23 сюжета из воспоминаний о Евгении Евтушенко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2018
Осипов Валентин Осипович — писатель, издатель, автор около 20 книг,
лауреат Большой литературной премии России, член Высшего творческого совета СП
России. В его мемуарном сборнике «Корифеи моего времени. Из записок очевидца»
воспоминания о С.Конёнкове, Дм.Лихачёве,
М.Шолохове, Л.Леонове, Яр.Смелякове, Р.Гамзатове,
В.Астафьеве, Патриархе Алексие II, Ю.Гагарине и
многих других. Живет в Москве.
В дни самого последнего прощания с
Евгением Евтушенко — в апреле 2017-го — сколько же нахлынуло-вспомнилось. С 1962
года мы были повязаны одной заботой: он, как принято говорить, автор — я
издатель. В итоге немало сборников поэзии — и все нарасхват. Сперва
с маркой центрального комсомольского издательства «Молодая гвардия» (я здесь главред), потом «Художественной литературы» (был
директором).
Эпатаж? Приятели внука спросили — каким мне
запомнился Евтушенко. Отвечаю: если самое первое впечатление — то не пройти мимо, не оглянувшись. Высокий, не сутуло-согбенный —
стройный, стремительный в жестах и в ходьбе, лобастый, с упрямой складкой губ и
с длинным острым носом, с цепким и чаще всего ироничным взглядом, который
выстреливался заметно выпуклыми глазами стального
оттенка. А если уж читал стихи — так завлекал то трибунной артистичностью
резковатого тембра, то завораживающе вкрадчивым шепотом.
Но всего этого ему было явно
недостаточно. Он являл себя в запахах мало доступных в
советское время американских сигарет и в вызывающе наипестрой,
диковинного фасона рубашке или — зимой — в роскошно-дорогой иностранного покроя
шубе до пят, каких в Москве не было ни у кого.
Эпатаж, как это по молодости случалось у
Маяковского? Отзвуки военных в детстве лишений? Франтил?..
Еще воспоминания. «Пестрый
зальчик» ресторана ЦДЛ (Центрального Дома литераторов). Он знаменит на всю
столицу, но больше слухами, ибо был в советские времена скрыт-закрыт для тех, у кого не было красной книжечки
члена Союза писателей. «Пестрый» — почему? Все его стены испещрены остроумием
завсегдатаев — афоризмы или шаржи пером и красками. Так и здесь отблески славы
Евгения Евтушенко. Вот от него самого крупными буквами: «Пусть ЦДЛ нас всех
вместит//Тех, кто мастит и не мастит.// Пусть здесь
никто другим не льстит//И лучшим за успех не мстит». Однако
же и в самом деле не льстили. Один воскликнул: «Три буквы я пишу на
стенке,// И посвящаю Евтушенке». Второй: «Я,
недавно ев тушёнку,// вспоминал про Евтушенку». Нашелся, однако, и рецензент: «Используя
такие рифмы,// В пути не раз встречали риф мы.// Не надо даже лишних слов,// Вы
в эпиграммах — не Светлов».
Когда его годы перевалили за
тридцать-тридцать пять, у глаз и от носа к губам прорезались резкие морщины.
Еще приметная особенность: любил как бы ненароком помянуть о своих иностранных
знакомцах. И каких! Фидель Кастро, президент США
Никсон, Че Гевара, Роберт и
Жаклин Кеннеди (брат и жена убитого американского президента), знаменитости из
мира искусств — художник Пикассо, кинорежиссер Феллини, писатель Стейнбек,
эмигрантка Александра Львовна Толстая — дочь Льва Толстого, и еще, еще в таком
же сиятельном перечислении.
И тут же помяну с восхищенной завистью
такую вот его особенность: знал наизусть стихи поэтов от Пущкина
до современников в невообразимо невероятном числе. Феноменально емкая память!
Не упрощать! В главном: каким я воспринимал его? В единстве противоречивых
чувств и настроений. Да и разве могут выдающиеся поэты — а Евтушенко
несомненно входит в число таковых — жить и творить без сомнений и без обретения
иллюзий, без отречения от вчерашних идейно-творческих позиций и жизненных
ориентиров и без восприятия новых… Он то доверял обществу
вызывающе откровенные чувства (к примеру: «Обращаюсь к вечному
магниту// в час, когда в душе моей ни зги, // я всегда шепчу одну молитву: // Господи, прости и помоги…»), — то
не робел выкрикивать во всю ивановскую истинно расстрельный приговор
согражданам за измену патриотизму (к примеру, в стихах «Гражданственность»).
Он мог в нужный для страны момент обратиться к миру с
неотступным риторическим вопросом «Хотят ли русские войны?», но и довел до
совершенства маскировку своих опасных для государственной идеологии настроений
иносказаниями-аллюзиями (признавался: «Цензура стала
моим невольным соавтором, ибо вынуждала меня быть более метафоричным»).
В любовных излияниях то нисходил до зачаровывающих барышень откровений («Кровать
была расстелена,// а ты была растеряна…»), то возвышал себя жертвенным «Пусть
я умру,// но не позже любимой —// этою карой меня не карай!» Водушевлял себя и читателей романтическим восприятием
идеалов коммунизма: «Сквозь войны,// сквозь преступления,// но все-таки без
отступления// идет человечество к Ленину,// идет человечество к Ленину» (в
«Братской ГЭС») — однако же отрекся от них с
приходом к власти Ельцина.
Он выделял себя тем, что искал жизненные
пути-маршруты не по линейке с раз и навсегда отчеканенными
ризками. Евтушенко творил по стрелке компаса, которая
никогда не застывает в покое и «намагничивает» писать для народа, а не для
власти. Ищите и обрящете, толцыте
и отверзется… Этим он в некотором роде был
сопоставим с великим своим современником Александром Твардовским — при всем
том, что между ними не было особой творческой близости. Поговаривали, что
Евтушенко считал себя последователем Маяковского — я этому не верю: с его-то
самомнением не мог числить себя по разряду ведомых. Мне он напоминал мятущегося
Григория Мелехова из взбудораженного страстями «Тихого Дона». Потому не могу
его осуждать — мечтаю его понять.
…Наши с ним советско-издательские узы
были сплетены по наисложной формуле. В числителе: ему
обеспечили невиданные ни в одной другой стране возможности стать всенародно
известным. С огромными тиражами (чаще всего стотысячными, а то и больше —
фантастика по временам нынешним), а значит, стоит попутно заметить, и с
огромными гонорарами, чем он обеспечивал себе жизнь весьма «красивую», отнюдь
не аскетичную. Одно вспомнить: в пору, когда
заграничные вояжи придирчиво дозировались властями и почитались чудом, он
объездил многие страны, добиваясь командировок Союза писателей. Что в
знаменателе? Мы оба всегда помнили о возможном вмешательстве цензуры.
