Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2018
Евгений Сидоров. Критика. Публицистика.
Память. — М.: Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, 2017.
Прошлое не прошло, оно даже не прошлое —
эти затертые в лоск от частого повторения слова Уильяма Фолкнера приходят на
память при чтении этого двухтомного собрания сочинений. Иное дело, Фолкнер
считал, что такого понятия как «было» не существует, а есть только «есть»,
потому что в противном случае исчезли бы горе и страдания, без которых
немыслимы ни жизнь, ни искусство. Ну а я в метафизические глубины даже не
заглядываю и говорю лишь о простой актуальности давно отшумевших споров, давно
минувших былей и легенд литературной жизни, как они отразились в сознании
одного из активных ее участников и зафиксированы им на бумаге.
Двухтомник вышел к юбилейной дате, но
сообразной случаю торжественности лишен. В нем даже академический этикет не до
конца выдержан: даты первопубликаций имеются,
алфавитный указатель тоже, а вот место появления той или иной работы не
обозначено, что не похвально и должно быть поставлено в укор
как автору, так и издателю. Это рабочее, деловое издание —
пунктир честных многолетних трудов литературного, театрального, кино-критика, а также — избегая пафоса — остро мыслящего,
много и многих повидавшего на своем веку человека, чьи суждения и воззрения
наталкивают на некоторые соображения и соположения общего, но иногда и вполне
личного свойства, ибо время и среда Евгения Сидорова — это и мои время и среда.
Потому заранее закрепляю свое право временами отклоняться от буквы авторского
текста и мирюсь с правом гипотетического читателя эти ностальгические уклоны
миновать. И еще одна оговорка — будет много цитат, потому что я не вижу лучшего
способа представить литератора и его книги, нежели дать ему возможность
говорить собственным языком. Замечу тут же, что в двухтомнике кавычек много, и
это его украшает.
Первое, что бросается в глаза, — откровенная нестрогость
композиции.
Сбои в хронологии, когда за статьей,
написанной, скажем, в 1977 году, следует статья, написанная восемью годами
ранее. А то и вовсе провалы длиною в десятилетия: диалог с Юстинасом
Марцинкявичусом, произошедший в 1976 году,
непосредственно примыкает к заметкам о поэзии, набросанным тридцать лет спустя.
Но вскоре выясняется, что в этом промежутке (не в тыняновском,
и вообще не в литературном смысле) продолжалась деятельная работа, коей следы
вполне отпечатались в двухтомнике.
Мозаика жанров:
проблемная, объемом листа в полтора-два, журнальная статья, ростовой портрет
писателя (скажем, Евгения Евтушенко), эскиз к портрету писателя (скажем, Давида
Самойлова или Константина Ваншенкина), лаконичная газетная рецензия, диалог,
письмо театральному режиссеру — отклик на поставленный им спектакль,
издательский (раньше их называли внутренними) отзыв на рукопись, мемуар, запись из дневника, афоризм в духе Ларошфуко,
юмореска в духе «Записных книжек» Ильфа, каламбур — все то, что
составило целый раздел «Записки из-под полы»), и даже эпистолы во
внелитературном духе — послания президентам и премьерам: как известно, в
какой-то момент жизни Евгений Сидоров сделался сначала министром культуры, а
затем послом России в ЮНЕСКО. Не уверен, что в творческом, то есть в чисто
писательском смысле, это десятилетие было для него
самым продуктивным, а вернее сказать, уверен, что оно было самым скудным. Иное
дело — то, что пышно называется служением на ниве гражданственности. В меру
имеющихся возможностей Сидоров честно, бескорыстно и эффективно тянул свой воз
— это я знаю точно, по собственному опыту, ибо в ту пору как издательский
работник не со стороны наблюдал за его деятельностью. И уж во всяком случае —
вот он, один из уроков, увы, не усвоенных, непрошедшего
прошлого — министр культуры, призывающий к терпимости в идеях и ее исповедующий
в практической повседневной работе, находящий, что культура выше политики,
называющий с парламентской трибуны имена, нечасто там звучащие: Иосиф Флавий, Фрэнсис Бэкон, Мирабо, — заведомо
симпатичнее и заведомо уместнее министра, полагающего критерием научной
ценности суждения его соответствие национальным интересам России. Правда, тут
можно спорить — и мы с Евгением Юрьевичем, давним моим другом Женей Сидоровым,
спорим — нужно ли оно вообще, это самое министерство культуры, или, говоря
шире, следует ли государству вмешиваться в сферу художественной культуры. Он,
хоть и с оговорками, считает, что, да, стоит, я, прикрываясь авторитетом Октавио Паса, держусь иной точки зрения: такое
вмешательство губительно, ибо под предлогом мудрого руководства ведет к
упразднению искусства.
