Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2018
Джасур Исхаков родился
в 1947 году в Ташкенте. Драматург, кинорежиссер. Автор рассказов и стихов, по
его сценариям снято более тридцати документальных фильмов, шесть
мультипликационных картин, ряд сюжетов для сатирического киножурнала. Живет в
Ташкенте. В «ДН» публикуется впервые.
В кабинете было жарко натоплено, и пациент,
сидевший в старом, с потертыми от времени подлокотниками, зубоврачебном кресле,
потел, неприязненно поглядывая на бормашину. Мама замешивала в резиновом мячике
гипс и рассказывала подруге о том, как я ужасно закончил вторую четверть, с
одними тройками, и что не надо было меня баловать и дарить часы. Я стоял за
дверью, не решаясь войти в кабинет. Мама заполнила формовую ложку гипсом и
осторожно засунула его в открытый рот больного, предупредив, чтобы тот не
двигался и не глотал слюну. Воспользовавшись паузой, я вошел в теплый кабинет,
маленький, но очень уютный. Поцеловал маму, сидевшую на высоком крутящемся
стульчике рядом с больным. Ей сейчас было не до меня. Мамина подруга, лор-врач Фаина Львовна, курила, пуская дым в открытую
дверцу печки.
— Ну что, троечник? Мама на тебя
жалуется… — подмигнула она мне.
Я пожал плечами и сказал, что у меня не
только тройки. По географии, истории и пению — четверки, а по рисованию —
твердая пятерка.
— Да, — подтвердила мама, — рисует он
неплохо. Рисует и поет! Охламон!
Человек в кресле вдруг заерзал, замычал
что-то.
—
Послушайте, больной, — прикрикнула на него мама, — сидите спокойно!
Больной вдруг замахал руками, лицо стало
пунцовым, и на глазах появились слезы.
— Чего это с ним? — забеспокоилась Фаина
Львовна.
Мама бросилась к нему и стала
вытаскивать сломанный гипсовый слепок.
— Помоги! — закричала она. Вдвоем они
вытащили обломки гипса.
— Да что же вы дергаетесь? — тяжело
дыша, мама протянула пациенту дрожащими руками стакан с марганцевым раствором.
— Я же вам сказала! Могли бы подавиться! А потом отвечай за вас!
Тот, отплевываясь кусочками гипса,
прополоскал рот.
— Вы что-то хотели спросить? — нервно
обратилась Фаина Львовна к больному.
— Так он что, художник? — показывая на
меня пальцем, спросил человек.
— Еще какой! — Фаина легонько стукнула
меня по затылку. — Айвазовский!
— Он должен меня выручить! — вытирая
мокрый рот платком, заявил пациент. — Понимаете, у меня художник запил,
скотина! А на носу Новый год! Может, пойдешь к нам хотя бы на каникулы, а? —
умоляюще обратился он ко мне. — Работа несложная, афишки там и оформление клуба
надо закончить… — И добавил, повернувшись к маме: — И денег заработает!
Мама с подругой переглянулись.
— Извините, я не представился, —
произнес человек в кресле. — Аскар Мурадович Мирзаев, директор клуба винзавода…
Вы же знаете, он тут недалеко, на Переушке.
— Нет… Муж
будет против… — неуверенно возразила мама, насыпая в мячик новую порцию гипса.
Фаина Львовна что-то шепнула матери.
— Вы не волнуйтесь, я создам ему все
условия!
…На следующий день я еле дождался, когда
кончится последний урок, и помчался на Переушку.
Клуб был неказистым одноэтажным зданием
с забором, примыкающим прямо к заводу, откуда всегда тянуло сладковатым запахом
бражки. Мы иногда ходили смотреть кино в этот клуб. Вестибюль с вечно
отваливающейся лепниной был обклеен фотографиями артистов. В уголке — стойка
буфета. Кинозал — с низким фанерным потолком, постоянно сырой, с широкими
щелями в полу — был заставлен рядами скрипучих, черных от времени стульев. Плохо
натянутый экран — в сталактитовых подтеках. Но все это забывалось, когда гас
свет и из проекционной вырывался луч света, оживляя
экран.
Когда Аскар Мурадович
предложил мне поработать в клубе, первая мысль была о том, что я в любое время
смогу бесплатно смотреть кино. Когда захочу. И одно это было счастьем.
Я вытер ботинки и вошел в вестибюль. В
центре стояла голая елка, укрепленная в ведре с песком. Рядом, сидя на
табурете, чертыхаясь, чинил гирлянду из разноцветных лампочек хмурый человек,
как потом выяснилось, киномеханик Георгиади. Я
спросил, как найти директора, и грек молча указал
отверткой на дерматиновую дверь.
