(А.Смирнов. «Виолончель за бумажной стеной»; «Партия анекдотов»; «В прилагаемых обстоятельствах»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2018
Алексей Смирнов. Виолончель за бумажной стеной. — М.: Новый хронограф, 2016;
Алексей Смирнов. Партия анекдотов. — М.: Новый хронограф, 2016;
Алексей Смирнов. В прилагаемых обстоя-тельствах: Новеллы и повести. — М.: Новый хронограф, 2017.
Не раз говорилось о том, как питают поэзию гений места и топография. В этом смысле археологические пласты и пласты культурной памяти неразрывны. Только сквозь них может прорасти что-то новое, живое и настоящее.
Поистине, стоило Алексею Смирнову родиться в интеллигентной московской семье и провести детские годы в самом сердце старой Москвы — в Курсовом переулке, рядом с Остоженкой, Пречистенкой и Арбатом. Да и не где-нибудь, а в легендарном доме- тереме с диковинными зверями и цветами, построенном для инженера-путейца П.Н.Перцова по эскизу художника С.В.Малютина в 1907 году. Ожившая сказка русского модерна в самом его цвету. Место, где в подвале проходили уморительные «капустники» Никиты Балиева и других птенцов Станиславского, спектакли «Летучей мыши» «для немногих». Дом этот станет любимым героем и прозы, и поэзии Алексея Смирнова, отзовется в них не один раз. А вокруг-то! Белые и Красные палаты на «стрелке». Музей Изящных Искусств на Волхонке, созданный И.В.Цветаевым, чья жизнь для многих ушедшая «в тень» его великой дочери, лишенная громких и ярких внешних событий привлечет позже внимательный взгляд Алексея Смирнова и заставит написать книгу об этом подвижнике. Множество заветных пушкинских адресов. «Дом Мастера» в Мансуровском. Поливановская гимназия. Храм Св.пророка Илии в Обыденском — одна из немногих московских церквей, которая никогда не закрывалась и где впервые запретная в советском детстве таинственная красота богослужения пока еще неосознанно отозвалась в сердце отрока чем-то глубинно-родным, странно созвучным тому, что уже слышал в любимых стихах…
А дальше по Остоженке — разоренный и разрушенный Зачатьевский монастырь, и в руинах сохранивший отпечаток прежней красоты, память о ней. Неподалеку находится здание школы, в которой довелось учиться Алексею Смирнову. Редкий случай — с учителями и товарищами по большей части повезло.
Может быть, впечатления детства, обстановка в семье «златые игры первых лет и первых лет уроки» во многом и помогли сохранить совестный иммунитет в «прилагаемых обстоятельствах» антижизни. Впрочем, в детстве она воспринималась неким фоном. Подобно тому, как в великом феллиниевском «Амаркорде» все то, что связано с фашизмом в Италии, с ходом истории, дается лишь небольшими вкраплениями. Крупным планом выделяется повседневная жизнь, увиденная глазами подростка, ее события, в круговращении календарного года в маленьком городке: школьные шалости, первые увлечения, пышная табачница — «жгучая тайна» главного героя, поездка за город с неожиданным приключением с сумасшедшим дядюшкой, встреча горожанами на лодках в море трансантлантического лайнера, проходящего мимо, смерть матери, появление павлина в конце зимы… Все это имеет ничуть не меньшее значение, чем «эпохальные сдвиги» — обыденный миг, запечатленный навсегда, оставшийся навечно.
Точно так же и в книге «Виолончель за бумажной стеной» Алексея Смирнова — не хочу сказать «мемуарной», это было бы слишком просто и плоско, скорее ретроспективной, что вполне естественно, поскольку жизненный материал, чтобы найти себя в слове, должен хорошо «отлежаться» и в памяти, и в уме, и в сердце порой не одно десятилетие.
Для людей преклонного возраста время «сгорает», в детстве же каждый год — эпоха, делающая человека совсем другим. И любое мгновение, любая встреча, любой разговор имеет абсолютное, судьбоносное значение, отзывается потом или радостью, или обидой, а порой и поступком, и жизненным выбором. Особенно это касается ежедневного общения с самыми близкими.
Для Алексея Смирнова такими людьми были папа и мама, няня Филипповна, которая первой беседовала с мальчиком о Боге в годы, когда саму память о Нем стремились изгнать из жизни.