Но это уж иной сюжет, а мы возвращаемся
к сбоям и мозаике.
Даты, жанры, а
еще темы — литература, театр, кино и, главным образом, люди — ими, словно роман
персонажами, плотно заселено пространство этих двух томов. Портреты
мелькают, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, и меня тянет остановиться
если не перед каждым, то перед многими, ибо, повторяю, и я их знал, и я там был
(увы, приходится употреблять глаголы в прошедшем времени).
«Он излучал культуру и
доброжелательность», — читаю я о Евгении Храмове, и
мне вспоминается эпизод полувековой давности, когда молодые Храмов, Владимир
Костров и Олег Дмитриев (тоже герои двухтомника) завлекали меня, еще более
молодого аспиранта ИМЛИ, на штатную работу в журнал «Смена». Подробности
разговора, естественно, забылись, но точно сохранилось ощущение излучаемого
добросердечия, интеллигентности и образованности. Потом, спустя годы, оно лишь
укрепилось, когда Женя попросил посмотреть только что законченный им перевод
«Тропика Рака». Особо близки мы не были, и я даже не подозревал, что он
занимается переводом, да еще за такие сложные вещи берется.
«О Наташе Крымовой я услышал впервые в
1962 году». А я еще раньше, в конце 50-х, когда она была сослуживицей и в
какой-то мере подопечной моего отца по совместной работе в журнале «Театр» и
занятиям театральной критикой. Лет пять-шесть спустя я сам стал чем-то вроде ее подопечного: Наташа — Наталья
Анатольевна — редактировала мои довольно беспомощные рецензии, написанные для
того же журнала. По прошествии еще 10—12 лет мы оба вошли в
московское бюро критиков, возглавлявшееся Евгением Сидоровым, — то самое, как
он пишет, «маленькое сообщество, противостоящее набирающей силу ксенофобии в
писательской среде», и Наташа, верно, была его совестью. Силы эти вполне выплеснулись наружу во время дискуссии «Классика и
мы», и я, подобно Сидорову, который это собрание вел, помню, какие там кипели
страсти и какие безобразные оскорбления звучали из зала в адрес Анатолия
Васильевича Эфроса — мужа Наташи, и как он негромко, с брезгливостью в тоне, их
отводил, и как, уже по следам дискуссии, тогдашний руководитель московский
писательской организации Феликс Кузнецов, явно напуганный разгоревшимся
конфликтом, просил Наташу передать Анатолию Васильевичу, что ему, Феликсу, его
выступление не понравилось. Да кто ты такой, подумал я тогда, чтобы поучать
европейски известного художника? Подумал и даже что-то в этом роде, хотя в
форме куда более обтекаемой, сказал, после чего наши отношения с Феликсом
безнадежно испортились, а с Наташей, напротив, сделались еще теплее. Помню ее,
потухшую, но и сдержанно-благородную на панихиде по Анатолию Васильевичу в
Театре на Таганке.
