Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2018
Елена Коняева — учитель русского языка и литературы гимназии № 12 г.Белгорода. В 1979 г. окончила МГПИ им.Ленина. Почетный работник общего образования, победитель Всероссийского конкурса лучших учителей России 2007 г. Постоянный автор «ДН». Живет в Белгороде.
Моей выпускнице
Алисе Зылевой,
ставшей балериной,
несмотря ни на что…
Двадцатипятилетний венский скрипач Алоизий Людвиг Минкус, отправляясь в Россию на заработки и страстно желая устроиться в любой — хоть в крепостной — оркестр, вряд ли мог предполагать, что впоследствии станет уважаемым профессором Петербургской консерватории Леоном Фёдоровичем Минкусом, вписав свое имя в историю Российских императорских театров.
Из шестнадцати же балетов, сочиненных им, через двести лет останется два, горячо любимых русской публикой, — таинственная «Баядерка» с тридцатью двумя танцовщицами, бесконечно возникающими из воздуха в акте «Тени», и блистательный «Дон Кихот» c участием всех балетных звезд трех веков, включая уходящий XIX и начинающийся XXI, — от Тамары Карсавиной и Ольги Спесивцевой конца позапрошлого века, Майи Плисецкой и Рудольфа Нуриева прошлого века до Дианы Вишневой и Светланы Захаровой нынешнего.
И даже фигуристка Алина Загитова триумфально-победно ворвалась в этом году на олимпийский лед с «Дон Кихотом»…
Парижский танцовщик Мариус Петипа, приехавший в Россию чуть ранее Минкуса, оценил не только материальную обеспеченность и императорский патронаж искусства в России — Россия виделась ему тем нетронутым райским уголком, где семена высокого творчества упадут на благодатную духовную почву, а балет — эта воплощенная в земной энергетике мечта о летящих ангелах небесных — станет учением, стремлением и образом жизни.
Он торопился, подгоняя свою мечту: танцевал главные партии во французских и итальянских балетах Санкт-Петербурга, сочинял большие многофигурные спектакли с техническими эффектами, заказывал музыку под уже продуманную собственную композицию и просчитанные такты, дружил с Петром Ильичом Чайковским, делал русскими французско-немецкие сказки о спящей красавице и злом духе Ротбарте и выращивал артистов, свободных от штампов и напыщенной театральности..
Петипа скручивал свою жизнь в пружину. Он, подобно Блоку, мог бы провозгласить:
О, я хочу безумно жить:
Всё сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить.
Блоковский императив для французского балетмейстера стал реальностью судьбы: сущее — увековечилось, безличное — вочеловечилось, а несбывшееся — воплотилось.
Балет как «душой исполненный полет» стал частью русского национального сознания, постановки Петипа — художественным эталоном балетного искусства, а сам он — популярнейшим артистом и хореографом в царствование Николая I, Александра II, Александра III, а кроме того, героем фильма моего детства «Третья молодость».
Маленькой девочкой из южного русского городка, окруженного меловыми горами, я погружалась в неясный сон-путешествие — в щемящую музыку «Лебединого озера» или умиротворяющей «Жизели», в драматическое торжество «Щелкунчика». Музыка и слившийся с ней танец давали возможность гармонии и красоты на Земле — той красоты, без которой и жизнь не в жизнь, и радость не в радость.
Я родилась в том году, когда Уланова-Джульетта впервые блистала в Сovent Garden. Орбита ее существования, запредельно далекая, тем не менее, несла свой свет и тепло, семена махнули в рост, и спустя почти тридцать лет я могла рассмотреть свое божество невооруженным глазом — совсем рядом, с высоты бельэтажа, я видела ее аккуратно уложенные волосы, изящную ножку в туфле на высоком каблуке, энергичный взмах ее рук, обращенный к Григоровичу… Жюри обсуждало конкурсантов-участников Международного московского конкурса артистов балета — многие эксперты и любители отдавали пальму первенства Нине Ананиашвили.
И Екатерина Максимова, облитая черным платьем, садится в партере Большого — снимался фильм «Фуэте», и к ней немедленно выстраивается очередь за автографами.
