Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2018
— …и съел девочку! Тебе понравилась сказка?
— Нет.
— Почему?
— Грустная.
— Что тебе еще рассказать?
— Про Синюю Бороду.
Мужчина
и женщина
(Un homme
et une femme)
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Бесы
Дети любят пугаться. Страх — в
гомеопатических дозах — развивает, расширяет границы мира.
В первой моей книжке «Червь», названной
так в честь лирического героя из державинской оды «Бог», есть стихотворение «Аглая». Речь в нем о Бабке Аглае,
которую я придумал в раннем детстве, — о старухе с копытами и козлиной бородой.
Она приходила по ночам в наш двор из соседней махалли.
Мы жили на четвертом этаже; через окно бабулиной и дедулиной комнаты я
видел — или мне казалось, что видел, — как внизу одинокая фигура, ритмично
кивая головой, выстукивает асфальт — от фонаря к фонарю: из тени в свет, из
света в тень… Сейчас она зайдет за угол нашего дома.
Можно перебежать к противоположным окнам и увидеть, как медленно и неотвратимо
она приближается к подъезду, как исчезает под его козырьком… Бегом к входной
двери: за ней то, о чем писать я уже не в силах, поскольку и сегодня чувствую,
как собственный пульс, приближение Бабки Аглаи:
первый пролет (он особенно короток), второй, третий… Рано
или поздно придется посмотреть в дверное стеклышко — после того, как
нарастающий цок вдруг прекратится, и слух откажется в это верить.
…Из
темной кажити Аглая
лепила
рост волос, ресниц.
А
время пропускало воздух;
его
материя гнилая
вытягивала
воду с лиц
и
снова обращалась в воду.
В том же стихотворении есть утверждение:
«Все взрослые тогда казались красивыми…» И это чистая
правда. Люди были прекрасными — все до единого; обманчивым
оказывался мир слов и вещей.
Если попробовать назначить что-то
(событие, явление…) ответственным за появление первых
стихов то нужно вспомнить остро переживаемое в раннем детстве НЕСООТВЕТСТВИЕ,
подобное рассказанному выше оксюморону «сладкий ужас».
Красота,
которая может укусить.
Смех,
который может оскорбить.
Свет,
который может испугать.
Время,
которое может кончиться…
Заболев, в горниле жара я видел (и
поныне вижу), как пространство выходит из-под контроля: гигантские слоны
просачиваются сквозь предельно мелкие отверстия. Образ верблюда и игольного
ушка обретал визуальное воплощение. Над моей головой била крыльями гигантская,
размером с комнату, бабочка.
…Несоответствие это не обязательно
трагическое или трагедийное. Оно может быть комическим. Или просто — интересным, мыслеродительным (акунинское словечко). Это же чертовски
интересно, когда вещь изменяет своей функции. Детское творчество по
своей природе антропоморфно. При помощи слова неживое
вдруг становится живым. Да и сами слова обладают физическими свойствами, как
вылезшие из словаря иностранных слов и расползшиеся по дому кракозябрики
— помните, в «Шляпе Волшебника»?..
Тем не менее, если обратиться к
конкретным примерам, то импульсы для появления того или иного текста столь же
загадочны, сколь таинственна подчас сама природа.
Небольшое предуведомление. В демонстрации
себя раннего почти всегда есть толика самолюбования: смотрите, мол, какой я был
талантливый УЖЕ ТОГДА. Несмотря на заведомую вторичность этих опытов, сравнимых
с так называемыми «детскими» болезнями, вроде ветрянки или свинки. Однако можно
попытаться максимально отстраниться и подойти к сшитым из лоскутков чужой ткани
текстам с герменевтической линейкой (это я так умничаю — чтобы отстраниться еще
больше) — авось какая-нибудь польза из этого выйдет.
Я помню лишь два таких опыта; меня
теперешнего удивляет тематический и жанровый диапазон, растянувшийся меж ними,
как подсушенная шкурка варана. Диапазон, ничем, кроме дилетантства, кажется, не
обусловленный.
Первый стишок можно отнести к разряду
натурфилософской лирики. Зато второе стихотворение — несомненный образец лирики
гражданской.
Итак, «Цветы» (год, наверно, 1978 или
79-й; пунктуация — сегодняшняя). Экспозиция произведения, как всякое хорошее
преступление, содержит в себе мотив:
Цветы
душистые предметы
И
совершенные пометы.
Пройдешься
по аллее ты:
Какой
чудесный запах!
Здесь
за цветком растут цветы;
Теперь
не думаешь ведь ты
О
кошках и собаках…
В скобках отметим такие типические для
подобных текстов элементы, как усилительные частицы «ведь» и «уж»: необходимые
каждому неофиту пучки соломы в щелях классического строения. То есть попросту
недостающие ритму слоги.
Идем дальше. После идиллического
вступления следует драматический перелом:
Но
есть такие, которые цветы не любят.
Придет
то время, когда они цветы полюбят!
Не
любят их кроты,
Которые всегда сыты.
Не
говорю я о лягушках,
Которые купаются в
своих кувшиночных подушках.
