(Э.Фатланд. «Советистан»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2018
Эрика
Фатланд. Советистан.
Одиссея по Центральной Азии: Туркменистан, Казахстан, Таджикистан, Киргизстан и
Узбекистан глазами норвежского антрополога
/ Перевод Н.Кларк. — М.: РИПОЛ классик, 2018.
Самое главное при
чтении книги отважной норвежской странницы по бывшим советским среднеазиатским
окраинам — заранее избавиться от некоторых ложных, сбивающих восприятие
ожиданий. Прежде всего: она не антропологична. Кроме
того: это не исследование вообще.
Это не открытие новых
смыслов и не их создание, не прояснение структуры смыслов уже существующих; не
теоретическое моделирование таких человеческих типов и практик, которые до сих
пор не освоены антропологической мыслью — или освоены ею еще недостаточно.
(Зато — нечто не менее захватывающее: открытие совсем, по существу, новых
пространств для европейского — да и для нашего —
внимания; но о том речь впереди.) Не говоря уж о том, что никакой понятийный
аппарат науки антропологии тут не востребован вообще, ссылки на коллег-исследователей
— минимальны, и дискуссия с ними — не то, что занимает автора в первую очередь
(если занимает вообще). Статистика по разным областям жизни региона — да,
кое-какая встречается, но не спрашивайте, из каких источников она взята
(указаний на них точно нет). Гораздо чаще Эрика Фатланд добросовестно, подробно и занимательно
пересказывает читателям то, что уже написали о тех или иных областях жизни и
истории интересующих ее стран другие авторы (безусловно, интересно, но ссылок
опять же минимум): историю покорения и освоения этих мест русскими, борьбы их с
англичанами за господство в регионе — Большой Игры, гражданской войны 1992—1997
годов в Таджикистане, застарелой, незаживающей этнической ненависти
между узбеками и киргизами, биографии Чингисхана и Тамерлана, ныне действующих
и ушедших в прошлое президентов, Ибн Сины, основателя художественного музея в
Нукусе Игоря Савицкого… Текст, получающийся в результате, — никак не научный, но
популярный, просветительский — зато с соответствующими задачами справляется
прекрасно.
Более того. Читателя не
отпускает впечатление, будто Фатланд — чрезвычайно,
вообще-то, восприимчивая, внимательная к подробностям и оттенкам наблюдаемого
вообще и к встречающимся по пути людям в особенности — несмотря на свой заявленный
исследовательский статус, в принципе удерживает себя от соблазна обобщений и
выводов. Выводов именно собственных, своими усилиями выработанных (не говоря уж
о том, что имеющих теоретическое значение), ограничиваясь там, где без них
совсем уж никак не обойтись, самыми общими ходячими представлениями, вроде,
например, следующего: «Имея пятимиллионное население и будучи четвертой в мире
по величине газовой экономикой, Туркменистан обладал всеми возможностями для
успешной самореализации, однако до сих пор им удавались только громкие слова».
Ну, вполне может быть, норвежские читатели Фатланд ни
о чем таком и не догадывались. (Вообще, не стоит забывать, что книга адресована
в первую очередь далеким от всех этих — и советских, и тем паче постсоветских —
материй соотечественникам автора, в связи с чем, например, упоминаемые в ней
цены приводятся не только в мало что говорящей непосвященным местной валюте, но
и в норвежских кронах.) Она вполне обходится оценками ситуативными — и уж тут вовсю пристрастными — типа холодно / жарко, вкусно /
невкусно, понятно / непонятно, удобно / неудобно, безопасно / опасно…
(Политических оценок она не выносит — ну, или почти, останавливаясь на
самой-самой их грани.) Подробного анализа пережитого не ждите, зато автор не
скупится на красочные описания соответствующих ситуаций.