К
дискуссии в ЦДЛ, наверное, еще будет повод вернуться, но сейчас бег
воспоминаний обрываю, иначе, боюсь, не остановиться. Просто назову, да и то неполно,
имена — чтобы у читателя возникло понятие о круге героев давних и новых
сочинений Евгения Сидорова. Только крупный план (помимо упомянутых
раньше).
Прозаики: Леонид Леонов, Владимир
Тендряков, Федор Абрамов, Сергей Залыгин, Фазиль Искандер, Валентин Распутин,
Андрей Битов, Чингиз Айтматов, Виктор Конецкий, Даниил Гранин, Варлам Шаламов, Борис Балтер,
Василий Аксенов, Вячеслав Пьецух…
Поэты: Александр Твардовский — автор «По
праву памяти», Маргарита Алигер, Олжас
Сулейменов, Леонид Мартынов, Алексей Фатьянов, Григорий Поженян,
Николай Глазков, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц, Сергей Дрофенко, Евгений
Рейн…
Люди театра и кино: Иннокентий
Смоктуновский, Борис Равенских, Олег Ефремов, Марлен
Хуциев, Элем Климов, Анатолий Эфрос…
А еще — «внежанровые»,
но совершенно неотменимые в русской, а порой и в
мировой культуре фигуры: Вяч. Вс. Иванов, отец
Александр Мень, С.С.Аверинцев, Д.С.Лихачев, М.Л.Гаспаров, Ю.Ф.Карякин….
И
все это тоже — мозаично, фрагментарно, вне всякого видимого порядка, как, по
признанию самого же автора, карта ляжет, разве что рубрики чередуются:
«Наброски к портретам», «Из блокнота рецензента», «Сумерки культуры». А порой и
рубрик никаких нет, только названия работ. Так что если бы прилежному летописцу
захотелось реконструировать по годам и десятилетиям литературный путь Евгения
Сидорова, то точно ничего бы у него не получилось. И
тем не менее, за мельканием дат и лиц, за стилистической, добавлю, чресполосицей угадывается если не ясная система, то образ
личности, колеблющийся в своих очертаниях и в то же время цельный. Так расходятся — сливаются черты, запечатленные в оформлении
двухтомника: на передней стороне переплета — фотопортрет работы Светланы
Ивановой, на четвертой — рисунок Бориса Жутовского
(кто-то скажет, что художник слишком далеко отклонился от оригинала, но на это
можно ответить словами Пикассо, которому предъявили сходный упрек в отношении
написанного им портрета Гертруды Стайн:
ничего, со временем она станет на него похожей).
«Вспоминается А.Одоевский: “Перо пишет
плохо, если в чернильницу не прибавлена хотя бы капля собственной крови”. Не
устарел этот давний романтический завет. Вот так бы и критику писать: не жалея
себя, на пределе гражданского чувства и убеждения!» — манифестальный
контрапункт «Диалога с самим собой», которым открывается второй том избранного.
И это менее всего риторика — «давний завет» органически осуществляется в опыте
критического высказывания, кому бы оно ни было посвящено и какую бы жанровую
форму себе ни находило.
«Я не могу говорить о “Плахе” с той
спокойной уважительной снисходительностью, которая отличает, к примеру, статью
В.Лакшина… В романе — тревога, боль, пусть не прописанное, торопящееся, не
знающее себе формы отчаянье, а в статье взвешенное, многоопытное знание эстетических
законов прозы…»
И далее, уже в положительной форме: при
всех стилистических огрехах, «айтматовский роман
своеобразно отражает кризис современного гуманистического сознания, которое не
в силах примириться с существующим
и в то же время не видит иного выхода, кроме как обращения к опорным, народным
и религиозным нравственным ценностям. Но ведь и они на наших глазах
стремительно покидают народ, переставая быть опорой (об этом же боль Виктора
Астафьева, Валентина Распутина и ряда других писателей). Поиски выхода из этого
кризисного состояния — это и есть новый роман Чингиза
Айтматова».
