Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2018
Геннадий Прашкевич,
прозаик (Новосибирск)
Типичный
люмпен, революционный романтик, воинствующий богоискатель, сознательный
политэмигрант, литературный генерал или просто классик мировой литературы? —
действительно, кто?
Как-то
странно отвечать на такое.
Ромен Роллан и Анри
Барбюс, Герберт Уэллс и Карел Чапек, Виктор Шкловский и Джон Голсуорси, и многие,
очень многие другие умные и глубокие писатели и ученые
уже ответили на это. А для меня лично просто существует писатель Максим
Горький, пьес которого я не перечитываю, романы «Мать» и «Дело Артамоновых» не
перечитываю, от юношеской романтики бегу, зато вот «Жизнь Клима Самгина» могу с
удовольствием читать с любой страницы, так же, как «Детство». Издают Максима
Горького или не издают, хают его (это чаще) или хвалят
(это реже), он — писатель.
«Мир
делится на людей умнее меня — этих я не люблю — и на людей глупее меня —
этих презираю. Но есть еще категория людей, которых я боюсь. Это — хорошие
русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику
истории. Я тебе, Клим, дружески советую: остерегайся верить хорошему русскому
человеку. Это очень милый человек, да! Поболтать с ним о будущем — наслаждение.
Но настоящего он совершенно не понимает. И не видит, как печальна его роль
ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми,
потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но
неделикатными кучерами».
В детстве
(а это уже середина прошлого века) я обожал фантастику.
Было время, когда мне казалось, что вообще все лучшие книги в мире
написаны Жюлем Верном. Было время, когда мне казалось, что все лучшие книги
написаны Гербертом Уэллсом. И время Ефремова было, и Станислава Лема.
А Максим
Горький…
Ну да,
проходили в школе…
Горящее
сердце Данко, «Челкаш»,
«Мать», наконец…
Я все же
предпочитал летать на Луну с нелепым Кейвором,
изучать морские глубины с капитаном Немо, стремиться в порт назначения с героем
«Юности» Конрада, а вот Горький…
Интерес к
нему проснулся в связи с размышлениями о Новом человеке.
Эти мои
тогдашние размышления были очень просты. Я вот как думал. Произошла великая
октябрьская революция, а мир по-прежнему несовершенен. На станции Тайга, где я
жил, конечно, днем с огнем не найдешь больше ни одного кулака-мироеда, а
капиталистов, ни мелких, ни крупных, и раньше не было. Зато пьяни и хулиганов
хватает, лентяи и придурки — эти на каждом шагу.
Счастливый свободный труд? Да ладно. Оставим это на будущее. Пусть будет как у
Андрея Платонова (его книги я, конечно, прочел позже). Борцы за коммунизм,
описанные Андреем Платоновым, расчищают площадку для строительства нового светлого
мира. «Организуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы гусей заведут, будут
у всех перо и пух, — цветущее дело!»
Прекрасное
дело. Но дальше-то, дальше, что делать дальше?
Да ничего
не надо делать, отвечали герои Платонова. Чтобы организовать чудесный и простой
коммунизм, строители этого самого счастливого будущего просто ложатся на пол в
нищем деревянном бараке. Логика их проста. Зачем работать? Работа — это уступка
уничтоженному капитализму, она производит продукт, а продукт приводит к эксплуатации.
А вот коммунизм неизбежен, значит, он наступит сам по себе. Если в пыльном Чевенгуре (как в моей пыльной Тайге) нет ни кулаков-мироедов, ни других эксплуататоров, а только одни
пролетарии, то коммунизм точно наступит. А работать будет Солнце.
Но мы
ожидаем Нового человека!
Где он,
где? Ни Толстой, ни Чехов ответа не давали.
И Федор
Гладков не давал ответа, и все прочие Бабаевские.
А всем
нужен Новый человек. Мне тоже. Невиданный и неслыханный. Здоровый физически,
совершенный морально. Работящий, изобретательный,
готовый решить любую проблему. Скажем, Человек-Кухарка, Умеющая Управлять Государством. Кто, как не писатель, инженер
человеческих душ должен этим заняться. Рожденный ползать летать не может.
Человек — это звучит гордо. С кем вы, мастера культуры?
Ни «Песня о
Буревестнике», ни скучные итальянские сказки (я уже в школе в этом убедился) на
всё это не давали никакого ответа.
Оставалось
надеяться на случай.
И мне
повезло. В какой-то толстенной книге (названия не помню) я наткнулся на
«Рассказ об одном романе». Героиня рассказа (написан, понятно, Максимом
Горьким) — женщина, из тех, что «всю жизнь чего-то ждут, в девушках
требовательно ждут, когда их полюбит мужчина, когда же он говорит им о любви,
они слушают его очень серьезно, но не обнаруживая
заметного волнения, и глаза их в такой час как бы говорят: "Все это вполне
естественно, а — дальше?"»
Вопрос
прозвучал как раз для меня.
Мой, мой
вопрос. Я учился уже в пятом классе.
