Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2018
Кулешова Сюзанна Марковнародилась
в Ленинграде. Окончила Горный институт по специальности «Палеонтология».
Печаталась в журналах «Нева», «Аврора» и др. Лауреат литературных конкурсов.
Живет в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Начнем с того,
что мы с Мадлен возненавидели друг друга, поставив наши подписи на заявлении о
вступлении в брак. Мадлен — это не настоящее имя, но то, что в паспорте, — еще
хуже. Не знаю, кому в наши дни может прийти в голову назвать дочь Наташей? Это
же не имя, это — ярлык. Впрочем, я и сам пользуюсь ником,
почему и каким, — неважно.
Пожениться нас
заставили предки с обеих сторон. Мы спьяну перепихнулись
на какой-то угарной вечеринке. Она что-то там не рассчитала и залетела. К этому
времени на ней, как говориться, некуда было ставить клейма. Наверное, любой,
кого она, как принято в нашей тусовке, называла
братиком, мог рассказать о ней много забавного и даже анатомического. Вот и я
тоже. Но влипнуть так любой, конечно, не мог.
Ее маман решила поставить точку в бесконечном беспределе дочери. И мои с ней
согласились. Типа, я должен нести ответственность за свои поступки. Типа, им
ужасно не повезло с сыном. Словно я товар, который они приобрели на распродаже,
— он не соответствует заявленному качеству, но вернуть его нельзя по условиям
акции.
Нам было по
семнадцать.
Мы только что
закончили школу. То есть это я закончил кое-как экстернат, а Мадлен требовалось
сдать, наконец, эти чертовы ЕГЭ, на которые у нее просто не хватало времени.
Почему, думаю, понятно.
Итак, без нудных
торжеств и белых платьев, что, впрочем, нас обоих устроило, мы оказались вдвоем
на съемной квартире, аренду которой в качестве свадебного подарка проплатила маман новобрачной. За
три месяца. Пока мне не стукнет восемнадцать. А дальше я должен буду сам
справляться с проблемой.
— Мы можем
ничего не менять в своей жизни, — заявила мне жена, бросив в какой-то ящик
ненавистное свидетельство нашей неловкости.
Я не был уверен
в этом, но ее слова зародили надежду. Впрочем, напрасно. Уже на следующий день
я застал ее в сортире, обнимающей унитаз. Нет, мы не
нарезались накануне. Она вообще оставалась дома, сославшись на недомогание, а я
бегал по друзьям, не поверите, в поисках работы. Скажете, что за идиотизм и кто так ищет работу?! Да откуда я знал, как ее
искать вообще! Я не думал об этом никогда. Некоторые как раз и просветили, и
рассказали про резюме и всякие сайты знакомств с работодателями.
Я пришел
порыться в интернете, а она блевала и была не в силах
ничего объяснить.
— Что вы хотите?
— усмехнулся врач «скорой», которую я вызвал, испугавшись не на шутку. —
Обычный токсикоз.
Ну, ничего себе
— «обычный». Я, конечно, не совсем лох и знал, что баб тошнит от детей внутри,
но чтобы так, словно она нажралась какой-то отравы или палёнки?! И, главное,
это все вообще не проходило.
— Если так будет
продолжаться, сдайте анализы. Быть может, придется прервать беременность, —
ободрил меня доктор, прощаясь в прихожей.
Я возликовал!
Зря. Анализы
были настолько ужасны, что врачи аборт делать запретили. Типа, это, может быть,
вообще единственный шанс в ее жизни родить ребенка. Да и фиг
бы с ним! Мне-то что! Но Мадлен была несовершеннолетней, хоть и замужней, и
всем рулила маман. Кажется, она и мной рулила.
— Хорошо, —
вялый голос супруги меня раздражал. — Я его, может быть, выношу. А потом
заживем, как хотим.
Эти слова меня
просто взбесили:
— Что ты
лепишь?! Куда ты денешь своего выродка?! Ты будешь
сидеть с ним день и ночь, потому что они не спят! Никогда! Они орут, жрут и гадят под себя!
Я уже все прочел
в интернете и знал, что нас ждет. И меня волновало только одно — какого черта я
не сбежал сразу, как узнал про беременность? Я вообще был, как во сне, но не
мог прервать этот кошмар! Быть может, я думал, что предки будут меня
по-прежнему содержать: кормить, одевать, давать карманные деньги? Ничего
подобного! Я не думал ни о чем! Плыл, как говорится, по течению. А теперь орал
на эту дурочку от нашей общей боли, от того, что все,
что с нами произошло, это — правда, и мы больше себе не принадлежим. И нельзя
просто встать и уйти, обо всем забыв. Я, по крайней мере, не мог.
—
Ты понимаешь, что все деньги, которые я заработаю, если заработаю, мы будем
тратить не на бухло, не на кино! Кино вообще забудь! Только по телику!