Мы видим, что, начавшись ямбически-традиционно, стихотворение выруливает в широкий,
как масленица, раешник… Тоже эквивалент ритмо-метрической беспомощности. Хотя тот же самый волюнтаризм
— но уже как осознанный прием — сходит с рук обэриутам,
о которых речь впереди.
К сожалению, дальнейшее развитие
поэтической мысли, не дожидаясь вакханалии, из памяти заботливо вымарывается,
остается лишь всепобеждающая кода:
Цветы
душистые предметы
И
совершенные пометы.
Сейчас осенило:
проникшие в стихотворение злодейские кроты и лягушки — результат наслушанности «Дюймовочкой»,
инсценировку которой в исполнении
М.Корабельниковой (Дюймовочка), З.Нарышкиной (Жаба), М.Названова (Крот) и с музыкой Грига я заездил до дыр в
ароматном черном круге среднего, как помню, диаметра за 90 копеек (стандартов у
пластинок было три: гиганты, миньоны и средние пластинки — последние, в
основном, с аудиосказками).
А вот что за «пометы» такие?.. К гадалке
не ходи! — это рифма к «предметам». Смысл искать бесполезно, хотя… Есть же слово «пометки». Можно пространство пометить
цветом, можно подарить цветок на быструю память — и то, и другое в сознании
юного автора обладает грифом «совершенство».
Цветы, таким образом, становятся едва ли
не божественным даром человечеству, эквивалентом высшей — почти суфийской — истины.
Еще по прошествии
десятилетий я вижу в этом премудром стишке хлебниковско-обэриутскую
струю, высокую «галантерейность», всех и вся поучающую лже-ученость,
а также романтическую аллегоричность, берущие начало в опытах капитана Лебядкина и дальше — какого-нибудь Бенедиктова:
Иной
цветок живет лишь день,
Но
он зато — краса природы,
А
неизменно черный пень
Стоит
бесчисленные годы.
Или же вот, прекрасный Николай Макарович Олейников:
О бублик,
созданный руками хлебопека!
Ты сделан для
еды, но назначение твое высоко!
Ты с виду прост,
но тайное твое строение
Сложней часов,
великолепнее растения.
А вот здесь —
замечательное слово «предмет», так же (как и мной) использованное в значении
«объект», «вещь», «штука» — то есть нечто неодушевленное, но вдруг исполненное
Высшего Замысла:
Вот птичка
жирная на дереве сидит.
То дернет
хвостиком, то хохолком пошевелит.
Мой грубый глаз яйцеподобный
В ней видел лишь
предмет съедобный.
И вдруг однажды
вместо мяса, перьев и костей
Я в ней увидел
выражение божественных идей.
Ни Достоевского, ни Олейникова
я в свои шесть лет, разумеется, не знал (только Хармса — из песен «Радионяни»; однако Хармс к моим «Цветам» почему-то не
лепится). Здесь есть какие-то уловленные ими и подвергнутые сатире токи мухоедства… То есть графоманства.
И тут можно было бы порассуждать
о веке золотом (в лице поэтов пушкинской плеяды) и веке серебряном (в лице
поэта Есенина) — как обязательных источниках всякой неопасной графомании. О среднеобразовательном (школьном) ее происхождении. Но лучше
перейду к живой иллюстрации.
Стихотворение называется «Узник». Год
1981—1982-й. Следовательно, школьная программа уже вовсю
работает. А юный поэт истово впитывает. Итак.
Тюрьма,
сырые стены,
Окно
под потолком.
Здесь
Узник за измену
Томится
день за днем.
Он
обвинен в измене…
В
измене он обвинен!
Не
выйти ему отсюда.
Умрет
в этой камере он.
Сидит
в этой камере грязной…
Как
странно — не ведает он:
Что
это за измена,
В которой он обвинен?
…………………………
…………………………
…………………………
…………………………
Но
вера Узника греет:
Хотя
в тюрьме он сидит,
Весь
Мир за него болеет.
А
Мир всегда победит!
…Помню, мама говорила (на примере
возникшего в доме Высоцкого, конверт с пластинкой
которого много лет украшала карандашная надпись, сделанная рукой брата: «Он умир»): поэт — это такой человек,
который отзывается, реагирует на каждый вызов времени. И я поверил.
Прислонись ухом к рельсе, держи руку на пульсе, ибо
трещина мира прошла через твое сердце!..
Наверно, стихотворение «Узник» — это
такая реакция на вызов мамы. Прототип — какой-нибудь «узник совести», чью
свободу отстаивал тогда СССР. Правда, никто, кроме Леонарда Пелтиера,
индейца, приговоренного в 1977 году в городе Фарго
(штат Северная Дакота) к двум пожизненным срокам за убийство двух агентов ФБР,
мне на ум не приходит.
Проблема в том, что мифическая «измена»,
в которой напрасно обвинен герой моего «Узника», — ответ на вызов другого
времени. Времени, о котором тогда мы с мамой не имели ни малейшего понятия.
Хотя мама, может, и имела, да мне не рассказывала.
Еще одна загадка.