— О-о-о! А вот и наш новый художник! —
радостно воскликнул Аскар Мурадович, когда я просунул
голову в кабинет. — Заходи, заходи! Как раз вовремя… У
нас тут совещание… Садись.
И он представил меня, назвав по имени
отчеству. В комнате, кроме директора, было несколько человек: полная буфетчица,
две уборщицы, кассирша и девушка лет семнадцати в красном свитере грубой вязки.
На столе стояли коробки с новыми елочными игрушками, блестками и мишурой.
— До Нового года два дня, а мы и не
чешемся! — строго продолжил директор. — Не готовы плакаты и лозунги, не
оформлен фасад, вестибюль и зал… За сегодня и завтра
надо все закончить… Генеральная уборка по всему клубу, чтобы блестело все!
Заводчане должны почувствовать заботу и внимание… Надо
создать праздничную атмосферу…
— Когда же мы успеем? — робко спросила
одна из уборщиц.
— Надо будет — ночью повкалываете, не сахарные! — оборвал ее директор. — А тряпки из дома
принесете. Всё! За работу, товарищи!
Он отпустил всех, кроме меня и девушки.
— Это Аля, мой секретарь и по
совместительству методист, — представил он мне девушку. — Объем работы большой.
Она тебе поможет. Идемте, товарищи, в мастерскую…
Зажав под мышкой рулон нового кумача, он
повел нас через заледенелый дворик в «мастерскую». Отпер висячий амбарный
замок, с трудом открыл дверку.
Мастерская… Это была замызганная каморка со
свисающей черной паутиной по углам. На единственной табуретке, покрытой
промасленной газетой, лежала недоеденная высохшая селедка
и стояли захватанные матовые стаканы. В углу — чугунная печка с трубой,
выходящей из окна наружу. Серые стены, видимо, использовались в качестве
мольберта, на полу валялось несметное количество окурков, под колченогим столом — пустые бутылки. К стене прислонены
замазанные планшеты афиш, портреты бывших руководителей в багетных рамах. На
полках пылились какие-то бутыли, банки, коробки, засохшие кисти и пустые
баночки из-под гуаши. В комнатке было холоднее, чем на улице, и вода в ведре
замерзла до дна.
— Ну вот… — деловито сказал Аскар Мурадович. — Немного прибраться надо… Печку затопите, дрова
найдешь… — Он вытащил из кармана блокнот. — Так, вот тексты для транспарантов,
перепиши.
Я переписал два текста: «С Новым, 1961
годом!» и «Решения ХХI съезда КПСС — в жизнь!».
— Это — первым делом… — уже в дверях
строго распорядился директор. — А потом возьметесь за елку, — добавил, уже
уходя.
Дрова были сырые, и огонь в буржуйке
никак не разгорался. Аля в это время смахнула веником паутину из углов, собрала
в мусорное ведро протухшую селедку, пустые бутылки и баночки, вытерла стол и
застелила его газетами. Потом подмела и протерла полы. Огонь в печке наконец-то
разгорелся, и каморка постепенно заполнилась теплом и уютом. Аля выпросила у
директора старое потертое кресло с выгнутыми ручками и поставила его у печки.
Устало села в него, подогнув под себя ноги, и сказала:
— Слушай, а классно, да?
За окном уже стемнело, и блики из
чугунной печки играли на ее лице.
— Да, — согласился я, и в комнате
повисла тишина. Пауза слишком затянулась, я отвел глаза от девушки, включил
лампочку и стал раскладывать на столе красную материю.
Пока я рассчитывал, какой величины
должны быть буквы на шестиметровых транспарантах, Аля заварила чай, нарезала
хлеб и докторскую колбасу.
— Иди чай пить, — пригласила она.
— Да нет… Я
сыт…
— Да что ж ты такой стеснительный! —
засмеялась она и почти силой усадила к табуретке с едой. — Это нам директор
прислал, бери…
Потрескивали дрова в раскаленной печке,
за стеной слышалось уханье какой-то заводской машины. Мы ели директорские
бутерброды, запивая горячим чаем.
— Ну, как успехи? — в комнату вошел
директор, оглянулся по сторонам: — Молодцы, в божеский вид привели…
Он подошел к столу с пустым еще кумачом.
Недовольно оглянулся на меня, хотел было сказать что-то, но Аля опередила его.
— Все нормально, Аскар Мурадович, завтра утром все будет готово!
— Вы что, ночевать здесь собираетесь?
Я пожал плечами:
— Если надо, останемся…
— Нет уж… — кашлянул директор. — Сегодня
заканчивайте…
— Спасибо за колбасу, Аскар Мурадович, — поблагодарила Аля.