Мы будем гулять в гребаном
садике с долбаной коляской! И ты будешь толстеть и
дурнеть!
Она вдруг
заплакала. Я это видел в первый раз. Ее все за это и любили. В смысле всем
нравилось с ней, потому что она никогда не устраивала этих бабских истерик.
Всегда находила повод поржать, что бы ни случилось. А теперь вдруг зашмыгала
носом и залилась слезами. Молча.
— Ладно. Не
реви, — я отвернулся, не в силах это видеть, преодолевая желание обнять ее.
— Не могу, —
всхлипнула она. — Я пытаюсь. Не получается. Прости.
Некоторое время
я сидел, уставившись в стенку, готовый зареветь сам от безысходности и
непонимания, почему все так. Слушал ее всхлипы.
— Мы его
продадим! — вдруг выпалила она.
— Кого? — я не
сразу понял.
— Выродка, как ты сказал, — она уже улыбалась и даже казалась
хорошенькой.
У меня возникла
мысль провести с ней веселенький вечерок. Ну, вы понимаете. Жена она мне или
как?!
— Чудесная идея!
— заорал я. — За это стоит выпить!
Она не успела
отреагировать на мое предложение, у нее снова начался приступ рвоты.
— Никогда,
слышишь, — шипела она минут двадцать спустя. — Не
говори мне про выпить.
Ее снова рвало.
Тем не менее некоторое подобие романтического вечера мы все-таки
провели, и Мадлен увезли на скорой с угрозой прерывания беременности.
Я сидел в
приемном покое, раздираемый тремя чувствами: надеждой — она выкинет, и мы
спокойно разведемся и забудем, по крайней мере я, это
все; ребенок, если здоровый, реально стоит денег, которые мы с ней можем
поделить пополам, мне бы хватило на подержанную иномарку — я уже все узнал; и
мне было, не поверите, жалко Мадлен! Я вдруг почувствовал, как ей больно сейчас
и страшно, мне самому стало жутко.
Когда врач
вышел, я бросился к нему, вероятно без лица, или как там это выглядит.
— Спокойно,
папаша, — доктор отшатнулся.
Я, впрочем,
тоже. Слово, которое он произнес, шарахнуло меня своей
непонятностью — это что? Уважение? Оскорбление? Обещание? Что?
— Ей придется
полежать у нас некоторое время, чтобы угроза совсем миновала. Не переживайте.
Все будет хорошо! А вы молодец! Обычно в вашем возрасте боятся иметь детей. А
вы так беспокоитесь о жене и ребенке. Но потом, когда выпишем, будьте поосторожней, — он захихикал.
А я стоял и
ничего не говорил в ответ. А что я мог? Начать ему объяснять, что я не просто
боюсь — что у меня паника! Фобия! Мания! И шизофрения! Потому что я ужасно не
хочу этого ребенка! И боюсь потерять его потому, что хочу получить за него бабло. Или не хочу?! Голова шла кругом.
Но на следующий
день я был предоставлен сам себе и не пошел на назначенное собеседование. Мне
даже показалось, что свобода вернулась. Да еще и не в квартире с предками, а на съемной. За которую я должен
буду платить через несколько дней. Я позвонил потенциальному работодателю и
слезно умолял перенести собеседование в связи с тем, что отвозил жену на
«скорой». Меня послали. Я снова искал работу.
Когда через три
недели нужно было забирать Мадлен из больницы, пришлось обратиться за помощью к
ее матери. Слава богу, она привезла дочь домой, то есть к нам на съемную хату,
и даже накормила чем-то.
Я стал курьером
в какой-то фирме, особо не вникая в то, чем она занимается, и, чтобы заработать
на аренду квартиры и жратву с витаминами для
беременной, вынужден был брать как можно больше заказов. Целыми днями, иногда
без выходных, я носился по городу и благодарил не знаю
кого, что работа была! И мне уже было просто не до переживаний. В другом месте,
где зарплата повыше, меня не взяли из-за незнания английского. И теперь я
вставил наушники и слушал скачанный самоучитель. Мне казалось, что думать я уже
тоже начинаю не на русском. Но, с другой стороны, я заметил, что занятые мозги
успокаивают. Я как будто примирялся с произошедшим. К
тому же впереди маячило бабло.
— Потрогай, —
проворковала Мадлен однажды ранним утром, когда я пытался продрать
глаза и мчаться на заработки.
— Что? — не
понял я.
— Он толкается.
Больше всего
меня удивила блаженная улыбка, расползшаяся по ее лицу, как недошитый разрез.
Чему она так радуется? Но руку к ее животу протянул. С той стороны ее плоти, из
ее нутра, что-то уперлось в мою ладонь. И это было ужасно! Я тут же вспомнил
фильм «Чужой». Мне показалось, что сейчас ее живот разорвется и из него полезет
на свет какая-то тварь. Я отдернул руку, подавляя тошноту.