Кредо двадцатитрехлетнего поэта. «Голос молодого
поэта — искренний и честный» — с таким заголовком мне некогда подарили друзья
из комсомольской газеты Болгарии интервью с Евгением Евтушенко в 1956-м.
Оно представительно: в переводе почти шесть
страниц машинописи. Тема определена уже подзаголовками: «Молодой человек в наше
великое время. — Почему “сердитые молодые люди”, а не “радующиеся молодые
люди”». Эхо неотступного после смерти Сталина вопроса: хотят ли молодые творцы
политических перемен в обществе? Позже на Западе у «левых» партий это стало
именоваться необходимостью «социализма с человеческим лицом». Непосредственный
повод же к интервью — узнать, как в СССР готовится Третье
Всесоюзное совещание молодых писателей.
Далее — несколько извлечений, которые
показались мне особо интересными для понимания идейно-творческих взглядов тогда
всего-то двадцатитрехлетнего поэта.
«— Главная задача Третьего
Совещания состоит в том, чтобы открыто, честно и смело поговорить об основной
проблеме — формировании молодого человека в наше великое время. Искоренение
последствий культа личности в литературе.
— Сейчас накануне Совещания поэзия
цветет и дает богатые плоды. Особенно в почете поэзия
о любви. Это хорошо, я и сам не против поэзии любви, но не это сейчас важно.
Сегодня нам нужна прежде всего гражданская поэзия и
притом смелая, наступательная гражданская поэзия, боевая, без лакировки,
воинствующая.
— Во время посещения мною западных стран
мне довольно часто приклеивали этикетку "сердитый молодой человек".
Дешевый прием! Неужели я могу отречься от советской действительности? Ведь
советская власть — это моя жизнь. Не сумасшедший же я, чтобы стать самоубийцей.
— Сегодня каждый должен чувствовать себя
так, как если бы он был членом правительства, чувствовать, что от него зависит
судьба Родины, что он должен думать не только о себе, а заботиться о всех людях. Вот почему от молодого писателя и поэта
требуют: надо думать не только за себя самого, но и за читателя.
— Так называемые новаторы в той или иной
степени с пренебрежением смотрят на литературное наследство. Каким бы
гениальным ни был поэт, он не может вступить на пустое место. Он должен
опираться на традиции. Это не значит, что надо слепо подражать классикам, но
это и не значит, что они могут быть слепо отвергнуты. Можно классика не любить,
но если хочешь быть хорошим мастером, то должен хорошо
с ним познакомиться. Необходимо изучить литературный опыт предшест-венников, прошлые литературные идеи и
концепции, если хочешь иметь успех.
— Вопрос о новаторстве это не только
вопрос о форме, как это многие считают, а прежде всего вопрос о содержании.
Если хочешь быть новатором, то сумей схватить то новое, что выдвигается жизнью.
И не для того, чтобы иллюстрировать или фотографировать, а для того, чтобы
осмыслить, дать оценку, сделать обобщение, подать идею».
Комсомол в его судьбе. Говорили, что он
еще в Литинституте был не то исключен из ВЛКСМ, не то остро критиковался. Так
стоит выделить, что впоследствии ни сам он, ни те, кто писал о нем, не
сообщали: его творчество немало лет заметно облучалось — и с добром, и с
осуждением! — ЦК комсомола и его изданиями. Ко времени появления интервью о
совещании молодых писателей (проводились с 1947 года при участии комсомола) в
биографии Евтушенко числилось:
— в 1948-м в возрасте 15 лет он пришел в
литконсультацию комсомольской «Молодой гвардии»;
— в 1951-м его пригласили участвовать во Втором всесоюзном совещании молодых писателей;
— в 1956-м — в год интервью — первый
секретарь ЦК комсомола Александр Шелепин приказал
изъять из верстки журнала «Молодая гвардия» стихотворение Евтушенко в защиту
революционных идеалов от заказененной партагитпропаганды — мне об этом рассказали работники ЦК,
когда я начал работать в комсомольском издательстве.
В мои «молодогвардейские» годы он не
только издавал у нас книги. Его приглашали печататься и в нашем альманахе
«Поэзия». Скажем, в 11-м номере (1972) ему дали возможность опубликовать
немалую подборку. Не скрою: я горжусь, что поддержал просьбу
автора включить и совсем не «молодежные» стихи «Ода Мелине
Меркури» («Как стыдно молчащим мужчинам, // когда
// трибуном // становится женщина»), «Когда звонят колокола» (со строками «Пока
звонят колокола, // Россия, ты не умерла…») и «Любовь к одиночеству» (с
ничуть тогда не «комсомольскими» именами Цветаевой и Пастернака). В 26-м
выпуске альманаха — неожиданное: Евтушенко и Владимир
Соколов одарили читателя совместной пародией «Мытье баб в засуху».
Как появились антифашистские стихи. 1962-й. Мне,
тогда комсомольскому журналисту, довелось узнать, что ЦК ВЛКСМ пригласил
Евтушенко войти в делегацию советской молодежи на VII Всемирный фестиваль
молодежи и студентов в Хельсинки. Престижно и лестно, да и доверие; кстати, в
делегации был и всеобщий любимец Юрий Гагарин. Все жили на роскошном круизном
корабле «Грузия». Поэта разместили в одной каюте с потрясающе остроумным
донецким шахтером Кузьмой Севериновым, активнейшим
деятелем комсомола (я был с ним знаком). Днем Евтушенко почти все время проводил
в Клубе делегации с притягательным тогда для иностранцев космическим поименованием «Спутник». То и дело гости. И убежденные
единомышленники, и те, кто просто любопытства ради
приходил знакомиться, и журналисты с политически «неудобными» вопросами — в
разгаре холодная война. А еще стал он изо день в день
свидетелем неистового шабаша юных неофашистов перед входом в Клуб. Однажды вечером с ним переговорили глава комсомола (он через годы
появится в стихотворении Евтушенко под псевдонимом «румяный вождь», о чем я
расскажу далее) и тоже насельник этого корабля, один крупный деятель нашего
КГБ, профессионал борьбы с зарубежным антисоветизмом, через десятилетия он
станет первым заместителем председателя этого Комитета в звании генерала армии.
Чем завершился разговор? Утром по
корабельному радио раздался голос поэта. Он с превеликой искренней страстью
читал ночью рожденное стихотворение «Сопливый фашизм».
До сих держу в памяти такие из него строки: «”Но —
фестиваль!” — // взвивался вой шпанья, // “Но — коммунизм!”
— // был дикий рев неистов». А концовка-то какова:
«И если б коммунистом не был я, // то в эту ночь // я стал бы коммунистом!» И
верю я: поэт был искренен в таком порыве.
Знакомство с заявкой на будущее. Тот же год,
1962: первые дни моего главредства
в «Молодой гвардии». Секретарша передает мне номер «Комсомолки»: «Был Евгений
Евтушенко. Хотел познакомиться. Но узнал, что совещание надолго — оставил
газету. Обещал снова зайти…» И добавила: «Интересные стихи…»
Я сохранил этот номер за 21 октября.