Ощущается школа русской критики — от
Белинского до шестидесятников, тех, прежних, ХIХ века.
Но так ли уж близки Сидорову Виссарион
Неистовый и тем более Писарев?
Я помню это заседание «круглого стола» в
редакции «Вопросов литературы», за которым обсуждалась недавно опубликованная
тогда «Плаха», — сам был его инициатором и сам вел. Помню, как и впрямь со
страстью Демулена крушил роман Дмитрий Урнов и как
спокойно, неторопливо, уважительно возражал ему Евгений Сидоров. Как нетрудно
заметить, те интонации вполне сохранились в письменной речи.
А в стилистике высказывания воплощается
его суть — в чем же ей еще выразиться?
В 70-е — первой половине 80-х годов мы
часто встречались с Сидоровым в коридорах и кабинетах «Вопросов литературы» — я
был редактором почти всех его статей, что часто публиковались на страницах
журнала, а сейчас (далеко не в полном объеме, разумеется) составили основной
корпус первого тома его сочинений. Тогда это были вполне рабочие свидания, а
сейчас, по прошествии долгих десятилетий, мне кажется,
что эти работы во многом определяли облик журнала и немало способствовали
укреплению его авторитета в литературной, да и не только литературной, среде.
Это я нарочно оговариваю, потому что — издали этому приходится только дивиться
— в своих публикациях узко-специализированное,
казалось бы, со скучным названием издание часто нарушало границы, вторгаясь на
территорию общественных дел. На обсуждение пьес Гельмана
или, положим, фильма Андрея Тарковского «Солярис»
приходили не только литераторы, но и ученые, и производственники — кого только
не было. Во многих из таких обсуждений участвовал и Евгений Сидоров. И если его
статьи заметно выделялись на журнальных полосах, то, с другой стороны, и сама
сложившаяся в редакции атмосфера и, если угодно, ее политика формировали его
как литературного критика стиль мышления. Автор и журнал удачно нашли друг
друга — так, я думаю, можно сказать. Жаль, что сейчас они разошлись, но вины Сидорова
в том нет. С годами, после отхода от активной работы, а затем
и смерти Лазаря Ильича Лазарева «Вопросы литературы» все больше стали
превращаться в альманах — собрание более или менее удачных публикаций, а когда
несколько членов редколлегии об этом заговорили, причем в своем кругу, не
вынося, что называется, сор из избы, позиция их, мягко говоря, понимания не
нашла, и мне вместе с Геннадием Красухиным пришлось не по доброй воле из
журнала уйти. В знак солидарности следом за нами ушел и Евгений Сидоров, и я по
сию пору благодарен ему за этот бескорыстной романтический жест товарищества.
Хотя на пользу дорогому моему сердцу журналу, которому было отдано двадцать
лучших, как сейчас стало ясно, лет жизни, это явно не пошло.
В основе той старой журнальной позиции и
в основе того старого стиля (естественно, находившего всякий раз индивидуальное
выражение), позиции и стиля, которые оказались столь близки органике критика
Евгения Сидорова, лежат здравомыслие, благородная взвешенность, стремление к
середине, что совершенно напрасно полагается ущербом души и ума. Тот, кто
отклоняется от середины, отклоняется от человечности, — так говорил 350 с
лишним лет назад Паскаль, и сегодня, в раздробленном, терзаемом вандализмом,
отравленном миазмами ксенофобии мире слова эти не только не утратили своей
актуальности, но, напротив, доказали свою неопровержимость.
А коли середина, то, стало быть,
неприятие любой экстремы. И в этом смысле старый
журнальный дух вполне сливается с духом литературных и внелитературных,
касающихся дел гражданских, суждений Евгения Сидорова. Он
даже в полемике уходит от наступательного — не говоря о фельетонном — стиля,
разве что позволяет себе добродушно усмехнуться.
