Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2018
Дмитрий Быков, поэт, прозаик, критик (Москва)
Горький
встречает свое 150-летие не в лучшей форме — впрочем, Шкловский писал, что он
«вообще часто не в форме», и это так. Он писатель очень неровный, вечно
портящий впечатление от замечательного рассказа громким высказыванием авторской
позиции, или цветистым отступлением, или фальшивой нотой. В принципе он
замечательный рассказчик, и за этот счет его проза вполне может оставаться в
зоне читательского интереса — даже во времена, когда большинство его
современников безнадежно задвинуты на дальнюю полку читательской памяти.
Сегодня
происходят странные вещи — кровавый и во многих отношениях ужасный век
просвещения сменился веком потребления, и он вполне может оказаться не менее
кровавым, а то и более бессмысленным. Идейные споры ХХ века закончились, и в
них никто не победил. Точней, победила простота, потому что все оппоненты
взаимно уничтожились, и чтобы больше не допустить мировых войн, негласно решено
было похерить идеологию как таковую, а пассионарность заменить консьюмеризмом.
Сегодня уже понятно, что это не сработало, что всеобщее упрощение привело к
одичанию, что дураку пассионарность приятнее потребления,
потому что пытать соседа интересней, чем отжимать у него квартиру (впрочем, это
неплохо сочетается). В этих условиях идеи стоят недорого, но от прозы требуется
развлекательность, информативность, динамика; в этом смысле у Горького все
хорошо.
Современный
человек вообще читает не очень много — чтение осталось уделом немногочисленных,
хотя и высокопоставленных интеллектуалов. Невелик шанс, что этот массовый
читатель обратится к Томасу Манну или Марселю Прусту, Ромену
Роллану или Андре Жиду, Рене Мартену дю Гару или Джону Голсуорси. Из
современников Горького есть перспективы у Леонида Андреева (любит про
страшное), у Куприна, у Бунина (хотя последний сдает позиции — сегодняшнему
подростку ближе «50 оттенков серого»). Горький не
может привлечь читателя ни революционным, ни контрреволюционным пафосом —
советская Атлантида затонула и с нею все ее главные вопросы; но у него есть
шанс за счет экзотики и кровавости сюжетов, за счет изобретательного
мучительства, которому подвергают друг друга его герои, за счет брутальной и
мрачной эротики (например, в рассказе «Сторож», почти порнографическом).
Есть шансы и у «Жизни Клима Самгина» — разумеется, если читать эту вещь не как
хронику дореволюционной интеллигенции, а как биографию сноба, детальный анализ
его психологии. В Самгине отчетливо угадывается Ходасевич, Самгин — месть ему,
но сноб неожиданно оказался едва ли не самым привлекательным типажом, поскольку
ему не все равно, как он выглядит. Он не всегда благородно живет, но всегда
красиво умирает (что и помешало Горькому написать смерть Самгина). В эпоху,
когда идеология ничего не значит, а мораль похерена, у сноба появляется масса
преимуществ: становится неважно, что ты делаешь и думаешь, а важно, как ты
выглядишь. На сегодняшний взгляд пустой, претенциозный и эгоцентричный Самгин
выглядит привлекательней Лютова, Макарова, Туробоева
— и нынешняя Алина Телепнева, пожалуй, выбрала бы его, как раньше его же
выбрала Лидия Варавка (самая симпатичная и эротически
привлекательная из горьковских героинь). Впрочем, эта победа Самгина — пусть не
окончательная — была очевидна уже в начале девяностых, когда на роль Самгина
был избран красивый и загадочный Руденский.
Но за
увлекательностью, жестокостью и прямотой горьковской прозы стоит нечто — не
вполне ощутимое, не вполне даже определимое, — что делает этого автора
практически бессмертным и интересным даже тогда, когда он занудствует.
Речь о его концепции человека, который предстает у Горького не столько венцом
творения, сколько сырьем для переплавки. Стихийный ницшеанец, нашедший у Ницше
(и отчасти Ибсена) лишь подтверждение собственных догадок, — Горький тоже
искренне полагал, что человека следует преодолеть; он пошел дальше и
предположил, что человеку еще только предстоит создать Бога (в «Исповеди» это
говорится прямо). Это чувство человеческой неполноты, неполноценности, ощущение
неудачного, недовоплощенного замысла знакомо сегодня
многим, почти всем. Человека надо отменить и создать заново,
этот мир никуда не годится — эти горьковские догадки, а вовсе не «красивый
цинизм», не знание ужасных деталей и не талант рассказчика обеспечили ему
первый читательский успех; и сегодня, когда мысль о безнадежной испорченности
собственной жизни владеет почти всеми, и не только в России, — Горький эмоционально
резонирует с внутренней драмой читателя. Рискну даже сказать — с его
внутренней катастрофой. Ощущение грядущей расплаты витает над всеми, несмотря
на то, что идеология упразднена и религия секуляризована; наше время не менее,
а то и более эсхатологично, чем серебряный век. А
поскольку Горький — как раз один из самых звучных голосов этого века, модернист
не в меньшей, а то и в большей степени, чем Брюсов или Белый, — эти его
настроения сегодняшнему читателю исключительно созвучны. И не мешают Горькому
ни бесконечные тире, ни одинаково говорящие герои, ни смакование всяческой мерзости,
которое раздражало еще Толстого. Горький не любит людей, это бросается в глаза,
— любит абстрактного Человека, которого никто никогда не видел; но современный
человек сам себя не любит, и даже благодарен, когда ему хамят.
Горького это отчасти роднило с футуристами — они тоже делали сборы на том, что хамили публике, но публика десятых годов отлично понимала,
что она этого достойна. «Ведь вы этого достойны» — главный лозунг дня.