Вчитываюсь спустя 55 лет. Рубрика «Перед совещанием молодых поэтов», крупный
заголовок «Мы — дети баррикад» и подзаголовок «Слово имеет Евгений Евтушенко».
Не ошиблась секретарша: ему разрешили напечатать и в самом деле подлинную
поэзию — вызывающая волнение публицистика, но ничуть не агитки, коими обязаны
были фаршироваться ортодоксальные газеты. Подборку открывала «Интимная лирика»:
«Я не знаю, // отвечу ли я на вопрос: // «Что такое интимная лирика?» //
Может, // Это стихи про шуршанье берез // и про женские плечи под ливнями. // Но когда я писал // там, // в Финляндии,// ночью тревожной, // Было
мне не писать невозможно…» Были еще стихи «Ты —
Россия» (со строками «Средь забот натруженных семей, // Среди чьего-то
сытого двуличья // будь мужественен, // Заново сумей // понять России вещее
величье!»); «Страхи» (не только острейшая
декларация разрыва с наследием сталинщины, но и прогноз: «Страхи
новые вижу светлея: // страх неискренним быть // со
страной, // страх неправдой унизить идеи»); «Восемнадцать тысяч» (тоже
угрозы: «Мы — баррикады // на // пути любых фашистов, // и баррикады // на
// путях любых фальшистов» — какой же силы
неологизм!); «Письмо Жаку Брелю — французскому
шансонье» (с бунтарской угрозой «Мы // дети баррикад! // Грядущего
солдаты»); и еще манифест «Три минуты правды»
(с завершающим вскриком «Идти на смерть, // забыв покой, // уют, // но
говорить — хоть три минуты — правду. // Хоть три минуты! // Пусть потом убьют!»). Было даже стихотворение «Разговор
с Кузьмой Севериновым», явно зачатое на фестивале
общением с соседом по каюте: «Я скажу по-донбасски,
// от стихов я далек, // но ты тоже долбаешь, // как и
я, уголек».
Помню, что я позвонил главному редактору
— Юрию Воронову, чтобы выразить восхищение необычной по своей широте публикацией.
А он мне — последовал начальственный звонок с неудовольствием: тенденциозен
этот ваш Евтушенко. У Воронова был отличный вкус — сам был поэтом, хотя много
лет скрывал это; первую свою книгу издал в «Молодой гвардии».
Разумения Ярослава Смелякова. То, что будет
читаться в этой главочке извлечениями из давнего
блокнота, — результат моей с этим поэтом многолетней дружбы. Он в моей мемории не случаен. Значимы и
сам по себе его талант поэта, и тот его опыт, который он накопил, будучи
руководителем поэтического объединения в столичном Союзе писателей. Прибавляло
авторитета, что прошел через тюрьмы и лагеря. Знаю, что и Евтушенко относился к
нему с нескрываемым пиететом («крупнейший русский поэт» или «замечательно
талантливый поэт — мы дружили»). Итак, Ярослав Смеляков о Евгении Евтушенко
начала 60-х годов пролетевшего века:
— «Нельзя замалчивать Евтушенко. Очень
талантлив. Но надо высказывать ему, что пока все еще проявляет некую
расшатанность вкуса. Он, правда, оправдывается: это-де призрак широты и
многообразия. Радуют его стихи, рожденные зарубежными поездками. Есть без
всякого преувеличения просто первоклассные. Но и вписывает себя в герои
любовных страстей. Прочитай в журнале “Юность” его “Муську”
и “Нигилиста”… Они слабы, ибо появились на потребу не очень взыскательной
публики…»
— «Очень взрослеет Евтушенко… Он явно
под влиянием Маяковского. И этим интересен. Он
догадался, что ему тесно в мире его двухкомнатной квартиры… Но это не значит,
что все у него безупречно и необходимо. Вот он пишет о себе — “я разный!”. Но
порой эта разность превращается для читателя во всеядность».
Как-то Смеляков подвел итог весьма
шумной для общества «проработки» Евтушенко за «идейно невыдержанные стихи»:
«Восклицаем, восклицаем — растерянно! — об эстрадном успехе Евтушенко и его
друзей. А ведь сами способствуем такой популярности. Стоит появиться неудачному
стиху — так шум на всю страну, но на поэтов это не действует, зато стихам
всесоюзная реклама».
Анкета от Евгения Евтушенко. Мне показалось
интересным повторить опыт болгарского интервью Евгения Евтушенко для
молодежного читателя. И в 1980 году я подсказал редакции альманаха «Поэзия»
упросить поэта ответить на вопросы анкеты. Сейчас, спустя почти 40 лет, она
поражает запредельно критическими оценками тогдашней литературы. О поэзии:
«Время не выдвинуло ни одного большого поэта». О прозе: «Лучшие произведения
сегодняшней прозы находятся лишь на уровне второстепенной русской прозы конца ХIХ века».
И он был принципиально неправ. Но
редакция не пошла на цензуру. Читатели могли уравновесисть
этот странный нигилизм прочтением в других анкетах таких наизначительных
имен, как прозаики Валентин Распутин или Фазиль Искандер, поэты Андрей
Вознесенский или Юрий Кузнецов.
Убежден, что его ответы надо было
печатать хотя бы ради двух завершающих высказываний:
— «Поэзия должна обгонять
действительность, а не отставать от нее. Если она идет в ногу с
действительностью, поэзия мертва, хотя и бодрится»;
— «Задача поэзии неизменна на все века —
спасать душу человеческую от насилия бездуховности».
Политика пряника и кнута. Удовлетворенно
вспоминается: уже в первый период сотрудничества Евтушенко с издателями пошли
его книги тиражами по 100 тысяч и даже больше. Как так? И бумаги все советские
годы недоставало. И поэты другого творческого лагеря негодуют: неравенство-де.
И в ЦК побаиваются влияния этого поэта. Однако же как
раз ЦК партии выработал такой особый стандарт отношения к Евтушенко и, добавлю,
к Андрею Вознесенскому и Роберту Рождественскому. В открытую не обижать запретами издавать книги, а то вдруг возропщут, и
Запад начнет кампанию заступничества под знаменами антисоветизма.
1966: «Катер связи». Такой сборник о
260 страницах стотысячным тиражом вышел у нас в «Молодой гвардии». Дарственный
автограф: «Дорогому В.Осипову совместно выстраданную
наконец-то книгу — на память. Ев.Евтушенко».
Замечу: ничуть не тщеславия ради обнародую этот автограф. Это отзвук многого в тогдашней
жизни поэта. Прежде всего болезненно воспринятой им,
как знал я, жесточайшей критики по наущению ЦК партии ортодоксальной литбратией его напечатанного в Париже «Предисловия к
автобиографии». Помнится, что никакой диссидентщины, опасной для политустоев,
там не было. Но тем не менее погромная критика: и
напечатаны-де в буржуазном издании — без разрешения, и явственен эпатажный
привкус выказать свою независимость. Зависть кое-кого к его международной славе
тоже шприцевала осуждение.