— Клево, правда? — продолжала
улыбаться Мадлен.
Я кивнул, чтобы
не обижать ее, и как можно скорее удрал из дома.
Ее раздувало,
как мне казалось, с каждым днем все больше. И у меня почти не возникало желания
проводить с ней романтические ночи. Не понимаю, почему я перестал называть вещи
своими именами? Почему я все больше старался подбирать слова и выражения,
словно этот «чужой» внутри Мадлен мог меня слышать и это все
могло ему навредить. Да если и так?! Кроме того, я пахал, и мне было не
до романтики. И почему-то никак не получалось найти клиентов продать ребенка.
Мне некогда, а Мадлен не искала. Когда я спрашивал: «Почему?» — улыбалась! И
все!
— Может, ты
вообще решила оставить его себе? — мой вопрос мне казался более чем уместным на
сроке 32 недели. Я уже разбирался во всех этих подсчетах.
— Может, —
потупилась она.
Это был реально
удар грома среди ясного неба.
— Не понял?! А
деньги?! — я пытался быть спокойным.
— Заработаем, —
продолжала улыбаться Мадлен
Мне хотелось
вывернуть ее наизнанку через эту улыбку, но я продолжал сдержанно:
— Кто, прости,
заработает? Я? То есть ты хочешь сказать, что мы вот так и будем жить? Семьей с
ребенком?! Я пахать, как мерин, а ты нянькаться со своим выродком?!
Только не говори, что он и мой тоже! Мой, это если
деньги делить!
Я специально
старался ее оскорбить, чтобы согнать с лица ненавистную улыбочку, чтобы она
обиделась, наговорила мне в ответ гадостей, дала повод не знаю к чему. Но она
не изменила выражения лица, а только пожала плечами:
— Ты можешь
уйти. Правда.
— Ну конечно! —
все-таки сорвался я. — Я сейчас соберу свой шмот,
выпорхну на улицу, исчезну, а ты будешь всем рассказывать, какая я сволочь,
чтобы тебя жалели! Маменька разжалобится, домой заберет. Мои только и ждут,
чтобы я оправдал их надежды быть скотиной! Наши все… — что наши все, я еще не
придумал.
Она улыбалась:
— Нет. Я скажу,
что прогнала тебя, что надоел, ну или как хочешь, я не знаю.
— А ему? — я
указал рукой на огромный живот. — Что ты ему скажешь? Потом?
— Тебе не все
равно? — она снова пожала своими равнодушными плечами.
— Все равно! — рявкнул я и стал собирать сумку.
Я пробежал два
квартала, вспотел, замерз, снова вспотел и вернулся обратно.
Она сидела на
диване, поджав под себя ноги, и вытирала заплаканное лицо ладонями, но снова
улыбалась!
— Что ты хочешь?
Просто скажи, что ты хочешь? — я действительно хотел это знать.
Мне это было
важнее всего на свете сейчас.
И тут она не
выдержала и захлебнулась навзрыд, как маленькая.
Не знаю, почему
я вдруг кинулся к ней и прижал к себе, а этот, внутри нее, словно старался меня
обнять. Оттуда. И, черт возьми, я сам разрыдался. Мы так и стояли. Втроем. Она
всхлипывала, а я повторял:
— Хрен с ним,
пусть будет наш. Хрен с ним.
А он тихонько
жался ко мне.
— Знаешь, —
вдруг прошептала она. — Сегодня меня первый раз в жизни спросили, чего я хочу.
По-настоящему. И это был ты. И это важно для меня, оказывается. Я думала, что
мне все равно. А мне не все равно. Но ты не думай, что я хочу привязать тебя
или как. Я не знаю. Я хочу… — она замялась.
— Ну, чего? —
поторопил я. — Я же спрашивал. Да скажи ты, наконец!
— Только не
смейся. И не злись. Я хочу, чтобы мы были семьей. Не думай, что я заранее все
спланировала. Я захотела потом, когда на сохранении была, когда чуть его не
потеряла. Я видела, как там, в палате, у одной девчонки мертвый родился, прямо
в кровать, и у меня все перевернулось внутри. Но ты, если что, — свободен. Я
придумаю потом что-нибудь ему про папу.
— Да?! — я еще
не знал, что делать с этой информацией. — А что твоя маман тебе про отца говорила? Ты ведь не знаешь его?
— Ну что она
могла говорить? Что он козел, конечно.
— Ты веришь? —
это ведь не вопрос вовсе, а попытка оправдания всего мужского рода, она и
ответила:
— Я не думаю об
этом. Я ведь правду никогда не узнаю.