Проводив
гостей, героиня рассказа присела отдохнуть на террасе (дело происходило на
летней даче) и вдруг заметила, что кто-то еще не ушел: вон там сидит мужчина на
скамье под деревом, в белом костюме, и… вот первая странность… он, этот
мужчина, не отбрасывает тени… А, думает героиня, это,
наверное, писатель Фомин. Ходил к ней такой назойливый тип,
все время лез с идиотскими рассуждениями, все время крутился перед её глазами и
«в то же время его как будто не было, а была толпа разнообразных мужчин,
женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников, все они говорили его голосом,
противоречиво и смешно, глупо и страшно, скучно и до бесстыдства умно».
Мне это
тоже показалось странным.
Тем более, что на скамье оказался даже не писатель Фомин, а просто
литературный герой, им же, писателем Фоминым, выдуманный: некто Павел Волков —
более или менее материализовавшийся. И чем дальше, тем страньше.
Воспринимая мир, как его и следует воспринимать литературному персонажу, Павел
Волков саму героиню горьковского рассказа, живую, подвижную, думающую, принял за… литературный персонаж.
Я был
донельзя заинтригован.
Вот тебе и Челкаш, вот тебе и Макар Чудра!
«Мимо
меня изредка проходят люди, они говорят о чем-то неинтересном, ненужном;
какой-то рябой человек в чесучовой паре соблазнил толстенькую даму тем, что у
него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей
ухо, совершенно как лошадь, а она — взвизгивала тихонько. Страшно глупо все,
надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и
расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы
всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии,
лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем
только для развлечения этих тупых, реальных людей…»
К этому
герой рассказа (Волков) добавил: «Вы ведь сами такая же».
А героиня
тут же возмущенно ответила: «Нет!»
Господи,
подумал тогда я, пятиклассник. Вот ведь правда, как
невероятно скучны, как глупы и расплывчаты реальные люди. Робинзон Крузо,
Гулливер, капитан Немо, даже Маша и три медведя, всех я могу в деталях описать,
а вот Фома Гордеев не запоминается, и «Мать» выглядит расплывчато. Герой же
прочитанного мною «Рассказа об одном романе» вообще что-то вроде флатландца, он даже тени не отбрасывает, и все равно
реален, даже реальнее, чем сосед по улице.
Я сидел под
огромным кустом смородины.
Станция
Тайга. Смутное жаркое темное лето.
Вечер
опускается. Свистки паровозов на маневровых путях.
«Где-то
далеко поют девки и, как всегда, собаки лают на луну,
очень благообразную и яркую, почти как солнце, лучи которого кто-то гладко
причесал».
Неужели это
тот самый Максим Горький, который написал роман «Мать»?
Я был сбит
с толку. Мне было интересно. Странный текст уже привлекал меня.
«Она
присела к столу, поправила отстегнувшийся чулок и долго так сидела, играя
ножницами для ногтей. Потом стала полировать ногти замшей, — лучше всего
думается, когда полируешь замшей ногти. Очень жаль, что Иммануил
Кант не знал этого».
Иммануил Кант! Вот,
наконец, зазвучала музыка.
А героиня
«Рассказа об одном романе» еще и письмо отправила писателю Фомину. Почему нет?
Это я понимал. Я сам незадолго до этого звонил известному русскому писателю
Тургеневу. В тоненьком служебном телефонном справочнике нашего соседа машиниста
Петрова я увидел его фамилию и смело набрал номер.
Надо же, такой писатель, а живет на нашей станции. Хотелось мне выговориться,
наконец, по поводу утопленной Герасимом собачки.
Долгий
гудок, потом женский голос: «Кого надо?».
Я деловито
ответил: «Ивана Сергеевича».
«Он в
поездке сейчас. Звони вечером».
Ну, мне на
Тургенева не повезло, а героине Горького?
«Этот
Волков, — написала она писателю Фомину. — Он не удался Вам, и Вы должны
как-то переделать, переписать его. Во всяком случае
Вам необходимо сделать так, чтобы это существо не шлялось по земле каким-то полупризраком, — я не знаю, чем! — и не компрометировало
Вас. Подумайте: сегодня он у меня, завтра у другой женщины, — он ищет женщину,
как Диоген искал человека…»
Диоген…
Женщина…
Я всегда
был падок на детали.
«Лицо,
измятое, как бумажный рубль» (Александр Грин). «Улыбка, неопределенная,
как теория относительности» (А. Абрамов). Н.Г. Чернышевский: «Долго они
щупали бока одному из себя». М.Е. Салтыков-Щедрин: «Летел рой
мужиков». И блистательный Алексей Толстой: «В Тамани мы остановились
на берегу моря у казачки и здесь в первый раз купались в соленой воде среди
живых медуз в виде зонтика с пышным хвостом, плавающих посредством вздохов…»
И вот,
наконец, пришел черед Максима Горького.
Какая
разница, люмпен он, революционный романтик, богоискатель, политэмигрант,
литературный (свадебный) генерал или обыкновенный классик мировой литературы?
Просто он —
мой писатель.
От
«Рассказа об одном романе» до «Жизни Клима Самгина».
Весь — мой,
и никаким другим быть не может.
Потому что
— писатель.