— Пожалуйста… — он еще раз
удовлетворенно оглядел преобразившуюся мастерскую: — Еще есть проблемы?
— Аскар Мурадович,
нам бы музыку… — хитро улыбаясь, попросила Аля.
— Возьми у Георгиади,
— вздохнул директор и ушел.
Аля принесла старый патефон и стала
разбирать пластинки.
— Во! «Брызги шампанского»!
Я накрутил пружину и поставил мембрану
на пластинку.
…Кумач был расстелен на полу от угла до
угла, и мы с Алей ползали на коленках, раскрашивая его белой клеевой краской.
— Посмотри, как здорово! — сказала Аля,
разглядывая текст транспаранта с другой стороны. —
Тысяча девятьсот шестьдесят один — и вверх ногами тоже — тысяча девятьсот
шестьдесят один! Надо же!
Из патефона с шипением звучал голос Шульженко.
— Интересно, каким будет этот год?
— Не знаю…
Наши головы были друг против друга,
почти касались.
— Ты испачкался… — она вытащила платок,
послюнявила его и стала протирать мне щеку.
Я смотрел на ее лицо, такое близкое,
влекущее. Заметив это, она улыбнулась.
— Тебе сколько?
— Пятнадцать, — соврал я, прибавив
полтора года. В то лето я сильно вытянулся и, как оказалось, на всю жизнь.
— А мне в январе будет семнадцать!
Я чувствовал ее дыхание, ее неуловимый
запах, сложенный из каких-то духов, помады, аромата волос и кожи. С трудом
удержался, чтобы не дотронуться до белой шеи с колечками тонких волос возле
уха.
…Мы шли по ночной улице, скользили по
обледенелым лужам. Редкие машины обгоняли нас, пробивая фарами декабрьский
туман.
— Когда же выпадет снег? — глядя в
мутное небо, скорее, выразила желание, нежели спросила Аля.
— На Новый год, — уверил я.
— Откуда знаешь? — оглянулась она.
— Если ты хочешь, значит выпадет…
Аля улыбнулась.
На следующий день мы украшали елку, нанизывали
на нитки кусочки ваты, развешивали «снежинки» под потолком.
Киномеханик включил свою гирлянду.
Проверять готовность клуба пришло все
заводское начальство.
— Молодцы! — похвалил директор завода. —
Поощрите людей, — отдал он распоряжение не в меру взволнованному Аскару Мурадовичу.
Когда они ушли, директор собрал всех в
своем кабинете.
— Ну вот и
замечательно! — радостно потирая ладони, сказал он. — Не подвели! Теперь еще
задание, — Аскар Мурадович обратился ко мне: — После
Нового года, с первого числа, будем показывать английский фильм «Леди
Гамильтон». Сделай приличную афишу, фильм замечательный… Хорошо?
— Ладно, — ответил я.
— Хотите, посмотрим сейчас картину? —
предложил грек.
В зале набралось человек десять —
сотрудники клуба, случайно зашедшие зрители.
Мы с Алей сидели на самых лучших местах
— в центре прохода.
Черно-белый исцарапанный фильм был с
субтитрами, и уборщицы недовольно кричали:
— Вася, нельзя ли помедленнее? Читать не
успеваем!
— Аля, почитай! — крикнул из окошка Георгиади.
Уборщицы и буфетчица поддержали
киномеханика, и Аля стала читать титры. Я завороженно
смотрел на экран, на красавицу Вивьен Ли и Лоуренса Оливье. А рядом
звучал голос Али. Она читала громко, под самым моим ухом. Ей удивительно
удавалось передавать интонации актеров, особенно Вивьен Ли в роли леди Гамильтон. Я оглянулся: на лице Али мелькали
отсветы от экрана…
Экран погас, фильм кончился. Включили
свет.
Буфетчица Арина Ли,
сморкаясь и вытирая слезы, сказала:
— Холосий
фильм, зизненный. Только уз глусный
осень!
— А Алька-то
наша — артистка! — восхищенно посмотрела на Алю пожилая уборщица.
Тридцать первого я тайком от мамы
вытащил из шифоньера ее летнюю широкополую шляпу и бегом направился в клуб.
Первым делом замазал старую афишу на
деревянном подрамнике, разложил остатки гуашевой краски, нашел уголек.
Зашел к Але, которая одним пальчиком
стучала на машинке приказы по клубу.
— Зайдешь?
— Как закончу, приду, — пообещала она,
со звоном сдвигая каретку старого «Ундервуда».