Я боялся, что она спросит про
моего отца, который у меня как раз был. Что я смог бы
рассказать ей? Что я для него пустое место? Побочный продукт даже не любви, а
так, как у всех? Непредвиденные расходы? Несбывшиеся ожидания? Повод для
разочарований? Предмет для манипуляций? Я не знал, кто я для него! Но он не
бросил мою мать, обрюхатив, а жил с ней. По долгу? По
привычке? Почему?!
Она не спросила.
Мне говорили,
что все младенцы отвратительные. Не то слово! Маленький сморщенный червяк!
Креветка! В ту его первую ночь дома я снова не понимал, зачем остался с Мадлен
и ее ребенком. То, что он и мой, никак не укладывалось в голове. Этот багроватый засранец все время
теребил ее грудь, которая, надо сказать, стала чертовски
соблазнительной. Но не для меня! Мне не разрешалось притрагиваться! И да, все
оказалось правдой: он орал, жрал и гадил
под себя. Я спал на полу на кухне, чтобы высыпаться и зарабатывать на прокорм
этого чудовища и его мамаши. Но теперь я был связан собственными обещаниями, и
у меня не осталось никакой надежды на будущее. Кроме одной. Однажды они
вырастают. И когда я отбуду этот срок, мы отбудем, и откинемся, будем еще
достаточно молоды, чтобы жить.
Потом он
заболел, я думал, что это конец света! Он не брал грудь, орал и был горячий,
как батарея. Казалось, в квартире от него стало жарко. Один раз у меня
промелькнула мысль: если он умрет, я не выживу. Я прогнал ее. Не полностью.
Врач сказал,
ОРЗ. Ничего страшного. Абсолютно. Он касался маленького брюшка стетоскопом, а засранцу было щекотно, и он ржал. Я поймал себя на том, что
мне обидно. Потому что, можно сказать, первый раз слышал такое ржание. И оно
было не для меня. Когда врач ушел, я подошел к кроватке и специально стал в нее
улыбаться. Сначала меня изучали, но недолго. А потом эта рожица разорвалась
такой улыбищей, что я понял: этот миг буду помнить,
что бы ни произошло.
— Скажи «папа»,
— тихо попросил я и оглянулся, не слышит ли меня Мадлен.
Она что-то
готовила на кухне, и я повторил попытку:
— Скажи «папа».
Он издал
какой-то звук и смешно задергал руками и ногами, словно танцевал на спине. Ну
конечно, подумал я, прошу назвать себя отцом, но даже в мыслях не называю засранца сыном.
— Сын, —
прошептал я и снова оглянулся на кухню.
Малыш что-то
взвизгнул и заржал. Но не так, как доктору. Особенно. Так можно только мне. Это
было персональное ржание.
Через три недели
он ползал по квартире и орал:
— Па-па-па-па!
— Слышишь?! —
торжествовал я.
Мадлен
улыбалась.
Я забыл купить
молока, чертовски устал, и она решила сходить сама в
круглосуточный за углом. Мелкий спал, я мог спокойно уставиться в телевизор.
Утром я позвонил
ее матери:
— Мадлен, то
есть Наташа, пропала, — прохрипел я.
— Вот сучка! Вся
в отца! — проорали в трубку.
У меня не было
сил ответить, как положено, я снова не понимал, что происходит.
— Надо заявить в
полицию, что-то случилось, — продолжал я спокойным или даже отрешенным тоном.
— Пусть твоя
мать сегодня берет отгул, я не могу! Я работаю, в отличие от вас! — рявкнула эта баба и отрубила вызов.
— Да, сынок.
Испортил ты жизнь и себе, и нам, — начала моя мать.
Она уже второй
год так со мной здоровалась. Отец не здоровался вообще.
— Ты придешь? —
спросил я. — Мне нужно в полицию. Надо же искать.
— Возьми отгул!
— повысила голос мать. — У меня дела!
С малым сидели
по очереди наши девчонки из тусовки. Я не знаю,
откуда, но они умели его и накормить, и успокоить. Но
спал он только со мной.
Мамаша Мадлен
забеспокоилась только через неделю, когда я уже перестал быть человеком.
Человек что-то чувствует, хотя бы боль и усталость. Или страх. Я пахал, берег
сына, искал жену, как мог. И был никем. И это меня спасло, когда нашли ее тело.
Недалеко. В подвале. С зажатой в руке пластиковой бутылкой молока. «Не
выпустила бутылку», — единственная мысль, которая вытеснила все остальные,
застряла в голове надолго.
На поминках обе
бабушки протянули руки к внуку, проговорили дуэтом:
— Давай сюда.
Воспитаем.
— Навоспитывались уже, — отрезал я, прижимая к себе сына
покрепче.
— Все началось с
того, что мы с твоей мамой безумно полюбили друг друга, — начал я свою историю.
Он легко под нее
засыпал.