«Чего не люблю?.. Угрюмства
и политической впечатлительности. “Но сурово брови мы насупим, если враг
захочет нас сломать…” — вот этого не приемлю. Оборона, защита от врага — дело
крайне жизнелюбивое, часто гибельное, но все-таки по-своему веселое, далекое от
насупленных бровей».
Впрочем, я
неправ — «политическая впечатлительность» совершенно не означает в сознании
Евгения Сидорова отхода от литературы, и вполне естественно возникает в этом
контексте имя Блока, который «любил Россию талантливо, а не бездарно, не так,
как некоторые наши самодеятельные державные орлы из псевдопатриотических
изданий эстетически и незаконно присваивают себе чистые русские голоса Василия
Шукшина, Валентина Распутина, Николая Тряпкина».
Да и не только, добавлю я от себя, орлы
самодеятельные, есть и профессиональные, и клекот их доносится не только с
газетных полос, но и с трибун, порой высоких.
Реконструируя выступление Е.Сидорова за
«круглым столом» в «Вопросах литературы», я, честно сейчас в этом признаюсь,
позволил себе некоторое лукавство, то ли поставив в цитате отточие, то ли
просто опустив придаточное предложение. На самом деле, видя у Айтматова «вещи
странные с точки зрения вкуса и мастерства», но уходя от разговора о них, ибо
хотелось «обратить внимание на очень существенные моменты», Е.Сидоров
оговаривается: делает он это, «сознавая уступки своей же собственной
эстетической программе».
Пусть сказано, быть может, с избыточным
пафосом (понижаемым как раз грамматикой — предложение-то, повторяю,
придаточное), но по сути верно: действительно весь
многолетний критический опыт Евгения Сидорова не ложно свидетельствует о его
восприятии и суждении о литературе, кино, театре как о художественном
высказывании. Не идеологическом, но художественном. И письмо его — это не
анализ идей, но анализ художественного строя, к идеям, разумеется, не
безразличного.
Наугад: «Простодушия, мудрой
сентиментальности, вольной игры и фантазии не хватает искусству, как воздуха:
слишком “серьезна” и обыденна форма наших образных представлений о времени и
человеке».
Это — вообще. А вот — в частности:
«Интересно само строение ударной “смешной”
фразы Фазиля Искандера. Можно сказать, что у него выработался тип
композиции этой фразы» — и следует, со ссылкой на предшественника, тщательный
разбор этой композиции.
Ну, а артистический анализ стихотворений про бабочку, написанных Мандельштамом, Тарковским,
Фетом, Бродским, вообще заставляет заподозрить, что уроки Анненкова и Боткина
не менее важны для Евгения Сидорова, чем уроки Белинского. Тут даже об
англосаксонской «новой критике» с ее методологией «пристального чтения»
думаешь.
Разумеется, статья, подобная «Легкой преграде
между жизнью и смертью» (все цитаты — оттуда), в «Вопросах литературы» 70 —
80-х годов появиться не могла — какая цензура пропустила бы имена Мандельштама,
не говоря уж о Бродском? Да и вообще на публикациях тех лет, в том числе и сидоровских, лежит ясный отпечаток времени — куда же ему
деться? Не зря он с усталой прямотой пишет, предваряя второй том: «Я не смываю
строк, которых сегодня бы не написал».
По чести говоря,
таких строк, на мой, возможно, небеспристрастный (редактор как-никак) вкус, не
много.
Но даже не в этом дело. Вместе с журналом критик, как я уже сказал, всегда
стремился вести разговор о литературе как о литературе, не ввязываясь в
идеологические и тем более партийные споры. В этом смысле
«младший шестидесятник», как он себя называет, был, как мне кажется, «Вопросам
литературы» даже ближе, чем «Новому миру» Твардовского с его бескомпромиссной и
заслуживающей, разумеется, всяческого уважения гражданской позицией.