Подчеркну и то, что поэт мечтал о некоем
итоговом сборнике — творческом отчете за первый период профессиональной жизни в
литературе.
Теперь
нетрудно догадаться, в каких поисках-страстях шел отбор стихотворений для этого
«молодогвардейского» сборника. Один из примеров: я не хотел открывать чтение
строфой, которая явно декларировала не просто несогласие Евтушенко с официально
проведенным осуждением «Автобиографии», но гордыню: «Какая чертовая сила,
//какая чертовая страсть // меня вела и возносила // и не давала мне упасть?» Уговаривал
поставить нечто нейтральное. Не уговорил…
Перечитываю сборник в траурном апреле
2017-го и останавливаюсь на концевом, «прощальном» при чтении: «Идут белые снеги… // И я тоже уйду. // Не печалюсь о смерти // и
бессмертья не жду /…/ И надеждою маюсь, // полный
тайных тревог, // что хоть малую малость // России помог…» Поэту 33 года,
отчего вдруг эта тема?..
И еще одно
разумение в связи с этой книгой: не втиснуть то время в прокрустово ложе, кое
сконструировали в 90-е идеологи-коньюнктурщики. И аз,
грешный, номенклатура ЦК партии, и цензорша при
издательстве, и бдящие читатели контрольного экземпляра в ЦК комсомола и ЦК
партии по тем или иным побуждениям разрешили Поэту в этой книге самовыражение
не только по поэтическому, но и по большому политическому счету. Страна заполучила даже такие вовсе не «соцреализмовы»
стихи, как «Пока убийцы ходят по земле…», «Долгие крики», «Моя групповщина»,
«Про Тыко Вылку»,
«Прохиндеи (фельетон)», «Давайте, мальчики», «Лермонтов», «Точка опоры»…
Вот бы нынче почаще напоминать — на ТВ и
в интернете — его, Евтушенко, из этой книги ничуть не усмиренные
десятилетиями зовы:
— «Быть злым к неправде — это доброта.
// Предупреждаю вас:/ / я не излился. // И нету во мне
робости былой. // И // интересно жить, // когда ты злой! »;
— «И если на плечах — судьба России, //
то преступленье — с плеч ее свалить»;
— «Я думаю о вечном слове том. // Его мы
отвлеченно превозносим. // Обожествляем, // а при всем при
том // порою слишком просто произносим. // Я глубоко в себе его запрячу.
// Я буду помнить, // строг, // неумолим, //что вместе с ним // идут на бой за
правду // и, умирая, // побеждают с ним».
Ночной Лондон. 1979-й, апрель:
делегация советских издателей приглашена в Англию. В ее составе я и директор
«Молодой гвардии» Владимир Десятерик. Совместная конференция с британскими
коллегами. Монотонность говорений. И вдруг записка: он, Евтушенко, просит выйти
в холл (он в то время жил в Англии — был женат на англичанке). Вышли. Здесь он
и его милая жена с лицом истинно рязанской красавицы. Десятерик ему с ходу
радостное известие: «Твоей книге определен тираж — более ста тысяч…» И тут же
— предложение от Евтушенко: «Вечер отдайте мне и ночному Лондону! Жена
отпускает… Были в Китае? Нет? Жена советует китайский ресторан…» Для
начала, однако, угостил нас в каком-то «типичном для простого люда» пабе
«настоящим пивом». Ясное дело, что ужин — с французским шампанским! — был лишь
антуражем для разговоров, разговоров: и какие-де страсти в литературной Москве,
и как ему живется и пишется здесь… Читать «из нового» отказался — «Читать в
ресторане?!» Зато когда шли полночным городом к гостинице — изумлял встречных-поперечных звучным
голосом и взмахами рук. Длинно-высокий, худющий, аскетичное лицо, высверкивающие
глазища… Дон-Кихот…
На прощанье он подарил мне небольшую книжицу под названием «Спасибо».
В день кончины Евтушенко я взялся перечитывать
завершающее этот сборник стихотворение «Завещание». Что же он им заповедывал в свои 43 года? «Приходите
ко мне на могилу, // приходите стрезва и взапой, // я и туфельку и бахилу // Над собою услышу собой. // /…/Говорите о спрятанной
боли, // той, что исподволь мучает вас, // говорите
хотя б о футболе — // я боюсь отрываться от масс. // /…/Ни гранита и ни
лабрадора, // Ни возвышенных слез и речей, // А побольше бы милого вздора // Над веселой могилой моей. // /…/ Я останусь не только
стихами .// Золотая загадка моя // в том, что землю
любил с потрохами // и земля полюбила меня. // /…/ Мне совсем умереть не под
силу, // Некрологи и траур брехня. // Приходите ко
мне на могилу, // на могилу, где нету меня».
Книга эта с автографом: «Дорогому В.Осипову
с /нрзб/ дружбой, сложной, но /нрзб/.
Ев.Евтушенко». (Его почерк даже в деловых письмах был неразбираем
— лишь если вовремя догадаешься попросить «писать по-русски», так
прочитывалось, но и то не все; как говорится, курячие
ножки, крючки и заморочки. Замечу кстати: я не
могу припомнить ни одного его машинописного послания. И в этом тоже характер:
видно, не хотел терять времени на технику. И телефонных разговоров-переговоров
не любил, обычно я слышал в трубке: «Назначай встречу — так и
поговорим…»)
От имени страны. Два особой
идеологической необычности издания вышли в пору нарастающей перестройки (80-е
годы) в издательстве «Художественная литература» совместно с Союзом писателей
Москвы и коллегами из Западной Германии. Смелость была в том, что впервые
объединили для читателей двух стран бесцензурное слово авторитетнейших умов с
темой: как жить во времена политического раскола планеты. Том «Европа — век
ХХ». Кто представлен? Папа Римский, Альберт Швейцер,
недавно опальные Пастернак, Шостакович и еще, еще. Но
нет Евтушенко, а он давно уже «создал» себе мировое имя и тем, что его охотно
переводили, и от того, что с успехом изъездил все главные страны. Почему такая
немилость? Честно скажу: не вспомню теперь, кто персонально приказал
редколлегии и мне пойти на это. Справедливость восторжествовала в двухтомнике
1986 года «Европа на пороге III тысячелетия» — здесь шли его стихи «Выставка на
вокзале» в знатно-престижном соседстве со словом Шолохова, Брехта, Вилли Брандта, Твардовского, Генриха Бёлля…
Замечу: нынче забыто, что в 1977-м в
удостоенной Госпремии беспрецедентной в мировом книгоиздании Библиотеке
всемирной литературы («Художественная литература», 200 томов, тираж 300 000
каждый том) появилось имя Евтушенко (том «Советская поэзия»).