В нетерпеливом ожидании я успел затопить
нашу чугунную печку, раскидать на планшете надписи будущей афиши: «1-2-3 января
новый фильм. Производство Англии. “Леди Гамильтон”. В главных ролях — Вивьен Ли и Лоуренс
Оливье. Начало в 18.00».
Через час в мастерскую вошла Аля.
— Ну-ка, примерь! — развернул я шляпу.
Она надела шляпу и посмотрелась в
осколок зеркальца на стене.
— Ух, ты! — восхитилась она. — Мамина?
— Да, — ответил я. — Садись, буду тебя
рисовать…
Подкинув в буржуйку поленья, поставил
пластинку на велюровый диск патефона — «Грустное танго».
Аля села в кресло, откинула голову, как
леди Гамильтон, и с большим удовольствием стала позировать.
Говорят, под гипнозом человек способен
на чудеса. Люди вдруг начинают писать стихи, хотя никогда этим не занимались,
предсказывать будущее, не имея понятия об астрологии и хиромантии… Так и я. Не знаю, под каким гипнозом я был в тот последний
день уходящего года, но никогда больше я не смог нарисовать что-либо похожее на
ту единственную в моей жизни афишу.
Предновогодний сумеречный день 31
декабря был, как везде, рабочим, но заканчивался раньше обычного. Сотрудники
клуба спешили по своим домам, к своим винегретам и холодцам, в тепло
домашних очагов, однако, услышав от грека Георгиади,
что Альку нарисовали, столпились в мастерской.
Оханьям и аханьем не было предела. Она и в самом деле была очень похожа на леди
Гамильтон, особенно в маминой шляпе.
Георгиади не сказал ни
слова, только крепко пожал мне руку.
Директор, нарушая законы, подарил всем,
в том числе и мне, по бутылке вина. И хвалил меня, похлопывая по плечу, просил
передать маме привет, демонстрируя всем новые коронки во рту.
Мы вышли на улицу.
Крупные, тяжелые снежинки падали на
холодный асфальт и не таяли.
— Снег… Снег! —
закричала Аля.
Она ловила мокрые снежинки в варежки и
танцевала. На остановке подбежала ко мне и прошептала на ухо:
— Жалко, что ты еще маленький… Спасибо… За снег и за картину…
Она чмокнула меня в щеку и бросилась к
уходящему трамваю.
— С Новым годом! — крикнула она с
подножки, и трамвай, разбрызгивая с дуг электрические искры, поехал по темной заснеженной улице.
Дома вкусно пахло пирогами, апельсинами
и хвоей.
Мама с Фаиной накрывали на стол. Фаина
оглянулась и всплеснула руками:
— Что, снег пошел?
Я молча кивнул.
— Отряхни пальто…
Что так задержался? — расставляя на скатерти тарелки, спросила мама.
— Работал… — сбивая с ботинок снег,
ответил я.
Через два дня снег резко прекратился и
сменился занудным дождем. Я подошел к клубу.
Остановился. Господи, я же не добавил в гуашь клея… По
афише стекали дождевые капли, смывая краску. Аля, леди Гамильтон, еле
просматривалась на размокшем планшете.
В вестибюле меня встретил директор и,
пряча глаза, виновато сказал:
— Знаешь, наш художник вернулся… Зайди в бухгалтерию, там деньги для тебя… Немного, правда…
— и он отвернулся.
Я бы не пошел в мастерскую, но там была
шляпа, которую я оставил.
Аля сидела в кресле, подвернув под себя
ноги. У патефона спиной ко мне возился с пластинками незнакомый человек. На
табурете, покрытом газетами, — открытая консервная банка с килькой, блюдце с
винегретом, полбуханки хлеба и два пустых стакана. Наполовину опорожненная
бутылка вина стояла на полу.
Аля, увидев меня, резко поднялась из
кресла, улыбнулась.
— Ой, привет… — сказала
она, вдруг закашлявшись. — Познакомься, это Ренат…
Мой жених…
Человек оглянулся.
— А ты и есть… — назвал он меня по
имени. — Молодец, хорошо нарисовал… Присоединяйся, —
указал он на табуретку.
Аля подошла ко мне.
— Ну, что ты в дверях стоишь? —
протянула она ладонь.
Я спрятал руки в карманы.
— Шляпу не видела? — глядя мимо нее,
спросил я…
Мама взяла деньги, всхлипнула:
— Твоя первая зарплата, сынок…
— Тут совсем мало…
— Какая разница? Обед на столе, иди умойся, ты весь мокрый!
— Дождь на улице… — пояснил я и пошел
умываться.
Капли, попадавшие в рот, были солеными.
Ноябрь, 2007 г.