А вот и Владимир Васильев с большой кинокамерой и, кажется, ждет еще кого-то…
Галины Улановой уже не видно — но на сцену одним прыжком, зависающим в воздухе, — без музыки — явился сияющий «солнечный мальчик» Вадим Писарев из Донецка! Зал ахнул, танцовщик медленно, торжественно приземлился — и вот тут-то очнувшийся оркестр расколол воздух яростной вариацией из «Дон Кихота» все того же бессмертного Минкуса, а респектабельный зал взорвался футбольным свистом и криком!
Те, кто успели выйти из ложи в антракте, услышав рев публики, попытались вернуться обратно, но не тут-то было! Все были одержимы желанием увидеть чудо природы собственными глазами, так что вход был закрыт плотной толпой…
Дело было, естественно, в Большом, и нетрудно вычислить — когда: пятьдесят шестой плюс двадцать девять — восемьдесят пятый, разгар перестройки, встреченной мной в Визенбурге — восточногерманской, или гэдээровской языковой школе, где юные берлинцы, саксонцы, мекленбуржцы изучали русский язык под чутким руководством носителя языка, то есть меня, а в отпуск можно было вернуться в Москву, домой, поехать в Сочи.
Танец и музыка бродили во мне, как молодое вино, так что, отдыхая в Сочи, в пансионате «Знание», по путевке, полученной почти бесплатно за прочитанные на предприятиях родного города лекции по литературе из цикла «В рабочий полдень», я услышала от обиженного поклонника, увлеченного неторопливой беседой на балконе: «Что ты поворачиваешь голову на танцплощадку, как боевая лошадь на звуки трубы? Что ты там нашла?»
Лошадь, умное и чуткое животное, сопутствовала мудрецам-физикам из пансионата «Знание». Она задумчиво вздыхала за спиной шахматиста, поглощенного игрой на скамейке возле входа. «Это мой запасной конь», — не поворачивая головы, бросал он, а после партии в шахматы до самой темноты читал всем желающим лекцию о «Шаттлах». Звезды мигали и падали в чернильное море, шумел прибой, сладко пахло японской акацией и магнолией.
Звезды сошлись в Германии в конце восьмидесятых.
Мы сразу заметили друг друга в Берлине, в советском посольстве — Люся, с ее королевской посадкой головы, и я, молоденькая учительница русского языка, преподававшая в старинном замке Визенбурга и постоянно хлопавшая ресницами от изумления — неужели это я? в сказке? Замок был превращен в школу-интернат после 45-го года, владелец скрылся в Западной Германии, в высоком трехэтажном корпусе, кольцом замыкавшемся в сторожевую башню, звучала русская, английская, немецкая речь. Диктуя диктанты, я смотрела из окна на парк с редкими породами деревьев, на лебединое озеро в конце главной аллеи — лебеди были настоящие.
Люся — балерина Малого (сегодня вернувшего себе старинное имя Михайловского) театра оперы и балета, заслуженная артистка РСФСР Людмила Владимировна Шилина1 — работала приглашенным педагогом в Берлинской Staatsballettschule. Как и все петербуржцы (посмотрите на Фрейндлих), считала пафос в повседневности излишним. Обладая здоровой самоиронией, просила называть себя именно так, по-домашнему — Люся.
— Там у вас такой Олег Виноградов, — протянула я, немножко играя своей осведомленностью. Об этом постановщике ходили легенды. Еще в семидесятых балетмейстер Виноградов сделал «Слово о полку Игореве» с декорацией — увеличенным древнерусским текстом. В те времена, когда мы уже знали фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв», казалось, сильнее о Древней Руси ничего не скажешь.
Но Виноградов сказал свое — и как сказал! Он переплел музыку, танец и слово — три стихии человеческих чувств, воздействующие вживую и покоряющие бераздельно.
— Да, я виноградовская. И боярчиковская тоже, — строго ответила Люся. — А на бенефисе я танцевала Клеопатру.
Она не боялась ничего (да и чего ей, рожденной в блокадном 43-м году, было бояться? Выжившее поколение блокадных детей, заявившее о себе миру, — ее друзья, наставники, партнеры — великий артист Никита Долгушин, танцовщик и балетмейстер Николай Боярчиков…).
В Малом театре (императорском Михайловском) она действительно станцевала все главные партии — от классической Одетты-Одиллии до гротескно-лирической, на грани модерна, Клеопатры в спектакле Игоря Чернышева «Антоний и Клеопатра».