Забытая ипостась с остроумным
приговором. Напомню:
уж как многогранны профессиональные увлечения этого поэта: и проза, и литкритика, и составление обширнейших поэтических
антологий, и профессорство (в университете США), и кино с режиссерством,
актерством, написанием сценариев, и искусство декламации, и художественная
фотография…
И
вдобавок отчего-то нынче мало поминаемые поэтические переводы. Случались они
нечасто. И являли заметную особенность: переводил чаще всего поэтов Закавказья.
В их числе знаменитые в те времена грузины Симон
Чиковани, Карло Каладзе, Иосиф Нонешвили,
Отар Чиладзе, армяне Сильва
Капутикян и Геворг Эмин, азербайджанец Наби Хазри.
Как переводил? Он выразил свой
творческий принцип даже стихотворением с такой вот первой строфой — не приемля
методы буквалистского переложения: «Не страшен вольный перевод, // Ничто не
вольно, если любишь. // Но если музыку погубишь, // То это мысль всю переврет».
И в этом тоже его характер — вольница! И
однажды поплатился за это. Я тому свидетель. Дарю прославленному не только в
Болгарии поэту Георгию Джагарову новый его сборник
стихов на русском. Он тут же при мне — с ходу — по оглавлению выискивает под
одним стихотворением имя переводчика, своего приятеля Евтушенко, читает и ехидненько провозглашает:
— Здесь нет Джагарова
— здесь Евтушенко. Но ничего: я ему отомщу — я тоже его переведу…
Впрочем, случился для переводчика
Евтушенко ОТК. В уже помянутую «Библиотеку всемирной литературы» вошли
некоторые его переводы, качество которых гарантировали требовательный
Редакционный совет и само по себе издательство с его высоким авторитетом.
Мне стало интересно вспомнить — какие
темы-проблемы прельщали его в переводах. Листаю две подвернувшиеся под руку
книжечки комсомольской «Молодой гвардии» (подчеркиваю это). Сборник Наби Хазри с пятью подписанными
именем Евтушенко переводами — все они тонкая лирика и тихое чувство любви к
своему народу. Сборник Иосифа Нонешвили — два
стихотворения в переводе Евтушенко: «Я славлю Октябрьское знамя» (речь о 1917
годе) и «О чем гудели колокола» с начальной строфой «Мы в древней церкви
стояли строго, // свои печали в ней утоля. // Все
было мудро. // прозрачно, //
стройно, // как грани горного хрусталя».
Издателю всегда хочется дружить с
именитыми переводчиками — поэтому я старался поддерживать эту устремленность
Евгения Евтушенко. В моем архиве сохранилось даже письмо (1977-й, я в то время
был первым заместителем главного редактора журнала «Знамя»): «Уважаемый Евгений
Александрович! Пусть и так, в переводном творчестве, но Ваше имя появилось в
“Знамени”. Меня порадовало даже это. Переводы — отличные. И искренне поздравляю
Вас. Рад и за наших читателей. Спасибо сердечное!..»
Заботы о дальнем.
Почти
все поэты — и это общепризнанно — влюблены в себя и
даже эгоисты. И у Евтушенко не без этого. Но, однако же, и такое — читаю одно
его письмо мне в издательство «Художественная литература»: «/…/ Но — сейчас
дело. Я знаю, что ты человек слова — летом прошлого года ты обещал Иосифу Нонешвили в личной беседе, что его книга выйдет в 1982
году. Нонешвили умер. Осталась вдова, мальчик. (Далее целая строка нечитаема по
ущербности почерка. — В.О.). Я написал предисловие к книге.
Словом, сердечно прошу тебя — возьми под контроль это дело, чтобы не стыдно
было глядеть в глаза вдове. Обнимаю, Ев.Евтушенко».
Поэт Валерий Краснопольский дополнил мне
эту тему. Он рассказал, как Евгений Александрович, узнав о кончине Александра
Межирова, тут же ринулся составлять посмертный сборник. Они самозабвенно
работали сутки напролет в люто промерзшей евтушенковской
даче в Переделкине.
…Да, он был предельно пристрастен в
выборе поэтов для дружбы или для восхвалений в своих статьях и в речах на
писательских собраниях. Явно сказывались то волнолом на политические
вздыбленные валы, то даже, как смею утверждать, некая творческая ревность. И
одновременно: Евтушенко — создатель огромных поэтических антологий. И ведь не
упрекнуть, что кого-либо из значительных творцов не включал. Исповедовал
сотрудничество во имя высших идеалов.
Нашел две фотографии марта 1973 года.
Первая: Юрий Бондарев, Римма Казакова, Феликс Чуев и он, Евтушенко. Уж как не едины по своим политвзглядам, а
охотно ведут во многом солидарный разговор в моем кабинете с делегацией
иностранных молодежных лидеров. Вторая: он, стоя, в выступлении. Красив широкой
улыбкой и восторженными глазами, привольно воткнутой рукой в карман брючины,
расстегнутым пиджаком и роскошным галстуком явно заморской конфигурации. И еще
примечательна эта фотография побочным антуражем — воссоединением некоей
символики того времени, в котором очутился поэт по приглашению комсомольского
издателя. Фон — книги, книги, книги… выделяется полка с выпусками серии
«Жизнь замечательных людей». За левым плечом увеличенная копия нобелевского
диплома Шолохова, а чуть повыше — фотография Ленина. У правого плеча —
сосредоточенное с оттенком изумления лицо гостя-иностранца, орудующего
авторучкой по блокноту.
Или еще, если продолжать тему
неизбежного сотрудничества писателей даже если они
ничуть не содружествовали. Листаю одну из подаренных
мне книг Евтушенко — заглянул, кто издатель? Журнал «Огонек» при главном
редакторе Анатолии Софронове — а ведь идейные супротивники.
Еще книга — поэт из союзной республики с переводами Евгения Евтушенко при
вступительной статье Станислава Куняева. И они тоже в
разных литлагерях.
О цензуре. Меня часто
спрашивают: были ли в мою пору по книгам Евгения Евтушенко в «Молодой гвардии»
и «Худлите» запреты-придирки церберов из ЦК партии и
цензоров из госструктуры Главлита?
Не припомню этого. Зато помню, когда
«добро» на выпуск его сборника появилось под аккомпанемент всего-то двух
немногословных эпистол 1972 года. Я читал: «Дорогой Валя! Передаю (через
секретаря) рукопись. Предисловие напишу после того, как будет произведен отбор.
Хотелось бы, чтобы ты сам принял в этом участие. Вернусь к 1 декабря. Мой
адрес: Гагры — Дом творчества. Жму руку. Ев.Евтушенко». В ответ через неделю (!) телеграмма
издателя: «Прочитал рукопись тчк В
целом понравилось тчк Думаю о необходимости уточнить
название и отдельные детали состава тчк Необходимо
сокращение до обусловленного объема и найти интересную идею оформления тчк Рукопись передал в редакцию тчк
Ждем тчк Добрые пожелания тчк
Осипов».
