой.
В своих
сладострастных фантазиях я трогал девочек везде. Или защупывал,
как говорили пацаны. Но даже в самых смелых грезах никогда
не заходил дальше, словно там был мрак, непроницаемый для моего неопытного
воображения. А тут просто оказалось мокро и немного неудобно.
Минуту спустя я стал
мужчиной.
— Неужели, — сказала Ханна, отодвигаясь от меня подальше, когда все было кончено.
— Неужели ради меня ты даже готов умереть?
— Почему обязательно
умереть? — удивился я.
— Ты же знал, что
Мага меня любит.
— Мага? Тебя? — я
чуть не рассмеялся в голос. — Да ты гонишь.
— Он за меня даже
участкового отмудохал. За то, что тот ко мне клеился.
— Постой, —
приподнялся я на локте. — А откуда ты знаешь Магу?
— Мы вместе ходим на
подготовительные курсы в МГИМО. Он сказал, что женится на мне сразу после выпускного. Я так его ждала, пока он был в тюрьме. Так
ждала! А тут ты… Откуда ты такой взялся?
Она всхлипнула и
закрыла лицо руками.
Я окаменел.
— Но значит, не
судьба, — проговорила Ханна. И, видимо, желая
закрепить свое падение, она начала ласкать меня внизу. А я почувствовал, как
там все втягивается внутрь, подобно моллюску, которого на пляже пытаются
выковырять из раковины дети.
— Еще не отдохнул? —
удивилась Ханна.
Я выскочил из
постели, будто там была раскаленные угли. Стал натягивать брюки, путаясь в
штанинах. При этом я кричал что-то неразборчивое.
Я надеялся, что еще можно
все исправить. Объяснить Маге, что произошло
чудовищное недоразумение. Бухнуться ему в ноги и попросить прощения. В конце
концов, мне было не привыкать.
Я выбежал из
квартиры. Прислушался. Было тихо. Встав на цыпочки, стал подниматься по
лестнице. За спиной у меня вдруг раздалось хлюпанье. Как будто вантузом
прочищали засорившийся унитаз.
Я обернулся как
ужаленный.
Привалившись спиной к
мусоропроводу, на полу сидел Мага. Он плакал навзрыд, хлюпая носом и размазывая
по лицу слезы.
— Зачем? — всхлипывал
он. — Зачем ты растоптал нашу любовь?
Я бросился бежать
вверх по лестнице. Через минуту я был дома.
На следующей
день перед уроками Ханна пересела за мою парту. И
словно этого было недостаточно, томно положила голову мне на плечо. Девочки
зашушукались. Вольнов и его дружки заржали, как
сумасшедшие.
Я густо покраснел.
— Не здесь, —
прошипел я сквозь зубы, грубо отстраняя ее.
С этого дня Ханна не упускала ни единой возможности продемонстрировать,
что мы вместе. В разговоре называла меня не иначе, как «мой». Снимала с моего
рукава невидимые ниточки. Заботливо повязывала мне шарф. После уроков
порывалась нести мой портфель. Однажды даже попыталась завязать волочившийся за
моим ботинком шнурок.
Мне кажется, она
прекрасно понимала, что я ее стыжусь. И при этом всегда проявляла чувства в
присутствии максимального количества свидетелей. Я подозревал, что таким
образом она мне изощренно мстит. Но за что?
Не веря своему
счастью, пацаны упражнялись в остроумии на наш счет. А
девочки… Девочки, чувствуя, что я стал мужчиной, строили глазки. И я смело
возвращал их взгляды. Слезы смущения уже не застилали мне глаза. Мои ноги
ступали твердо, как у марширующего солдата. Когда я получил от красотки Шамриной записку с
предложением гулять вместе, я понял, что настало время расстаться с Ханной. По-прежнему нуждаясь в женской защите, я
рассчитывал в одночасье сменить один эскорт на другой, как когда-то, добираясь домой, перескакивал от одного прохожего к другому.
Тем более что Шамрина жила в доме напротив.
Вот только оказалось,
что бросить женщину еще тяжелее, чем добиться ее. Как раньше я не мог
преодолеть себя, чтобы заговорить с Ханной или
поцеловать ее, так и сейчас не мог найти в себе смелость объявить о разрыве.
Страх словно был единственным чувством, которое я был способен испытывать, и я
продолжал открывать все новые его разновидности.
Страх сделать больно.
Страх почувствовать
себя плохим.
Страх посмотреть в
глаза и сказать, что между нами всё.
Страх, что она
наложит на себя с горя руки.
«Ведь я же не подлец какой-то», — не без удовольствия думал я.
Самым простым для
меня в данной ситуации было бы просто сбежать. Но новых назначений у отца в
ближайшее время не ожидалось. И о том, чтобы заговорить о переезде с родителями,
только получившими вожделенную прописку, не могло быть и речи. И потому, будучи
джентльменом, я решил оставить последнее слово за ней. Обставить все так, чтобы
она поняла все сама. И поняв, тихо ушла из моей жизни.
В обращении с Ханной я сделался холоден. Поминутно грубил ей из-за
пустяков. Не давал взять себя под руку. Говорил с ней сквозь зубы и глядя в
сторону. После уроков прятался, чтобы не идти с ней домой. На всякий случай
перестал принимать душ и чистить зубы, чтобы наверняка отвратить ее от себя.
Но она будто ничего
не замечала. И все так же продолжала ко мне ластиться.