Модерн, говоря словами Маяковского, был для нас «езда в незнаемое». И нечто чуждое советскому зрителю. И хотя Джордж Баланчин был наш Баланчивадзе, и все дягилевские парижские удивления были наши, и Барышников был наш, открытие нашего модерна — в его заграничном существовании — для меня совершилось в Берлине. Но об этом чуть позже.
Объехав с гастролями тридцать шесть стран, что в 60—80-е было фантастической роскошью путешествий, дозволенной только балету и спорту, Люся оставила сцену. Тридцать пять лет для балерины — рубикон и окно в другую жизнь. Вместе со своей старшей подругой, гениальной, по словам Люси, Аллой Осипенко, которая поступила в Вагановское училище 21 июня 1941 года, начала учиться в эвакуации и стала блистательной примой Кировского (императорской Мариинки), танцевавшей с Нуриевым и Джоном Марковским, — Аллу она боготворила и нежно любила и любит до сих пор безо всякой зависти и ревности «этуалей» друг к другу, — она проходила трудный путь обновления личности, освобождавшейся от былых привязанностей, страстей и стремлений, путь смирения, самоуглубления, самопостижения и профессионального педагогического роста. Но при этом сохраняла прежнюю балетную стать и была похожа на ракету, готовую вот-вот ворваться в небеса.
Ее требовательность к себе и к ученицам была безграничной. Она быстро выучила все наименования анатомии и физиологии человека по-немецки, чтобы во время урока точно поставить диагноз — в чем ошибка, какая мышца не работает.
Перемешивая немецкие слова с привычными балетному миру французскими — плие, батман, тандю — она ловко управлялась со всеми ученицами, успевая собрать «рассыпавшийся» корпус у одной, поправить плечо у другой, очертить прыжок на опорную ногу третьей. Каждая ученица должна была перед уроком сделать мысленную разминку — ответить выученную запись о последовательной работе мышц в том или ином движении. Люся настаивала — балерина должна работать головой. А потом уже ногами.
Кстати, нынешний ректор Петербургской академии танца, Николай Цискаридзе, вслед за своими педагогами говорит о том же.
Мне было позволено присутствовать на уроке — вообще-то в режимное учреждение немцы никого не пускали, но я нашептывала по-русски перевод всего, что говорилось вокруг нее, следуя за ней как ниточка за иголочкой: Люся работала первый год, не успевая войти в бытовую коммуникацию, — и директор Мартин Путке, бывший выпускник Московского хореографического училища, посчитал, что сотрудника КГБ (а как же иначе объяснить, что я не отхожу от русского педагога) лучше приветствовать и не раздражать.
Войдя в первый раз на урок и увидев свое отражение в зеркальной стене, я растерялась: ученицы присели в реверансе.
— Люся, может, мне тоже сделать реверанс? — нерешительно спросила я.
Но Люся махнула рукой:
— Садись на скамейку и смотри.
Пятнадцатилетние девочки были разными: кокетливая кудрявая Мариам, высокая блондинка Барбара, задорная Сабина и упругая, как мячик, бразилианочка Мерседес, прилетевшая в Берлин — при активном содействии Мартина Путке, создававшего классическую школу международного уровня, — на стажировку. Латиноамериканка была крепенького характера, могла помериться прыжками с мальчиками, но иногда плакала навзрыд, как ребенок, — она и была ребенком, который отчаянно хочет домой и соскучился по маме.
«Запомни: здесь я твоя мама», — так же строго, как и всегда, говорила ей Люся, и девочка понимала: вот здесь и сейчас она оттачивает прыжок, а после можно обнять маму Люсю и вздыхать, и всхлипывать, приговаривая что-то на испанском. Для немецких педагогов это было невозможно. После конца рабочего дня их как ветром сдувало — личное время священно, а воспитанницы — это часть работы.
Итак, лучший в мире классический немецкий балет, взращенный после 45-го года усилиями выпускников вагановского и московского хореографических училищ (до войны запросы местной публики вполне удовлетворялись танцовщицами варьете), в юбилейный год 750-летия Берлина, когда «все флаги в гости к нам», должен был показать товар лицом: и весь блеск маскарада, и талантливейших, подававших надежды учеников, и педагогический дар их наставников.