Хотя печатался и там (скажем, статья о Леонове,
которой открывается все издание, появилась на страницах «Нового мира»).
Я
собирался вернуться к дискуссии «Классика и мы» — возвращаюсь. Хорошо помню,
как мы, в том самом «маленьком сообществе», которое возглавлял Е.Сидоров и о
котором он пишет, набрасывая эскиз к портрету Натальи Крымовой, готовили это
действо. Шел 1977 год, в ту пору стремительно набирала силу так называемая
«русская партия», и с самого начала было понятно, что спокойного
профессионального разговора, что называется, о традициях и новаторстве не
получится. Когда лет пятнадцать, кажется, назад, Станислав Куняев
обнародовал свои дневники, те смутные подозрения вполне подтвердились:
конференция виделась полем боя, на котором предстояло нанести сокрушительный
удар по «космополитам» (сейчас их бы назвали «либералами»). Но тогда подобной
вакханалии мало кто ожидал. Кажется, слегка растерялся поначалу и Сидоров,
впрочем, быстро взял себя в руки, повел собрание со строгим достоинством,
стараясь удержать дискуссию хоть в сколько-то пристойных формах. Все правильно,
так и должно быть. Стиль полемики, по выражению Г.С.Померанца, важнее ее
предмета. Правота не нуждается в напряжении голосовых связок, ей пристала
интонация ровная и негромкая. Что, естественно, не подразумевает высокомерного
равнодушия. В споре с опасно укрепившимися ныне державными
позициями, что в политике, что в литературе (а впрочем, в этом случае первая
настолько подавляет последнюю, что от литературы как раз ничего не остается),
Евгений Сидоров, как всегда, безупречно корректен, но столь же последователен и
неуклончив: полемика в поэтических подборках «Нашего современника», пишет он,
«то и дело принимает малоприличные формы», иные
строки выдают «плебейскую уязвленность
и комплекс неполноценности» и т.д. Но и тут, цитируя и впрямь дикие, порой на
грани уголовщины, строки («…веселее надеть форму
черную», «я люблю тебя, Русь бритоглавая»), критик не
только брезгливо роняет: «Ну чем, скажите, не гимн скинхедам?» — но и по
неизменной привычке ищет равновесия:
«Постоянно думая об атмосфере нашей
общественной и культурной жизни, искалеченной государственным двоемыслием, если
не сказать — ложью, отчетливо понимаешь, что и либеральное сознание должно
постараться найти свой путь для понимания авторитетных (не самозваных и
невежественных) представителей неопочвенничества,
христианской мысли о судьбах России».
Все это — выдержки из единственного, кажется,
вошедшего в двухтомник очерка, где автор оглядывает литературный пейзаж
современности. Тем отчетливее проступают черты верности самому себе. О да,
разумеется, за долгие годы работы в литературе Сидоров менялся, это легко
проследить, расположив публикации в их правильной хронологической
последовательности. Он пишет теперь о культуре так, как не писал в молодости,
да и в ранней зрелости, — в ее глубинных связях и внезапных порой сцеплениях,
когда магистрали пересекаются с тропинками. Возможно, этому косвенно
способствовали парижские сроки службы представителя России в ЮНЕСКО. Раньше мы,
переделкинские соседи, часто играли с ним в шахматы.
В последнее время бросили, утомив, видно, друг друга собственной бездарностью в
этом прекрасном занятии, и вспомнил я о нем затем лишь, чтобы по аналогии
указать на развившуюся у Сидорова способность видеть всю доску — литературную,
естественно, не шахматную. Но все же не зря сборник сложился так, как сложился:
в главном, повторюсь, постаревший и помудревший (но
как черт ладана бегущий статуарности) Евгений Сидоров
похож на самого себя — молодого, веселого и даже азартного (но бегущего
крайностей). Он по-прежнему пристально и заинтересованно вглядывается в
литературу, вчерашнюю и сегодняшнюю, и он по-прежнему видит в критике — не
находя в том ни малейшего ущерба для собственного достоинства — посредника
между художником и читателем (зрителем). Казалось бы, что в том особенного и
как может быть иначе? А ведь оглянешься окрест, полистаешь рецензионные разделы
журналов, не говоря уж о газетах, и с изумлением убедишься, что, да, может, и
более того, только или почти только так и бывает.
