Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2018
Алексей
Торк, прозаик
(Бишкек)
Из-за
Горького я провалил вступительные экзамены на филологический факультет
Таджикского госуниверситета. Сочинение «Почему роман Горького “Мать” является
образцом партийного искусства» получилось многословным, трескучим и с фатальным
недостатком — этот роман я не читал, и не собирался. И даже не знал его
примерного сюжета.
Ранее, в
третьем-четвертом классе, прочитав его «Макара Чудру»
и «Песню о Соколе», никакого желания продолжать знакомство с Горьким я не
испытывал.
Оба
рассказа слились у меня в голове. Какое-то время я был
уверен, что это Горький в облике Макара Чудры
«полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из
своей громадной трубки» и рассказывал грохочущую, недобрую историю про сверхптицу, доказавшую жалкому ужу, что он недосущество, и поддержанную хором античной драмы — песнью
моря; песнью, словно списанной у Мережковского.
Все это
давало ощущение, почти зрительное, холодного блеска. В этом я уверен и сейчас,
прочитав большинство его рассказов, высокого ценя пьесу «На дне».
За «верой в
человека», за «человек — это звучит гордо» слышится стальной хрип Сатина:
«Молчать! Вы — все — скоты!»
«Рожденный ползать — летать не может!» — одна из самых
жестоких, одна из наиболее античеловеческих фраз в русской литературе.
Означает ли
это, что Горький лично был недобрым человеком? Разве он не был милосерден,
благотворителен, вываливая ахающей публике правду о «свинцовых мерзостях»,
чтобы «с корнем же и выдрать ее из памяти, из души
человека».
Да, милосерден, но это то милосердие, которое в средневековой
Европе называлось мизерикордией — ножом для добивания поверженного противника.
Актер
«удавился» после вдохновенного монолога Сатина о том, что «правда — бог
свободного человека».
«Милосердие» — то же самое, что «спасение человечества — обезличенные,
вываренные добродетели, ведущие свое начало от понятий “жалость” и “человек”».
Нет «спасения
человечества», и «человечества» тоже нет — есть каждый конкретный человек, и
жалость к нему.
Это то, чем
и занимается Лука, сталкиваемый лоб в лоб с Сатиным.
И он, Лука, ведь и Горький тоже, ибо трудно, невозможно представить, чтобы в
Луке хотя бы немного не звучал Алеша Пешков, наблюдавший, как отчим избивал
ногами его мать. Неужели Лука в своей жизни видел меньше «свинцовых мерзостей»?
И он понимает, что зло — всё, что не жалость. Утешение — думает Лука — всё, что
нужно человеку, остальное доделает Бог, в душе жалетеля
и жалеемого.
Раздвоенность Горького — в
его ужасном детстве и юности, отсюда же, из раздвоенности и выросла его вера в
существование крепких универсальных решений, вера в «сокола», в науку, в
Европу, в социализм… Универсальные решения просты, и Горький — прост. Такой
бывает простота, рождаемая отчаянием.
В то же
время неутомимо и изобретательно усложнял все на свете Мережковский, метавшийся
между Аполлоном и Христом.
Русская
литература живет на полюсах, лишь изредка меняя их местами.
Что
посередине? Из постоянного, неизменного? Негромкая, сочувственная грусть
Пушкина. А кроме — и ничего, кажется.