И все это среди буйного цветения танцевальных миров: в Берлин приехала из США ученица Анны Павловой Марта Грэхем, точеная, готовая танцевать в черно-белом дуэте (чернокожий партнер и белокожая партнерша) в свои девяносто лет с хвостиком. Приехал Королевский балет Великобритании, у истоков которого была балетная школа той же Анны Павловой. И конечно же, Ленинградский государственный Малый театр, МАЛЕГОТ с дебютантами — учащимися Вагановского хореографического училища.
Приехал знакомый с московских гастролей экспериментатор Морис Бежар с неоромантиком премьером Хорхе Донном — пресс-конференцию Бежар давал по-французски, дальше шел синхронный перевод на немецкий, и надо успеть для Люси на русский — мозги плавились в лавине языковых и культурных реалий, но я была счастлива: ах, какая это была жизнь!
Приехал Национальный балет Испании с руководителем — танцовщиком и киноактером Антонио Гадесом, и их графически вытянутые силуэты, выстукивания каблуками фламенко привели в такое же неистовство аристократичных невозмутимых немцев, в какое приводил тогда, в 50-х, невозмутимых британцев танец Галины Улановой.
А еще, конечно, соседи из Западной Германии — магического драматизма и невероятной экспрессии артисты Пины Бауш, танцующие то в торфяном песке, то в воде, то с бегемотом; нервный, как Нижинский, Джон Ноймарер, постигавший искусство с русским педагогом Верой Волковой из дягилевских сезонов, — спустя тридцать лет после берлинских гастролей он открылся нам заново в России, поставив «Анну Каренину»…
На генеральной репетиции в Staatsoper что-то не задалось. Девочек несколько раз гоняли с выходом — то кисть руки забудут подобрать, и слышен негодующий окрик: «Daum!» — то опоздали с музыкой… Тапер — русский эмигрант — относился к сумятице с философским спокойствием. Мартин Путке летал по залу, бросая распоряжения. Пролетая мимо меня, он обворожительно улыбнулся и произнес по-русски: «Они еще не проснулись!» Я, уже не удивляясь, что передо мной извиняются, важно соглашалась: «Ну ладно».
Барбара делала вращение на пальцах, поддерживаемая партнером. Я засмотре-лась — и забыла обо всем…
Всё начиналось с Фуэте,
Когда Земля, начав вращенье,
Как девственница в наготе,
Разволновавшись от смущенья,
Вдруг раскрутилась в темноте, —
лукаво шепнет мне поэт Гафт, как будто я каким-то образом впрыгнула в фильм «Фуэте».
«Фаворит, — заметил тапер. — Конфетка! Ее ждет Оперный театр!»
Неожиданно «конфетка» пошатнулась… и упала под общий вскрик.
Мартин нахмурился. «Еще раз, пожалуйста», — произнес он холодно, не теряя самообладания.
Но Барбара опять чуть не упала… Среди педагогов царило недоумение — на репетициях в школе все проходило прекрасно. И ее действительно прочили примой в Staatsoper.
«У нее одно бедро выше другого. И падать она будет всегда. Пока росла, это было незаметно, но в пятнадцать-шестнадцать все стало ясно», — объясняла мне Люся, когда мы возвращались домой, обсуждая произошедшее.
То, что Барбаре не быть балериной, к карьере которой она стремилась с шести лет, обрушило бы любую жизнь катастрофой.
Но в девушке заговорила кровь древних викингов. Никакого отчаяния, рыданий, по крайней мере внешне. Дисциплинированности, собранности можно позавидовать. Приехали родители. Обсудили. Вероятно, будет танцевать, но недолго. Что ж, будем учиться другой профессии. Например, провизора в аптеке. Очень уважаемое, хорошо оплачиваемое занятие.
Стоял май, и вся земля в старых районах Берлина была усыпана желтыми одуванчиками. Я сбегала с восьмого этажа во двор-колодец, собирала в корзинку эту желтизну, чтобы сварить из нее варенье. Где-то мы прочитали, что варенье из цветков одуванчиков очень полезно. А из листьев мы резали горький, но очень полезный салат. Лифта же в старых берлинских домах не предусматривалось, как и центрального отопления, — топили, как и до войны, углем. Несколько корзин с углем домозяйка с двумя детьми поднимала на восьмой этаж — а ведь еще надо нагреть воду в ванной! Все это было крайне непонятно — чего проще, горячая вода или газовое отопление?