«В народе его называют
туннелем конца света или туннелем смерти. Анзобский
туннель оказался настоящим бедствием. Первые километры по нему мы проехали еще
сносно: под колесами чувствовался асфальт, на потолке горел свет, вдоль стен
располагались аварийные телефоны — все казалось просто замечательным. Однако
примерно на полпути туннель открыл свое настоящее лицо. С потолка свисали трубы
и провода, лампочек уже не было. Мы проезжали между гор в кромешной темноте. Воздух
был насыщен испарениями, которые проникали внутрь салона машины. Про асфальт
можно было уже и не вспоминать: поверхность дороги представляла собой гравий,
чередовавшийся с крупными ямами, доверху заполненными черной, сверкающей от
масла водой, что не позволяло оценить их глубину. Водитель сидел, склонившись
над баранкой, жестко щурясь. Он петлял зигзагами, пытаясь избежать самых
страшных дыр и встречных машин, которые мчались нам навстречу, подпрыгивая в
раздвоенных лучах света».
Скажу ужасное, язык поворачивается с трудом: интересных,
неожиданных мыслей нам тут не обнаружить, вообще-то, совсем. (Зато сколько
нетривиальных впечатлений и наблюдений!)
Да хватит уже, в конце
концов, ворчать. Не за тем писано.
Итак: что же тут
все-таки нового? Ради чего предпринято молодой норвежкой путешествие по пяти
тоже довольно молодым государствам далекой от всего привычного
ей Центральной Азии — путешествие, сумасшедшее по дерзости, иной раз и
попросту опасное? В каком статусе, в какой культурной нише оказывается тут
автор и к какому жанру относится текст, написанный по результатам ее советистанской Одиссеи?
Так вот, автор —
первопроходец. В самом буквальном смысле, сопоставимом с тем, в котором мы
называем так, ну, например, цитируемого Фатланд Марко
Поло, проходившего во многом теми же самыми путями в XIII столетии. Она
отправляется туда, куда нога европейца если и ступала, то — крайне редко. Как
правило, не ступала вообще — и вряд ли имеет шанс когда-либо ступить: в такие
углы и щели, куда забиралась Фатланд, туристы не
ездят, никаких туристических радостей там нет. Там идет частная, трудная,
замкнутая на себя жизнь, которой и самой нет дела до чужаков. Вооруженная одним только — до какой-то степени освоенным — русским
языком, совсем не зная языков местных и еще того менее представляя себе
принятые в этих (чрезвычайно, притом, разнородных) краях условности поведения,
смелая европеянка отправляется, по существу, в чистую
неизвестность. И новые области внимания и воображения она открывает не
столько коллегам-исследователям, сколько, куда шире, — своим собратьям по
культурной принадлежности вообще. А с ними — ведь и нам тоже:
у многих ли из жителей постсоветской России есть шанс и попросту желание
отправиться, скажем, в Ягнобскую долину (и услышать
там язык прямых потомков согдийцев — язык, который
даже лингвисты считали вымершим) или в затерянное селение на памирском плато — три с лишним тысячи метров над уровнем
моря, ни на чем, кроме старого раздолбанного
вертолета, не долетишь? А сунуться по доброй воле на бывший ядерный
полигон под Семипалатинском (нынешний Семей) или на бывший же берег бывшего —
теперь уже почти высохшего — Аральского моря (в катастрофу, в руины, в жизнь
после жизни)? А испробовать обожаемый туркменами чал — напиток из перебродившего верблюжьего молока
(по описанию, признаться, — преотвратительно!) или
увидеть собственными глазами, как делается шелк из нитей шелкопряда, как вообще
образуются и вызревают эти самые нити?
А тут — пожалуйста. За
нас уже почти все сделали: только вживайся. Нам устроили точно
то же самое, что обычно, согласно своему обжитому культурному статусу,
делает художественная словесность: она, как известно, переносит читателя на
уровне воображения в другие жизни. Именно так поступает и Фатланд.
И обширные популярные
экскурсы в историю региона, которые, понятно, автор компилирует на основе
вычитанного в других книжках в качестве старательного конспекта, тут
оказываются как нельзя кстати: они дают всем этим впечатлениям вполне надежную
основу.
В
целом же книга — образная, полная диалогов (соответственно — чужих голосов),
записанных, надо думать, сразу же, по горячим следам.
И вся, от начальной до последней страницы, — от первого лица.
Личная. И чрезвычайно живая.