Вспышками из прошлого выхватываются забытые узоры и стежки на ткани времени. Напротив дома через Соймоновский проезд, на месте разрушенного храма Христа Спасителя и неосуществленного зиккурата Дворца Советов — автобаза № 3, пока еще не смененная бассейном «Москва». Рядом — бараки. Керосинная лавка, где колоритный армянин отпускает жаждущим «маслянистую жидкость». Продавец в соседнем магазине, рассуждающий с юным покупателем на философскую тему: что же такое материя? Поездки на дачу в подмосковные «Заветы Ильича». Семейное катание на коньках в Парке культуры. Загадочная пара — дедушка и бабушка школьного приятеля — маленький горбун с длинным ногтем на мизинце и высокая седая дама. Учительница Софья Гавриловна, пришедшая к заболевшему мальчику на дом провести с ним контрольный диктант, с трепетом ожидаемая и торжественно принятая. К счастью, ученик не подкачал. Портниха Клара Даниловна, потерявшая в оккупированной гитлеровцами Польше всех своих родных и сама чудом избежавшая нацистской газовой камеры. Ее муж дядя Костя, изящно именовавший жену «мадам Клара»… Все это может показаться незначительным, но для художника незначительного нет. Детский «амаркорд» Алексея Смирнова оказался тем живым источником, который питает всегда.
В десять лет — потрясение: «наши танки на чужой земле». Венгрия. Первое тягостное сомнение в непогрешимости собственной страны на основе понятий о том, «что такое хорошо и что такое плохо», полученных на школьных же уроках. Окончательное осознание придет позже — после удушения «оттепели» и позора Праги.
Это совпало со студенческими годами — с обучением в МХТИ им. Менделеева, с восхищением мудрецами-профессорами, со стремлением им подражать. И — неслучайно избранная кристаллография. Стройность и структурность кристалла отозвались в подходе к слову как материалу. Откристаллизовались и высшие нравственные, совестные ценности, без которых в российской словесности делать нечего.
Ученые, чья жизнь хорошо знакома Алексею Смирнову по собственному каждодневному опыту, нередко становились героями его повестей и новелл. Вот университетский питомец и затем доцент, не видящий себе равных талантливый физик Струков. Однако же блестящий ум его лишен какой бы то ни было сердечной составляющей. Сколько студенческих судеб им сломано без жалости! Но и сам он «бумерангом» получает сокрушительный удар оттуда, откуда уж никак не ждал его получить. Живая иллюстрация евангельской притчи о злом рабе.
Конечно, самому автору, тоже некогда старому московскому студенту, куда милей совсем другой профессор — сочиненный им самим, один из героев книги «Партия анекдотов», Юлий Францевич Картон. Позволяет свободно выбирать на экзамене вопросы, пользоваться при подготовке ответа учебными пособиями, видит в студенте младшего коллегу и собеседника. И тут же — уморительнейшая расшифровка элемента «Йод-53»: «Йоська отдал душу в 53 году».
Или Витвик из одноименной повести. Жил безоглядно, во всю силу своего таланта, с полной самоотдачей. Не имея главной точки отсчета, много «нарубил дров» — бросил две семьи, под старость лет попал в лапы к циничной и хищной «ведьмусе». Но где-то в глубине, на уровне генетическом, сохранил главный завет, переданный нам «Капитанской дочкой». И в урочный час выдержал, рискуя жизнью, страшное испытание: предпочел погибнуть, но не стать сексотом.
Персонажи прозы Алексея Смирнова удивительно жизненны, а порой не только типичны, но и фольклорно-архетипичны. Вот он, Лукьян — горе луковое. Создает фантасмагорические проекты, живя на халяву. И печка-то уже обвалилась, и не поедешь на ней никуда, а Емеля все тот же. Ждет, чтобы «по щучьему веленью» на его дворе вместо раздолбаных ворот, которые он никак не возьмется поправить, из осыпавшихся с печки кирпичей воздвиглась Триумфальная арка…
А вот другой — бомж Порецкий. Самый его смрад словно бы становится отдельным героем новеллы — вспомнишь тут гоголевского Петрушку. И почему-то упорно ждешь, что в финале Порецкий откроется какой-то совершенно неожиданной, тайной стороной своей души. Увы, элемент неожиданности и элемент ожидаемости в рассказе уравновешены. Разгадка этой «загадочной русской души» очень проста: гордость «свободного» паразита перед «рабами», которые трудом зарабатывают свой хлеб, но живущего их милостью, «стреляющего» у них деньги, сигареты («дай папиросочку — у тебя брюки в полосочку»), конфетки и яблочки. Поставлена точка в столетней теме босячества. На поверку оно оказалось болезнью не социальной, а духовной. И тем не менее в глубине автор сострадает этому «антигерою», хотя и видит его как есть, во всей красе.