Стоял май, скоро домой, в Союз. Мы бродили по старым улочкам Берлина, заходили в шляпную мастерскую, мерили эксцентричные шляпки, хохотали, а после спектакля сидели в маленьком ночном кафе, пробуя сухое вино, как сиживал здесь почти двести лет назад Иван Сергеевич Тургенев, слушавший курс философии в Берлинском университете. Официант безмолвно уносил открытую бутылку, если вино не нравилось, и приносил другую. Мошенничать, то есть раз десять требовать замены вина, здесь было не принято, поэтому владельцы заведения улыбались и выполняли просьбы.
Люся готовила ученицу к международному конкурсу в Лозанне. Как раз в это время в Берлине оказался главный балетмейстер музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Дмитрий Брянцев.
— Ты придешь на репетицию? Я пригласила просмотреть Брянцева. Все-таки у него больше опыт постановок.
Приду ли я? Посмотреть, как ставит Дмитрий Брянцев, азартный и остроумный постановщик, создатель любимого народного телебалета «Галатея» с Екатериной Васильевой и Марисом Лиепой, художественный руководитель известного московского театра?
Он не был похож на танцовщика. Высокий, в черном кожаном пальто, властный, он был бы похож на тучу или Мефистофеля — если бы не ирония и домашние интонации.
Девочка танцевала модерн — она изображала растение, тянущееся вверх.
— Привет! Ну, показывай!
Для Люси это был постановочный дебют, и она ужасно волновалась.
— Эй, стоп, ты так ей ногу вывихнешь. А ну-ка, попробуй еще раз сложиться.
— Нет, лучше сюда. Да что ты кричишь на меня, будто я твоя жена?
Засмеявшись, Брянцев потянул ее, сидящую на полу, за ногу. Через минуту, забыв обо всем, они уже погрузились в обсуждение руки — как голову ученицы протянуть через сцепленные сзади руки.
Я тоже была полностью захвачена этим процессом, мне даже захотелось вмешаться — у меня уже был опыт постановки мюзиклов на школьной сцене, но — тьфу-тьфу — не приведи случай влезть в игры богов и спугнуть… Росточек, живой, трепетный, рождался у меня на глазах…
…И что там Минкус?
Мы с Люсей даже предполагать не могли, что пасхальные чудеса уже кончались — и начиналась жизнь, отвратительная в своих соблазнах и ловушках.
Доходили туманные слухи, что дома ведется суровая борьба с пьянством, новый генсек партии ввел запрет на алкоголь.
Мы шли по улице, и Люся неподражаемо рассказывала анекдот об уставшей кассирше в гастрономе, выбивавшей бесконечной очереди чеки — три шестьдесят две, три шестьдесят две, и когда безнадежный алкоголик, в ответ на ее замотанное «отдел называйте», артистично растопырив пальцы и вложив всю возможную иронию, пропел «Ки-индитерский» — я, не выдержав, расхохоталась: казалось, так легко научиться у нее этой способности мгновенно перевоплощаться и одновременно снисходить с улыбкой к трудностям и неприятностям жизни.
Казалось, что мы можем пережить все… Легко…
Я вернулась домой из Германии после окончания трехлетнего контракта.
По стране гремела перестройка Горбачёва: поток возвращенной литературы, лавина мемуаров, разоблачений, новых прочтений, прямая трансляция съездов народных депутатов — «Борис, ты неправ!»…
Рухнула Берлинская стена, а вслед за ней рухнул Союз — и горящий Белый дом, как странное отражение шумно поставленной с моими ребятами уже после возвращения из командировки притчи Г.Полонского «Перепёлка в горящей соломе», делал реальностью насилие фашизма спустя полвека после войны. Я успела повидаться с Георгием Исидоровичем в Москве незадолго до его смерти: великий романтик 60-х, автор сценария «Доживём до понедельника», оживленный, слегка растерянный — пьеса не очень удачно прошла в ТЮЗе, будущем РАМТе — он ликовал, что у нас такой успех, и недоумевал: неужели школа стала такой, как показывает ее Л.Разумовская (только что жестокий фильм о выпускниках по ее пьесе, «Дорогая Елена Сергеевна», увидели наши соотечественники)…
…А сорвавшаяся со всех тормозов жизнь неслась дальше, в девять кругов Дантова ада.