«Как можно быть такой
бесчувственной?» — злился я на Ханну.
Последние несколько
дней ей нездоровилось. По лицу пошли какие-то красные пятна. И Ханна стала еще более некрасивой — вот уж не думал, что
такое возможно. Иногда она выбегала посреди урока, зажав рот руками.
В тот день
учительница отправила ее домой с последнего урока. К моему неудовольствию и под
хихиканье пацанов назначив меня в провожатые. По
дороге Ханна зашла в аптеку.
Она тяжело висела у
меня на руке. И бубнила мне в ухо постылые нежности.
Не слушая ее, я шел, в который раз сочиняя в голове решительное объяснение.
Стараясь при этом подобрать деликатные, но не оставляющие никаких сомнений
слова. Выходила какая-то невнятица.
Погруженный в
сочинительство, я с запозданием понял, что под ногами хрустит
шелуха и подошвы оскальзываются на заплеванном тротуаре. Глаза привычно
поискали и нашли дымящиеся бычки.
— Сюда иди, —
послышался ласковый голос Дюши.
Рядом с ним от
нетерпения сучил ногами Вито. Маги же нигде не было видно.
— Глаза разуй, —
дерзко ответил я. — Я с бабой.
— Не буду вам мешать,
мальчики, — проговорила вдруг Ханна. — Не
задерживайся, милый.
Ханна юркнула в подъезд. Я
растерянно посмотрел на захлопнувшуюся за ней дверь. А потом обвел глазами
двор. И не увидел ни одного взрослого. Лишь на детской площадке, как всегда, в
пустой песочнице возилась малышня. Побросав совки и ведерки, дети подбежали к
нам. И тут же сформировали круг, как на подпольных боях в «Кикбоксере».
Я посмотрел на них с
мольбой.
— Вызывайте милицию,
— едва слышно прошептал я.
А они жестоко
улыбались мне в лицо.
— Мусора только
проехали, — сказал один карапуз Дюше.
— Мы на шухере постоим, — предложил другой
мальчуган.
Дюша двинулся на меня в боевой
стойке. Я выбросил вперед руку с самодельным кастетом. За время, что я носил
кастет в кармане, фольга, видимо, поистерлась. И я осыпал Дюшу
и Вито медяками, как король, одаривающий на инаугурации своих подданных.
Детвора немедленно
расхватала пятаки, как воробьи крошки.
Дюша и Вито заходили на меня с
двух сторон.
И тогда я выхватил
кортик. Заложив руку за спину, я сделал несколько выпадов. Дюша
ударил меня ногой по руке. Пролетев в воздухе, кортик воткнулся в песочницу.
Оставались еще нунчаки. Их я выбросил сам. И, разведя руки, сделал шаг
навстречу неизбежному, словно ступая в пропасть.
Я мечтал потерять
сознание, но мне не повезло. Дюша и Вито, словно
растягивая долгожданное удовольствие, долго и сосредоточенно меня избивали.
Нанося удар за ударом, они приговаривали:
— За папу!
— За маму!
— За
Магу!
Так по ложечке кормят
супом капризничающих деток.
Малыши бегали вокруг,
азартно потирая руки и подавая советы.
— С ноги ему! —
кричала малышка с бантами.
— По яйцам не забудь,
— напоминал лопоухий очкарик.
Наконец Дюша и Вито обессилели. Опершись на колени, они долго
переводили дыхание. А потом, не сговариваясь, повернулись и зашагали прочь. Дюша на ходу выхватил из земли кортик и обтер его о
штанину. Один из малышей крикнул вдогонку, что было бы еще неплохо меня обоссать, но Дюша
и Вито его проигнорировали.
Потеряв ко мне
интерес, детишки вернулись в песочницу.
Я понял, что ничего
страшнее со мной уже произойти не может. Внутри были пустота и равнодушие. Из
меня словно выбили все страхи, как из ковра выбивают сор. В голове вдруг
сложились нужные слова прощания.
Я поднялся на лифте и
нажал на кнопку звонка.
Ханна открыла дверь. Ее лицо было
растерянным. В руке она держала бумажную полоску.
— Я беременна, —
проговорила она.
И тут я наконец потерял сознание.
Свадьбу мы сыграли
сразу после выпускного. Через месяц Ханна родила Алешу.
Жена достала из
серванта пачку пожелтевших от времени писем, перевязанных ленточкой. И начала их
зачитывать с выражением. Катя громко восхищалась. Сын одобрительно кряхтел.
Я прислушался. И с
удивлением понял, что это писал не я. Автор этих писем был умен, эрудирован и
мастерски владел словом. Он не сочинял стихов, но прилагал собственные переводы
сонетов Сервантеса и Лопе де Вега. В пылких
выражениях он превозносил красоту дамы своего сердца и заверял ее в вечной
любви.
«Господи, да что он в
ней нашел?» — думал я, поглядывая на жену, раскрасневшуюся от воспоминаний.
Конечно же, меня подмывало устроить скандал, но сначала мне хотелось узнать,
что еще писал Мага, пока сидел в тюрьме.
Он обещал, что порвет
с солнцевскими, как только закончит их перевоспитание
посредством кодекса чести. Он мечтал о том, как после института они уедут в
Испанию, где круглый год светит солнце, растут апельсины и плещется ласковое
море.
Но Дюша, оспаривая первенство в банде, зарезал его моим
кортиком.