Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2018
Кабанов Александр Михайлович — поэт. Родился в 1968 году в Херсоне. Окончил журфак Киевского университета. Пишет на русском языке. Автор двенадцати книг стихотворений. Главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры». Лауреат «Русской премии», Международной Волошинской премии, премии «Antologia» и др. Живет в Киеве.
* * *
Я в зеркало смотрю слегка поддавшим:
зрачки и губы цвета янтаря,
и чувствую себя не оправдавшим,
ну, типа пастернака говоря.
Родимые, а что же вы хотели,
когда в стране подстилок и рабов,
вы речь мою держали в чёрном теле —
от Крымских гор до выбитых зубов.
И мне не важно, что сейчас на ужин:
вареники, а может, снегири,
меж двух отчизн, которым я не нужен —
звезда моя, гори, гори, гори.
Когда глаза — ещё не признак зренья,
потрескивает тонкая броня,
но я прощаю это поколенье,
которое так верило в меня.
* * *
Когда мы забыли о солнце, о боге и снеге,
когда совершенство — редчайший в природе изъян,
мы спали в ковчеге, мы женщин любили в ковчеге,
а после — кормили жирафов, слонов, обезьян.
И ливень протопал вдвоём со всемирным потопом,
вай-фай барахлил, и в планшетах — то фейк, то баян,
но чья-то душа добиралась до нас автостопом,
пока мы кормили медведей, волков, обезьян.
Дремучие волны, их бедра — в хозяйственном мыле,
библейские мифы, молчания новый словарь,
и надо признаться, когда мы животных любили —
рождались кентавры, сирены и прочая тварь.
Нам снились квартиры, в которых вы жрёте и спите,
как спят в морозилках пельмени и царь пеленгас,
фонарь на корме и такой же фонарь на бушприте,
а третий фонарь в капитанской каюте погас.
Тётя Сара
Все мы — полубоги, полукровки,
познакомься, едкий газ вдыхая:
это- птица феникс из духовки,
это — тётя сара из дахау.
Посмотри, на что они похожи,
подсчитай грядущие затраты:
ни костей, ни золота, ни кожи,
так же — горбоносы и пархаты.
Если луч — влюбляется в сосульку,
значит, дьявол — почивает в бозе,
тётя сара продавала тюльку
и бычков в одессе на привозе..
Шла война, и герхард или вилли,
вдруг спросил: зачем вам тётя сара,
отвезли в дахау и убили,
но она, как феникс, воскресала.
* * *
На дверном глазке серебрится накипь,
только дверь ушла на свиданье в лес,
никогда не плачь, как же мне не плакать,
я бы с этих слёз никогда не слез.
От чего смешно, до того обидно,
ты глядишь на саблю и пьёшь шабли,
снег такой, что больше земли не видно,
потому, что — кончилась, нет земли.
Проводник слепой, позовёшь соседку —
почитать какого-нибудь дюма,
а на ней — шерстяная рубашка в клетку,
понимаешь, и это — тюрьма, тюрьма.
Это дважды входящий в себя дозорный,
где проклятье с видом на оберег —
белый снег, а за белым приходит чёрный,
остаётся красный — последний снег.
* * *
Деревья переходят рубикон —
сад вырублен, в живых остались кони,
как хорошо, что у меня — балкон,
теперь они гуляют на балконе.
То замолчат на несколько минут,
то ржут, а после — фыркают часами,
вы слышали, как лошади поют
высоцкого незлыми голосами?
Бывают дни, когда у овощей
характер портится по правилам гниенья,
когда в порядке хаоса вещей —
нас всех спасают фрукты и коренья.
А лошади не пьют и не едят,
предчувствуя войну и мясорубку —
они с тоской на всадников глядят,
вдыхают воздух, словно курят трубку.
Леся
Я поймал для тебя одинокую бабочку персии,
только знай,что она у поэтов ворует слова,
видишь, как я бесстрашно сжимаю ее в троеперстии,
днем — сплошной махаон, ночью — мертвая голова.
Знаю, ты не откажешься жить без простого кузнечика,
назови его, скажем, ашот или лучше — звиад,
будешь утром поить кузнеца из кустарного глечика,
по которому вьется бесшумной лозой виноград.
Вот еще — стрекоза, у нее затруднения с именем,
дело вовсе не в крыльях — казенные крылья ее,
а когда-то бродила козой с переполненным выменем
и в языческих штольнях жевала одно мумие.
Что сказать тебе, ласточка, девочка вольного киева,
не влюбляйся в поэтов, здесь каждый поэт — маргинал,
ничего не останется, даже последней строки его,
только боль от потери, пока я тебя не поймал.
* * *
Мне трудно судить по моим ощущеньям,
я чувствую — надо меня починить,
в носу ковыряясь бесправным растеньем,
бросая животных на пастбище гнить.
А мог бы смотреть на усталую речку,
сидеть на веранде и жечь керосин,
но жизнь предлагает заточку, подсечку,
рождаются колья из чрева осин.
Здесь корни цветов охраняются вазой,
замрет над стоячей водой стрекоза,
и ангел проходит моей скотобазой,
и все его крылья — сплошные глаза.
А мог бы возглавить восстание гречки,
последний, бессмысленный бунт пустоты,
а жизнь, затянувшись, пускает колечки,
и чтобы согреться — сжигает мосты.