Захваченные заложники — школьный автобус в Минводах, потом роженицы в больнице Буденновска, потом дети и взрослые во время мюзикла «Норд-Ост» на Дубровке, где погибла моя однокурсница Маша. Взрывы в метро, в переходе на Пушкинской, в аэропорту «Домодедово».
Очереди за хлебом с шести утра в начале 90-х, барахолки, где в торговцах можно было увидеть всех: от мелких мошенников до физиков-профессоров, когда-то споривших о «Шаттлах». Умирающие от холода старики в нетопленых квартирах Севера и вымершие военные городки, разрушенные заводы…
Вдруг — тишина. Пришло письмо от выпускников: школа в Визенбурге прекращает свое существование — из Западной Германии возвращается наследник и владелец замка.
Дмитрий Брянцев руководил музыкальным театром имени К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко, был успешен, известен, часто выезжал в Европу.
В 1995 году заговорили о необычном спектакле, который увидели зрители Петербурга и Москвы… Необычной в те годы была чистая классика, без всякого модерна. Танцующие пары. Шопен. Спектакль «Призрачный бал». Название отсылало к петербургским сновидениям, мистике и фантасмагории белых ночей, водно-зеркальных отражений, игре световых оттенков и переливов. Хотя в нем проступало что-то тревожное, как предощущение близкой беды, — призрак прошлых скрытых чувств, у которых уже нет будущего, и невидимые слезы, и неожиданная нежность и беззащитность. Было ли то прощанием с теми, кого любишь?
Как водилось тогда, он занимался и бизнесом — у него была то ли гостиничка, то ли кафе в Праге. Он летал самолетом из Москвы в Прагу и обратно. Однажды шофер служебной машины не встретил его — пассажир не вернулся в Москву.
Тело Брянцева было найдено в машине в лесу под Прагой спустя год после его невозвращения — капитализм угрюмо скалился нам из-под сказок о барышах свободной торговли.
Люся работала по другому контракту в Лейпциге — уже никто не ждал и не встречал с цветами как специалиста, представителя огромного Союза. Надо было самой находить квартиру и оплачивать ее из собственного жалованья… Потом она уехала по приглашению оперного театра во Францию.
Как и кумир моей студенческой молодости Ирек Мухаммедов — в Англию. Как и «солнечный мальчик», Вадим Писарев — в Дюссельдорф.
И многие другие артисты, писатели, ученые, не желавшие продавать часы или видеокассеты на газетке, постеленной прямо на тротуаре.
Ее отец, известный хирург-панкреатолог, лауреат Государственной премии СССР, называемый учениками и последователями «великим врачом», Владимир Иванович Шилин, умирал — и все заработанные за границей деньги дочь, нежно привязанная к отцу, отдавала на лекарства.
Слышал ли кто-нибудь об опубликованной статистике заболеваемости онкологией в те годы?
Похоронив отца, она порвала все заграничные контракты и жила на пенсию, подрабатывая частными уроками и опекая мать.
Однажды та не ответила на телефонный звонок. Люся примчалась, чувствуя беду, — и не успела…
Мы редко созванивались, но никогда не расставались.
Она могла позвонить под Новый год, чтобы сообщить: «Умерла кошка». Для нее, как настоящей петербурженки, это было драматическим переживанием.
Когда я серьезно заболела, она позвонила мне в больницу.
— Живи! — велела мне она. — Или я умру тоже.
— Ну уж нет, Люся! Мы так просто не сдадимся! — возмутилась я.
И — странное дело! — балет, вопреки всему, тоже продолжал жить, как это уже случалось в потрясениях и катаклизмах века.
Несмотря на все, каждый день нас встречало одно и то же солнце, тот же дождь или безоблачный простор над головой.
Не они размывали ценности нашего существования — но искусство становилось другим. Изощренным в пластике, в эффектах, бьющих по нервам, — как на изломанных безликих лицах картин Энди Уорхолла.
Балетные сказки творятся все более печальными (апофеозом обреченности стал фильм «Чёрный лебедь»), а иногда — зловеще-гротескными, как «Щелкунчик» с оформлением Михаила Шемякина.