К счастью, «емелями» русская жизнь не исчерпывается. С ними давно и надежно соседствуют «левши». Такие, как Коляныч, герой рассказа «Ключ закусывает». Он, конечно, подымить любит, и поболтать о том, о сем, а больше ни о чем. Казалось бы, тоже из обширной галереи лодырей. Но как сказала однажды Новелла Матвеева:
Мой друг, не доверяй поверхностному взгляду
И разницу как раз увидишь без труда
Меж отдыхом сейчас и отдыхом всегда.
Вот Коляныч становится к станку, чтобы исправить огрехи некоего горе-умельца, выточившего ключ так халтурно, что он еле ворочается в замке. Автор любуется каждым движением Коляныча, точностью, выверенной до микрона, восхищается филигранной работой. Это неизбывное уважение мастера к другому мастеру, будь то виртуоз Коляныч, гениальный редактор Глеб Сорока из рассказа «Уголок персидского ковра» или итальянский скульптор, сработавший парижское надгробие Рудольфа Нуриева. Но мастерство может быть и убийственным, как в случае с Викентием Крючковым из повести «Перо», всю жизнь прожившим по лжи и писавшим передовицы для той главной газеты, само название которой звучало злой насмешкой и воспринималось только в кавычках.
В прозе Алексея Смирнова персонажи освоены личным опытом встречи и общения, а пространство — будь то ближние или дальние края, наши заросли и топи, по коим оттопано немало километров, или же улицы старых европейских городов — ногами, глазами и сердцем. Освоено настолько, что становится миром самого писателя. Пусть нас не обманет, что в повести «Фрау Хуберт» рассказ ведется от лица пожилого венского кельнера, всю жизнь проработавшего в одном кафе, но обретшего такой опыт и остроту взгляда, которых хватило бы на нескольких путешественников, объехавших целый мир. Повесть начинается по-цвейговски интригующе, ждешь какого-то острого конфликта, неожиданного поворота сюжета. Ничего этого не происходит, но читатель не обманут. Он словно соприкасается с живой душой Вены, чувствует тонкий, неповторимый аромат прекрасного старого города, становится свидетелем повторяющейся из года в год процессии Праздника Тела Господня, которая совершается после мессы и идет от собора Св.Стефана к Хофбургу — бывшему императорскому дворцу. Эта традиция — знак, что жизнь по законам духа и культуры не прерывается, что именно она остается сущностной для Вены, а не бессмысленные протесты турецких гастарбайтеров против действий своего правительстав и не омерзительные шествия содомитов, оскверняющие сегодня старую Европу, драгоценную для Алексея Смирнова ничуть не меньше старой Москвы, где каждый угол — целый мир. Сложилось так, что зрелые годы поэта, остающегося им и в своей прекрасной прозе, связаны с Большим Харитоньевским переулком, с этим пространством пушкинского детства. Дома давно снесены, но гений места хранит живую память о них. Напротив Смирнова жил И.И.Козлов, свернешь в Малый Харитоньевский — пожалуй в гости к «дядюшке Василию Львовичу», пойдешь в Большой Козловский — там встретит тебя, воскреснув из небытия, чудесный сад гостеприимного Ивана Ивановича Дмитриева, в Малом Козловском оживет домик бабушки Пушкина Марии Алексеевны Ганнибал. Рядом в Большом Харитоньевском — единственный уцелевший пушкинский адрес, дворец князя Н.Б.Юсупова. А какие гости собирались в этих домах! Херасков, Карамзин, Жуковский. Как в таких местах вновь не расцвести поэзии, не пробудиться умному веселью! Вот и появляется книга о Козьме Пруткове, и новая искрометная «прутковиана», и повесть о прямом наследнике Козьмы Пруткова, а еще прежде графа Хвостова, «Пенсню». Как мил и забавен этот консерваторский завсегдатай, сочинитель беспомощных виршей «на случай»! И вот что замечательно: Вяземский в своих блистательных пародиях — притчах воссоздавал бессмыслицу хвостовских басен, А.К.Толстой и братья Жемчужниковы дали жизнь и гражданство в русской поэзии смертельно серьезному и потому до упада смешному Козьме Пруткову, а Алексей Смирнов создал самый характер их потомка в ХХ столетии.
Подобно бедному графу – графоману, его пра-пра-правнук по-детски тщеславен, но столь же добр и безобиден, в отличие от многих «непризнанных гениев»…
Дом Перцова выходит на Пречестенскую набережную. Из окон его видна Москва-река, текущая вдаль. Эта даль властно зовет поэта за собой. Городское пространство Алексея Смирнова безмерно раздвинулось, прежде всего в глубину, но всегда оставалось исходным и неизменным в его судьбе.
Что ж! Поднимай удивленные брови,
Ты, горожанин и друг горожан,
Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан…