Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2018
Алексей Саломатин,
литературный критик (Казань)
Вот
имя культуре: умное веселие народное.
Вяч.
Иванов
Мир
для него хоть на миг — а иной.
Вл.
Ходасевич
При всем обилии мнений, оценок и
интерпретаций — порою и вовсе складывается впечатление, что Горький — едва не
самый обсуждаемый русский писатель, не оставивший равнодушным никого, — образ
его в глазах даже очень прилежных читателей зачастую, как та картина, — вверх
ногами. Что, впрочем, объяснимо: в сознании просто не укладывается, что этот склонный
к менторству суровый человек в ницшевских
усах стоит на голове.
Смеховое и игровое начала в наших
палестинах вообще как-то исторически не в чести. Особенно последовательно
отказывают в них произведениям причисленных к отцам-учителям. Иные не смеют допустить,
чтобы титаны духа унизились до прибаутки красного словца ради,
иные — поверить в то, что занесённые в хрестоматии могут не быть угрюмыми
резонёрами. Наряду с Горьким от такого усечённого восприятия закономерно
страдают Толстой и Достоевский, отнюдь не брезговавшие хорошей шуткой.
Ведь если вдуматься, что такое «Великий
Инквизитор» последнего? Развернутый пересказ ненаписанной
поэмы, придуманной человеком, двух стихов, по собственному признанию, не
сочинившим, с подробным автокомментарием, встраивающим
эту несуществующую поэму в историческую, культурную и литературную традиции, и
расстановкой акцентов, порой граничащей с автометаописанием.
Подобная «ода симулякру» сделала бы честь
современному постмодернистскому роману, а у иных эпизодов «Преступления и
наказания» братья Коэн вполне могли бы поучиться
(а может — и поучились) выстраивать коллизии в своих черных-пречерных
криминальных комедиях. Стоит ли уточнять, что смех, даже не будучи честным и
благородным лицом, обличающим пороки, вовсе не мешал авторам высказываться на
всерьез волнующие их темы?
Для Горького же — на том стою и стоять буду — игровая стихия — первоэлемент
творческого космоса. И если тот же Толстой, последовательный
в своём отрицании искусства, и в письме ориентирован на, скажем так, доискусственные практики и долитературные
памятники — язык Ветхого Завета с его высокими плеоназмами, эпос с его
постоянными эпитетами (знакомые со школьной скамьи «ровные зубы Вронского»), но
все же образцы, освященные безусловным авторитетом, то Горький — прямой
наследник народной смеховой культуры.
Персонажи его пьес, если не лежат при
смерти, сплошь гиперактивны: они кричат, гримасничают
и топочут ногами через реплику. Кажется, что идеальным
сценическим воплощением тут будет даже не скоморошье площадное действо, а
ярмарочный кукольный балаган с пинками и побиванием дубинками.
Примечательно, что уловил это иноземец
Куросава, чья экранизация «На дне», замешенная на эстетике японского театра с
гипертрофированностью эмоций и нарочитостью жестов, возможно, лучшая из существующих.
Или — навскидку — пара примеров игры
несколько иного рода из главного прозаического произведения Горького. Вот он
устами одной из героинь передает своеобразный привет Ходасевичу: «Не выношу людей,
которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. "Я, я, я", — кричат
они». А вот, на манер Шумахера в «Криках разносчиков», монтирует
разнонаправленные реплики персонажей в комический
мини-диалог:
«— Я нахожу интересных людей
наименее искренними, — заговорил Клим, вдруг почувствовав, что теряет власть
над собою. — Интересные люди похожи на индейцев в боевом наряде, раскрашены, в
перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной
раскраской увидать человека таким, каков он есть на самом деле.
Алина подошла к зеркалу и сказала,
вздохнув:
— Ой, какое чучело!»
Не только на бумаге, но и в
повседневном поведении Горький не чурался игры. Чего стоят его тщательно
выверенные моноспектакли, всякий раз выдаваемые за
спонтанные импровизации, о которых вспоминает Ходасевич, ближе многих знавший
писателя.
И если говорить о своего рода юродствовании Горького, а разговор напрашивается сам собой,
то говорить, наверное, следует об исторической перспективе явления, уводящей к modus vivendi киников. Не блаженный,
а трикстер.
Собственно, именно трикстерами
и является большинство героев писателя — от Челкаша и
Луки до того же Клима Самгина. Последний, пусть и будучи нетипично пассивным,
именно через свою пассивность, толкуемую каждым на свой лад (добавим в
горьковский комический арсенал и квипрокво), блестяще справляется с одной из
основных задач трикстера — обнажением подлинной
сущности явлений и людей.
Наконец, именно в пространстве игры
способны мирно уживаться вселенский гуманист с буревестником и варвар-самоучка
с рафинированным интеллектуалом.
Каждый выбирает по себе, а мой Горький
— играющий и смеющийся. Стоящий на голове.
Как бы там ни было, а отечественной
истории в чувстве юмора не откажешь: парки культуры и отдыха, остепенившиеся
потомки тех самых ярмарок, по всей необъятной были наречены в честь писателя,
которого тогда уже мало кто мог представить улыбающимся.