Раньше мне казалось, что в текущей
литературной критике образовались, грубо говоря, два стилистических
направления. Одно, назову его для удобства (хотя и сознавая полную условность
такого определения) постмодернистским, упивается разного рода симулякрами и когнитивными диссонансами (об этом, кстати, с
веселой усмешкой пишет и Е.Сидоров). Другое, выражаясь
столь же условно, — эстрада, на которой исполнители ернически перемигиваются не
столько с читателем (хотя и с ним тоже), сколько сами с собой.
Но теперь я вижу, что ошибался, что
сколько-нибудь принципиальной разницы между обоими лагерями нет: в любом случае
литература остается лишь поводом, не всегда обязательным, для высказывания, в
котором больше самолюбования и позы, нежели содержания и позиции.
Положим, отвечая на вопрос журнальной анкеты «Каковы для вас главные события и литературные
тенденции» минувшего года, критик сначала строго поправляет: не тенденции, но
«тренды», а затем разъясняет, что главный из них — «коммуникативный коллапс».
Иными словами, тот же «когнитивный диссонанс» (между писателем и читателем). И
далее: «мы говорим о постмодернизме, о новом реализме, а получаем часто оригинальный геттоизм,
патологически гипертрофированную неоклассику, скорее всего эскейпистскую
в своих истоках». Господи, где я, что все это значит?! И хоть бы один образец
этого самого геттоизма или эскейпизма, тогда бы хоть
что-то, может, прояснилось. Хотя ирония по поводу постмодернизма уместна —
понятие это давно уже приобрело у нас чисто оценочный смысл, для одних — символ
прогресса, для других — духовного и творческого ничтожества (к слову сказать, и
Е.Сидров, избегая, естественно, вкусовых оценок, употребляет его без должной
определенности).
В такой ситуации норма словно бы
превращается в собственную противоположность — теперь это редкость, и более
того — знак доблести.
А ведь именно к
норме, как признается Е.Сидоров в письме к Владимиру Николаевичу Турбину (вот,
к слову, еще одно дорогое и не забытое мною имя среди иных имен персонажей
двухтомника), к норме и здоровью «активно тяготеет» все существо критика, а ни
то, ни другое «сегодня не поощряется господствующими литературными нравами». Письмо это датировано 1984 годом, прошло, стало быть, почти 35 лет,
а написано словно сегодня, хотя, естественно, выражаются «господствующие нравы»
в иной форме.
Впрочем, довольно. Портрет Евгения
Сидорова у меня все равно не получается, а эскиз и так уже стал излишне
подробным.
На критику теперь мало кто обращает
внимание, не то что в наши с ним молодые годы, когда периодику начинали читать
с конца, с тех полос, где печатались статьи и рецензии, а тиражи книг — далеко
не всех, конечно, но лучших — расходились быстро и встречали живой отклик. Но
очень хотелось бы ошибиться. Вдруг прав автор «Записок из-под
полы», и «отечественная культура (эти слова вынесены на заднюю обложку второго
тома и таким образом как бы венчают все издание. — Н.А.) снова
учится сегодня говорить. Она как бы вспоминает забытые слова, мучительно
возвращает, вытаскивает их из глубины памяти… Теперь
момент кризиса, и в человеке должна возродиться готовность на прошлое, на
историю».
Если это не просто романтическое
очарование, которому, получается, и возраст не помеха, то Евгений Сидоров
станет надежным спутником тем, кто эти слова вспоминает
и кто к ним готов прислушиваться и их узнавать.