То-то же в моей библиотеке немало его
книг с автографами пусть и с чрезмерно возвышенными оценками, тем не менее — в
них свидетельства сотрудничества; к примеру: «Дорогому Вале Осипову, с которым
было спорено, говорено о жизни и поэзии, и с которым
в результате было, есть и будет (нрзб)
для нашей литературы». Есть даже прямо-таки сертификат отношений — записка:
«Дорогой Валентин Осипович! Не смогли бы Вы 16-го посетить мою новую квартиру
вместе с Вашими товарищами по работе на предмет отметить мой двухтомник? Я был
бы очень счастлив. Верю в Ваш демократизм. Ев. Евтушенко».
Еще один пример взаимного доверия.
Как-то он сказал:
— Давай-ка поэксперементируем:
издательство все требует да требует некоей комсомолистости. Так возьми и сам составь мне сборник…
Что в итоге? Получаю письмо: «Дорогой
Валя! Я не выбросил ни одного стихотворения из отобранных
Вами. Отбор хороший». Правда, он все-таки затребовал некоторой доработки. Но —
внимание! — какой же? Политизированной! «Надо начать с
фестивальных (стихов), затем с вьетнамских стихов (это самое важное сейчас в
мире) — закончить (книгу) американскими». Поясню:
«вьетнамские стихи» — это остро осудительный отклик поэта на войну США против
Вьетнама.
Припоминаю однако
два факта цензуры.
Подчеркну: «Молодая гвардия» была
подчинена ЦК комсомола.
Первый факт. Евтушенко в Большом театре
на торжественном юбилейном памяти Есенина вечере столичной общественности с
участием кремлевской власти читает стихи «Памяти Есенина». И в них та самая взрывно скандальная строка «Когда румяный комсомольский
вождь // На нас, поэтов, кулаком грохочет…» Вот
как отомстил первому секретарю ЦК ВЛКСМ за критику
молодежного журнала «Юность», который являлся для члена его редколлегии
Евтушенко с единомышленниками многотиражной трибуной.
Уточню: да, этот «вождь» и в самом деле
напустился на журнал за то, что поставил себя вне генеральных идеологических
установок комсомола. Однако же и одобрял то, что мы в «Молодой гвардии»
издавали сотрудников «Юности»: и Евтушенко, и Андрея Вознесенского, и Василия
Аксенова, и даже скульптора Эрнста Неизвестного в качестве графика. Отдаю ему
должное за принцип: молодежь их все равно читает — так будем издавать в
попытках склонить к сотрудничеству с комсомолом.
Но как быть-то мне, главреду?
Признаюсь: стихи «о вожде» из книги были изъяты к вящему удовлетворению моего
начальника и — замечу — без протеста автора; он прекрасно понимал, что иного
решения по тем временам быть не могло.
Второй факт. Сохранил я в своем домашнем
архиве копию издательского письма новому первому секретарю ЦК комсомола:
«Информируем о своем отношении к письму Е.Евтушенко. Как известно, издательство
ощущает трудности с перегруженностью полиграфии и с отсутствием бумаги. В связи
с этим, издание новых 4-х объемных альманахов может быть предпринято только при
условии соответствующего сокращения тематического плана 1974-75 гг.» Но главная
причина отказа все-таки в ином. Издательство выявило странный для
проницательного поэта просчет: «Е.Евтушенко предлагает идейно-творческую и
организационную автономию этого издания от ЦК ВЛКСМ и нашего издательства.
Издание в том виде, которое предлагается, нецелесообразно». И в самом деле: не
было нигде и никогда, чтобы издатель финансировал не подчиняющееся ему издание.
И все-таки: было ли повседневье
цензуры? Было! Евтушенко ничуть не зря озлобленно поминает ее в своих
воспоминаниях. Но он не опознал одной ее особенности, как это я профессионально
видел. Цензурируя литературу, ЦК партии выплескивал из своих кабинетов политвердикты, а уж Союз писателей и издатели обязаны были
«реагировать». Модель парткритики была
сконструирована печально знаменитым докладом 1946 года главного идеолога
Жданова с запрещающим для Ахматовой и Зощенко вердиктом. И в последующие —
«мои» — времена парткритика писателей продолжала
отличаться неприятием творческого диалога (отказ от обмена мнениями и
аргументами). Мне было ясно: ЦК боялся дискуссий. Укоренилась в десятилетиях
одна тональность — приказно-безапелляционная, с
угрозами и бранью (Хрущёв был особенно на это горазд).
Раскритикованные творцы даже не рисковали передавать издателю рукописи с
заклейменными произведениями.
Легализация «Бабьего яра» — как это
произошло? Чтоб
быть объективным — использую прием «бинокулярности»
воспоминаний (взгляд с двух сторон). Напомню: 23 года подряд — с 1961-го — ЦК
запрещал печатать это стихотворение, посвященное памяти киевских евреев, которых
расстреляли фашисты. Причина ареста «Яра» — поэт не написал, что там были
уничтожены не только евреи. Сколько же было политиканства и спекуляций вокруг
самого по себе факта запрета. Одни с антисемитских позиций —
другие с антисоветских, доставалось и нам, подневольным издателям. Я
решил разрешить напечатать. Но как обойти цензуру? Пришла мысль: если Евгений
Евтушенко то и дело обманывает ее своими аллюзиями, то и мне не грех поискать
некий маневр. Отмечу: поэт догадался «подыграть» мне, хотя зачем-то
замаскировал свое согласие инотолкованиями.