Но классика устояла — вопреки постмодернизму, перекрививлявшему всех и вся, в том числе и вечные балетные сказки.
Вопреки политиканам, манипулировавшим любовью населения к классике, — телевизионное «Лебединое озеро» как прикрытие событий 19 августа 1991 года могло бы стать смертным приговором для спектакля-легенды («После путча люди стали тревожиться, когда балет транслировался снова — подозревали неладное»(2) ), но этого, к счастью, не произошло.
Никто не мог предполагать, что балет останется в потерявшем все ориентиры государственном механизме. Что там земля в своем вращенье — не угадать, в какую сторону ее будет крутить завтра, кого захватит турбулентность…
И все-таки, несмотря ни на что, балет оставался с нами, как остается жить битый-перебитый, обманутый и брошенный политическими мошенниками народ.
Как оставалась жить вера в добро и божье чудо.
…Народный артист Украины, обладатель приза ЮНЕСКО «Лучший танцовщик мира» Вадим Писарев после травм покинул сцену и руководит Донецким национальным академическим театром оперы и балета им. А.Б.Соловьяненко, а также детской хореографической школой и Международным конкурсом «Звёзды мирового балета».
Донецк — родина Сергея Прокофьева, и это обязывает.
Недавно в интервью газете «Культура» он сказал: «Две трети труппы вернулись в свой театр после вынужденного отпуска. Вокруг идет война, город обстреливается, но люди идут смотреть балет, оперу, мюзиклы. На всех спектаклях — аншлаги, артисты ощущают, что нужны соотечественникам как никогда!» Писарев убежден: «Театр помогает жителям выстоять! Он укрепляет веру, несет любовь… ребята влюблены в танец и горят желанием освоить профессию. Если бы вы видели их глаза — они ведь настоящие дети войны, под звуки выстрелов учатся, репетируют, возвращаются домой. Так каждый день…»
Когда-то Юрий Файер, известный дирижер Большого театра, в своей книге «О себе, о музыке, о балете» вспоминал, что после гастролей Большого балета в США газеты писали: «Русские покорили Нью-Йорк. Если они хотят завоевать Америку, то пусть это делают своим балетом». Хорошо было бы, если бы все мерились силой только этим оружием. Разве искусство, эта «красивая неправда», не целительный бальзам, помогающий залечить раны, нанесенные враждой, склеить трещины и замазать швы на разломах наших отношений? «Начинается танец — и чужих в зале нет! Все стали нашими, потому что переживают и волнуются, радуются и страдают, как и мы, — пусть всего на несколько часов, пока идет балет, но зато — это часы, когда дух красоты, дух взаимного общения, в конце концов, дух правды и мира царит в душах людей, собравшихся на наш спектакль»(3).
…В этом году она сказала: «Какой ужас! И мне уже 75!»
— Ну да! В этом возрасте баллотируются в президенты.
— Нет уж. Я лучше к своим вышивкам!
Простившись с балетом и уединившись в своей квартире, как в башне из слоновой кости, Люся стала страстной вышивальщицей.
Как известно, вышедшие в отставку военные становятся самыми дисципли-нированными менеджерами, а покинувшие сцену артисты — лучшими художниками: профессия научила их тщательно работать с деталями, вкладывая профессионализм и ответственность в исполнение каждой из них, подобно исполнению самой маленькой роли.
Районная библиотека возле станции метро «Удельная» с удовольствием выставляет ее рукоделия — большие картины Саврасова «Грачи прилетели» и Климта, и Дега — и маленькие вышитые истории о балете.
Здесь она всегда окружена людьми — ее спрашивают про искусство, что есть и что будет. Люся отвечает с тихой гордостью, что ее мнение важно для людей — а ведь казалось, что сцена, роли, ученики, педагогика — все в далеком прошлом.
Одна из наших современных балерин заметила, что балет похож на внутреннюю эмиграцию, где свои интересы, своя жизнь, свой микрокосмос. Но если вглядеться внимательнее — балет будет видеться нам необходимой несущей частью всей конструкции русского мира, русского космоса.
1 Фамилия изменена.
2 Лиза Лернер, главный редактор портала «Сила культуры».
3 Файер Ю. О себе, о музыке, о балете. — М.: Советский композитор, 1974. С. 418.