По существу, это —
записки частного человека, заимствующие свои жанровые, стилистические облики у
статей из популярной периодики, у путевых очерков, у репортажей, у
публицистики, у беллетристики, иногда, пожалуй, у школьного учебника, у постов
в Живом Журнале и Фейсбуке, наконец. Чтобы другим
частным людям было понятно и интересно.
Фатланд
не преувеличивает своего понимания всего, что ей приходится наблюдать. Куда
чаще признается она в принципиально — и, по всей видимости, непреодолимо — неполной проницаемости
чужих культур для ее взгляда, в том, что здесь не только другие условности, но
и другие исходные очевидности. «Путешествуя в туркменское идеальное общество, —
изумляется она, — ты лишаешь себя опоры языка неолиберального
глобализма — языка западного мышления, — о котором в повседневной жизни даже не
приходится задумываться». Иностранная гостья видит сложный
спектакль иной жизни — и не только в «обществе спектакля» диктаторского
Туркменистана с его пышными лживыми декорациями и страшной, едва видимой
изнанкой, но и, скажем, в глухой киргизской деревне, где, казалось бы, кроме страшной
изнанки вообще ничего нет, — спектакль, о смысле которого может иной раз лишь
догадываться, о котором наверняка знает только одно: к его настоящим значениям
чужаку не пробиться.
«История похожа на
русскую куклу матрешку, из которой появляются все новые и новые куклы,
некоторые из которых похожи, в то время как другие украшены совершенно иными
цветами и узорами. Слой за слоем открываешь новое. Что такое, еще одна кукла? А
это что за штука? В конце концов мы доходим до
последней, которая уже не открывается. Когда мы ее трясем, внутри нее что-то
есть, возможно, там еще остались куклы, и мы не дошли даже до половины. Но
проникнуть туда нельзя. На этот раз не получится».
Нам рассказана история
столько же понимания, сколько и непонимания. Последнего, пожалуй, даже в
большей степени.
И если Фатланд и занимает тут позицию антрополога, то — прежде
всего прочего — по отношению к самой
себе. Если угодно, она делает собственное тело инструментом исследования,
ставит на себе развернутый многонедельный эксперимент — и протоколирует его (да,
беллетристически, но ведь у такого описания есть своя точность, сухому научному
описанию не доступная). Дает подробное, точное, самоироничное и честное — вплоть до, пожалуй, некоторого
простодушия — описание телесного и душевного (тут не разделить!) самоощущения
европейца в чужеродной ему природной, символической, предметной, эмоциональной,
чувственной среде. Ну, заодно, конечно, и самой этой среды. Чистая
фиксация — без усилий, скажем, проследить корни собственных реакций в их отличии
от тех, что свойственны встречаемым по пути аборигенам, или вообще отнестись к
этим реакциям критически. Главное — записать как есть. Анализ — отдельная
работа.
Что
симпатично, она описывает пережитое без избыточной экзотизации,
без проклятий трудностям и страхам (но прямо в них признаваясь) — и, с другой
стороны, без излишних очарований (а очаровываться, поверьте, тоже было чем!).
Внутри этого по видимости частного человека на самом деле неизменно бодрствует
антрополог, умеющий держать дистанцию между собой и предметом описания. Даже
когда этот предмет — он сам.
«Почистив зубы, я
встала у окна с панорамным видом, глядя вниз на рябь морских волн, плескавшихся
в свете прожектора, — пишет Фатланд в конце всего
лишь первого, туркменского этапа своего путешествия. — Мои три недели в Абсурдистане подходили к концу, и я была выжата как лимон.
Четко следуя заданной программе, в течение трех недель мне пришлось помотаться туда-обратно, несколько раз пересечь пустыню, засыпать под
рев верблюдов, облететь всю страну вдоль и поперек, проглотить множество
отвратительных завтраков и спасти от гибели несколько горшков с прокисшим
верблюжьим молоком».
А ведь
сколько еще предстояло впереди…
Она заготавливает — и
тщательно упаковывает — смысловой материал, сырьевой запас для просто не
способной без такого материала обойтись — теоретической рефлексии. В том числе,
возможно, и предстоящей собственной.