Обо всем этом можно прочитать в его
книге «Волчий паспорт». Перепечатываю без купюр: «В 1984 году директор
”Художественной литературы” В. Осипов согласился на включение “Бабьего Яра” в
мой трехтомник лишь при условии, что в авторской врезке я выскажу осуждение
жестокостей израильского государства по отношению к палестинцам, лишенным их
собственной земли. Я ответил ему, что жертвы Бабьего Яра не могут нести за это
ответственность, ибо при их жизни самого государства Израиль еще не
существовало. Осипов не спорил, но со вздохом сказал мне, что иначе не сможет
подписать мой трехтомник по не зависящим от него обстоятельствам. Тогда я
предложил ему компромисс — напечатать эту врезку от имени издательства, а не от моего. Он только пожал плечами, красноречиво показывая
глазами куда-то вверх. Мне надо было принимать решение. Я задумался. За эти 23
года, прошедшие с напечатания “Бабьего Яра”, выросло целое поколение, которое
не имело физической возможности прочитать это мое проклятие антисемитизму, этот
мой реквием по стольким невинно убиенным. За эти 23 года, как на дрожжах, вырос
антисемитизм, толкающий советских евреев в эмиграцию, но садистски сочетающийся
со столькими препонами в отъезде. Появилось образованное с горькой иронией от
слова «спутник» слово «отказник». Подача евреями заявлений на выезд по закону
порочного круга стала поводом для еще большего антисемитизма. Одна за другой
появились несколько антисемитских брошюрок. Общество “Память” в той или иной
форме всегда не дремало, ибо оно было частью общества. В то же время, если
судить по заявлениям наших руководителей, еврейского вопроса у нас как бы не существовало. Я решил пойти на компромисс, чтобы
все-таки вернуть “Бабий Яр” читателям, даже заплатив налог на него совершенно
ненужной врезкой. Я надеялся на догадливость читателей, которые сообразят, что
эта врезка появилась только для того, чтобы снова пробить “Бабий Яр”, хотя я не
одобрял и не одобряю ничьих жестокостей, в том числе и израильских по отношению
к палестинцам, и палестинских по отношению к израильтянам. “Бабий Яр” был
возвращен новым поколениям ценой этой не имеющей к нему никакого отношения
врезки, а при следующих переизданиях я ее снял. Прав ли я был, идя на такой
временный компромисс? С точки зрения максималистского пуризма — не прав, а с
точки зрения стратегии борьбы за правду, когда за каждый ее кусочек приходилось
платить? Вот и разберитесь в этом, потомки».
Цензура ныне. 2013 год: предали
замалчиванию приговор Евгения Евтушенко современной эстраде: «Шокирующее
безвкусие, которое присутствует сейчас во многих песнях нашей триумфальной
попсы. И это очень действует на современных людей, развращает молодежь. Артисты
почему-то считают, что могут своим безвкусием заполнять экраны телевидения
/…/ Звезды эстрады могут говорить матом с женщинами. И им это сходит с рук.
Вы можете представить себе, чтобы так себя вели французские шансонье — Шарль Азнавур и Ив Монтан? Наша попса
отличается залихватской пошлятиной». Я нашел это
высказывание по ленте ИТАР-ТАСС по итогу международного фестиваля эстрады
«Славянский базар».
И еще цензура: книга воспоминаний
«Волчий паспорт»… Так постыдно мало случилось по ее выходе откликов-рецензий.
Почему? Предполагаю, что из-за критических оценок погрома Ельциным парламента.
Нужен ли был редактор? Нередко на
встречах с не искушенными в поэзии читателями меня спрашивают, неужто Евтушенко нуждался в редактуре? Отвечаю так: «Даже
гении нуждаются…»
Какие же порой споры-грозы сотрясали
стены моего кабинета перед подписанием рукописи в набор! Но всегда находился
компромисс: то отступало издательство в лице редактора книги и аз, грешного, —
то Евтушенко по обычаю усаживался в дальнем кресле, и уже через две-три минуты
появлялось некое исправление.
Он не всегда сдавался. Иной же раз
упорствовал себе во вред. Я, к примеру, до сих пор считаю, что надо было
убеждать и убеждать его усомниться в состоятельности такой, к примеру,
сочиненной образности-метафоричности: «Тот, кто любит стихи// тот,
естественно, пулям не нравится.// Пули — леди ревнивые»; или «Эта дорога
мне ближе,// чем фрачный асфальт автострад»; или в поэме «Под кожей статуи
Свободы» — впечатления от одной из картин Сальвадора Дали: «Часы ссыхались,
перегибались на фоне раскаленной пустыни, как убитые воины на Куликовом поле».
Заступничество за меня! Это было в
писательских кругах хорошо известно: характер Евтушенко отнюдь не из разряда
добреньких; и впрямь, как говорится, уселся с ним в коляску, а дорога тряска.
Почитайте «Волчий паспорт» — сколько там негодующих оценок тем, с кем посчитал
нужным разорвать отношения.
Мне же довелось испытать его внимание и
после того, как перестали сотрудничать. Ах, как тяжко время-бремя одиночества,
что обволокло после того, как меня без единого реально негативного факта убрали
из «Художественной литературы». Это произошло по указанию члена политбюро ЦК
А.Н.Яковлева в ходе затеянной им перестроечной «зачистки кадров» в сфере
печати. И вдруг в «Огоньке» в заметках Евтушенко мое имя — в сочетании с фактом
особой важности для поэзии, который я изложил выше в главочке
«Легализация “Бабьего яра”». Сие оказалось почином: и в журнале «Москва» Виктор
Астафьев в своей повести «Зрячий посох» тоже бесцензурно
изложил наш с ним позиционно важный разговор об изъянах литературного
процесса.
Евтушенко и Шолохов: только факты! Многие убеждены:
классик-романист из Вешек и поэт, знаменитый едва ли не на весь мир, —
непримиримые враги. Мне, биографу Шолохова, да еще и при личном с ним
двадцатидвухлетнем знакомстве, было интересно выявлять-вылавливать подлинные —
из первых уст — факты их отношений. Узнанное включил в свое публицистическое
исследование «Белая книга: М.А.Шолохов. “За” и “Против”» (2012). Кое-что
использую сейчас, надеюсь — поучительно.
Для начала: я обнаружил имя Евтушенко
тогда, когда в архиве ЦК партии собирал материалы к биографии Шолохова (для
своей книги серии «ЖЗЛ»). Смотрю отчет о пятидневной в 1956 году встрече с
группой писателей главного идеолога партии Суслова с участием Брежнева (да, да
— тот самый будущий глава партии и страны Леонид Ильич!) и министра культуры
Фурцевой. Забеспокоила идеологическая ненадежность
весьма многих писателей. Как же жестоко «воспитывали» Михаила Шолохова, Илью
Эренбурга, Александра Твардовского, Даниила Гранина,
Ольгу Берггольц. И — внимание! — Евгения Евтушенко,
который возмутил ЦК стихотворением «Наследники Сталина». Сам он об этом
почему-то никогда не рассказывал.
О почтении Евтушенко к Шолохову.
1984-й: кончина Шолохова — Евтушенко
печатает некролог.
2004-й: он
отрекается от былых антишолоховских поношений-филиппик,
публично — в «Литгазете» просит «не шить ему шолохоненавистничество» (правда, с одной важной оговоркой: Евтушенко оставил за собой право «не уважать» Шолохова за то, что
он призвал, по выражению поэта, «к расправе» над диссидентами Даниэлем и
Синявским).
Что «внутри» этих двух десятилетий? Три
статьи Евтушенко под знаменами ниспровержения гения с пьедестала почета! Две
раскалены уже даже заголовками: «Фехтование с навозной кучей» («Литгазета», 1991) и «Дьявольский договор можно заключить и
с Божьим даром» (газета «Вечерняя Москва», 1998). Цитирую из последней статьи:
«Хитренький, недобрый маленький человечек… Преступник против нравственности…
Начал деградировать как личность и профессионал-писатель… Во время сталинских
чисток он выступал с призывом к беспощадным расправам». Были за всеми этими
обличениями факты-доказательства? Я выверил: ничего достоверного! Написал в той
же газете опровержение «Е.Евтушенко против М.Шолохова. Весы справедливости или
прокрустово ложе?» (1998, 26.01). Возражений-протестов от Евтушенко не
последовало. Еще пример. 2000-й: «Литгазета» — статья
«Волчий паспорт». Поэт решил поучаствовать в долгоиграющей кампании обвинений
Шолохову в литворовстве-плагиате «Тихого Дона». Но
избрал двусмысленную формулу: «Если даже Шолохов и воспользовался чьими-то
рукописями, то я все равно ему благодарен за то, что он эти рукописи спас от
исчезновения».
Удалось ли мне своими газетными
опровержениями переубедить оппонента? Не знал. С развалом СССР мы перестали
общаться — он в Америке. Но вот случайная встреча на Международной книжной
ярмарке в Москве. Я сообщил ему, что у меня вышла в «ЖЗЛ» биография Шолохова.
Он в ответ с саркастической улыбочкой: «Идеализируешь, поди,
изо всех сил?» — «Прочтешь — узнаешь…» На следующий день в моем тогдашнем
издательстве появился его посланец: «Вы обещали книгу…» Кажется, с того года
из-под пера Евгения Евтушенко ничего антишолоховского
не появлялось.
И вдруг — о, удивление! — издана книга
его воспоминаний «Волчий паспорт» с почти полным былым набором негатива.
Разрушение союза писателей. Не забыть, как
красиво неистов был Евгений Евтушенко в пору нагрянувшей перестройки в своем бунтарски-неукротимом желании «перестроить» Союз писателей
под знаменем искоренения «совковости». Но не уходят
из памяти горькие предчувствия Сергея Михалкова, которые он однажды очень
возбужденно высказал мне в тихом дворике Союза писателей (он, глава Союза
писателей РСФСР, входил в число секретарей, как было принято говорить,
«большого» Союза: всесоюзного):
— Сейчас там, —
кивнул он на окна секретариата, — Женя Евтушенко обозвал наш Союз (на заседании
секретариата.
— В.О.) никому-де не нужным министерством. И видел я, что сей антиминистерщик будет теперь жить для разрушения нашего
Союза… Но взорвут, так спохватятся, да поздно будет:
лишимся поддержки и моральной, и материальной.
Прав оказался Михалков: Союз таки
распался. И разобщенные писатели остались для начала без привычного с 1934 года
социального призрения. Ирония судьбы: отсутствие литературного «министерства» клякснуло и по посмертной судьбе Евтушенко. Ни одна
организация не обеспокоилась создать комиссию по его литературному наследию,
что было бы обязательным в советские времена, и не раздалось призыва готовить
книгу воспоминаний.
Почему он уехал в Америку? Мне
рассказали одну из версий: его-де привлек там достойный заработок хотя и в второстепенном университете. Я ожесточенно подумал: как же
это подручные тогдашнего режима не догадались предложить ему, к примеру,
должность — хорошо оплачиваемую — обозревателя или консультанта ТВ?
Отдаю должное «американскому» Евтушенко:
не стал одарять нас заочными поучениями-наставлениями, а уж как горазды были на менторство иные «отъездники»…
Из записей в блокнотах (разных лет).
— Умилил Евгений, когда в своем
выступлении-концерте сказал залу: «Мама моя любимая среди вас». Так в ответную волна аплодисментов.
— Подслушал я тогда же в толпе на выходе
по окончании вечера от двух девиц: «Ах, как одет!.. С каким изыском… Ах,
какой галстук…» В ответ: «Я в восторге… в восторге… Я видела… Он мою
записку в кармане спрятал… А я ее своими духами… »
— Он познакомил меня и мою жену со своей
женой-англичанкой, празднуя выход своей новой книги на небольшой вечеринке в
ЦДЛ. Какая скромница: порадовала — не умничала. Запомнил: ее глаза излучали
тихое, без экзальтации восхищение мужем. О ее внешности можно судить по фильму
мужа «Детский сад» — в сцене эвакуации, где она в образе русской бабы со
скарбом эвакуированной беженки на деревенской телеге.
— По-доброму поразил: в «Волчьем
паспорте» с подлинным благородством рассказал о своих былых
женах — ясно стало, что разводы-прощания не выродились в ненависть. А
как нашел он тонко почтительнейшие выражения для
последней — Марии.
— Я прощал ему его протест в стихах против ввода советских войск в Чехословакию
только потому, что он с еще большей взволнованностью обличал Америку за
вторжение во Вьетнам и на Кубу.
— Государственная премия СССР: ею с
одобрения ЦК партии удостоен Андрей Вознесенский — но обделен Евтушенко, несомненно лидер этого поэтического поколения.
— Странная особенность: не жаловал жанр
предисловий к своим книгам.
— Замечателен его приговор: «Сурков
пишет “Да здравствует советская власть!” — вы пишете “Долой советскую власть!”,
и оба одинаковыми художественными средствами». (Алексей Сурков — ненавидимый
Евтушенко поэт-ортодокс крайне правых взглядов, но не забыть, что и автор
всенародно известной песни военных лет «Бьется в тесной печурке огонь…»)
— Храню газеты с речами Евгения
Евтушенко на «перестроечных» съездах народных депутатов СССР в конце 90-х
годов. То время стремительного приближения развала страны. Поэт на трибуне
остроумно агрессивен в обличении того, что ему не нравилось. Однако же странное
дело: стихи тех лет помнятся — речи забыты. Идея: откомментировать,
чтобы спустя время выявить их подлинное общественное злободневие
и историческую достоверность.
— Мужество! Поэты — легко
ранимый люд… Евгений Евтушенко: как же стойко он переносил удары
судьбы, вслух не плакался и на сочувствие не напрашивался. Ни тогда, когда его
обстреливали критической шрапнелью из орудий самого крупного калибра. Ни
оказавшись на старости лет обезноженным после операции…
* * *
…Оскорбление равнодушием после
кончины. Спустя должное время звоню руководителю российского
ПЕН-клуба — предлагаю призвать готовить сборник
воспоминаний. «О, мы не думали — спасибо за идею. Но у нас такие дела решаются
коллегиально. Позвоню завтра…» Прошли дни, недели. Не дождался я. Звоню
главному редактору журнала «Юность», помня, что Евгений Евтушенко был здесь не
просто автором, но и членом редколлегии. «Редактора — нет. Что ему передать?» —
«Хочу переговорить о книге воспоминаний…» — «Мы уже печатали кое-что… Но я
передам редактору». Разговор не состоялся…
Эти заметки — всего-навсего нескрываемо
субъективные штрихи мемуариста к тому портрету, которому еще когда-то там
создаваться, — для начала, все-таки верю, коллективным сборником воспоминаний.